Октября. На нашем следующем сеансе я с удовлетворением отметил, что в прошлый раз мы достигли реальных результатов

На нашем следующем сеансе я с удовлетворением отметил, что в прошлый раз мы достигли реальных результатов. После своего обычного мрачного появления Фрэнк сам продолжил наш предыдущий разговор.

— В прошлый раз вы сказали, что я упускаю свою возможность, и когда я спросил, что вы имеете в виду, вы ответили, что в этом случае со старушкой было нечто большее, чем я рассказал. Ну, я думал об этом, и еще раз рассмотрел все, но не могу найти больше ничего.

Спокойно, Бьюдженталь. Как обычно, он говорит, что ты был неправ, но он говорит также, что услышал твои слова и попытался их использовать. Не попадайся на его защитные уловки.

— Кажется, нет больше ничего в этом, что вы могли бы увидеть, да?

— Нет, но я еще раз прокрутил все это в уме и, думаю, что сказал вам все, что было важно, и не понимаю, какие поучительные уроки можно отсюда извлечь.

Его речь изменилась — стала менее грубой, более осмысленной. Фрэнк все еще расставлял мне ловушки: этот пассаж насчет “поучительных уроков” рассчитан как раз на то, чтобы нас поссорить. В глубине души Фрэнк, должно быть, действительно боялся близости.

— Ну, может, и так. Теперь, оглядываясь на весь случай со старушкой, как вы думаете, что заставило вас сделать то, что вы сделали?

Не слишком ли много я сказал? Это сформулировано туманно: я буду осторожен, чтобы не спугнуть его.

— Что вы имеете в виду, говоря: “Оглядываясь на весь случай”?

Фрэнк тоже осторожен, но пока не оттолкнул меня.

— Просто как вам кажется, что повлияло на ваше решение поступить так со старушкой?

— А, черт, на улице лило, как из ведра, и эта мокрица, Берман, как-никак дал мне пинка под зад. Так я и решил: будет неплохо, если я дам старушке обсохнуть и согреться. Не знаю, почему вы делаете из мухи слона?

— Это кажется само собой разумеющимся, да?

— Да, конечно. А что? Вы думаете по-другому? Я имею в виду, что если вы видите в этом какую-то большую возможность, давайте поговорим о ней.

Этот человек как будто весь в ожогах. Когда я пытаюсь дотронуться до него, чтобы помочь, мое прикосновение причиняет ему боль и заставляет отшатнуться.

— Нет, ничего особенного сейчас я не вижу.

— Ну, может быть, вы видите что-то помимо того, что я сказал?

Хм-м-м. Это звучит по-другому. Фрэнк немного приблизился ко мне.

— Ничего особенного, Фрэнк. Полагаю, главное, что я понял: вы рискнули чем-то ради абсолютно незнакомого человека.

— О черт! Какой в этом риск? Эта чертова работа и так поганая. Они и так могут спихнуть ее на Бермана, как бы я ни старался.

— Думаю, вас злит, когда я предполагаю в вас какие-то добрые побуждения.

— Какие “добрые побуждения”? Я не сделал ни черта для этой старой калоши. По правде говоря, вы раздуваете совершенно ничтожное дело.

— Ого! Вы, безусловно, тратите много сил на отрицание моей маленькой догадки.

— Слушайте! Просто выбросьте из головы, что я сделал что-то для какой-то тупой старухи и тому подобное.

— Кажется, это очень важно для вас.

— Да, ну... ну, я думаю, лучше не иметь каких-то сумасшедших идей о моих побуждениях, если вы собираетесь как-то помочь мне.

— О’кей, таким образом, сообщение гласит: Фрэнк не питает добрых побуждений к старым леди. Верно?

Ох-ох-ох. Слишком много сарказма. Не смог устоять перед искушением. Он действительно знает, как достать меня.

— Вы сознательно передергиваете то, что я сказал. Сообщение состоит не в этом, и вы это знаете. У меня могут быть добрые побуждения, если в них есть какой-то смысл. Зачем...

— Вы правы, Фрэнк, — перебил я поспешно. — Вы правы. Я исказил смысл ваших слов. Простите. Думаю, вы просто немного разозлили меня, и я дал сдачи.

— О, черт, все в порядке. Не делайте из этого катастрофы.

— Может быть, вы понимаете... Нет, я не хочу говорить это так. Фрэнк, постарайтесь услышать это, пожалуйста: я начал проводить параллель между тем, как я исказил ваши слова несколько минут назад, и тем, как вы временами искажаете мои. Я начал делать это непроизвольно, и до меня вдруг дошло. Я не хочу этого делать. Мы оба слишком много этим занимались, и, думаю, лучше бы нам использовать наше время, чтобы поработать над более глубокими проблемами. Понятно, что я говорю, Фрэнк?

— Да, да, понятно. — Пауза. — Вы знаете, я ненавижу, когда вы говорите с таким пафосом. Почему бы просто не выражать свои мысли прямо?

— На минуту мы встретились, но, думаю, для вас это было слишком много, и вы были вынуждены найти что-то, на что можно пожаловаться, и оттолкнуть меня.

— Да нет, просто мне не нравится, что вы все превращаете в мелодраму.

— Сейчас я чувствую себя несколько уязвленным, и одна моя часть хочет ответить вам тем же или защитить себя. А другая говорит: “Фрэнку необходимо видеть мелодраму во всем, что касается эмоциональной близости”.

— Для чего мне это? Я просто не люблю, когда со мной говорят, как...

— Подождите, Фрэнк! Дайте мне ответить на ваш вопрос. Думаю, вам необходимо избегать любой эмоциональной близости, потому что вы немногое о ней знаете, что не причиняло бы вам боли. То немногое, что я знаю о вашем детстве, свидетельствует о том, что вы не получали ничего, кроме страданий, от своих родителей, братьев и сестер. Возможно, я не должен был говорить: “ничего, кроме страданий”. Мне не много известно об этом, но вы никогда много и не говорили — ни о чем, кроме каких-то болезненных подробностей.

— У меня сложились хорошие отношения со старшей сестрой, которая вроде как заботилась обо мне, когда мать попала в больницу.

— Расскажите мне побольше об этом. Я ведь действительно не знаю, как вы воспринимали это, когда были ребенком.

— Паршиво, вот как. Но были периоды...

Медленно и постепенно Фрэнк начал рассказывать о себе. За несколько месяцев мы продвинулись в совместной работе. Главное внимание уделялось нами детству Фрэнка, и оказалось, что он стал более терпимо относиться к нашей совместной работе над его прошлым. Он редко позволял себе выразить свои эмоции в настоящий момент, и я был осторожен, не подталкивал его. Мы медленно строили альянс, в котором оба страстно нуждались, и, наконец, начали обсуждать текущие неприятности и тревогу моего пациента, связанную с его общением. Фрэнк рассказал мне о детстве, полном травмирующих событий, повторяющихся случаях предательства и избегания со стороны родителей, о своем чувстве отчаяния и тщетности. С другой стороны, я оценил стойкость этого человека, который как-то сохранил нетронутым маленький огонек надежды, который постоянно читал и размышлял в одиночестве о философии, психологии, этике и религии. В своем порыве к самосовершенствованию Фрэнк стал зарабатывать себе на колледж, но его порыв внезапно иссяк, когда он понял, что такими темпами может получить степень бакалавра не раньше, чем через 10 лет, а его целью была докторантура. Но он все-таки читал, с трудом понимал, опять читал и понимал больше, снова читал и начал самостоятельно думать.

Января

Фрэнк вошел, и от него исходили волны гнева, как от раскаленной печи. Он рухнул в большое кресло и мрачно уставился в стену.

— Ну все, они послали меня! Черт подери этих лицемерных ублюдков! Дерьмо! Дерьмо! Не знаю, как я буду продолжать ходить сюда. Вы ведь так же жадны до денег, как и все остальные. Могу себе представить, как вы говорите: “Ну, Фрэнк, дружище, извини, но такова жизнь”. Да что же происходит, черт побери? Так мы никогда никуда не придем. О, дьявол! Не понимаю...

— Эй, как насчет того, чтобы посвятить меня...

— Меня уволили, вышвырнули, пустили по миру, дали пинок под зад, мне сообщили, что великий отель “Космополитен” больше не нуждается в моих услугах.

— Как это случилось?

— О-о-ох! Мне это противно. Потому что Берман — подонок, вот как случилось. Потому что Гэмбл, главный менеджер, еще больший подонок, вот как случилось. Потому что...

— Расскажите, что произошло.

— Прошлой ночью, около полуночи, этот парень и его девушка зарегистрировались. У них был только один чемодан, и он не был слишком тяжелым. Я сообразил, что они просто хотят переспать. Ничего нового. Помимо того, что девчонка действительно была прелестна. Я имею в виду — складненькая. В лифте она сняла плащ, и все, что на ней было — тоненькое платье, и это было действительно “все”. И все, что под платьем, было что надо, ну, вы понимаете. Я пустил слюни, глядя, как этот пижон ведет ее в комнату. Он был один из этих типов при галстуке, всех этих правильных чистеньких молодых американских козлов из среднего класса. Они оба о чем-то болтали, хихикали, украдкой прикасались друг к другу, не обращая на меня никакого внимания. Так что этот великий плейбой дал мне два доллара чаевых, велел убираться и полез к ней еще до того, как я успел выйти за дверь, а она отступала назад и хихикала.

Ну, я вернулся на место, не мог ничего читать, только и думал о том, как они там наверху развлекаются. У меня несколько недель никого не было. Примерно через час из их комнаты раздался звонок. Они просили принести лед. Я принес ведерко, пижон был в купальном халате, и мне не удалось разглядеть девушку, потому что он стоял у меня на дороге, не пропуская в дверь. Я и правда хотел увидеть, как она выглядит без платья.

Я вернулся к своей стойке, и еще примерно сорок пять минут или час ничего не происходило. Затем открывается лифт, и выходит этот парень, полуодетый и с лицом очумевшего барана. Он был совершенно невменяемый. Я спросил себя, должен ли я идти за ним. Бермана, как всегда, не было на месте.

Затем я начал думать об этой девушке наверху. Вначале я представил себе, что она лежит там одна в постели, а затем вдруг начал волноваться, не сделал ли с ней что-нибудь этот козел. Я имею в виду, что он был такой невменяемый, что мог зарезать ее или еще что-нибудь в этом роде, и даже не помнить об этом. Чем больше я об этом думал, тем больше заводился, наполовину от желания подняться и получше разглядеть ее, наполовину от страха, что я там обнаружу.

Я думал о том, чтобы подождать, пока придет Берман, и попросить подняться его, но, конечно же, пойти с ним. Если с девушкой все в порядке, я хотел бы лично убедиться в этом. Я думал о том, чтобы позвонить в ее комнату, но какой в этом прок? Так что в конце концов я пошел сам.

Я постучал в дверь, но никто не ответил. Я почувствовал себя неуверенно и постучал снова. Может быть, мне нужно было взять запасной ключ. Черт, нет, я не буду объяснять, что здесь делаю, если с ней что-то произошло. Я снова постучал, и внезапно дверь открылась. Она стояла, глядя на меня, опираясь на дверь, потому что сама была почти невменяемой и в чем мать родила. Все, что она демонстрировала в лифте, было абсолютной правдой. Я имею в виду, что ее тело было совершенным. Вероятно, я стоял там, как полный идиот, уставившись на нее. Через минуту она повернулась, нетвердо держась на своих очаровательных ножках, и велела мне войти.

Ну, я и вошел, а девушка упала на кровать, лежала и смотрела на меня, но глаза ее были нечетко сфокусированы. Ну, как бы то ни было, одно за другим, и вскоре я уже был голым, как она, и кувыркался с ней в постели. Ну, это была штучка! Она как будто обвилась вокруг меня, и я не знал, что это может быть так здорово. И как раз когда все шло к финалу, входит этот пижон! Господи! Что за время он выбрал прийти! Девчонка сперва не заметила его, но я заметил. Он просто стоял там, глядя на нас, а потом начал смеяться. Он смеялся так, как будто вот-вот лопнет, и я бы хотел, чтобы он и вправду лопнул. Затем девчонка сообразила, что происходит, и велела мне встать. Я встал, а пижон велел мне забрать одежду и немедленно уносить свою задницу из комнаты. Я подумал о том, чтобы врезать ему, но он уже не выглядел таким невменяемым, и, кроме того, трудно скандалить с одетым человеком, когда у тебя голая задница. Поэтому я ушел и оделся в коридоре.

Не знаю, что этот пижон сказал Берману по телефону, но когда я спустился вниз, этот придурок был там, взбешенный, как бог-громовержец. “Верните форму и убирайтесь из отеля, — сказал он. — Ваш чек вам пришлют, но сюда больше никогда не приходите”. Я начал объяснять ему, что он может сделать со своей дерьмовой работой, а Берман сказал, что дает мне десять минут, чтобы я покинул здание, или он позовет полицейских. Так все и было, и у меня теперь нет никакой работы, ну и черт с ней.

— Ого, Фрэнк! Ну и ночка у вас была!

На одно мгновенье на его обычно неподвижном лице промелькнула улыбка. Затем он снова помрачнел.

— Да, полагаю. Но что мне теперь делать, черт побери? Вы захотите, чтобы я платил вам, а у меня нет богатой тетушки, которая могла бы поручиться за меня, а работу найти трудно, да, к тому же, я устал от подобной дерьмовой работы.

— Фрэнк, вы несколько раз упомянули о моем желании получать оплату. Позвольте мне говорить прямо. Да, я хочу получать оплату. К тому же у меня нет резервов, чтобы работать в кредит с вами или с кем-либо еще...

— Хорошо, хватит. Я сказал, что знаю: вы хотите, чтобы вам платили. Не надо занудствовать и читать мне лекцию.

— Что-то вы совсем распоясались, Фрэнк. Наверное, слишком часто за прошлую ночь пришлось расстегивать пояс...

— Очень смешно! — Но он усмехнулся. Я подумал, что втайне он наслаждается своим приключением.

— Как бы то ни было, я хотел сказать: если вам нужна отсрочка на месяц или около того, это будет нормально, но я сомневаюсь, что смогу работать в кредит сверх этого срока. Когда вы увидите, какова ситуация, сообщите мне, и мы вместе выработаем ясный план, чтобы знать, на каком мы свете.

— Да, конечно. Эх, черт... Я должен найти что-нибудь в любом случае, поэтому не стоит пугаться, правда? К тому же, у меня некоторое время будет пособие по безработице.

— Правильно.

__________

Примерно в течение трех месяцев Фрэнк беспорядочно пытался найти работу. Он метался между яростью в адрес всей системы трудоустройства и всех потенциальных нанимателей и погружением в глубокую депрессию с мыслями о самоубийстве. Он получал какое-то пособие по безработице, из него оплачивал половину моего гонорара и платил за комнату. Регулярное питание было для него проблемой, и иногда он ходил ужинать в ночлежку в бедном квартале. Думаю, несколько раз — хотя он и не говорил об этом прямо — он воровал продукты в супермаркете.

В это время мы снизили частоту наших встреч и решили, что Фрэнк будет посещать терапевтическую группу.

Января

Когда Фрэнк пришел в группу, Хол взглянул на него, и его лицо приняло мрачное выражение, соответствующее хмурому и вызывающему виду самого Фрэнка. Трудно было понять, действительно ли Фрэнк выглядел более неряшливо, но у меня сложилось впечатление, что он сознательно прилагал еще меньше усилий, чем обычно, чтобы привести себя в “приличный” по социальным стандартам вид. В самом деле, зная Фрэнка, можно было смело предположить как раз обратное: я представил себе, что Фрэнк делает даже больше, чем обычно, чтобы продемонстрировать всем своим видом: ему наплевать, что о нем думают окружающие. Кстати, он больше всего заботился о том, чтобы не показать виду, как это его заботит.

Если Фрэнк и заметил реакцию Хола, он не подал вида. Он довольно сухо кивнул в ответ на представления и с явным замешательством назвал свое имя. Затем отодвинул свой стул подальше от круга, образованного группой, и принял довольно искусственную позу. Когда группа начала разговаривать, Фрэнк следил за направлением беседы с напряженным вниманием, постоянно поворачивая голову и разглядывая говорящих. Мне показалось, что Фрэнк скорее наблюдает представление, чем действительно слушает. Я подозревал, что Фрэнк так зажат и испуган, что вряд ли в состоянии ясно слышать, и решил не давить на него, пока он не даст понять, что готов к более активному участию.

Примерно через сорок минут возникла пауза, а затем Луиза впервые непосредственно обратилась к Фрэнку.

Луиза: Ты давно проходишь терапию, Фрэнк?

Фрэнк: Нет, то есть да. Я... Какой, к черту, долго? Я начал год назад. А тебе-то что?

Луиза: Ничего, просто любопытно. Я пришла полтора года назад.

Лоренс: Кажется, ты несколько рассердился на нее, Фрэнк. Верно?

Фрэнк (обиженно, сердито, испуганно): Нет, с чего бы? В любом случае, зачем из всего раздувать дело государственной важности? Господи!

Лоренс: Теперь ты, похоже, разозлился на меня.

Фрэнк уставился в дальний угол комнаты, его лицо выражало недоумение по поводу этих странных созданий, рядом с которыми он оказался. Хол разглядывал его так пристально, словно собирался просверлить взглядом. Наступила тяжелая пауза.

Бен: Мне кажется, ты довольно сильно раздражен.

Фрэнк (обернувшись, чтобы посмотреть на другого человека): А тебя кто спрашивает?

Бен: Никто не должен меня спрашивать. Просто думаю, ты набрасываешься на всех, кто с тобой разговаривает, так что и я могу оказаться в твоем черном списке.

Фрэнк: Подумаешь! (Его глаза снова уставились в дальний угол).

Кейт: Фрэнк, ты действительно выглядишь ужасно сердитым на всех. На это есть какая-то причина? Я часто сама злюсь, так что я вроде как сочувствую тем, кто испытывает такие же чувства.

Фрэнк: Кому нужно твое сочувствие?

Бен: Эй, ты забыл послать ее, крутой парень.

Фрэнк (ни к кому конкретно не обращаясь): Какой козел!

Лоренс: Кажется, мы все тебя раздражаем, не так ли?

Бен: Он просто кипит от гнева, это парень.

Луиза: Бен, что ты пристаешь к нему? Что он тебе сделал?

Бен: Ах, Луиза, у тебя просто золотое сердце. Ты что, не видишь, что это один из этих “детей цветов”, которые не верят в то, что нужно мыться, работать и жить в цивилизованном мире, как другие? Знаю я этих типов. Он только ворчит и собирает пособия по безработице, которые мы все ему и оплачиваем.

Фрэнк обернулся и посмотрел на Бена, очевидно, оценивая его. У меня мелькнула мысль, что он собирается перейти к действиям, и я уже был готов вмешаться, когда Хол, который ничего не говорил по этому поводу, вдруг взорвался:

Хол: Ради Бога! Бен и все остальные! Разве вы не видите, что этот парень до смерти напуган? Разве мы все не были испуганы, когда в первый раз пришли в группу? Почему мы должны требовать, чтобы он сразу начал играть по нашим правилам? Бен, ты был, по меньшей мере, так же испуган, как Фрэнк, когда впервые пришел в эту комнату, и я помню это.

Я был ошарашен. Я думал, что Хол собирается принять участие в атаке, увидев во Фрэнке все то, что бесило его в собственном сыне. Вместо этого Хол смог разглядеть испуганного ребенка за этой угрожающей внешностью. Его слова произвели немедленный эффект на группу.

Луиза: Ты прав, Хол. Фрэнк, прости, что мы задевали тебя.

Фрэнк: Да ну, не задевали вы. А кроме того, черт...

Бен: О’кей, допустим, он испуган. И все мы тоже были испуганы. Но мы не огрызались друг на друга. Слушай, Фрэнк, не люблю людей, которые не моются и говорят так, как ты. И не буду притворяться, что ты мне нравишься, хотя и признаю, что слишком резко нападал на тебя.

Фрэнк: Мне не нужны твои поблажки, козел.

Бен: Смотри, придурок, я не веду милые беседы с панками.

Хол: Прекратите, ребята. Слушай, Фрэнк, знаю, что тебе не по себе, но постарайся вернуться в колею, хорошо? А ты, Бен, знаешь, что мы сюда пришли, чтобы с помощью группы разобраться в своих проблемах, а не вешать их на окружающих. Если вы друг друга поколотите, это только помешает вам и всем нам делать в группе то, для чего мы здесь собрались. Так что говорите все, что хотите, но перестаньте вести себя как двенадцатилетние подростки.

Здравый смысл Хола — плюс, может быть, его габариты, — кажется, убедили Бена и Фрэнка остудить свою неприязнь. Оба прорычали что-то для проформы, но с готовностью уступили другим инициативу в разговоре. Я размышлял про себя, не стала бы полезной дальнейшая прямая проработка враждебности, и решил, что Фрэнк пока просто не готов к этому. Бен был столь категоричен в оценках, что ему следовало бы осознать самообман, скрытый за его ханжеством, но и для этого тоже было неподходящее время. Я испытывал смесь досады на то, как искусно Хол справился с ситуацией без моего вмешательства, и облегчения оттого, что мне не пришлось действовать авторитарно. Для терапевта это почти всегда означает, что группа сделает сверхобобщенное за­ключение о его намерениях, в результате чего члены группы будут в дальнейшем избегать открытой конфронтации.

Поиск по сайту: