Февраля. На своем индивидуальном сеансе Фрэнк был занят разговором о собеседовании по поводу работы, ради которого он ездил в другой конец города и которое принесло

На своем индивидуальном сеансе Фрэнк был занят разговором о собеседовании по поводу работы, ради которого он ездил в другой конец города и которое принесло ему разочарование. Он был огорчен, разгневан и очень далек от меня. Казалось, он нарочно затягивает рассказ об этом происшествии.

— Фрэнк, у меня такое чувство, что вы сказали основное из того, что хотели сообщить об этой телефонной работе, но вы почему-то не хотите оставить эту тему и перейти к чему-то еще.

— Что же здесь может быть еще?

— Не знаю, Фрэнк. Что еще беспокоит вас сейчас? Другие предложения работы, группа, то, что вы делаете со своим временем... Подумайте, не могли ли мы...

— О, эта группа! Не знаю, что происходит с этими козлами. Они все ополчились на меня. Постоянно твердят о том, что я на них злюсь. Какую пользу это, по-вашему, должно мне принести? Как вы думаете, что я от этого получу? Черт, мне не нужно, чтобы еще какие-то люди сидели у меня на шее.

— Что вас беспокоит, Фрэнк? Группа не так уж и нападает на вас.

— Ага, взять хотя бы этого Лоренса, этого пустоголового старого осла, который во все сует свой нос. “Фрэнк, я ничего не знаю о тебе”. (Передразнивающим голосом.) Какое ему дело?

— Может быть, он просто хочет немного узнать о вас.

— О, черт, обойдусь без этого прекраснодушного интереса!

— Вам очень хочется рассматривать их поведение как неприятное вторжение, как я понимаю.

— А еще эта старая дама, как там ее зовут. Ну, знаете, та, что постоянно говорит мне, что она злится так же часто, как я. Кто ее спрашивает? В любом случае, я не вижу, чтобы она так уж злилась. И все остальные тоже. Какую пользу я могу получить от пребывания в такой группе?

— Есть кто-нибудь в группе, кто вам нравится или к кому вы относитесь хоть немного положительно, Фрэнк?

— Разумеется, они все немного сумасшедшие, но для тех, кто пришел лечиться, они не так уж и плохи.

— Вас действительно беспокоит, когда я спрашиваю о каких-то положительных чувствах, не так ли?

— Нет, меня это не беспокоит. Что за черт? Я иногда тоже испытываю положительные чувства, как и все. Что вы обо мне думаете? Иногда у вас появляются странные идеи. Почему вы не...

— Хорошо, хорошо, Фрэнк. Так к кому же вы испытываете положительные чувства в группе?

— О, они все нормальные. Они... э-э... в порядке, понимаете? Кроме этого засранца Бена. Но остальные... Вероятно, каждый из них... э-э... А что? Какое это имеет значение?

— Фрэнк, я не хочу без особой необходимости ставить вас в неловкое положение, потому что знаю: вы действительно пытаетесь сейчас работать со мной, но это в самом деле будет полезно, если вы попытаетесь исследовать любые положительные чувства, которые вы испытываете к членам группы, и увидите, что приходит вам на ум в связи со всем этим.

— Да, да. Не нужно делать из этого драму. Ну, э-э... Ну, Хол — так зовут этого огромного жеребца?

— Угу.

Фрэнк даже не может рискнуть запомнить их имена. Или, быть может, он не в состоянии рискнуть дать мне понять, что они произвели на него достаточное впечатление, чтобы он запомнил их имена.

— Да, ну, он довольно хороший парень. Да, э-э... и Луиза, она... Вероятно, она немного напоминает мне мою старшую сестру.

— Ту, что заботилась о вас.

— Да, ту самую... И... Ну, мне немного жалко ту, что боится. Как ее имя? Дженни?

— Дженнифер.

— Да, ее. Она кажется такой сбитой с толку. У нее нет неправильных мыслей или что-то в этом роде, но она... Ну, она... О, черт!

— Что случилось, Фрэнк?

— О, Господи, я просто знаю, что вы раздуете целое дело, если я скажу, что о ней думаю.

— Так значит, вы не можете позволить себе испытывать свои собственные чувства из-за того, что я могу каким-то образом неправильно среагировать?

— Да нет же, у меня есть чувства, но вы все так драматизи­ру­ете...

— Вы беспокоитесь, как бы я не придал слишком много значения вашим чувствам к Дженнифер, правильно?

— Да.

— О’кей, так что вы чувствуете к ней?

— Ну, я... Не знаю. Она действительно как бы другая или особенная, не такая, как все. Если бы она не была замужем и все такое, я мог бы... О, черт, забудьте это. Она мне нравится. Это все.

— Но это причиняет вам много неудобств.

— Нет. Просто вы всегда... Хорошо, думаю, да.

Тише, тише, говорил я сам себе. Фрэнк пошел на большой риск и многое мне доверил. Он действительно ожидал, что я буду смеяться над ним, осуждать его или объяснять, почему он не должен испытывать таких чувств. В этом вся его история.

Вскоре сеанс закончился, и мы не продвинулись дальше в обсуждении его чувств к Дженнифер, но было ясно, что за его грубым отрицанием ее интереса к нему Фрэнк прятал сильное ответное чувство. И позволить себе иметь это чувство стало еще одним рискованным шагом с его стороны.

Апреля

В этот день, когда я вышел в приемную в ответ на звонок Фрэнка, я почти не узнал его. Он был чистым, аккуратно одетым в несколько поношенные слаксы и свитер, ботинки не то чтобы блестели, но были, несомненно, чистыми, волосы и борода подстрижены до очень приличных размеров. И он был очень смущен. Ни один из нас не сказал ни слова, пока Фрэнк не уселся в моем кабинете.

Фрэнк рассеянно зажег сигарету, довольно долго пристраивал пепельницу на подлокотник кресла. Затем свирепо уставился в свою любимую точку на противоположной стене. Я спокойно ждал. Он глубоко затянулся, торопливо стряхнул пепел, осмотрел горящий конец, снова затянулся, снова стряхнул пепел.

— Дерьмо! — Какое замечательное слово, сколько нюансов оно передает. Удивительно, как долго мы избегали пользоваться этим простым вербальным инструментом. Теперь, в одном слове, Фрэнк передал сильное чувство, раздражение по поводу этого чувства и желание, чтобы я нарушил молчание.

— Вы выглядите совсем по-другому, Фрэнк, но говорите по-старому.

— Да. Я получил работу.

— Хорошо. По крайней мере, полагаю, что так. Верно?

— Я чувствую себя идиотом. Вы понимаете, не так ли? Я имею в виду одежду, волосы и все остальное. Не знаю, почему, но чувствую. И это выводит меня из себя. Я ненавижу это чувство.

— Действительно печально — чувствовать себя так неловко, выбравшись из грязи.

— Что вы имеете в виду: “выбравшись из грязи”? Из какой грязи? — Он помолчал. — Ну ладно, оставим это, я знаю, что вы имеете в виду. Дерьмо-о! Я чувствую, что хочу начать пикироваться с вами, как мы обычно делали это раньше.

— Да, это как бы обеспечит нам занятие...

— В то же время я устал тратить время и деньги на такую ерунду. Слушайте, я получил работу. Вы бы никогда не поверили, каким образом. Помните того старого осла из отеля “Космополитен”, который угрожал уволить меня за то, что я как-то не так говорил с ним? Гандовски. Да, Ефраим Гандовски. Так вот, я наткнулся на него в кафетерии, и старик был очень дружелюбен. “Как дела? Что поделываешь?” И все в этом духе. Вначале я отнесся к нему с подозрением, но, Бог свидетель, он был на уровне. Так что вскоре мы уже болтали как два старых приятеля, и он посвятил меня во все дела отеля. Оказалось, что Бермана повысили, а Хикса — он был старшим дежурным — уволили, и еще много такого. Выяснилось, что на самом деле Гандовски сожалеет о моем увольнении. Представьте себе! Он слышал историю о том, как меня застукали с этой цыпочкой, и помешался на этом. Заставил меня все рассказать и так возбудился, что я думал, он кончит прямо в кафетерии. Он смеялся, как сумасшедший. Потом он спросил меня, что я делаю, и когда я ответил, что сижу на мели, он сказал, что даст мне работу. Кажется, он занят каким-то большим печатным делом. Сказал, что я должен хотя бы немного помыться, что я и сделал. Дерьмо-о-о! Ну и дела, да?

— Все это, кажется, здорово.

— Да, не спорю. Знаете, он довольно симпатичный старикан. Правда, сказал, что в его конторе я должен держаться подальше от женщин. Но, знаете, я и не догадывался, что он такой. Я имею в виду, что никогда бы не вообразил, что он может дать шанс парню вроде меня. Не знаю, зачем ему это. Может, он хочет, чтобы я рассказывал ему сексуальные истории. Не думаю, что он педик. Во всяком случае, он так себя не вел.

— Вам трудно понять, почему кто-то может симпатизировать вам или хотеть сделать что-то для вас.

— О, я не знаю. Просто удивляюсь... Черт, оставим это. Я в любом случае не представляю себе, что у него за цель. Он...

— Вам правда становится не по себе всякий раз, когда возникает намек на близость или эмоции по отношению к вам.

— О, ради Бога, вы опять говорите об этом! Все это большое дерьмо. Вы знаете это. Каждый на самом деле старается получить все, что может. Так что я не верю в Армию Спасения.

— Вы чувствуете, что гораздо лучше воевать со мной, чем иметь дело с этим печальным чувством, рождающимся внутри вас.

— Каким печальным чувством?

— С тем, которое вы осознавали бы, если бы не бросались из стороны в сторону и не всплескивали бы руками, чтобы отвлечь себя.

— Не знаю, что вы имеете в виду. У вас эти дурацкие идеи о...

— Фрэнк, я начинаю попадаться в ту же старую ловушку, как и вы. Я хочу из нее выбраться, и, думаю, вы тоже этого хотите.

— Да, я больше не желаю тратить время на это дерьмо.

— Как и я.

— Но, если говорить прямо, какое печальное чувство вы имеете в виду?

— Просто подождите минуту, Фрэнк, и посмотрите, что происходит у вас внутри прямо сейчас. Вы чувствуете, что происходит в самом центре вас самого — помимо наших пререканий, помимо деталей вашей новой работы, помимо всего остального. Что вы чувствуете в себе прямо сейчас?

Он замолчал, глубже погрузился в кресло, засунул руки в карманы, так что плечи у него поднялись выше ушей. Фрэнк проделал большой путь: он действительно пытался сейчас работать со мной. “Будь терпелив,— говорил я сам себе. — Хорошо бы тебе самому достичь такого же прогресса в решении собственных проблем, Джим”.

— Джим, я не знаю. Это трудно удержать. По большей части, это похоже на боль в животе. Только, кажется, на самом деле это вовсе не живот и не реальная физическая боль, хотя и это тоже. Я чувствую, что мне плохо, но не понимаю, почему. Господи Боже! Я только что получил работу, и за боµµльшие деньги, чем те, что мне платили в чертовом отеле, так с чего бы мне чувствовать себя плохо?

— Подождите, Фрэнк. Не отвлекайтесь. Вы действительно на мгновение соприкоснулись со своими внутренними ощущениями. Просто оставайтесь там, если можете.

Снова молчание. Затем Фрэнк посмотрел на меня, и это было так, как будто мы с ним впервые по-настоящему посмотрели друг на друга. Его лицо было совершенно чистым: хмурое защитное выражение исчезло.

— Я просто чертовски одинок!

Мая

Следующее посещение Фрэнка было знаменательно двумя обстоятельствами. Почти весь сеанс он был ужасно занят чем-то и не упоминал ни о своем одиночестве, ни о чем-либо другом, близком к этому, и только в последние минуты — именно тогда, когда он поднялся, собираясь уходить, — Фрэнк снова на мгновение снял свою маску.

— Ах, да... Ну, сейчас уже нет времени, но...

— Но?

— О, я видел сон о Дженни. Неважно. Просто такие женщины меня возбуждают. — Он направился к двери.

— Разумеется, вы хотите побыстрее это замять.

— Да, ну, я знаю, кто-то ждет вас, и...

— И поэтому вы не хотите разобраться со своим сном.

— Да, ну, в самом деле, он был короткий. Или я не запомнил его целиком. Я просто вроде бы обнимал ее, и она позволяла мне это, и, казалось, ей это нравится, и...

Он остановился, держась за ручку двери. Я знал, что мы должны закончить сеанс, но у меня возникло чувство, что с Фрэнком происходит что-то важное, и я молча ждал.

— Джим, я действительно хочу эту женщину. Вы знаете об этом? Если бы я думал, что у меня есть хоть малейший шанс... Вот дерьмо! Надо идти. — И он выскочил за дверь прежде, чем я успел что-то сказать.

Фрэнк двигался к тому самому чувству, которого он всю жизнь старался избегать — к эмоциональной привязанности к другим. Он также рискнул поделиться этим со мной, что меня очень тронуло.

Мая

Фрэнк вошел в консультативную комнату медленно, почти неохотно, не встречаясь со мной взглядом. Вероятно, он думал, что я собираюсь злиться на него за то, что он проводил Дженнифер домой и провел с ней прошлую ночь. Я помнил, как тепло она говорила во время своего сеанса несколько часов назад о его нежности и как я был удивлен, услышав, что он не занимался с ней любовью, хотя они спали вместе раздетыми. Я ощущал теплоту и какую-то непонятную гордость за этого сердитого и испуганного человека и за тот огромный шаг вперед, который он сделал прошлой ночью, но сомневался, сможет ли он понять и принять эти мои чувства прямо сейчас. Возможно, когда-нибудь...

Фрэнк снова мрачно уставился на точку на стене. Он медленно усаживался, зажигал сигарету, устанавливал пепельницу, долго был занят всей этой рутиной. Наконец, он открыл рот, чтобы произнести свое любимое слово:

— Дерьмо-о-о.

— Хм-м?

— Дерьмо. Дерьмо! Дерьмо! Это все. Просто дерьмо. — Он был в ярости.

— Ого! Вы, кажется, чертовски злитесь. Что происходит?

— Не знаю, какого черта я здесь делаю. Не знаю, какого хрена я вообще сюда пришел с самого начала. Не думаю, что у меня есть хоть одна извилина в моей проклятой голове, а то бы я ушел к чертям прямо сейчас.

Я ждал. Что бы ни происходило с Фрэнком, это было глубже и сильнее, чем все, чего я ожидал. Он страдал, и глубоко страдал, но я не имел представления, почему. Поэтому я ждал.

— О-о-ох! Джим! Почему вы не сказали мне давным-давно вернуться туда, откуда я пришел? Что я здесь делаю? Что я делаю вместе с такими людьми, как вы, как Хол, Луиза, Лоренс и...

— И Дженнифер?

— Правильно, черт побери, и Дженнифер. Бедная Дженни! Господи Боже! Она так чертовски страдает в глубине души. Вы знаете, как сильно она страдает? О, конечно, вы знаете, но, силы, небесные, что это за дважды сучья жизнь! Бедная Дженни! Она сказала вам, да? Джим, я не мог оставить ее одну. Она была совсем не в себе прошлой ночью, поверьте мне. Я за нее боялся. Я просто должен был остаться с ней. Вероятно, вы думаете, это грязно?

— Что грязно, Фрэнк?

— То, что я пошел к ней домой и спал с ней. Она сказала вам, да?

— Она сказала мне. И она сказала, что вы не захотели заниматься с ней любовью и были очень, очень добры к ней и действительно позаботились о ней. Вы думаете, я это должен считать грязным?

— О Боже! Вы думаете, я уже совсем... Я не мог трахнуть ее в таком состоянии. Это все равно, что изнасиловать ребенка или вроде того.

— Кажется, вам трудно признать, что вы действовали по-настоящему бескорыстно и заботливо.

— О, все это чушь, и вы это знаете. Я бы хотел переспать с Дженни, и могу это сделать. Просто, думаю, мне не хотелось делать этого прошлой ночью.

— Если цитировать вас: “дерьмо-о-о!”

— Вы не знаете, как говорить это правильно. Подозреваю, что до недавнего времени вы вообще не произносили этого слова.

— Фрэнк, вы очень тактичный парень, если учесть то, что произошло прошлой ночью. Пожалуйста, имейте это в виду и не напускайте тумана.

— Что вы имеете в виду, какого тумана?

— О, мы не хотим к этому возвращаться. Мы оставили это позади.

— Да, вы правы. Но вы чертовски хорошо знаете, что мне не по себе, когда вы говорите подобные вещи; так зачем же это делать?

— Какие “подобные вещи”?

— Теперь вы сами играете в эту игру.

— Вы правы. О’кей, итак, я знаю, что вам не по себе, когда люди обнаруживают в вас теплые чувства и отзывчивость, но, Фрэнк, я думаю, наступило время разобраться с этой неловкостью, чтобы вы могли жить нормальной жизнью. Не думаю, что вам следует и дальше держаться — по крайней мере, в такой степени — за миф о крутом парне, который не испытывает чувств, ни в ком не нуждается и ни о ком не заботится.

— Не так быстро, Джим. — Фрэнк действительно испугался. Его голос был таким хриплым, как будто он находится на краю пропасти, куда я, вероятно, его действительно толкнул.

— Да, я слышу вас.

— Джим, на минуту я действительно смог вас услышать, и это пробрало меня до печенки. И вы правы, но меня это чертовски пугает. О Боже, Джим, я действительно боюсь. Я просто хочу убежать отсюда к чертовой матери, бежать и бежать без остановки. Хочу забыть обо всем, о чем мы говорили, обо всех людях в группе и особенно о Дженнифер. — Его голос дрожал.

Этот сеанс был одним из тех магических моментов, которые случайно происходят с одними пациентами и никогда не происходят с другими, — моментом, когда человек открывается вовнутрь и может увидеть то, что обычно прячет от самого себя; моментом, когда меня допускают в наиболее потаенные уголки чужой души; священным моментом. К концу сеанса Фрэнк снова вернулся ко внешней реальности.

— Дженни хотела видеть меня сегодня вечером. Я сказал ей, что работаю. На самом деле нет, но я боюсь ее видеть.

— Что вас пугает, Фрэнк?

— Я боюсь за нее. Дженни действительно хочет вернуться к мужу, и если она застрянет на мне, то никогда не сможет себе этого простить и действительно вернуться к нему.

— Понимаю.

— Поэтому, возможно, мне не следует ей звонить.

— Но вам бы хотелось.

— Да. Да, мне бы хотелось.

— И это вторая вещь, которая пугает вас.

— Да.

Минуту мы сидели молча, как бы рассматривая реальность чувств Дженнифер и Фрэнка, понимая неизбежность того обстоятельства, что он должен оставить ее.

Июля

Этот день был выдающимся, поскольку я впервые увидел Фрэнка в новом костюме, тщательно выбритого, испытывающего смущенную гордость за свой вид. Его повысили по службе, сообщил он, и теперь ему следует соответствовать своей новой должности. Я почувствовал минутное разочарование. Неужели я помог Фрэнку стать послушным винтиком материалистической машины? Но у него были для меня новости.

— Я говорил со старым мистером Гандовски и сказал ему, что буду заниматься этой работой в течение года. Он собирается платить мне столько же, сколько и постоянному сотруднику, но я буду тратить только половину, а остальное откладывать. Тогда в сентябре будущего года я смогу вернуться в колледж. Гандовски говорит, если я буду хорошо работать в этом году, он оставит меня на полставки, и тогда я смогу продолжать учиться. Я хочу пройти весь путь, Джим.

— Фрэнк, это звучит здорово.

— Да. Есть еще одна вещь. — Сейчас ему было явно неловко.

— М-м-хм-м?

— Я хочу получить степень доктора, Джим.

— Да, я знаю. Это хорошо.

— По клинической психологии, Джим. — Вот что его пугало.

— Фрэнк, думаю, это просто здорово, и я счастлив, что ты выбрал мою область.

— Да. — Неуверенно. — Не знаю, правда ли вы это чувствуете или нет. Надеюсь, что да, но я думал, может, вы будете смеяться над такой идеей.

— Я не смеюсь.

— Ага, тогда я действительно рад, что вы чувствуете именно так. Просто я решил вплотную заняться всем этим дерьмом! — В своей последней фразе Фрэнк остался верен себе.

__________

Внутреннее чувство имеет непосредственное отношение к нашему взаимодействию с другими людьми. Когда мы прислушиваемся к нему, то обнаруживаем в себе богатые и разнообразные реакции на других людей, способность сопереживать им и готовность раскрыть перед ними свою собственную сущность. С другой стороны, окружающие являются самым мощным источником воздействия на нашу жизнь — по крайней мере, для большинства из нас. То, как другие реагируют на нас, обеспечивают ли они нам теплую поддержку или держатся на холодной дистанции, вселяют надежду или причиняют нам боль разочарований, — все это может существенно влиять на нас как сознательным, так и бессознательным путем.

Фрэнк так боялся, что другие возьмут власть над ним, что пытался отгородиться от них непроницаемой стеной. Хотя он никогда не формулировал свою позицию таким образом, но пытался защитить свое внутреннее осознание от того, что, как он боялся, окажется превозмогающей его силой внешних воздействий. Но его усилия не увенчались успехом. Мы не можем жить в одиночестве, сохраняя внутреннее осознание, ибо это осознание постоянно взаимодействует с окружающим нас миром людей.

Фрэнк нуждался в недовольстве так же сильно, как другие нуждаются в удовольствии. Задним числом я испытываю изумление перед той настойчивостью, с которой Фрэнк отвергал все, что шло в этом направлении. Конечно, Фрэнк был очень одинок в той маленькой замкнутой жизни, которую он для себя сконструировал. Он построил ее из книг и идей и пытался обойтись обществом далеких авторов. Но идеи имеют свойство разрастаться и преодолевать границы, которые люди (и государства) ставят перед ними. И благодаря своему чтению Фрэнк обратился к психотерапии и затем — к новой, более широкой жизни.

Фрэнк пытался отрицать тот факт, что он — как и все люди — одновременно и отделен от них, и является частью других людей. Он пытался только отделиться, но парадоксальность человеческого положения состоит в том, что возможно лишь и то, и другое сразу. Отрицание Фрэнка выросло из его страха, что если он позволит себе стать частью другого, то будет поглощен другим, растворится в нем. Со временем Фрэнк пришел к пониманию парадоксальности человеческих отношений; он понял, что может сохранить свою идентичность и при этом рискнуть вступить во взаимоотношения; может быть внимателен к своему внутреннему чувству и при этом действительно слышать голоса других людей. Долгое время Фрэнк был уверен в том, что человеческие отношения основаны лишь на эксплуатации, на том, что существуют субъекты, которые используют объекты. Вначале со мной, а затем и вообще, он начал чувствовать, что взаимоотношения — это основной элемент субъективности каждого человека.

Все мы и каждый из нас в самом глубоком и подлинном смысле одиноки. Ни один человек, как бы он нас ни любил и мы его не любили, как бы он ни был нам близок, как бы искренни мы ни были с ним — ни один человек не может до конца находиться с нами в той глубокой внутренней области, где мы одиноки. Временами мы переживаем это одиночество как благодать, как целительную и оберегающую нас изоляцию, как источник интеграции нашей индивидуальности в качестве отдельных субъектов. Но бывают и другие периоды, когда эта отделенность кажется нам пожизненным тюремным заключением, железной клеткой, из которой, как мы знаем, нам никогда не выбраться. Это периоды, когда мы вздыхаем так тяжело и безнадежно, когда мы всем своим существом стремимся преодолеть разрыв между собой и другими, соединиться с кем-то целиком и полностью, позволить этому другому беспрепятственно войти в наше сердце. Тогда мы страдаем от одиночества. Тогда наше внутреннее чувство безутешно горюет по поводу нашей отделенности.

То же самое происходит и с другой частью парадокса нашего бытия. Мы оказываемся вовлеченными — часто (как, например, в случае Фрэнка) против нашей воли — в чужие жизни, в чужие чувства, в чужие переживания. Мы снова и снова пытаемся воздвигнуть стену, отделяющую нас от этой вовлеченности, лишь с тем, чтобы увидеть, как она рушится, словно песчаная насыпь, заливаемая приливом. Мы страшимся потерять свое индивидуальное бытие в космическом океане единства.

Но бывают и другие случаи — моменты, когда мы испытываем нашу общность с другими. Тогда мы открываем для себя, что все люди боятся и надеются, любят и ненавидят, страждут и поклоняются. Тогда мы открываем свою человечность, и наше внутреннее знание подтверждает глубокую общность людей.

Один из главных принципов человеческого существования состоит в том, что нам требуется два термина для характеристики наших отношений с другим, даже если это отношения единства. Мы вынуждены использовать несколько неуклюже выражение “раздельно-но-связанно”[6] для описания того, что действительно является характеристикой нашей жизни.

Когда мы находимся в наибольшем разладе со своим бытием, мы переживаем эти две стадии как совершенно различные. Наши отношения с другими не позволяют нам получить утешения в одиночестве, а наше уединение лишь разрушает наши надежды на подлинный контакт с другими. С другой стороны, когда мы наиболее аутентичны, мы иногда обнаруживаем, как эти аспекты могут поистине сливаться воедино. В наиболее подлинные моменты близости между мужчиной и женщиной, которые искренне любят и доверяют друг другу, парадокс раздельности-но-связанности преодолевается. Чем больше выполняется одно, тем более верным оказывается другое. Нет больше дающего и получающего; между мной и другим больше не существует пропасти. Напротив, есть радость от реализации индивидуальности, по-новому открывающейся в отношениях и подтверждаемой глубоким внутренним откликом партнера.

Стойкость Фрэнка, сражавшегося со мной многие месяцы, пока мы не научились по-настоящему работать вместе, сама по себе была глубоким и поучительным опытом. Существуют и другие моменты, которые прояснились для меня.

Я, как и все люди, одновременно отделен от других и связан с другими — фактически, связан со всем существующим. Ни один человек не является островом, но ни один не идентичен другому. Я должен принять этот парадокс. Фрэнк боялся той части парадокса, которая касалась связи с другими, и старался жить только как отдельное существо. Это не сработало и не могло сработать. Мне необходимо было прислушаться к своему внутреннему чувству и осознать связь с другими, полностью приняв ее в свое бытие.

Переживание заботы о другом человеке действительно является очень действенным. Фрэнк боялся его силы, но рискнул принять заботу от меня и сам позаботился о Дженнифер. А затем он отпустил ее, и это было наиболее самоотверженным выражением его заботы. Я тоже вынужден был осознать, что забота и избрание неразрывно связаны с предоставлением свободы и сожалением о том, кого отпускаешь. Если попытаться избежать боли, придется заглушить подлинное внутреннее знание. Тогда целостный смысл моей заботы будет упущен, и я не смогу достичь подлинной человечности.

Необходимо заботиться о том, чтобы брать на себя какие-то обязательства. Долгое время — задолго до его обращения к психотерапии — Фрэнк пытался сделать свою жизнь безопасной с помощью нигилизма. Он отвергал все ценности, все отношения, все собственные обязательства. Он думал, что свободен, но был эмоционально обделен и вынужден был отвергать свой внутренний голос. Во время терапии Фрэнк рискнул соблюдать обязательства — вначале просто регулярно посещая сеансы и оплачивая их. Затем он обнаружил, что может приобрести многое, расставшись со своим негативизмом.

Это привело его к связям с другими людьми, и, наконец, он смог связать себя обязательствами регулярной работы, компромиссом в отношении своей внешности и одежды, долговременными образовательными и профессиональными целями. Людям свойственна направленность. Они всегда интенциональны — по крайней мере, в некоторой степени (например, изначальная интенция Фрэнка — не иметь связей и обязательств). Если я хочу быть по-настоящему живым, мне необходимо открыть или создать в своем внутреннем центре намерение и двигаться в определенном направлении (не обязательно в смысле социальных или материальных достижений). И смысл путешествия состоит скорее в том, чтобы двигаться, чем в том, чтобы прийти.

__________

Однажды Фрэнк зашел повидаться со мной. Прошло примерно двенадцать лет с того знаменательного дня, когда он объявил о своем намерении стать моим коллегой. Работая как зверь, Фрэнк закончил докторантуру и интернатуру, у него была жена — тоже выпускница института — и сын. Зная об этих достижениях из нашей переписки, я опасался его посещения. Как много лет тому назад, я вновь спрашивал себя: не помог ли я создать послушный винтик в машине среднего класса?

С самого начала меня успокоила свирепая борода Фрэнка, когда я встретил его в приемной. Что бы я ни думал, я не увидел дрессированного клерка. Фрэнк приветствовал меня смущенно, очевидно, наблюдая за моей реакцией. Мы оба чувствовали себя неловко, но вскоре смогли начать разговор. И когда Фрэнк заговорил, я понял, что он не потерял контакт со своим внутренним центром.

Он интересовался работой с детьми-наркоманами, скептически относился к официальным методам работы с этими молодыми людьми, будучи уверен, что подобные методы скорее усложняют проблему, нежели решают ее. Он не верил в то, что нужно быть “мягким”, но настаивал на том, что до ребенка действительно нужно достучаться, если хочешь, чтобы тот изменился, и что большинство так называемых “жестких” программ просто обходят стороной трудности, связанные с решением действительных проблем. Его речь произвела на меня впечатление. Я сказал ему об этом. Тогда Фрэнк заколебался и, наконец, сказал: “Ну и дерьмо ты, Джим! Вечно из ничего раздуваешь огромное дело! Я просто делаю то, что должен”. И я расслабился, убедившись, что Фрэнк остался самим собой.

5. Луиза:

послушание и независимость

Глубокой ночью она зашевелилась в моих объятиях, и я наполовину проснулся. Моя рука онемела под любимой тяжестью. Я тихонько попытался освободить ее, неохотно отдаляясь от ее тепла. Она повернулась во сне, пробормотала мое имя и еще несколько неясных звуков — звуков любви. Я хотел разобрать слова, но они ускользнули в пропасть ее сна. Внезапно это показалось мне ужасно, непоправимо трагичным. Теперь уже совсем проснувшись, я понимал, что моя реакция преувеличена, но в то же время я хотел закричать, остановить время, узнать о навсегда теперь потерянном движении ее души ко мне. Как можем мы двое, которые столько пережили вместе, быть так отделены друг от друга, и я никогда не узнаю эти слова?

Другой ночью, в другом месте, я читал Алена Уиллиса, исследовавшего нашу человеческую вину. Он вспоминал стадион в Дакке, где четыре пакистанца, подозреваемых в предательстве, были казнены в присутствии 5000 ликующих бенгальцев. Меня передернуло. Я не хотел вспоминать о том, что выкинул из головы, когда несколько лет назад впервые прочел об этом в “Таймс”. А затем пришли тайные, непристойные, настойчивые мысли: они сделали с ними это? И это? О Боже! Я не хочу думать об этом. Как я могу сидеть спокойно и наблюдать? Мог ли я оказаться одним из палачей? Я не хотел знать, но знал: я мог быть среди этой толпы, требующей крови. Я мог оказаться на том плацу, выдумывая все более ужасные способы вызвать последнюю каплю страданий. Я брат этих палачей и убийц.

И я также мог быть одним из тех, кто был привязан к столбу, бес­помощно ожидая новой ужасной пытки. Я знал и это свое родство.

__________

Я часть всех людей (всего, что существует), и я отдельный индивид, отделенный от всех людей (и от всего существующего). Одновременность, действительное единство этих двух противоречивых состояний требует определенного настроя. Обычно я осознаю какой-либо один аспект — либо отдельность, либо связь; в такие моменты другая сторона кажется смутной и абстрактной.

Но, будучи человеком, я не могу разорвать эту двойственность так легко. Я должен осознавать обе части, если хочу полностью ощущать себя живым. Так, чтобы достичь реализации, я должен иметь какие-то очень близкие отношения, какие-то — более формальные, и мне следует быть открытым навстречу своей человечности и общности со всеми людьми. В то же время я должен оставаться в своем внутреннем центре и уважать свою собственную потребность в одиночестве. Только с помощью собственного внутреннего чувства каждый из нас может достичь равновесия этих частей.

Однако многих из нас в детстве не научили вырабатывать свою собственную уникальную и разумно сбалансированную диету общения и одиночества. Родители, руководствуясь благими намерениями, пугаются потребности своих детей в одиночестве. Матери и отцы настаивают, чтобы ту модель отношений, которую они разрабатывали для себя, усвоили и их дети. После того, как мы сами отстаивали свой способ жизни, нам трудно принять, что наши дети могут избрать совсем другую модель. Но поскольку каждый из нас — индивид с независимым Я, каждый из нас строит свою модель. И именно из нашего опыта ранних лет мы усваиваем уроки отношений, необходимых для выживания.

Маленьким ребенком Фрэнк научился не ждать ничего хорошего от близких отношений с другими; поэтому он акцентировал ту часть парадокса человеческих отношений, которая была связана с одиночеством. Он жил, почти не вовлекая себя в отношения с другими и не ожидая теплоты и взаимности.

Луиза, напротив, научилась подчеркивать другую часть дилеммы — связь. Из-за того, что она рано поняла, как беспомощна и уяз­вима сама по себе, Луиза стала искусно завоевывать одобрение и уверенность в том, что другие всегда будут желать близости с ней. Но это бегство от одиночества наглухо отрезало Луизу от чувства ее соб­ственной идентичности и заглушило в ней внутреннее осознание.

Ноября

Легкий аромат женственности исходил от чопорной женщины, которая в этот день сидела в моем большом кресле. Не физический аромат, который можно ощутить с помощью обоняния, а психическая сущность, исходящая от нее. Ее платье было консервативным, но привлекательным; тело не выставлялось напоказ, но и не отвергалось полностью. Я был заинтригован, пытаясь разгадать, что передают эти чувственные, эротические намеки без использования привычных уловок.

Тем временем, пока я забавлялся подобными размышлениями, эта женщина, посылавшая такие мощные невербальные сигналы, говорила откровенно и совсем не эротично.

— После аварии я была в гипсе почти год и не могла ходить в школу. Моя мать, как только оправилась после своих ранений и смерти папы, попыталась обучать меня дома. К нам нерегулярно приходил домашний учитель, но чаще всего я была предоставлена сама себе. Это было такое одинокое время. Я помню, как лежала и смотрела в окно на играющих детей, хотела выйти на улицу и поиграть с ними. Затем наступал вечер, и я начинала бояться. После аварии я стала бояться сумерек. Я просила мать побыть со мной, по крайней мере, пока не стемнеет, но она должна была готовить ужин и не могла оставаться со мной подолгу.

— Одинокое пугающее время.

— Да. — Быстрая благодарная улыбка. Немного слишком благодарная за такой простой ответ. Действительно ли это было так? Не преувеличены ли ее реакции? Да, но не это придавало ей сексуальности. На самом деле это почти рассеивало ее притягательность.

— А потом, весной, мать обнаружила, что у нее рак. Это было уже слишком. Она пыталась сохранять мужество, знаю, но я могла слышать, как она плачет у себя в комнате. Я пыталась не показать ей, что слышу, как она плачет, и изо всех сил старалась сделать ее счастливой. Она так страдала, знаете, и, казалось, как-то съежилась. Думаю, после аварии у нее просто не осталось никаких сил. Это ее убило. Сразу после Дня Труда она умерла, и... — Она тихо плакала. Я сочувствовал этой женщине, оставшейся сиротой в одиннадцать лет.

— Это любому трудно выдержать. Особенно маленькой де­вочке.

Она кивнула, вытерла глаза, еще немного поплакала и посмотрела на меня с улыбкой, которую в романах прошлого века непременно бы назвали “наигранной”.

— Простите, я веду себя как ребенок.

— Вы мне вовсе не кажетесь ребячливой.

— С вашей стороны очень любезно говорить так. — О, эти разглагольствования! Она казалась мне слишком сладкой, слишком правильной. Куда девался ее эротический аромат? Черт меня подери, если он все еще здесь. Это было странно, но каким-то образом она одновременно и отталкивала меня своей слащавостью, и притягивала. Я невольно спрашивал себя: что будет, если отшлепать ее по голой заднице? Это меня удивляло.

— Я ушла жить к брату моей матери и его жене, тете Джулии и дяде Беннету. Мне не было хорошо с ними. Тетя Джулия не любила меня. Она пыталась относиться ко мне с пониманием, я знаю, но по ночам я слышала, как они спорили и упоминали мое имя. Наконец, однажды вечером... — Она снова заплакала,— тихо-тихо.

— Однажды вечером.

— Да, однажды вечером. Возможно, это глупо, но у меня действительно такое чувство, что мне нужно чего-то опасаться, когда заканчивается день. Даже сейчас мне иногда становится страшно, когда я одна в квартире и начинает темнеть. И я действительно бываю почти до смерти напугана, когда должна зимой уходить с работы в сумерках.

— На самом деле это не так уж и удивительно, правда?

— Нет, думаю, нет, но это глупо с моей стороны, вы не находите? — Последовала вопросительная улыбка, которая была явным приглашением ответить, что, конечно, это не глупо. Это сделало меня упрямым, как будто я хотел сказать, что она права, думая, что глупа. Ого! Эта девица действительно действует мне на нервы разными способами. Нужно успокоиться.

— Ну, как бы то ни было, однажды вечером мой дядя попросил меня прогуляться с ним. Он выглядел очень напряженным и каким-то злым. Сказал, что ему действительно жаль, но мне больше нельзя жить с ними: тетя Джулия переживает климакс и поэтому стала очень нервной. Он действительно расстроен, но договорился, чтобы я переехала к его кузену в Нью Хэмпшир, на ферму.

— Что Вы почувствовали, когда он сообщил вам об этом?

— О, это было просто ужасно. Я... — Слезы полились сильнее. — Я думала, что, вероятно, не помогала тете Джулии столько, сколько было нужно. Помню, что просила его дать мне еще один шанс и обещала быть очень хорошей и много помогать. Я была очень испугана. По крайней мере, я знала дядю Беннета и тетю Джулию до аварии, но никогда не слышала об этих кузенах из Нью Хэмпшира. Я умоляла и плакала и, в конце концов, он сказал, что поговорит с ней еще раз. И в ту ночь у них было настоящее сражение. И я хотела убежать, но была так напугана, что не знала, что делать. — Теперь она плакала навзрыд, и впервые с тех пор, как она вошла в комнату, я почувствовал, что больше не являюсь центром ее внимания. Ага, вот в чем секрет ее воздействия на меня: она заставила меня чувствовать, что я являюсь эмоциональным центром ее переживаний. Это действительно сильный яд.

— Вы снова можете почувствовать, как испуганы и растеряны были тогда.

— О да, да. — Ее голова мгновенно поднялась, и молящий взгляд, теперь уже смешанный с благодарностью за понимание, засиял на лице. Я был склонен иронизировать по поводу ее фиксации на моей персоне, поскольку меня несколько раздражало, что я действительно реагировал на это. Меня действительно трогали ее молчаливые мольбы, ее страдания... Да, и этот эротический аромат, который исходил от нее.

— Это длилось всего четыре месяца, думаю, не больше. В любом случае это было ужасное время для всех нас. Вероятно, мне следовало сразу ехать туда, куда с самого начала собирался отправить меня дядя. Я продолжала пытаться угодить тете Джулии. Я пыталась помогать по хозяйству, но никогда не делала все точно так, как ей нравилось. Я пыталась не говорить много за едой, но тогда мы просто сидели молча, и это было ужасно. Я действительно старалась, но... Так что потом меня отправили в Нью Хэмпшир.

— Ну, и как?

— Некоторое время все было нормально. Мистер и миссис Кольтен были хорошими людьми. Они старались, чтобы я чувствовала себя, как дома, и пытались научить меня тому, что считали правильным. Они были пожилой парой. Их дети были взрослыми и уже имели собственных детей. Иногда с ними было очень мило. У нас бывали большие семейные пикники и приемы по праздникам — совсем как в старинных романах, но потом...

— Потом?

— Ну, полагаю, мистер Кольтен старел, а я... Это меня смущает. — Она снова смотрела на меня со сладкой улыбкой, но теперь она действительно была смущена, а не просто требовала подтверждения.

— Вам трудно говорить о том, что произошло?

— Да. Я имею в виду, что уверена: он не хотел причинить мне никакого вреда. Он действительно был добрым человеком.

— Мистер Кольтен.

— Да, понимаете, я созрела за то время, когда жила с дядей Беннетом и тетей Джулией. Я имею в виду, что созрела довольно рано, и у меня была вполне сложившаяся фигура, когда мне было двенадцать или тринадцать лет. О, это...

— Вам трудно говорить о своем теле и своем сексуальном созревании.

— Не знаю, почему. Я имею в виду, что я — не ребенок. Мне тридцать семь лет, но, полагаю, я довольно наивна в определенном смысле или неопытна... — Она отклонилась, и теперь ее подлинное смущение сопровождалось легким приглашением, и все это создавало дьявольскую смесь.

— Вы действительно очень привлекательны в своем смущении. Вы осознаете это?

Она по-настоящему смутилась и покраснела.

— О! О, я не знала. То есть, что я такого сделала? Я не осознавала...

— Мисс Гован, вы ничего такого особенного не сделали. Не стоит так беспокоиться. На самом деле я нахожу это довольно приятным, но мне интересно знать, насколько вы осознаете то воздействие, которое оказываете на окружающих.

— О, извините. — Она еще больше сконфузилась. Она совсем не знала, чего от нее ждут дальше, а для Луизы Гован главное, очевидно, было оправдывать ожидания. Неудивительно, принимая во внимание историю, которую она рассказывала.

— Что произошло с мистером Кольтеном?

— О, на самом деле ничего серьезного. Просто постепенно я осознала, что он пытается подсмотреть за мной, когда я принимаю ванну, и отправиться на прогулку вдвоем. Однажды, когда мы с ним гуляли, он привел меня на пруд и сказал, что это его старый бассейн. Он получал массу удовольствия, рассказывая мне, как они купались в нем нагишом, и он хотел, чтобы я прямо сейчас сняла одежду и искупалась там. Мистер Кольтен сказал, что будет наблюдать за тем, чтобы никто не подошел, и все будет в порядке. Я была ужасно испугана, но он продолжал настаивать, и, наконец, я начала раздеваться. И когда я сняла платье и белье, из кустов выскочила миссис Кольтен, крича на нас обоих. Думаю, ей показалось, что я пыталась соблазнить его или что-то в этом роде. Я только плакала и плакала, пытаясь все объяснить, но никто мне не верил. А старик только все запутал, пытаясь защитить и меня, и себя и отрицая вообще все. Все это превратилось просто в кошмар. Как бы то ни было, спустя примерно неделю они отправили меня обратно к дяде Беннету.

— Что вы чувствовали при этом?

— Не знаю. Я словно онемела, и мне было очень стыдно. Я просто не хотела никого видеть и ничего слышать об этом. — Она тихонько плакала, и, казалось, избегала встречаться со мной глазами. — Ну, а потом мне нельзя было оставаться у них. Так что через месяц или около того они пристроили меня жить к пожилой леди и, я стала помогать ей в обмен за комнату и содержание. Это была миссис Дэвис, и я оставалась с ней, пока мне не исполнилось шестнадцать. Потом...

И Луиза продолжала рассказывать о своем печальном детстве. Было нетрудно понять, почему она так сильно старается угодить. В девять лет она была тяжело ранена в аварии, в которой погиб ее отец; вскоре после этого умерла мать Луизы. С тех пор она постоянно попадала в ситуации, где ей приходилось угождать лишь для того, чтобы продолжать жить там, где временно находился ее дом.

К концу нашего сеанса, после того, как она закончила свой рассказ и мы поговорили о планах относительно терапии, я решил еще раз выяснить, насколько она осознает свое воздействие на посторонних.

— Есть одна вещь, которая произвела на меня впечатление во время нашего разговора, мисс Гован. — Вы кажетесь очень озабоченной тем, чтобы казаться приятной, покладистой и веселой, даже если вы рассказываете об очень невеселых вещах. Было бы полезно знать, насколько вы осознаете это свое поведение.

— О, это меня смущает. — И она действительно смутилась, хотя и немного кокетничала. Это тоже выходило эротично. — Ну, думаю, я знаю кое-что об этом. Иногда я осознавала, что очень стараюсь... Не знаю, как сказать. Ну, я однажды подумала — после того, как посмотрела кино: “У меня жизнь, как у Бетт Дэвис, а я притворяюсь, будто я Ширли Темпл”.

Это хорошо сказано, подумал я про себя, только я бы добавил: “Ширли Темпл и Мэрилин Монро”.

Встречаясь с Луизой около года, я чувствовал, что приторное кокетство уменьшилось, но эротические намеки продолжались, как и ее стремление угождать. Манера с необыкновенным напряжением и вниманием сосредоточиваться на моем лице и глазах временами раздражала меня, но временами действовала сильно и загадочно.

Луиза руководила обучением социальных работников в большой общественной организации, и из того, что мне удалось узнать, я сделал вывод, что она была хорошим работником и ее любили. Но она начала осознавать, что ей не хватает внутреннего зрения и чувства идентичности, которое оно дает. Луиза говорила: “Я не знаю, кто я на самом деле. Я почти могла бы сказать, что не знаю, есть ли я на самом деле. Я имею в виду, что уверена в том, что существую — только когда я с кем-то, особенно с тем, кто нуждается во мне. В последнее время, с тех пор, как мы начали говорить об этом, я спрашиваю себя: если никто не будет во мне нуждаться, я, может быть, просто исчезну?”

Луиза стала так остро осознавать свою зависимость от других, что думала о себе то как о пустой раковине, которая оживает только в чужих руках, то как о “нагревательном приборе”, который нужен лишь для того, чтобы давать другим тепло, и не имеет значения сам по себе.

Поиск по сайту: