БУДУ ЗАЩИЩАТЬ ПРОСТЫХ БАТЮШЕК

Два случая, произошедших после нашей беседы, актуализировали вторую часть этого интервью. В прошлом номере мы писали о том, как фактически в бомжа превратили заслуженного 60-летнего священника из села Берново отца Владимира Большакова, которого без объяснения причин перевели служить в другой храм в Торжокском районе. Теперь он должен освободить дом в Бернове для нового священника, притом что на новом месте служения ему жить негде.

А в «ЖЖ» отца Андрея Кураева появился трагический рассказ о судьбе двух священников из Челябинской епархии. 21 декабря 2013 года скончался протоиерей Игорь Казанцев, настоятель храма в честь Андрея Первозванного в Миассе. Сильный, здоровый человек не выдержал нервных перегрузок (его уволили с места настоятеля храма в городе и перевели служить в поселок) и тяжело заболел. Скоротечный рак – на руках у матушки остались трое маленьких детей. Челябинский протоиерей Дмитрий Алферов сказал, вернувшись с тех похорон: «Ну что же, я – следующий». Его храм начали отбирать под монастырь и архиерейское подворье. В разы увеличили налоги, собираемые с храма на нужды епархии. Перенесший уже один инфаркт отец Дмитрий не смог этого вынести. На прошлой неделе его печальное пророчество сбылось: он отслужил литургию на престольный праздник и отошел к Богу. Ему было 50 лет.

Мы знаем такие случаи и в Твери. Например, у священника Сергия Дмитриева последовательно отобрали три храма, построенных им с нуля. И если бы отец Сергий не смог найти себе место в православном храме в итальянской Вероне, неизвестно, как бы все обернулось.

– Отец Андрей, в 90-е годы ставился вопрос о строительстве храмов – их действительно было мало, особенно в городах, возникших уже в советское время. А вот о строительстве христианской общины мало говорилось в течение этих 20 лет. Как вы считаете, возможно ли сегодня в современной России развивать жизнь христианской общины и какую она может играть роль как ячейка гражданского общества?

– В свое время у меня была публичная дискуссия с тогда еще митрополитом Кириллом (нынешним патриархом. – Прим. ред.). Однажды на одном церковном форуме митрополит Кирилл сказал такие слова, от которых у меня прямо весна в душе расцвела. Он сказал, что пришла к завершению эпоха строительства больших кафедральных соборов. Я так обрадовался, подумал, что теперь церковные ресурсы – административные, финансовые и т.д. – будут обращены на просвещение, миссионерскую деятельность. В ответ я услышал, что нет, сейчас пришла пора строить маленькие храмы.

В этом есть своя правда: в спальных советских микрорайонах храмы, конечно, нужны. Но их массовое строительство означает, что у нас будет еще одно поколение священников и епископов-строителей, прорабов. И мы это сегодня видим.

Даже в богатой Москве невозможно силами прихожан построить храм. Нужно искать спонсоров, и ищут их обычно с привлечением административного ресурса. А значит, появляется еще одна форма зависимости церковной жизни от государства. Есть вполне очевидный закон: «степень моей свободы определяется степенью моих аппетитов». Чем больше мои аппетиты, тем меньше моя свобода. Для стройки именно прихожане с копеечными пенсиями, как это ни странно, не нужны. Нужны богатые заезжане-на-мерседесах.

И вот пока внимание уделяется стройкам и консолидации церковных финансов, для общины просто не находится места. Общину не спрашивают ни в случае назначения епископов, ни в случае назначения священников. Один старый московский священник как-то мне сказал: «У нас на словах так много говорят о преемственности, традициях, предании. Но за все те десятилетия, что я служу в Москве, я ни разу не помню, чтобы на место умершего настоятеля назначили второго священника из его же храма. Обязательно новый настоятель назначается со стороны, он приходит со своей командой, и все местные своеобразные традиции, которые были в этом приходе, ликвидируются».

– Теоретически – какие функции могла бы взять на себя православная община?

– Для начала можно было бы элементарно позволить этой общине самостоятельно распоряжаться своей кассой. Ввести поименное членство в приходской общине, определить приходские взносы для ее членов – но взамен дать право контроля над тратами. Что мы перечисляем в епархию? Зачем? А что на эти деньги делает епархия? Вот на епархиальном собрании в Астрахани встал некий батюшка и дерзновенно спросил митрополита: «Владыка, а зачем вы собираете с наших приходов такие большие суммы? На что вы их тратите? Ведь у нашей епархии нет ни семинарии, ни церковной гимназии, ни дома престарелых. Эти миллионы мы собираем на вас?». Ответ владыки, как говорят, был эпичен: «Молчите, вы же не знаете, как много денег уходит на икру (черную), которую я отвожу в патриархию!»

Если бы приход мог сам определять свои траты – кому какую зарплату платить (в том числе социальным работникам и миссионерам), сколько средств вкладывать в детские или реставрационные программы, а сколько передавать в епархию и патриархию, – многое в церкви стало бы иным.

Пока наши приходы лишены каких бы то ни было прав перед епископом. И с умножением маленьких епархий это стало еще очевиднее. В реальности получается следующее. Появляется в каком-нибудь райцентре свой епископ. Предположим, в епархии 50 храмов. Из них более или менее активных и доходных – пять-десять, в крупных городках и поселках. Остальные 90 еле сводят концы с концами. Новый епископ в пять самых доходных церквей ставит настоятелем себя, в остальные пять – своих близких. И все финансовые потоки епархии, в том числе и спонсорские пожертвования, стекаются к нему.

Это может быть хорошо, если у епископа есть искреннее желание служить Церкви. Но такие епископы у нас «белые вороны». Для начинающего владыки первоочередные планы – резиденция, хорошая машина, комплект дорогих облачений, квартира в Москве, затем недвижимость за рубежом (как у любого российского чиновника) и формирование своего пенсионного фондика. Какая тут катехизация, социальная работа и прочее?

Для обычного епископа сильная приходская община – враг страшнее сектантов. Никакой независимости от него не должно быть. Вспомните, как систематически в начале 90-х годов патриархия вычищала священников-депутатов, ставились ультиматумы: «или крест, или депутатская корочка». Почему? Казалось бы, это же хорошо для Церкви, если свой человек будет защищать ее интересы в парламенте. Но депутатство делало священника независимым от епископа. На него уже матом не наорешь.

– Вот у нас в Твери в начале 90-х оставалась одна церковь Белая Троица, она же кафедральный собор. И, когда общины начали добиваться открытия других храмов, этому воспротивилась не советская власть, а прежде всего епископ Тверской и Кашинский Виктор. Затем он нашел выход: сделал практически все храмы Твери своими подворьями, и священники в них – не настоятели, а наместники. Кажется, такого не бывало даже в Синодальный период.

– Совершенно верно. Сегодня даже в монастырях нигде не осталось настоятелей, всюду лишь наместники. То есть епископы себя объявляют настоятелями монастырей, в которых они сами не жили просто ни дня, и своих наместников посылают по монастырям. А традиционно монахи сами избирали себе игуменов.

– Отец Андрей, что вы скажете о том крепостном праве, с которым сейчас столкнулось белое духовенство?

– Мы сами это допустили. Мы сами допустили хамство епископата и их приближенных. Если бы они видели какой-то коллективный отпор, то пошли бы на попятный. Проблема не только в иерархах. Они хамят настолько, насколько мы им позволяем – мы, рядовые священники, миряне. Слушайте, в Москве недавно патриарх своего любимого диакона назначил быть настоятелем одного из двух главных храмов страны – Елоховского патриаршего собора (в котором похоронены патриархи Сергий и Алексий Второй). Этот недавний диакон в священниках до этого назначения проходил лишь полгода, а настоятелем не бывал никогда. При этом традиционно именно настоятель Елоховского собора считается «протопресвитером» – почетнейшим и старейшим священником всей Русской церкви. Так вот, этот отец Александр Агейкин, едва получив назначение, завел манеру заставлять сослужащих ему священников целовать ему руку. Нет, не обмениваться взаимным братским лобзанием, как это принято у равных, а именно односторонне: вы, попы, мне руку целуйте, а я в ответ вам этого делать не буду. И кто возмутился выскочкой? Кто поставил его на место?

– Но сейчас получается, что нет права голоса даже у какого-нибудь влиятельного и богатого спонсора, 20 лет жертвовавшего на храм. Он не может спасти священника, который, может быть, привел его к вере – если владыка решил сослать этого батюшку восстанавливать историческую руину в каком-нибудь селе Пепелышево.

– В Церкви сейчас расползается раковая опухоль. И об этом надо говорить: неумно делать вид, будто опухоль можно исцелить, покрыв чистой простынкой («Покрой мантией грех брата твоего»)… Если ваши простынки исцеляют раковые опухоли, что ж… Но точно ли они столь чудотворны? Или чрез них происходит не исцеление, но заражение все новых и новых людей?

Когда я уйду с темы гей-скандалов в РПЦ (см. начало нашего интервью, «Караван+Я» № 4. – Прим. ред.), я все равно буду пробовать доносить до людей – церковных и нецерковных, простых и власть имущих – слезы наших простых русских батюшек. Потому что сексуальное рабство – это лишь форма общего деспотизма и лишь часть проблем на фоне общего бесправия. И то, что не слышны голоса публичной поддержки, это ведь тоже знак нездоровья церковной жизни: то, что разговоры ведутся на кухнях, что мне звонят, пишут письма, обнимают, выражают поддержку – но не публично. Нормально ли, что в Церкви такая атмосфера страха? Считаю, что нет. У нас не 13 дней расхождения гражданского календаря и церковного, а несколько столетий. Это Средневековье – «я начальник, и мой конь затопчет тебя по дороге, чтобы ты не вертелся у меня под ногами», – мне не нравится. Перемены, которые происходят в церковной жизни, ведут нас в дурное прошлое, и мне это очень не по душе.

– Кстати, в Древней Руси уже был такой исторический момент, когда на Стоглавом соборе откровенно обличались грехи иерархов.

– Стоглавый собор не самая приятная страница в истории Русской церкви. Это такой допрос с пристрастием со стороны грозного царя. Иван Грозный видел грехи Церкви и жестко вопрошал: «Давайте не прячьтесь, а честно ответьте, что у вас там творится в монастырях?»

Я чувствую, что такая практика может вернуться. И государственная власть однажды скажет: «Послушайте, вы наша скрепа и опора или просто ржавая скрепка?»

Неужели без этой палки извне, без понуждения к самоочистке мы справиться сами не сможем?

– Да, и ведь после была история как за содомские грехи, которые вы сейчас обличаете, из сана извергли главу Русской Церкви – митрополита Московского Зосиму.

– Когда Иосиф Волоцкий обличал митрополита Зосиму в содомии, ему никто не говорил: «Предьяви нотариально заверенные свидетельства пострадавших юношей». Москва была маленькая, и так всем было видно, кто чем занимается, кто там алтарников за афедроны хватает…

– Как вы думайте, какой тип современного священнослужителя востребован в современной России? Это миссионер, хозяйственник, требоисполнитель?

– Ну, смотря о ком речь. Если мы говорим о епископе, то это должен быть, конечно, администратор, умеющий дружить со спонсорами и знающий, куда правильно направлять спонсорские потоки. Это некая новизна. А вот народное ожидание от священника не изменилось. Это должен быть сострадающий, молящийся батюшка. Миссионерства народ как раз не очень ждет. Главное, чтобы батюшка мог слушать. Чтобы можно было не торопиться. Чтобы можно было с ним на завалинке присесть, поплакаться. Чтобы он с тобой вместе вздохнул, сказал доброе словечко. Дай Бог, чтобы таких священников было побольше.

– 15 лет назад вы написали и издали книгу «Оккультизм в православии», посвященную полуязыческим верованиям и псевдохристианским культам в современном православии. Изменилась ли с тех пор ситуация с этими негативными явлениями?

– Я думаю, что в определенной степени ситуация улучшилась. Во-первых, идет время, люди начинают оценивать многие явления трезвее, взрослеют. По прошествии времени более отчетливо видно, что многие тревоги (апокалипсического характера. – Прим. ред.) были ложными. Прошли времена расцвета и многих личных культов: лжестарчиков и лжепророков. Люди чему-то учатся. Как, кстати, и в политике. Люди стали осторожнее и не готовы идти вслед за каждым встречным горлопаном, обещающим золотые горы.

Здравым шагом в оздоровлении ситуации стало введение церковной цензуры. Я об этом все 90-е годы говорил. Чтобы книга, издаваемая от имени Церкви, претендующая на церковную позицию, проходила бы церковную цензуру. Естественно, что возникает вопрос: а кто цензоры? Понятно, у них может быть своя партийность или предвзятость. Но это уже технические трудности. В целом же количество сомнительной литературы всё-таки снизилось. Поэтому можно говорить об уменьшении оккультизма в церковной литературе.

– Вы известный блогер, много времени проводите в Интернете. Замечали ли вы, что у существенной части современных пользователей Интернетом крайне смешанная картина мира, спутаны разные исторические, религиозные и философские представления вплоть до перемены сторон добра и зла? Причем все очень индивидуально, как говорили раньше: что ни мужик, то вера, что ни баба – то устав.

– Это не совсем так. Эпоха Интернета нивелирует многие различия. Я, например, приезжая в Новую Зеландию, слышу те же самые вопросы, что и в Москве, и в тверской глубинке. Те же дискуссии на те же сюжеты.

Что же касается неоязычников или так называемых «родноверов», которые именуют себя якобы наследниками русской веры, то эта никакая не русская вера. Им хочется считать себя уникальным, антиглобализационным движением. Для них христианство – это один из проектов еврейской глобализации, которая навязала свою религию русичам. Однако на самом деле эти ребятки сами не знают, что они участники именно глобального проекта. Потому что пока они тут вам впаривают славянские веды, их коллеги с таким же уровнем недообразования на Украине изобретают какой-нибудь древнеарийский «боевой гопак», а в Германии адепты Одина предлагают молодежи поклоняться своему божку. Возрождение любой дохристианской или антихристианской архаики – это глобальный проект. Масса сайтов, телеканалов и передач в этом участвуют и пытаются добиться соответствующих результатов глобального же характера.

– Что вы можете сказать о пути русской цивилизации?

– Это непростой разговор. Разумеется, русская цивилизация существует. Но если об этом серьезно говорить, то нужно позволить себе не только восторженно-хвалебные отзывы. На мой взгляд, есть какие-то опасные «толерантности» в нашей цивилизации, «толерантности» в медицинском смысле – как терпимость к вирусу. Ну, например, как уже не раз бывало в нашей истории гражданской и, как мы видим, даже в церковной, мы попадаем из крайности в крайность – то деспотизм, то анархия. Почему у нас такая болезнь «утопизма»?

Почему у нас настолько отсутствует механизм самозащиты? Самозащиты народной, низовой. Это очень серьезные вещи. А разговоры о том, что мы православные и поэтому у нас уровень духовности выше, чем в Европе, как-то приелись.

– Будем надеяться, что степень гражданской зрелости будет возрастать – и в Церкви, и обществе. Спасибо за разговор.

Автор - Мария Орлова

Поиск по сайту: