Декабря. Прошло немного больше двух лет с тех пор, как Лоренс с щеголеватым видом впервые появился в моем кабинете

Прошло немного больше двух лет с тех пор, как Лоренс с щеголеватым видом впервые появился в моем кабинете. Сегодня Ларри немного развязно сидел в кресле, жуя сигару, которую он забыл зажечь.

— На следующей неделе я еду в Нью Йорк, Джим. Это большое дело. Если я получу этот контракт, я плюну на все и возьму отпуск на четыре месяца, чтобы совершить кругосветное путешествие, о котором мы с Хелен мечтаем.

— Если работа позволит.

— Наплевать на нее. Работа будет идти своим чередом без меня. Раньше шла, и снова может.

— А что, если ты не получишь контракт?

— Тогда мы окажемся между молотом и наковальней.

— И тогда?

— Тогда мы с Хелен возьмем отпуск на месяц, отправимся в хижину Бенджамина и просто побудем вместе.

— Не такой уж плохой утешительный приз.

— Да, не правда ли? Хм-м. Я уверен, что мы получим контракт, но это больше не кажется мне делом жизни или смерти. Разве у меня трясутся поджилки?

— Трясутся?

— Нет, не думаю. Я просто знаю, что быть эффективной бизнес-машиной — “Ларри Беллоуз, первый приз” — это не то высшее достижение, которого я хочу.

— Я чего ты хочешь, Ларри?

— Я правда не знаю, Джим. За исключением того, что я хочу ощущать больше пространства в своей жизни, попробовать разные вещи — хорошие и плохие, — иметь время, чтобы почувствовать их и поговорить о них с теми людьми, которые много для меня значат.

— Вы дадите себе все это, Ларри? Пространство, время, возможность пробовать — вы позволите себе все это, наконец?

— Да, думаю, да. Мне не нужно бежать так быстро. И это приводит меня к тому, о чем мне не хочется говорить.

— М-м-хм-м.

— Я думаю, наступило время, когда я больше не буду приходить сюда. Нет, постойте, время тут ни при чем. Позвольте мне сказать иначе: я многое приобрел от этих посещений, Джим, и я много думаю о вас, но теперь я готов — и я хочу — двигаться самостоятельно. Хотя, возможно, вы найдете веские причины для возражений, но это мой последний визит.

— Я не нахожу серьезных возражений, Ларри.

— Да. Хм-м. Я предполагал, что вы это скажете.

— Минуту назад вы сказали, что многое здесь приобрели. Не могли бы вы подвести краткий итог?

— Не знаю, Джим... Хм-м. Трудно коротко сказать обо всем, через что я прошел здесь, в этом кабинете, на этой кушетке, с вами. — Он посмотрел в мои глаза так прямо и с такой теплотой, что я переполнился смущением, и комок подкатил у меня к горлу.

— Ну, посмотрим. Хм-м. Я просто буду говорить то, что приходит в голову. В конце концов, должен же я уметь говорить, а? — Он криво улыбнулся. — Мы прошли большой путь... Вместе... Да, это важно. Думаю, вы тоже совершили путешествие. Верно? — Он остановился, снова посмотрел на меня глубоким взглядом, вопрошая. Я быстро кивнул, чувствуя огромную радость, что, наконец, он видит меня — меня.

— Вы верно подметили это, Ларри. Я заглянул в разные уголки своего Я, пока был с вами. И хорошие, и ужасные.

— Да, я думал об этом. — Пауза. — Мне жаль, что путешествие за­кончилось, но я рад этому. Больше радости, чем сожаления. Хм-м. Оглядываясь назад, знаете, вспоминая, как я впервые пришел в эту комнату... Я с трудом могу поверить, что ужасно был испуган тогда. Хотя, знаете, этот страх все еще во мне. И сейчас. Я могу почувствовать, что он здесь, он ждет. Когда я в офисе, я иногда могу почувствовать его. Особенно когда я слишком озабочен тем, какое впечатление произвожу на людей, с которыми имею дело. И еще иногда... иногда с семьей... Нет, это не то же самое. С семьей — это груз тех лет, всех тех лет, когда я упустил возможность по-настоящему быть с ними. Хм-м. Это не столько страх, сколько боль, я бы сказал, мучение.

— Да. Да, я знаю, Ларри. Я знаю это по себе.

— М-м-хм-м. Я так и знал. — Пауза. — Полагаю, они — эти чувства — всегда будут со мной. По крайней мере, некоторые. Но я могу почувствовать сейчас, что Я — человек, который испытывает страх... или сожаление. Я — человек, который сожалеет, что плохо видел других людей. Не знаю, как сказать об этом, Джим. Это важно, но словами не выразить того, что я на самом деле переживаю. Хм-м. Трудно передать, что я чувствую внутри, когда произношу слово “Я”, как сейчас, когда пытаюсь объяснить это. О, я не знаю, я... Ну, попробуем так: я надеюсь, я боюсь... э­-э... я хочу... Хм-м. И я... Главное, я есть.

__________

Ларри открыл для меня одну из главных особенностей человеческой личности — решающее значение субъективного переживания для подлинности и осознанности жизни. Когда Ларри впервые пришел ко мне, он утратил объективное подтверждение своего бытия, и у него не было осознания важности своего Я. Те муравьиные укусы, которые внушали ему ужас, олицетворяли распад его чувства собственного бытия. И ни вовне, ни внутри себя он не мог найти ничего, что восстановило бы его чувство идентичности. Внешние доказательства, которые когда-то казались такими существенными, рассеялись, и он не нашел никакого внутреннего чувства, чтобы заменить их.

Утратив внутреннее направление, Ларри вел себя в соответствии с ожиданиями, которые у него и у других сложились относительно того объекта, которым он был — энергичного и напористого руководителя успешного бизнеса. Этого было недостаточно для внутренней безопасности его бытия. Не существовало также никакого подлинного отклика или подтверждения тому, что он делал, какими бы успешными по коммерческим стандартам ни были его действия. Внутренняя, витальная уверенность в собственном бытии может возникнуть лишь из переживания своего внутреннего чувства.

Решающий момент, который понял Ларри: его достижения, его образ в чужих глазах, его восприятие самого себя недостаточны для того, чтобы дать ему прочное чувство своего собственного бытия. Не обладая своим внутренним зрением, он обнаруживал, что он ничто. Чтобы осознать свое бытие, он должен был прислушаться к своим внутренним переживаниям, открыть свое непосредственное присутствие в каждый момент. Должен был пережить свою природу как процесс, а не как содержание или материю. Когда Ларри смог достичь этого осознания, он обнаружил внутреннее единство, в котором чувство бытия, его желания, усилия, его оценка результатов переживались как части единого целого — его собственной идентичности.

Ларри стремился отрицать свое небытие. Он пытался возвести прочную стену достижений между собой и всепожирающей пустотой, которая постоянно поглощала все его переживания. Пребывая в бездействии после аварии, он боролся с пугающим пониманием того, что там, где он больше всего стремился выстроить свою идентичность, не существует никакого безопасного чувства собственного бытия. Его прошлые достижения таяли, как снег, растворяя стену, которую он выстроил, проваливаясь в небытие. Ларри постоянно чувствовал необходимость нагромождать все новые и новые достижения, оставаясь слепым к их неизбежному исчезновению. Когда он больше не смог убегать в это строительство, он был вынужден искать какой-то иной смысл своей жизни.

Ларри пришел к осознанию, что он — это процесс бытия; точнее, он начал двигаться к этому, еще когда оставил свои тщетные попытки построить материальную идентичность. Полное осознание бытия — дело всей жизни, а не результат отдельного прозрения.

Ларри обнаружил ничто, которое неизбежно присутствует в центре пережитого нами бытия. Ключевое слово здесь “ пережитое ”, в прошедшем времени. Того, что было, больше нет, не существует. Только в процессе осознания мы выражаем свое существование. Только тогда, когда Ларри оставил попытки доказать, что он существует, он приобрел свободу быть. Он так и не заменил ничем свою прошлую идентичность; вместо этого он обнаружил, что та не нужна ему, если он по-настоящему субъективно переживает данный момент. Строчка Алана Уотса прекрасно суммирует опыт Ларри: “Там, где он ожидал встретить некую правду о себе, он нашел свободу, но принял ее просто за ничто”.

То, что так затрудняло Ларри контакт с его внутренним чувством, представляло собой страх, который охватывал его всякий раз, когда он пытался прислушаться к себе. Ощущение падения, исчезновения, превращения в ничто стало для Ларри — как и для многих из нас — страшным кошмаром. Когда он смог положиться на окрепшую связь со мной, он смог погрузиться в этот ужас, и только пройдя через него, пришел к непосредственному переживанию того, что “все еще существует”... Это было прототипом более позднего открытия Ларри: даже если его компания рухнет, он, Ларри, “будет все еще здесь”.

Терапия Ларри началась с того, что ему пришлось сделать очень существенный выбор. Вначале он пришел ко мне, ожидая за относительно короткий срок “вылечиться” от приступов паники, которые мешали ему жить. Только после некоторых колебаний он решил предпринять более всестороннее исследование собственной жизни. Это было определяющее решение: Ларри избрал серьезное рассмотрение того, что происходит внутри него, вместо своей привычной озабоченности тем, что происходит снаружи (своим бизнесом и достижениями). Глубокое влияние страха и всего, что его вызывало, заставило его пересмотреть, что же по-настоящему важно в его жизни. Сомнительно, что при нормальном течении его жизни, каким оно было до аварии, Лоренс когда-либо стал бы всерьез относиться к своей субъективной жизни. Однако, коль скоро он начал так к ней относиться, все его существование неизбежно изменилось.

Когда Ларри начал принимать всерьез свои внутренние переживания, он обнаружил, что ему необходимо признавать те субъективные процессы, которым он обычно уделял очень мало внимания. Он начал прислушиваться к своему страху и гневу, вместо того чтобы открещиваться от них до тех пор, пока они не вырастали настолько, что выходили из-под контроля. Он обнаружил, что воображение и фантазия не были просто легкими украшениями его мысли, а служили важным средством для углубления и расширения его осознания самого себя и для выражения того, что происходит у него внутри. В конце концов он пришел к принятию разочарований и неудач как результатов собственных действий, перестав расценивать их в качестве случайных и незначительных.

Когда Ларри вернулся к этим процессам и переживаниям в самой сути своего бытия, изменилось все его восприятие жизни. То, что казалось таким пустым, наполнилось живым внутренним осознанием. Вместо того, чтобы писать свое имя на воде, он стал представлять для себя собственный жизненный процесс.

Психотерапевтический опыт Ларри продемонстрировал для меня че­тыре важных признака того, что значит жить более полной жизнью.

Я являюсь живым только в процессе моего бытия. Я не могу найти свое бытие в том, что делаю, чего добиваюсь, какие титулы я имею, в том, что другие думают и говорят обо мне. Я по-настоящему существую лишь в моменты осознания, переживания, выбора и действия. Поэтому я не могу увидеть свое бытие, ибо я и есть видение и все, что я вижу, не может быть мной. Я — видение, движение, осознание.

Если я хочу подлинной жизни, я должен осознавать процесс своего существования, тот факт, что мой центр — это мое переживание, и если я не принимаю свою жизнь всерьез, она ускользает от меня. Мое внутреннее чувство — ключ к осознанию бытия.

Приняв свою жизнь всерьез, я открываю многое в своем бытии, что прежде слишком низко оценивал, но теперь могу оценить по достоинству. Тем самым я могу обогатить свою жизнь. Так, я буду уделять внимание своим эмоциям — всем, включая и те, которые раньше старался не замечать, например, страху и гневу, своей фантазии, воображению и переживаниям, которые пытался исключить из своей жизни, но которые являются частью любой человеческой истории, — разочарованию и неудаче.

Если я допущу, что моя личность окажется привязанной к объективным вещам, я окажусь чрезвычайно уязвимым внешними обстоятельствами и случайностями. Идентичность, основанная на том, что я сделал, как меня воспринимают, что другие думают обо мне, — это идентичность, привязанная к прошлому. Она может привести к застою и повторяемости в жизни. Только подлинная процессуальная идентичность является живой в настоящий момент и способной к изменению и эволюции вместе с потоком моей жизни.

__________

Потрясающе, как порой имена передаю важные, но нередко тонкие различия в людях. Когда я думаю о Лоренсе, я представляю себе хорошо одетого, с приятными манерами и учтивой речью, преуспевающего бизнесмена в шляпе. Когда я думаю о Ларри, передо мной возникает совершенно противоположный образ вспотевшего человека с засученными рукавами, растаптывающего ногами остатки стула и тех жизненных принципов, которые, как он понял, больше не могут поддерживать его. Эти принципы жизни оказались неадекватными, несущественными и привязывали к длинному списку достижений и признаний, накопленных Лоренсом. Он объявил, что больше не является узником, и вырвался из смертельной западни, от муравьиных укусов небытия.

Когда Ларри впервые появился в моем кабинете со своей шляпой, дорогой сигарой, благородными манерами и скрытым ужасом, до него невозможно было дотронуться. У меня было чувство: если я протяну руку и прикоснусь к его плечу или груди, то натолкнусь на невидимую оболочку из твердого пластика, а не на теплую кожу или одежду. Все в нем было так искусно сделано и продумано, что он казался недоступным. За этой плотно сомкнутой скорлупой скрывался маленький и довольно испуганный человек.

Месяцы нашей совместной работы помогли Ларри понять, каким скованным он был под своим впечатляющим и непробиваемым панцирем. И тогда он стал постепенно задумываться над возможностью жить без него, прежде казавшейся невероятной. Мало-помалу он начал избавляться от того, что когда-то казалось жизненно важным. Хотя, конечно, он не разрушил полностью к моменту окончания психотерапии, но безусловно, освободился от большей части этого сковывающего груза.

И когда груз был сброшен, Ларри обнаружил, что может передвигаться более свободно, чувствовать более глубоко, быть более искренним с людьми, прислушиваться к своему внутреннему чувству и лучше понимать свое собственное бытие. Он обнаружил, что понятие жизни как процесса, вначале казавшееся туманным и ненужным, открывает двери новым возможностям и непосредственному существованию. И таким образом Ларри вернулся к своему собственному центру.

__________

Последний раз я получил весточку от Ларри несколько лет назад. Он проезжал через наш город, путешествуя вместе с женой. Он позвонил, чтобы сказать “Привет!” и сообщить, что прочитал

что-то обо мне, а это много значит для него. Его дела шли хорошо, сообщил он, и добавил:

— Да, Джим, я думаю, вы поймете, что я имею в виду, если я скажу вам две вещи: у меня теперь больше свободного времени для чтения и для самого себя. Это здорово, и, кажется, я открыл такие области в себе, которые считал давно потерянными.

— Это хорошо, Ларри. Я действительно рад. А вторая вещь?

— Я выкинул свою шляпу.

3. Дженнифер:

выбор и ответственность

“Почему ты это сделал?” — спрашивает мама, и она редко собирается на самом деле вникать в твой ответ. Вопрос, который большинству из нас знаком с ранних лет, в действительности является обвинением: “Ты опять сделал что-то не так”. Однако в вопросе все же заключена модальность “почему?”, — если мы только успеем ухватить ее. Если мы быстро ответим: “Ну, правила говорят, что я должен был” или дадим какой-нибудь другой ответ, уводящий в сторону, мы можем избежать наказания. Ясно, что бесполезно отвечать: “Потому что мне так захотелось” или “Я действовал импульсивно”. Это означало бы накликать беду. Нет, ничто из того, что указывает на внутренние причины, не может помочь нам в данной ситуации. Что-нибудь внешнее, что-нибудь общепринятое и в каком-то смысле официальное только и может служить наиболее веской причиной.

То же самое происходит со словом “отвечать”. Большинство из нас впервые сталкивается с ним в таких предложениях, как “Кто отвечает за это безобразие?” Не слишком приятное слово, разумеется, и не из тех, которые мы хотели бы связывать с собой. Снова наилучший ответ — это ответ, отсылающий к внешнему: “Он сделал это”, или “Они меня заставили”, или — лучше всего — “Я думал, что должен сделать это”, что означает “согласно правилам” или в соответствии с авторитетным мнением. Авторитет, конечно, всегда находится где-то, он никогда не олицетворяется со мной.

И, таким образом, мы рано узнаем, что ответственность — это тяжелый груз. Мысль о том, что это слово может означать нечто вроде возможности — чего-то, помимо неприятностей, — появляется у нас намного позже.

Наши первые переживания, связанные с ответственностью, обычно таковы, что нам хочется доказать: у нас не было выбора в том, что мы сделали. Мы ищем внешние “причины”, чтобы переложить ответственность на них: что подумают другие, как это обычно делается, что требуют правила, чтобы избавиться от ненужной ответственности. Потребность избежать ответственности появляется потому, что мы все путаем ее с другим понятием — вина. Эти два понятия — ответственность и вина — на самом деле совпадают совсем немного. Фактически они указывают на противоположные психологические состояния. Вина означает отрицание нашего субъективного центра (“Это ты виноват, что я...”). Даже когда я обвиняю самого себя (“С моей стороны было эгоизмом забыть об этом...”), я на самом деле приписываю причину некоему своему свойству (“эгоизму”), вместо того чтобы действительно принять на себя ответственность. Ответственность же, напротив, остается сосредоточенной на действии и его результатах (“Да, я сделал это по своему выбору. Сожалею, что причинил тебе боль. Как нам теперь вместе исправить это?”). Таким образом, ответственность направлена вперед; она говорит о том, что мы в силах действовать дальше и добиваться лучших результатов. В этом смысле, возможность представляет собой обратную сторону ответственности.

Когда я главным образом сосредоточен на своей вине, я теряю контакт со своим внутренним чувством; когда я признаю ответственность, я утверждаю, что играю жизненно важную роль в своем собственном существовании. Мои пациенты научили меня: если я хочу быть по-настоящему живым и знать свои возможности в жизни, я должен принять тот закон, что я всегда отвечаю за то, что делаю.

__________

Дженнифер чувствовала себя беспомощной в жизни. Она постоянно боролась с тем, что казалось ей грузом ответственности и со своим навязчивым стремлением доказать свою невиновность. В последнем она настолько преуспела, что постоянно видела в себе жертву и расходовала свою энергию на протесты, на жалобы, что раздавлена жизнью. Протесты Дженнифер не слишком согревали ее, и она обратилась к терапии, потому что ее чувство беспомощности слишком дорого ей обходилось.

Эта леди, казалось, поставила передо мной зеркало, в котором отразилось мое собственное стремление постоянно заметать следы и быть готовым объяснить любой свой поступок любому, кто может задать вопрос. Я не раз обнаруживал, что составляю в уме подробные объяснения относительно каких-то незначительных промахов, — задев шинами за бордюр во время парковки, слишком сухо ответив на телефонный звонок, — как будто от меня требовали объяснений. Когда я работал с Дженнифер, я снова и снова поражался тому, как постоянная озабоченность своей виной создает такой поток самокритики, что он ослабляет — почти до катастрофического уровня — структуру человеческой жизни.

Поиск по сайту: