Ex machine

Вероятно, ожидание Страшного суда является столь распространенным потому, что люди в большинстве своем инстинктивно склонны уподоблять Всемирную Историю человеческой жизни, заканчивающейся неизбежной смертью, – и та и другая исполнены недоступного для нас смысла. Впрочем, возможно и иное объяснение: люди нередко предпринимают многолетние странствия ради того единственного мига, который представляется им вершиной и целью всей их жизни. При этом речь может идти не только о поле брани, храме, горном пике или морском шторме, но и о больничной койке, пляже, суде или о воскресной прогулке на автомобиле, ибо прошлые замки превратились ныне в крохотные комнатушки. Тем не менее комнатушки эти нередко оказываются набитыми жителями до отказа, поскольку История благоволит к массовым скоплениям людей и охотнее сулит величие на тех полях, где собирается многочисленное войско, будь это церковь или пиратская армада.

Прохаживаясь по вибрирующим улицам, Прегер де Пинто нередко испытывал странные ощущения, вызванные явным переизбытком вольной силы, связывавшей воедино городское пространство.

Инаугурация представлялась ему теперь не только воплощением заветных желаний, но в известном смысле и безвозвратной утратой им былой самости. Больше всего церемония эта походила на казнь, которая была страшной, но не смертельной, хотя он и лишался при этом возможности жить нормальной жизнью. В иные, более благоприятные периоды истории мэр мало чем отличался от всех прочих людей. Теперь же возлагавшаяся на него ответственность была такой, что юность оставляла его навеки, подобно голубю, не желающему жить среди расставленных повсюду силков.

Возле него стоял Горностаевый Мэр в подбитых горностаевым мехом одеждах, в горностаевой шапочке и в горностаевой накидке, казавшийся Прегеру де Пинто чем-то вроде лесного сурка.

Прегер повернулся лицом к своему предшественнику и неожиданно увидел у него за спиной целый ряд восседавших на возвышении важных боссов. За первым рядом следовал второй, за вторым – третий и так далее – вплоть до кремовых стен мэрии. Подавляющее большинство политических боссов имели рост шесть футов два дюйма, вес – двести двадцать пять фунтов, красные носы, широкие затылки, румяные пухлые щеки и похожие на пух седые волосы. Все прочие отцы города были тщедушными карликами с тоненькими черными усиками и визгливыми голосами, которые прятали свои поросячьи глазки за темными очками. У дородных красноносых боссов не было шей, коротышки же хромали либо на одну, либо на другую ногу. Подобное единообразие наверняка было составной частью какого-то неведомого людям божественного плана.

Он стал первым человеком, избранным на пост мэра без помощи всех этих боссов, которые теперь собрались здесь единственно для того, чтобы выслушать его речь. Он и поныне оставался для них полнейшей загадкой. До наступления нового тысячелетия оставался всего месяц, и потому Прегер решил избрать темой своего инаугурационного выступления метафизическое равновесие города, которое, на его взгляд, являлось едва ли не самой характерной его чертой.

– Я вижу, что многие из вас озадачены, – сказал он. – В чем же тут дело? Неужели вы не понимаете того, что город наглядно демонстрирует нам механизмы своего равновесия? Мне известна ваша позиция. Вы привыкли оперировать контрастными социальными понятиями, и при этом многие явления общественной жизни вызывают у вас неодолимое отвращение. Но неужели вы действительно полагаете, что бездомный бродяга, скитающийся по зимним улицам, стоит меньше, чем патриций в горностаевой накидке? Когда я был совсем еще ребенком, мама советовала мне брать уроки джиу-джитсу у жившего по соседству парикмахера, говоря, что в этом случае я смогу без особых усилий справиться с любым здоровяком. Ее слова меня нисколько не трогали. К этому времени я уже понял, что проигравший, нашедший в себе силы вновь подняться на ноги, с каждым падением будет становиться все сильнее и сильнее. Порою возникает такое ощущение, что в этой жизни нас поддерживает чья-то незримая рука. Мы привыкли говорить о справедливом воздаянии, не задумываясь о том, что святые практически никогда не обладали земными богатствами и властью, никогда не дорожили ими и никогда к ним не стремились.

Боссов прошиб холодный пот. Новый мэр говорил с ними так, словно являлся духовным лицом. Больше всего на свете они страшились теократии, и потому пот их был не просто холодным, но буквально ледяным. Страшно заволновались и прелаты, сидевшие на задних рядах. Судя по фамилии, де Пинто мог быть только католиком.

– Не подумайте, что я отношусь к своей временной власти как к средству поддержки существующего социального порядка. Я вижу, как трясутся сидящие на тридцатом ряду марксисты. Можете успокоиться. Насколько я понимаю, вы стремитесь к перераспределению национальных богатств. Я готов был бы согласиться с некоторыми из ваших идей, не будь они столь механистично-бездушными, и потому я не стану подчинять себя их тирании. И сидящий в клубном кресле скряга, и бродяга, о котором говорилось выше, рано или поздно покинут пределы этого мира. Жаркое из говядины должно быть доступно всем, это верно. Но речь должна идти о чем-то куда более важном. Хотите вы того или нет, но мы живем в мире, обладающем известным равновесием. Мы можем наблюдать его в явлениях природы и в ее законах, в смене времен года, в ландшафте, в музыке и в совершенстве небесной сферы. Мало того, примером такого метафизического равновесия может служить и этот город. Город дает нам и победы, и поражения. Он похож не на колесо судьбы, а скорее на калейдоскоп, в котором смешаны свет и тени. Порою кажется, что эти каменные громады выстроены только для того, чтобы испытывать наше терпение. Происходящее кажется нам несправедливым, но дремлющая десятилетиями справедливость обычно просыпается только в тот момент, когда все уже забывают о ее существовании. Тот, кто помнит об этом, не страшится страданий, ибо знает, что труды его не напрасны… Ну а теперь мне хотелось бы рассказать вам о мосте, который собирается построить Джексон Мид.

При этих словах Крейг Бинки, сидевший на одном из самых видных мест, вцепился в свое кресло, съежился так, словно пережил разом инфаркт и инсульт, и принялся строить гримасы, которым позавидовал бы и старый Панталоне. Когда же Прегер продолжил свою речь, Крейг Бинки, подобно кающемуся грешнику, опустился на колени, хотя в эту минуту им владели отнюдь не покаянные чувства.

– Он познакомил меня со своими планами, – сказал Прегер. – Когда я увидел эскизы этого гигантского подвесного моста, у меня захватило дух. Каково же было мое удивление, когда Джексон Мид известил меня о том, что это лишь часть проекта, на которой представлено одно из звеньев конструкции. После этого он показал мне еще несколько дюжин чертежей мостов, которые, в соответствии с его замыслом, должны исходить из общего центра подобно спицам. Об этом центре я не могу сказать ничего определенного. У меня сложилось такое впечатление, что он будет соткан из света. Он говорил об использовании в качестве линз воды и льда, сами же световые лучи будут генерироваться несколькими установками, монтаж которых близок к завершению. Лучи разных длин волн будут усиливаться, преломляться, отражаться, подстраиваться и взаимно усиливать друг друга. Мощность суммарного излучения будет определяться не только совокупной мощностью генераторов, но и другими средствами. Джексон Мид предполагает не просто взять под контроль все эти световые пучки. Он хочет превратить ставший холодным и плотным световой луч в несущую балку своей конструкции, один конец которой будет находиться в Бэттери, а второй – неведомо где. Во всяком случае, Джексон Мид не счел возможным поведать мне об этом.

Присутствующие ответили на эту новость дружным возмущением, полагая, что реализация подобного проекта приведет к гибели района, переориентации основных магистралей и к перерасходу жизненно важных ресурсов. Если бы сутенеров с Таймс-сквер попросили перестроить собор в Шартре, их реакция вряд ли была бы столь же дружно негативной. Выходит, все это время Прегер де Пинто просто морочил им головы дурацкими рассказами о зиме?

Заранее подготовившийся к прениям новый мэр спокойно заявил, что он всегда выступал против любого рода тайн и только что раскрыл присутствующим последнюю тайну.

Боссы вознегодовали (в конечном итоге именно за это они и получали жалованье). Своим гневным видом они уверяли избирателей в решимости отстоять их права, и потому паноптикум боссов стал походить на зал с игровыми автоматами, каждый из которых одновременно выбросил джек-пот. Зашумели даже клирики, опасавшиеся того, что соборы обезлюдеют, после того как их прихожане, выйдя на мост, исчезнут где-нибудь в облаках.

– Это не понравится и жителям трущоб, – сказал кто-то. – Они тут же решат, что у них появился еще один враг. Если же их терпение лопнет, их никто не сможет остановить.

Заключительный этап инаугурации состоял в оглашении советом старейшин имени нового мэра. Прегер опасался того, что его назовут Оловянным или, в лучшем случае, Птичьим Мэром (большинство жителей города хранило память о яичных, водяных и лесных мэрах). За последним Костяным Мэром следовали Древесный Мэр, Зеленый Мэр и, наконец, Горностаевый Мэр.

Едва часы пробили полдень и заледеневшие деревья, подобно тамбуринам, ответили им звоном тысяч льдинок, Горностаевый Мэр совлек с себя мантию (которая тут же была аккуратно сложена его помощником), опустился на колени и вручил Прегеру скипетр мэра. В зале стояла полнейшая тишина, ибо присутствовавшие в нем важные гости не испытывали в связи с этим ни малейшего восторга. Тем временем на подиум вышел городской совет старейшин (к числу которых принадлежал и Гарри Пенн). Что касается Крейга Бинки, то он решил остаться на месте. Глава совета попросил присутствующих воздержаться от излишних комментариев.

– Все понимают, что мы можем и ошибаться. Мы не настолько мудры, чтобы предвидеть будущее. Но мы, так же как и вы, хотим верить в мечту.

После этого краткого вступительного слова глава совета старейшин во всеуслышание назвал Прегера де Пинто Золотым Мэром.

Боссы ахнули. Похоже, их машина дала сбой. Они боялись потерять не только свое состояние, но и жизнь, ибо понимали, что машина эта в любой момент могла пойти вразнос. Но что они теперь могли с этим поделать? Они тут же покинули зал для приемов и по заснеженным улицам поспешили по домам, где их ждали камины, сытные обеды и стаканчик виски.

Им казалось несправедливым, что Эбби Марратта находилась в одном здании с умирающими стариками и что ее перевозили из палаты в палату на длинной каталке, над которой висела капельница с физиологическим раствором. Старики даже забывали о своих хворях, глядя на маленькую девочку, чье тельце занимало лишь малую часть этой взрослой каталки.

Вначале ее то и дело переводили с отделения на отделение, словно ее спасение зависело от числа этих отделений и работавших в них врачей. Затем эти бесконечные переезды, страшно раздражавшие Хардести и Вирджинию, внезапно прекратились, и это встревожило их еще сильнее. Какое-то время она лежала в палате, где не было ни специалистов, ни санитаров. Помимо родителей девочки здесь находился только дежурный врач, следивший за показаниями приборов.

Через какое-то время специалисты появились вновь, но на сей раз их было куда больше. Этих врачей, имена которых звучали подобно заклинаниям, рекомендовали Марраттам знакомые. Список их телефонов (с пометками «лучший специалист в городе»), составленный Хардести, занимал целую страницу.

Прошла еще одна неделя, но ни один из медиков так и не смог их обнадежить. Последний доктор, сжалившись над Хардести, решил поведать ему правду.

Доктор этот был авторитетным врачом и заведовал самыми престижными медицинскими заведениями города. Он внимательно изучил историю болезни, после чего дважды осмотрел Эбби и пригласил Хардести к себе в кабинет, окна которого выходили на Ист-Ривер.

– Нет ничего выше истины, – сказал доктор. – Рано или поздно вы все равно ее узнаете.

Все было ясно и без лишних слов. Хардести смахнул с глаз слезы.

– Ведите себя с ней как можно ласковее, не причиняйте ей боли и, главное, ничего ей не говорите. У вас есть другие дети?

– Да, – ответил Хардести.

Доктор молча кивнул и изобразил на лице некое подобие улыбки.

Хардести часто заморгал, подошел к окну и устремил взор на заметенный снегом больничный сад, за которым виднелась река. Откуда-то со стороны залива слышались гудки паромов. Смеркалось. Вдоль набережной уже загорелись огни, над крышами домов поднимались струйки дыма. Если на свете и есть что-то по-настоящему печальное, так это меркнущий зимний свет.

– Мама умерла, когда я был совсем еще ребенком, да и отца я потерял рано, – сказал Хардести, глядя на тихо падающий снег из окна комнаты Эбби. – Я был слишком молод и потому особенно не заботился о нем. Мне было, что называется, не до того. Он же работал на износ, почти не спал и ел что попало. Я видел, как он слабеет день ото дня, но не знал, что с этим можно поделать. Меня словно парализовало от ужаса. Он же счел это хорошим знаком и сказал мне: «Побереги силы для собственных детей. Это лучшее, что ты можешь для меня сделать. Только глупец станет расточать силы на такого старикана, как я». Он умер достойно, и я не чувствовал себя повинным в его смерти… – Хардести покачал головой. – С Эбби же все должно быть иначе. Она не должна умирать. Ее время еще не пришло. Для этого она слишком молода.

– Но что мы можем сделать? – спросила Вирджиния. – Ей не поможет уже никто.

– Ты в этом уверена? А бродившие по пустыне огненные столпы, громы и молнии и движущиеся горы, которые защищали тех, кто хранил веру, от страшных и злобных врагов?

– Ты действительно веришь в то, что по пустыне бродили огненные столпы? – удивилась Вирджиния.

– Нет, – ответил Хардести. – В это я не верю. Скорее всего, за этой красивой метафорой скрывается нечто большее…

– Но разве мы могли бы сознательно воззвать к той же силе?

– Думаю, что да, – кивнул Хардести. – Сами собой подобные вещи не происходят. Мы должны бороться до последнего. Знаешь, что сказал мне отец напоследок? «Ты всегда должен быть готов к решающей битве. И помни, битва эта будет происходить во мраке».

Питер Лейк решил немедленно отправиться на болото, воспользовавшись тем, что весь залив оказался скованным льдом. Он двинулся в путь ранним утром, держа руки в карманах и перебросив через плечо связанные шнурками ботинки. С восходом солнца с востока подул сильный ветер, который буквально нес его прямо к цели. Проехав на коньках несколько миль, он увидел впереди знакомые очертания полуострова Бейонн, сплошь усеянного заводами, верфями и залитыми светом прожекторов огромными строительными площадками, где даже в столь ранний час работали тысячи строителей. Вдали показался Шутерс-Айленд, изобиловавший пресной водой и фруктовыми деревьями, которому обитатели болота дали имя Фонтарни-Гэт.

Достигнув пролива Килл-ван-Кулл, называвшегося болотными жителями Силтин-Аландримором, он обернулся назад. Вид города, увиденного с этой перспективы, был настолько знакомым, что поверг его в шок.

Он уже собирался продолжить путешествие по Килл-ван-Куллу и исследовать его заливы и поросшие тростником отмели и протоки с соленой водой, как заметил целый ряд черных точек, с удивительной скоростью двигавшихся в направлении болота со стороны города.

Вместо того чтобы спрятаться в камышах Килл-ван-Кулла, он поехал на восток, заметив, что направление движения мгновенно изменили и эти росшие буквально на глазах черные точки. Судя по всему, они неслись ему наперехват. Резко развернувшись, Питер Лейк вновь поспешил к болоту, однако уже в следующее мгновение взял себя в руки и остановился, решив рассмотреть преследователей получше. Они двигались строем и, вне всяких сомнений, охотились именно за ним.

Как ни странно, но ситуация эта показалась Питеру Лейку более чем знакомой, и он, несмотря на явную угрозу, чуть не возликовал, почувствовав, как к нему возвращаются давно забытые силы.

Насчитав более дюжины преследователей, он понесся к острову, понимая, что иных путей к отступлению у него попросту не осталось. Болота изменились до неузнаваемости, да он и не настолько хорошо был уверен в своей памяти. Он решил обогнуть остров и выбраться на него с противоположной стороны. Преследователи могли разделиться на две группы и взять его в клещи, и потому времени на раздумья у него оставалось мало. Питер Лейк перемахнул через камыши и, не снимая коньков, побежал по смерзшемуся песку и снегу к той стороне острова, которая была обращена к заливу. Таинственные преследователи действительно разделились на две фаланги, которые стали огибать остров с обеих сторон. Не замеченный никем, он сбежал к берегу и только тут понял, что уйти так просто ему все-таки не удастся. Примерно в полукилометре от берега неприятели выставили пикет, состоявший из двух коренастых мужчин в черных куртках.

Стоило ему выехать на лед, как его тут же заметили. Сначала стоявшие на расстоянии в несколько сот ярдов друг от друга дозорные сделали два выстрела вверх, извещая своих сообщников о его появлении, после чего, оставаясь на месте, принялись методично стрелять в его сторону. Свист пролетавших мимо пуль также показался ему на удивление знакомым. Он успел рассмотреть стрелявших, которые были одеты в старомодные черные полупальто и как две капли воды походили на коротышек, виденных им в ресторане. Питер Лейк так и не мог понять, кто его преследует. Судя по избранной незнакомцами тактике, они были мастерами своего дела.

Впрочем, сообразительности им все-таки явно недоставало. Стоило ему приблизиться к соединявшей бандитов незримой линии, как они вновь навели на него свои пистолеты и практически одновременно нажали курки. В самый последний миг готовый к подобному развитию событий Питер Лейк резко присел. Распрямив ноги и обернувшись назад, он увидел, что тела обоих его противников недвижно лежат на льду.

– Примите мои искренние соболезнования, – прокричал он и поспешил к мостам Ист-Ривер, под которыми уже сновало множество людей. Там он смог бы затеряться среди расставленных на льду палаток снежного города.

Приближаясь к Манхэттену, Питер Лейк вспомнил о том, что в последний раз он возвращался по скованному льдом заливу верхом на белом коне. Подобные отрывочные воспоминания всплывали из глубин его памяти все чаще и чаще, и он надеялся, что в скором времени они смогут образовать цельную картину.

Снежный город, находившийся под мостами Бруклина, Манхэттена и северных пригородов, стал связующим звеном между центром и трущобами. Впрочем, бедняки старались в центр не попадать, поскольку прогулки по чисто выметенным улицам под пристальными взглядами привратников и стареющих матрон не доставляли им ни малейшего удовольствия. Два этих города давным-давно оказались на разных полюсах мира, несмотря на то что пролегавшие между районами города границы оставались невидимыми. Когда же все реки замерзли, в городе совершенно неожиданно появилась новая нейтральная территория. И богатых, и бедных приводила туда отнюдь не потребность во взаимных контактах, но куда более прозаические соображения. Если люди, находившиеся на льду залива, любовались галактиками, то здесь, под мостами, творилось нечто чудовищное и циничное. Богатые заглядывали сюда единственно для того, чтобы поразвлечься, бедные же сновали вокруг них подобно голодным акулам.

Ледяные сооружения и дворцы, архитектура которых отражала своеобразное устройство душ их посетителей, нисколько не походили на снежные города в других частях мегаполиса. Питер Лейк въехал на территорию этого странного города во время завтрака и быстро затерялся в лабиринте его ледяных улочек. Сделав очередной поворот, он оказался во внутреннем дворе гостиницы. Между высокими снежными стенами стояла кирпичная печь, в которой весело потрескивали дрова. За большим деревянным столом сидела разношерстная компания бражников, ожидавшая завтрака, состоявшего из хрустящих кукурузных хлопьев и каши.

Едва Питер Лейк сел за стол, как ему тут же подали деревянную миску с горячей кашей. Миски с овсянкой подавались посетителям с широких, сколоченных из бревен и толстенных досок носилок, лежавших на санях, перетаскивавшихся с места на место двумя дюжими работниками. Все, кроме Питера Лейка, тут же набросились на еду, он же решил получше изучить новую диспозицию и заметил не только работавших на верхнем этаже проституток, но и пару карманников, обчищавших мирно завтракавших граждан.

Питер Лейк на миг забылся, пытаясь припомнить знакомый с юных лет стишок о сурке и о пеньке, как тут из-за поворота показалась многочисленная делегация похожих на римских центурионов конькобежцев в черных куртках. Юркнув под стол, он стал прислушиваться к разговорам даже не заметивших его исчезновения захмелевших посетителей. За лесом ног он увидел своих преследователей, куртки которых походили на сюртуки с оборванными фалдами.

– Господи, да это же Куцые Хвосты! – вырвалось у него.

Услышавшие его голос Куцые Хвосты тут же приказали всем обедавшим лечь на лед. Питер Лейк выскочил из-под стола, юркнул за дверь и стал взбираться по темной гостиничной лестнице, прислушиваясь к топоту несшейся за ним своры преследователей.

Верхняя площадка лестницы заканчивалась тупиком. Со всех сторон его окружали глухие снежные стены. Питер Лейк перевел дух и бросился вперед, пробив стену головой.

Увидев перед собой огромную, заполненную кокосовым молоком ванну, в которой плескалось не меньше тридцати человек, он извинился перед ними и, сбежав вниз, поспешил вернуться в город.

Настоящий город тоже буквально кишел Куцыми Хвостами, многие из которых, едва завидев Питера Лейка, пускались за ним в погоню. Ему то и дело приходилось выпрыгивать из окон и продираться сквозь толпы прохожих, отскакивавших от него, словно бильярдные шары.

Несмотря на необычность этого занятия, оно явно пришлось ему по душе. Ему нравилось карабкаться по отвесным стенкам и прыгать с крыши на крышу. Он забыл обо всем на свете, кроме самого города, который внезапно обрел знакомые очертания и наполнился жизнью.

Он не хотел подвергать ни себя, ни своих соседей ненужному риску и потому решил не возвращаться в свою комнату. О преследователях же Питер Лейк знал единственно то, что они звались Куцыми Хвостами.

– Похоже, я вижу сон, – пробормотал он, бредя по людной даже в полуночный час Пятой авеню, – который будет длиться вечность…

Ему страшно хотелось спать, и он, чудесным образом вспомнив еще один эпизод из своего далекого прошлого, уверенно направился к Центральному вокзалу.

Толпы транзитных пассажиров молча пересекали огромный, словно прерия, зал, на сводах которого была изображена карта звездного неба. Оказавшись на тенистой галерее над Вандербилт-авеню, Питер Лейк поднял глаза вверх и увидел над собой знакомые до боли тусклые созвездия, лампы которых не горели уже несколько десятилетий, отчего небесный свод казался зловещим и мрачным. Он подошел к небольшой дверце и, достав из кармана сумочку с инструментами, пробормотал:

– Где-то этот замок я уже видел… Макколи номер шесть.

Он открыл замок с такой легкостью, словно был профессиональным взломщиком, и, прикрыв за собой дверь, стал взбираться по узкой лесенке.

Поднявшись наверх, Питер Лейк привычным движением включил знакомый рубильник, после чего на каменных сводах зала засветились разом все звезды. Судя по всему, никто из работников вокзала даже не подозревал о существовании этого выключателя. Он подошел к своему ложу, которое за сто последних лет успело изрядно запылиться, и удивленно посмотрел на стоявшие между стальными колоннами коробки с консервами, в которых теперь находилось что-то вроде нервно-паралитического яда, и стопки пожелтевших от времени бюллетеней «Полис газетт».

Питер Лейк не без удовольствия лег на свою старую лежанку. На улице стояла зима, под сводами вокзала горели звезды, он же находился по ту сторону неба. Далеко внизу по мраморным полам кремового цвета, не поднимая глаз, куда-то спешили люди, которым было невдомек, что над их головами вновь зажглись звезды.

Рассерженный Хардести вместе с тысячами других горожан брел по улицам города. Нью-Йорк мог вывести из равновесия кого угодно. Для этого достаточно было попасть на любую из его людных улиц. Хардести знал, что главные улицы в этот час всегда были полны людьми, и сознательно избирал именно их, желая довести себя до такого состояния, в котором он смог бы понять, что же сможет спасти его маленькую дочку.

Сначала ему хотелось с кем-нибудь подраться, и поводов для этого у него было предостаточно, ибо по улицам бродило великое множество вооруженных и отчаянных людей, зарабатывавших себе на жизнь грабежом и убийствами. Они не боялись никого и ничего и роились как пчелы, ищущие живительную пыльцу.

– Что тебе здесь нужно? – спросил его на Восемьдесят седьмой улице один из двух дюжих молодчиков, вставших у него на пути.

– Простите? – спросил с усмешкой Хардести.

– Я спрашиваю, что тебе здесь нужно? Выкладывай все как есть! – прорычал второй молодчик, делая шаг вперед.

– Я здесь живу, – как ни в чем не бывало ответил Хардести.

– Где? – выпалили разом молодчики.

– На Восемьдесят четвертой.

– Здесь тебе не Восемьдесят четвертая, парень. У нас-то ты что поделываешь?

– Думать-то вы, ребята, не горазды, – покачал головой Хардести. – Какой кошмар, кругом одни тупицы! Впрочем, я всегда их жалею. Вы хотите знать, что я здесь делаю? Сейчас я вам все расскажу. Я ищу приключений. Сейчас я пойду домой и достану из левого кармана пальто целую пачку денег. Их так много, что мне приходится держать их просто в кармане, в бумажник они не влезают. Тридцать тысяч в пачке и еще тысяч десять в кошельке!

Противники изумленно выпучили глаза и попятились назад.

– Иди, куда шел! – прохрипели они в один голос.

– Вы что, ребята, ограбить меня решили? – крикнул в ответ Хардести и, увидев, что грабители пустились наутек, понесся вслед за ними.

Они пробежали десять кварталов и, перемахнув через ограду, оказались в занесенном снегом парке. Заметив в руках грабителей пистолеты, Хардести яростно взревел и понесся за ними еще быстрее. Увидев это, грабители бросили свое оружие и спрятались в окружавших северную насосную станцию густых зарослях кустарника. Хардести покинул парк и оказался на Вест-Сайде. Время близилось к часу ночи. Немного подумав, Хардести решил отправиться на Бродвей.

Первую остановку он сделал в бильярдной. Посетители ее по большей части вели себя донельзя важно, изображая великих мастеров игры в пул. Скромно себя здесь вели только настоящие игроки, не нуждавшиеся в любого рода саморекламе. Во время игры они держали в зубах сигары, сигареты, трубки или, на худой конец, зубочистки, помогавшие им орудовать своими киями, подобно тому как кинжалы помогают воинам орудовать мечами. Движения же их были точно выверенными и неспешными.

Хардести перевел дух, сбросил с себя пальто, заплатил пять долларов за вход и, оказавшись в игорном зале, заявил во всеуслышание, что хочет сразиться с настоящим мастером. На минуту в зале установилась полная тишина, после чего его препроводили в дальний угол бильярдной. Самые маститые игроки в пул обычно страдают полнотой и одышкой. Они избегают резких движений. Здешний корифей на них нисколько не походил. Рост его составлял шесть с половиной футов, и выглядел он так, словно всю жизнь работал лесорубом, при этом он был одет в строгий смокинг и в модную рубашку с бриллиантовыми запонками. Рядом с этим похожим на воздушного акробата белокурым великаном Хардести в своих очках в черепаховой оправе и костюме от «Брукс Бразерс» (костюмы от «Фиппо» носили более состоятельные люди) чувствовал себя жалкой козявкой. Умеет он держать в руках кий или нет, мастеров пула нисколько не интересовало.

– Ваши таланты и умения меня не волнуют, – сказал Воздушный Акробат. – У меня сейчас ровно десять тысяч, и я согласен играть на любую меньшую сумму, которая, однако, не должна быть меньше тысячи долларов.

– Играем на десять.

– У вас они с собой?

– Нет. В кармане у меня всего два доллара, но при мне есть чековая книжка, и я смогу выписать чек.

– Восьмерка, черепаха или планетарий?

– Черепаха. Но для начала объясните мне ее правила.

– Один момент, – задумался Воздушный Акробат, почуяв недоброе.

– Не беспокойтесь, – поспешил успокоить его Хардести. – Мне будет чем вам заплатить. К тому же я собираюсь выигрывать, а не проигрывать.

– Тогда почему вы не знаете правила?

– Послушайте, – ответил Хардести, натирая мелом конец своего кия. – Я не большой любитель пула и играл в последний раз еще в студенческие годы. И тем не менее выиграю я, а не вы.

– И как же вы собираетесь это сделать? – поинтересовался Воздушный Акробат. – Я бы советовал вам не блефовать.

– Я всегда говорю правду! – вспыхнул Хардести. – Пора начинать игру!

Воздушный Акробат заулыбался.

– Все понятно, – сказал он. – Вы относитесь к разряду людей, склонных принимать желаемое за действительное.

– В данный момент так оно и есть.

– И чего же вы хотите? – поинтересовался Воздушный Акробат, снимая свой смокинг.

Ответ странного противника заставил его вздрогнуть.

– Воскресить человека, – сказал Хардести, которого теперь интересовал только стол, крытый ярко-зеленым сукном.

После того как Воздушный Акробат познакомил его с правилами игры, они решили определиться с тем, кто будет разбивать шары. Шар профессионала остановился в дюйме от борта. Хардести стал готовиться к удару.

Для начала он вспомнил о том, что заставило его зайти в эту бильярдную. Конечно же, причиною этого являлась Эбби. Он хотел пережить невозможное, желая понять, что же ему следует теперь делать. Это был своеобразный вызов, опасный не потерей денег, но самим своим бунтарским духом. И тем не менее им двигала только любовь, и потому он надеялся на то, что ему удастся беспрепятственно миновать все те врата, которые открываются пред людьми далеко не всегда. Для этого ему прежде всего надлежало сконцентрироваться.

И он действительно сконцентрировался. Он изгнал из своего сознания все мысли и желания, не относящиеся к делу. Он перестал обращать внимание не только на зрителей, но и на своего противника. Он не думал ни о выигрыше, ни о проигрыше, ни о белых кудрях и бриллиантовых запонках Воздушного Акробата, ни о времени суток, ни о том, где он оказался, ни о бильярде. Для него существовала теперь только геометрия. Посредством ее простого языка Бог учил его тем же законам движения, которым следовали плавно скользящие по своим траекториям планеты. Хардести оценивал расстояния и углы не только глазами, но и каждой клеточкой своего тела, чьи мышцы должны были передать кию должный импульс.

Игроки внимательно наблюдали за его приготовлениями и чувствовали исходивший от него жар. Они заметили в его глазах странный блеск и поняли, что Воздушный Акробат на сей раз может попасть впросак. Вокруг стола собралось не меньше полутора сотен зрителей, некоторые из них забрались на соседние столы. Впрочем, для Хардести существовало теперь только зеленое поле, освещенное ярким светом висевших прямо над столом ламп, похожих на двойные звезды.

Он прицелился и сильным ударом послал шар к противоположному борту. Шар с оглушительным треском отскочил от него и, быстро теряя скорость, под одобрительные крики зрителей медленно-медленно прокатился мимо шара Воздушного Акробата, легко коснулся борта и остановился. Не обращая внимания на царящий в зале шум, Хардести стал готовиться к началу партии. И он, и его соперник играли вовсе не на деньги – речь шла о чем-то куда более серьезном.

Вокруг стола находилось уже никак не меньше двухсот зрителей, которым происходящее представлялось чем-то вроде петушиного боя. Разноцветные шары, образовавшие правильный треугольник, напомнили Хардести пасхальные яйца. Он отогнал от себя эту мысль, и ему на ум тут же пришел иной образ: шары стали казаться ему сгрудившимися в кучу планетами. Он должен был очистить от них просторы саванны. Но разве мог он это сделать? Хардести так разволновался, что ему приходилось то и дело вытирать потные ладони о брюки.

Большая часть зрителей ставила на Воздушного Акробата, к которому, судя по всему, вновь вернулась былая уверенность. Хардести почувствовал, что он вот-вот заплачет, и, желая скрыть навернувшиеся на глаза слезы, посмотрел на висевшие над столом яркие солнца. Свет их неведомо почему вызвал у него в памяти собор в Норт-Бич, где над входом были вырезаны слова:

Господня слава всюду разлита

По степени достоинства вселенной.

Эта строка из Данте поддерживала его в трудные минуты не раз и не два.

– Заткнитесь! – приказал он не в меру буйным зрителям, ибо то, что он собирался сделать, требовало полнейшей тишины.

Хардести вспомнил о том, чему его некогда учил отец, и приложил законы небесной механики к этой достаточно странной модели Солнечной системы, которая в эту минуту находилась прямо перед ним. Задача была весьма непростой. Ему надлежало исчислить и оценить все возможные скорости, ускорения, импульсы, реакции, угловые моменты, упругость, орбитальную устойчивость, центробежные силы и энергетические характеристики шестнадцати сферических тел и сопоставить их с положением и размерами луз, механическими свойствами бортов, коэффициентом трения сукна и изначальной энергией большого взрыва, производимого ударом его кия. Все эти операции он должен был произвести за считанные секунды. Он утешал себя единственно тем, что погрешность измерений и оценок в данном случае была столь велика, что ему не оставалось ничего иного, как только положиться на собственный глазомер и инстинкт. Тем не менее он все-таки решил просчитать хотя бы один сценарий развития событий, используя в качестве косточек своеобразных счетов зрителей, лица и одежды которых ассоциировались у него с определенными векторами и величинами. Он рисковал, поскольку их непрестанная активность могла свести на нет все его усилия и расчеты. Если бы зрители стояли неподвижно, он мог бы использовать в качестве мнемонических средств для запоминания исчисленных сумм и углов их руки, шеи, ноги.

– Не двигайтесь! – приказал он.

И зрители, и Воздушный Акробат нашли последнее предложение более чем странным. Хардести же и не думал униматься. Он принялся расхаживать вокруг стола, внимательно разглядывая окаменевших зрителей, что-то бормоча себе под нос и время от времени покрикивая на тех, кому довелось стать зримым воплощением той или иной расчетной величины.

– Сигма, ты когда-нибудь закроешь свою пасть? – кричал он маленькому полному человечку в гавайской рубахе.

– Косинус, что это ты все время подергиваешься? – орал он на едва живого от ужаса верзилу в черной кожаной куртке.

Взмокнув от умственного напряжения, Хардести принялся бегать вкруг стола, распевая на ходу песенку, словами которой были названия математических действий и числительные. К тому моменту, когда он закончил свои расчеты, его уже покачивало от усталости. Хардести сумел найти точку приложения удара разбивающего шара, угол наклона кия и необходимую для реализации всех заданных перемещений величину силы.

– Отлично, – сообщил он изумленным зрителям. – Теперь вы можете расслабиться. Сейчас произойдет следующее. Первый номер угодит в левую боковую лузу. Третий, пятый и четырнадцатый номера скатятся в лузу, находящуюся в левом углу стола. Второй, четвертый, шестнадцатый и седьмой номер отправятся в ближний правый угол. Шестой и девятый войдут в правую боковую лузу, девятый, одиннадцатый и двенадцатый – в ближний левый угол, и, наконец, восьмерка – в дальний правый угол. Во всяком случае, таков мой план.

Он вновь принялся натирать мелом конец своего кия.

– Неужто вы не оставите мне ни единого удара? – саркастически спросил Воздушный Акробат.

– Конечно, нет! – хмыкнул Хардести, взяв кий наизготовку.

Пущенный им шар должен был сообщить всем прочим шарам такое количество движения, которое оказалось бы достаточным для того, чтобы все они – кто после краткого, а кто после длительного пути, сопровождающегося остановками и обменом ударами, – оказались в лузах. Иными словами, Хардести должен был пустить его с очень большой силой. Он в очередной раз поправил шар, прицелился и наконец послал его вперед четким движением кия от плеча.

Уже не глядя на разлетавшиеся в разные стороны шары, он повернулся к Воздушному Акробату и спокойно произнес:

– На это уйдет какое-то время.

Четыре или пять шаров тут же упали в свои лузы, все прочие шары, кроме восьмерки, как и предупреждал Хардести, сделали это далеко не сразу, когда же в лузу, находившуюся в дальнем правом углу, нехотя скатилась и восьмерка, все присутствующие замерли и в бильярдной установилась гробовая тишина.

Первым опомнился Воздушный Акробат. Он робко достал из кармана толстенную пачку ассигнаций и дрожащей рукой протянул ее своему противнику.

– Оставьте деньги при себе! – воскликнул Хардести, устремившись к выходу. – Они мне не нужны!

Все присутствующие понеслись бы вслед за ним, если бы тела не отказались им повиноваться. Их стала бить крупная дрожь. Они принялись пронзительно выть и кричать на все голоса, как кликуши. Прохожим, с опаской поглядывавшим на окна бильярдной, казалось, что в ее стенах происходит грандиозный колдовской шабаш.

По прошествии нескольких столь же безумных дней Хардести проснулся в необычном здании, напоминавшем то ли византийский храм, то ли огромный гимнастический зал. Поднявшись с тренировочного мата, он вышел в длинный коридор и обнаружил, что находится в спортивном клубе на Уолл-стрит. Внимательно изучив расписание его работы, он выяснил, что первый сотрудник появится в нем ровно в десять утра.

Как только часы пробили шесть, заработала система отопления, о включении которой можно было судить по запаху нагретой краски. Хардести вернулся в большой зал. Заглядывавшее в окна солнце освещало своими лучами канаты и гимнастические бревна.

Спортивные снаряды его нисколько не интересовали. Приди он сюда несколькими днями раньше, он попытался бы сделать на кольцах крест или поупражнялся бы на брусьях. Сегодня же ему было лень даже поднять голову и посмотреть на залитый солнечными лучами высокий купол здания.

Чистый утренний свет, проникавший в зал через расположенные по кругу купола оконца, образовывал золотистый круг, из которого выходил подвешенный к центру канат, казавшийся сделанным из чистого золота.

Находившийся на высоте в сто футов призрачный золотой диск светился все ярче. Он казался плотным, и Хардести страшно хотелось потрогать его рукой. Однако он еле стоял на ногах от усталости, а ладони его были покрыты сплошными ссадинами, будто он выбирал стальной трос. Диск тяжелел на глазах. Сообразив, что он может в любую минуту исчезнуть, Хардести подбежал к канату и стал взбираться по нему наверх.

Каждый метр подъема давался ему с трудом и приносил неимоверные страдания. Канат запачкался кровью, которая, пульсируя, текла из его ладоней, как горячая вода из прохудившихся труб. Не обращая внимания на тянувшийся за ним кровавый след, он подтягивался все выше, с единственной мыслью: если ему удастся добраться до диска, ни силы, ни собственная кровь ему уже не понадобятся. Его ладони были стерты до кости, но он продолжал карабкаться вверх. В бреду ему казалось, что он висит на канате, цепляясь за него голыми костяшками пальцев. Руки уже не слушались его, а самостоятельно выполняли свою работу. Ему почудилось, что он вдруг стал легче. Что за рыба в нашей сетке? – прибежали к папе детки. Тянем, тянем, вытащить не можем.

Вокруг верхней части каната вились языки пламени. Хардести осторожно коснулся левой рукой горящего каната. Тот был горячим на ощупь, но не обжигал. Он продолжил свой путь наверх, чувствуя, что раны на его руках перестали кровоточить и стали затягиваться здоровой кожей.

Диск над ним был таким ярким, что слепил глаза. Он видел оконные проемы, стекла, закованные в серебряный узор инея. На них, будто искусным резцом, были выгравированы, разнообразные фигуры. Тень от стропил походила на стаю черных крылатых ангелов, а в глубине ледяных окон проступали прозрачные ландшафты. Каждое окно заключало в себе мириады ледяных миров. Его взгляд мог проникнуть в глубину замерзшего окна до самой линии почти стертого далью горизонта, и в открывающихся пространствах велись вечные битвы. Он видел поля, вспаханные огнем тяжелых бомбардировщиков, и капельку крови на солнце, приколотом золотой булавкой на синих разводах небосвода. Оно опускалось над стеклянным лесом, срезая своим острым серпом деревья в охапки пшеничных снопов.

Хардести Марратта попытался просунуть голову сквозь золотистый диск, однако непонятная сила тут же вытолкнула его назад. Он сделал еще несколько отчаянных попыток пробиться наверх, но они тоже оказались неудачными. Собравшись с силами, Хардести хотел было совершить еще один рывок, но тут руки его разжались и он полетел вниз, понимая, что падение с такой высоты обернется для него неминуемой смертью. Он зажмурился и неожиданно почувствовал, что тело его не столько падает вниз, сколько парит, поддерживаемое тысячами незримых крыл.

Хардести открыл глаза и увидел рядом с собой людей в гимнастических костюмах, которые держали его за руки.

– Ты наш? – спросили они.

– Кто вы? – ответил Хардести вопросом на вопрос и, присмотревшись к их лицам получше, добавил: – Банкиры и брокеры, кто же еще…

– Ты состоишь членом нашего клуба?

– Если бы вы знали…

– Похоже, он с улицы, – сказал один из гимнастов. – А я-то было принял его за своего.

– Я парил словно бабочка! – прокричал Хардести гимнастам, скрутившим ему руки и толкавшим к выходу. – Я добрался до пламени и упал вниз, но, как видите, не разбился! Я парил словно бабочка!

Он успел взглянуть на циферблат висевших в вестибюле часов. Они показывали одиннадцать. Тем временем любители гимнастики вытолкали его на улицу.

– Я хотел сказать вам одну вещь, – прохрипел Хардести.

– Ну что еще?

– Там, под куполом, полным-полно ангелов!

Его никто не слушал.

Хардести печально брел по Манхэттену. Потеряв Эбби, он в каком-то смысле снова потерял отца. При воспоминании о том, как он, преисполнившись гордыни, пытался штурмовать небеса, ему становилось тошно и стыдно.

Навстречу Хардести шли тысячи прохожих, в их глазах угадывался странный свет, который, однако, не имел к ним никакого отношения. Этот неуловимый свет был разлит повсюду.

Ему представилось лежащее в маленьком гробике бездыханное тельце дочери, но он тут же отогнал от себя этот образ, подумав о том, что мог бы спасти ее, раскрой он тайну того спокойного света, что виделся в лице пробивавшегося сквозь толпу с вешалкой в руках паренька в капюшоне, в сосредоточенном взгляде сидевшего за швейной машинкой портного, в перекапывавших мостовую дорожных рабочих, – света, который связывал их воедино, направляя весь этот мир к неведомой ему цели. К этому неуловимому свету, заливавшему собой весь город, имели какое-то отношение и пустынные коридоры и взметавшиеся ввысь громады его зданий.

Подобно крохотной щепке, несомой всесильным людским потоком, он переходил с одной улицы на другую, заходил в огромные универмаги, спускался на станции подземки и, проехав немного, вновь поднимался наверх и в тот же миг возвращался в людской водоворот, участники которого неслись куда-то с непонятной ему целеустремленностью, словно от этого движения зависела их жизнь.

В пять часов из офисов на улицы выплеснулся новый серовато-голубой поток габардина и шерсти. Его участники передвигались короткими перебежками, то и дело попадая в заторы, состоящие из клерков и машинисток. В пять пятнадцать улицы Манхэттена походили скорее уже не на реку, а на горящую саванну или на коридоры объятого пламенем театра.

Вместе с этой безумной, ревущей, словно Ниагара, толпой, спешившей на отправлявшийся в пять двадцать поезд, шедший в Хартсдейл, Хардести попал в здание Центрального вокзала. Он находился на самом краю людского потока, и это позволило ему вырваться из его цепких объятий и, взобравшись на балкон, схватиться обеими руками за мраморную балюстраду. Он решил дождаться того момента, когда людской поток окончательно спадет.

Примерно через час вокзал почти опустел. Внизу появились достаточно широкие пятна кремовой мраморной плитки, едва ли не целое столетие полировавшейся подошвами прохожих, не имевших обыкновения смотреть вверх и потому не обращавших внимания на цилиндрические своды зала. Хардести заставил себя посмотреть наверх и опешил.

На потемневших от времени сводах горели звезды, хотя совсем недавно все полагали, что они погасли навсегда.

– Вы только посмотрите! – обратился Хардести к молодой женщине в халате зубного врача. – Звезды снова загорелись!

– Какие звезды? – недовольно фыркнула она, вглядываясь в глубь туннеля.

– Эти самые, – вздохнул Хардести, не отрывая глаз от зеленоватых сводов.

И тут он заметил, что в центральной части свода что-то шевельнулось. Он присмотрелся получше и увидел, что небольшой фрагмент звездного неба исчез и на его месте открылся темный квадрат. Хардести затаил дыхание. В следующее мгновение он увидел в этом квадрате лицо человека, наблюдавшего за маршем многомиллионной армии пассажиров.

Поиск по сайту: