Святитель Николай Сербский. Христова революция

(Текст опубликован: «Весник Српске Цркве». 1922. Год выпуска XXVIII, январь—февраль. С. 6 —17; воспроизведен по: Творения святителя Николая Сербского (Велимировича). Библейские темы. — М.: Паломник, 2005. — С. 438 — 455)

В то время, когда мрачный и боящийся людей импе­ратор Тиверий Август властвовал над всем тогда извест­ным мiром; когда Ирод, высочайшими устами наименованный «лисицей», суевер и злодей от того же [навязчи­вого] ужаса, мнимо царствовал над небольшим кусочком этого мiра и когда Понтий Пилат, из страха покровитель­ствующий и добру и злу, фигурировал в качестве кесаре­ва проконсула в Иерусалиме, — в Иудее, на сухом и не­возмутимом небе Римской империи возникло крохотное облачко, быстро разросшееся, затянувшее небо не толь­ко царства римлян, но и всего полушария и излившее плодоносный дождь, от которого и по сей день все эти земли утопают в зелени. Этим малозаметным облачком был переворот, вызванный среди евреев Личностью, сло­вами, делами и участью Иисуса Христа. Весенним благовестием прогремел он в пятнадцатый год правления императора Тиверия, завершившись кровавой трагеди­ей в девятнадцатый год его владычества.

Никто из участников или очевидцев этого переворо­та, за исключением Вождя, не мог даже помыслить, что их имена — в связи со Христом и благодаря Христу — на протяжении тысячелетий, из поколения в поколение бу­дут ежедневно устами либо благословляемы, либо проклинаемы. Кесарь Тиверий, единственная мрачная фи­гура на прекрасном острове Капри, изолировав себя от богов и от людей и довольствуясь лишь обществом сво­их кровожадных намерений, направленных против лю­дей более счастливых, чем он сам, испустил свою погиб­шую и почерневшую душу, даже не подозревая, что в его дни и в его государстве жил и был предан смерти Чело­век, Который поспособствует и его имени быть вписанным во всю грядущую историю. Равно как и проконсул Пилат никак не мог себе представить, что тот Четверг, в который он изрек приговор над Иисусом, окажется и для него самым роковым и мрачным днем, не имеющим за­вершения до скончания мiра. Да и евреи были далеки от мыслей, что пасха, вкушаемая ими в тот день, когда окро­вавленное тело Христа лежало во гробе, не просто более значима, чем все прежние, [бывшие доселе], включая и ту первую, египетскую, но и вообще — единственная их пас­ха, имеющая отношение к человечеству. Равно как после Великой Пятницы никто из римлян или евреев и не ду­мал, что революция, совершенная Иисусом Христом, бу­дет для Римской империи иметь хоть какое-то значение — более весомое, чем обычное провинциальное происше­ствие, о котором проконсулы вряд ли и уведомят кесаря и римский сенат, тем более что жертвой его стал один-един­ственный человек. Как можно было докучать этим кеса­рю и сенату такого государства, в котором ежедневно сот­ни голов могли слетать с плеч без какого-либо ущерба для мира и благоденствия? Во время возмущения, произведен­ного Вараввой, было, разумеется, больше пострадавших, но сомневаюсь, чтобы и это посчитали достойным внима­ния блистательного кесаря и столичного сената. Главы государств оценивают перевороты и мятежи количеством, а не качеством. Христова же революция была на первых порах лишь качественной. Ведь Бог любое Свое дело на­чинает с чего-то малого — с семени, которое гибнет и тле­ет, пока вновь выросшее растение не окажется для людей сюрпризом. Люди же, напротив, затевают все свои дела, включая и перевороты, с непомерным шумом, оглушитель­ным криком и боем барабанов, пока силы не истощатся и всё вокруг не застынет от изнеможения — пока мертвый финал [столь] бурного начала не удивит [даже] Бога.

х х х

В том, что Христос и впрямь был революционером, не может быть сомнения. Разногласия могут возникать лишь в качественном определении совершенного Им переворота и Его Самого как Вождя.

Не заложены ли в высказывании: Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! (Л к. 12, 49) — фундаментальные потрясения?

Не вселяют ли в каждого читателя тревогу по поводу возможных бурь и нестроений (букв. «революции». — Ред.) слова: Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, а также следующий стих: Ибо Я пришел разделить человека с отцом его, дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее (Мф. 10, 34 — 35)? И еще ниже: Если кто приходит ко Мне и не возненаавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником (Лк. 14, 26)?

Мы приводим эти Христовы свидетельства не потому, что считаем их самыми революционными, а лишь потому, что своей силой и кажущейся парадоксальностью они создают подобное впечатление у не посвященных в глубокие тайны Евангелия. А такова, к сожалению, сейчас большая часть христиан. Собственно говоря, любое Христово слово несет в себе зачатки целого духовного переворота. Отсюда и реакция слушателей: Никогда человек не говорил так, как Этот Человек (Ин. 7, 46).

Если бы иудейские старейшины уяснили себе самую первую Христову речь, Его Нагорную проповедь, то тут же провозгласили бы Христа бунтовщиком и мятежником. [Ведь] там, где Христос сопоставляет Свои запове­ди с законом Моисеевым, [красной нитью проходят слова]: Вы слышали, что сказано... А Я говорю вам (Мф. 5). Как облак на горе Хорив уступает место Трисолнечному Свету, так и весь Моисеев закон исчезает в пламе­ни Христовых заповедей. Прообразы и предвестия (букв. «как сказка». — Ред.) [меркнут] в [свете наступившей] неумолимой действительности!

Впрочем, когда Христос лишь говорил как революционер, евреи Его хвалили и бежали за Ним вслед. Но когда после слов Он перешел к делам, обнародовав Свое влады­чество над Иерусалимским храмом и презрев «предания старцев», тогда у народных начальников открылись глаза и они усмотрели опасность, которую нес с Собой Хрис­тос; их сердца, наполнившись страхом перед Ним, воспы­лали против Него гневом. Ведь обветшалая и окаменелая религия в том или ином народе сводится не к слову, духу или делу, а лишь к одним традициям. Согрешающий про­тив первых трех категорий легко получает прощение, но преступившему обычаи не простят никогда. Последние предписывали не есть свинину, не дружить с мытарями и грешниками, избегать общения с другими народами, ис­правно приносить положенные жертвы, полагаться на силу крови (букв. «сильнейшую кровь». — Ред.),держать опре­деленные посты, повторять установленные молитвы, ненавидеть иноземцев, соблюдать закон о пасхе как величай­шей святыне, воздерживаться от всякого — и худого, и доброго — дела в субботу. Вот что по истечении несколь­ких тысячелетий осталось от первоначальной религии. Любой грех против этого сухого и символического остат­ка не находил себе оправдания. Грех [же] против Десяти заповедей был вполне простительным, потому что совер­шался изо дня в день, вошел в обыкновение, в привычку и как таковой, подобно тяжкому бремени, передавался из поколения в поколение. Обожалась история, а не Бог.

Для более наглядного восприятия всего этого напомним читателям о сербском народе, который тысячу лет тому на­зад, при крещении, принес клятву верности Христу и Цер­кви. В наши же дни от этой живой веры [мало], очень мало сохранилось, [если] не считать некоторые религиозные обычаи во главе с «крестной славой». Посягнувший на них покусится на народную святыню. Но если кто согрешит против слова, духа и дела Христовой веры, то не вызовет своим поступком подобного гнева. Что тогда удивительного в том, что и у евреев Моисеева религия, повинуясь преступной косности человеческого духа, по истечении гораздо более продолжительного времени свелась лишь к обычаям, к обожествлению истории вместо Бога.

Итак, когда Христос начал пренебрегать религиозными традициями иудеев — не потому, что Он их якобы презирал и умалял, а потому что видел их опустевшими от Духа Божия, — лишь тогда народные старейшины, прозрев, увидели в Нем опасного мятежника. Напрасно Христос оправдывал Свои поступки высшими духовными соображениями — книжники и фарисеи были готовы жертвовать скорее Им, чем малейшим из своих устоев. [Ведь] буква обычая легче духа, а религиозное предписание, лишенное горения веры, — это тот же материализм, тот же грех и смерть; впрочем, таковы и всякий материализм вообще, и любой грех и смерть. Яростно обличали Его книжники и фарисеи через посредство Его учеников: Зачем вы едите и пьете с мытарями и грешниками? Иисус же сказал им в ответ: не здоровые имеют нужду во враче, но больные; Я пришел призвать не праведников, а грешников к покаянию. Они же сказали Ему: ученики Иоанновы постятся часто и молитвы творят, также и фарисейские, а Твои едят и пьют? Он сказал им: можете ли заставить сынов чертога брачного поститься, когда с ними жених? (Лк. 5, 30 — 34). Впрочем, все доводы, ясные и убедительные, как раскат грома, напрасны. Вновь приступают к Иисусу книж­ки и фарисеи из Иерусалима и говорят: Зачем ученики Твои преступают предание старцев? ибо не умывают рук своих, когда едят хлеб (Мф. 15,1 и далее).

Он же, отвечая им, сказал: Зачем и вы преступаете заповедь Божию ради предания вашего?... Ибо вы, оставив заповедь Божию, держитесь предания человеческого омовения кружек и чаш, и делаете многое другое, сему подобное (Мф. 15, 3 и далее; Мк. 7, 8).

И опять все эти громогласные аргументы ни к чему не приводят. Две стороны ведут дискуссию с двумя про­тивоположными намерениями. Для Христа это — слава Божия, а для народных начальников — их собственная слава. А к тому же [спор ведется именно] о субботе, а это обычай всех обычаев, голова золотого тельца. На эту го­лову сей Бунтовщик как раз и ополчился, как бы рассуж­дая: «Если собью Я голову у тельца, то народ перестанет его боготворить». Однако грех против Яхве [ Jahve ] счи­тался рядовым и вполне простительным, тогда как грех против субботы не подлежал никакому оставлению. Ста­рейшины увидели, что если они позволят лишить тельца головы, то народ перестанет чтить и всего тельца, а вмес­те с тем презрит и их самих, хранителей этого истукана. Свергнуть субботу с пьедестала означало для них ни мало ни много как бросить факел и зажечь мертвую плоть обычаев, оставшуюся у них от Синайского зако­нодательства. Ведь за почитание субботы и всех прочих бездушных традиционных предписаний они ожидали особых привилегий с неба, присвоив себе право надзо­ра над всеми остальными народами. Потому и ошело­мило их слово Спасителя: Сын Человеческий есть гос­подин и субботы (Мф. 12, 8).

И еще сказал им Иисус: Спрошу Я вас: что должно делать в субботу? добро, или зло? спасти душу, или погу­бить? Они молчали (Лк. 6,9).

Впрочем, и помимо слов, дел и поступков, характеризовавших Христа как собственно революционера, само Его явление оказывало на людей такое же пробуждающее воздействие. Ведь настоящий революционер не только выдвигает новую доктрину или утверждает новое дело, но и сам по себе человек новый. Из Христа же излучалась какая-то необыкновенная, неземная сила, делавшая больных здоровыми, а здоровых — радостными, так что весь народ искал прикасаться к Нему, потому что от Него исходила сила и исцеляла всех (Лк. 6, 19).

Оттого-то и следовали за Ним массы людей: иногда по четыре тысячи человек, иногда по пять и более. Бывало, что на берегу озера вокруг него скапливалось столько народа, что ему приходилось входить в лодку и оттуда благовествовать. Однажды люди даже начали теснить друг друга (Лк. 12, 1). Порой те, кто не мог протиснуться в дом, раскрывали кровлю и спускались к нему через отверстие в потолке. Впрочем, нередко Он был вынужден уклоняться от необозримой толпы и удаляться в пустыню. [Но и тогда люди старались не упустить Его из виду.] Весь народ неотступно слушал Его (Лк. 19, 48).

Все Ему дивились, все изумлялись, и все Его хвалили. При одном только упоминании о Нем весь народ трепетал душой. Слух о Нем быстро пронесся по всей Иудее. О том, что люди и вправду питали к Нему самые теплые чувства, свидетельствует тот случай с безымянной женщиной, которая в ответ на Его благовестие, возвысив голос из народа, сказала Ему: блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие! (Лк. 11, 27).

Нафанаил поначалу насмехался над словами Филиппа, когда тот говорил ему об Иисусе из Назарета: Из Назарета может ли быть что доброе? Но, увидев Иисуса, воскликнул: Равви! Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев (Ин. 1, 46; 49). Своим державным, поистине царским явлением Краснейший добротою паче сынов человеческих, точно неодо­лимый магнит, всех привлекал к Себе, пленял и напол­нял благоговением. Вот, к примеру, люди уже много лет занимаются своим ремеслом на обжитом месте и ведут привычный образ жизни. Им трудно даже на короткое время оторваться от своей работы, а тем более [расстать­ся с ней] навсегда. Но, невзирая на все это, Иисус, уви­дев рыбаков, починяющих сети и закидывающих их в море, призвал их. И они тотчас, оставив сети... оставив лодку и отца своего, последовали за Ним (Мф. 4, 18 — 22).

Или увидел Он мытаря у сбора пошлин и сказал ему: Следуй за Мною. И он, оставив всё, встал и последовал за Ним (Лк. 5, 27 — 28).

Впрочем, если даже абстрагироваться от слов, дел и самого явления Иисуса Христа, то сама Его земная участь будет достаточно свидетельствовать о Нем как о челове­ке, пришедшем изменить м i р. В ту эпоху в Римской им­перии осуждение на смерть и казнь невиновного челове­ка были редкостью. А особенно такого, который ни в чем не преступил римские законы и учил: Отдавайте кеса­рево кесарю, а Божие Богу (Мф. 22, 21).

Сенатор Сеян, друг Тиверия, как раз в это время тай­но готовил государственный переворот, намереваясь свергнуть Тиверия и себя провозгласить кесарем. Узнав об этом, Тиверий с острова Капри отправил курьера с письмом в сенат. И когда письмо кесаря было прочита­но, Сеян за свои планы поплатился головой.

В деле же Иисуса кесарев чиновник, Пилат, не мог най­ти никакой Его вины. И потому как блюститель законов империи старался спасти Праведника от смерти. Вот, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нем никакой вины (Ин. 19, 4).

Но что толку? Слабая власть — всегда соучастник преступления. Вожди еврейского народа уже усмотрели непростительную вину в Самом Иисусе и [теперь] «всего лишъ — как вассалы» — звали римскую власть «на помощь», чтобы она помогла им устранить Иисуса из м i ра сего, так как никто [из них] так и не отважился убить Его предательски — из засады [или исподтишка] (Ин. 5, 16; 7, 45 — 46).

А до сего момента был Он предметом долгих споров [размолвок как в народе, так и — в особенности — среди его вождей, [причем и там и тут] все разделились на два лагеря: одни были за Него, другие против. Первые называли Его Учителем, Пророком, Мессией, Царем Израилевым, Сыном Давидовым, Сыном Божиим. Другие — лжецом, обманщиком, безумным, имеющим беса, богохульником, злодеем, потому что много толков было о Нем в народе: одни говорили, что Он добр; а другие говорили: нет, но обольщает народ (Ин. 7, 12).

Так же обстояло дело и в кругу начальствующих. За [Иисуса было не только большинство народа, но и незначительное меньшинство старейшин. Сии последние приходили к Иисусу тайно, дабы не вызывать подозрений у остальных. И лишь один Никодим осмелился выступить за Него публично: Судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает? (Ин. 7, 51). Но за это его укорили и осмеяли как невежду в Писании. И вождь правящего большинства, Каиафа, глава ста­рейшин, превозмог всех своими аргументами: Вы ничего не знаете, и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб (Ин. 11, 49 — 50).

Таким образом, одержал победу древнейший в исто­рии человечества резон малодушия и трусости, хотя он и насквозь фальшив. Ибо всегда лучше погибнуть це­лому злому народу, нежели одному-единственному пра­веднику. Впоследствии история это ясно показала, по­срамив ложь Каиафы: его народ погиб, а Праведник жив и поныне.

Итак, весь еврейский народ пришел в движение и, словно острым мечом, был рассечен на два лагеря, что неизбежно бывает при всякой революции. При этом Хри­стос день ото дня терял Своих приверженцев, пока все ветхое не рассеялось и Пастырь не остался [наедине] Сам [с Собой]. Народ шествует за идеалистом, восторгаясь высоким полетом мысли. [Но тот] же народ покидает идеалиста в страхе перед его падением и устремляется вслед за злодеями, боясь мести со стороны последних. В мiре всегда существовало лишь два типа людей: идеали­сты и преступники. Первым открываются вечные и не­преходящие духовные ценности жизни — и потому они не от мiра сего, причем их проницательность позволяет им уклоняться от зла; вторые [всего этого] не видят, об­ращая внимание лишь на тленные и изменчивые земные блага, а потому и нечем им обороняться от зла; не могут они его избежать, но склоняются к злу, сначала покры­вая [и оправдывая] его, а потом — когда эта привившая­ся им апологетика порока станет навыком — и сами на­чинают его творить.

Толпа народа, с радостью приветствовавшая Иисуса у врат Иерусалима, восклицая: Осанна Сыну Давидову! — та же самая толпа теперь, когда нахмурился злодей Каиафа, опасаясь этого преступника, готового «в интересах народа» убить всякого [встречного, попирала в себе го­лос совести и] неистово кричала: «Распни Его!».

Да и сам Каиафа руководствовался не убеждением и отвагой, а тем же самым страхом, боязнью за самого себя. Что бы с ним сделалось, если бы весь народ пошел за Иисусом? Ясно только то, что он уже не остался бы пер­восвященником сего народа, и, следовательно, люди не слушали бы уже его, не уважали и не оплачивали. Такие, по-видимому, помыслы, сопряженные с леденящим ужа­сом, его обуревали, будучи искусно скрываемы от чужих взоров. Страх за себя людям свойственно прикрывать завесой храбрости — якобы «во имя спасения других». Каиафа же, как и Ирод, [как] и прочие народные вожди, был всего лишь обычным земным червем, ценившим собственное ложе и обед больше всех обетованных не­бесных царств. Угнетаемый тревогой за себя, он и в дру­гих сеял смятение, делясь с ними своими мыслями. Впро­чем, никто из иудеев и не чаял от Мессии какого-то Не­бесного Царства: все хотели, чтобы Он, подобно Давиду и Соломону, основал царство земное. Под эти стереоти­пы они попытались подвести (букв. «под эту мерку по­догнать». — Ред.) и Иисуса — и потому хотели сделать Его царем, посадив на престол Давида. Но какое разоча­рование [довелось им] всем [испытать], когда Иисус от­казался сесть на кровавый трон земных царей, борьба за который наполняет и отравляет всю историю. Иисус же, узнав, что хотят придти, нечаянно взять Его и сделать царем, опять удалился на гору один (Ин. 6, 15).
Разбойник Варавва был сердцу евреев [гораздо] бли­же. Он был им [даже] любезен, так как все римские зако­ны ни во что не ставил. Преступными методами действо­вал он на благо земного иудейского царства и, следовательно, был для них дороже Иисуса. А [к тому же] чтил он и субботу и соблюдал прочие иудейские обычаи, хотя и уби­вал людей, — и потому евреи предпочли его Иисусу.

Словно запечатанная тайна, пришел Христос в среду иудеев, самим Своим явлением вызвав на короткое вре­мя неслыханное брожение в народе; однако, не на йоту не отступив от Своего предназначения, Он был [ими] осужден на смерть и убит.

Впрочем, если оставить в стороне все революционные слова, дела и поступки Христа, а также и самоё Его явле­ние и конечную участь, — одно только Его влияние на историю [человечества, начиная] с Голгофы и вплоть до сего дня, открывает в Нем, вне всякого сомнения, корен­ного преобразователя всего людского бытия. Не будем говорить о Его воздействии на цивилизацию, обществен­ное мiроустройство и другие стороны межчеловеческих отношений: об этом сказано уже достаточно, и всем про­свещенным людям это известно, — остановимся лишь на типах людей, созданных Христовой революцией.

На самом деле все подлинные последователи Христа — революционеры. Это единственные поистине новые люди за последние без малого два тысячелетия. Все же прочие — одна только ветошь: сюда относятся Каиафа, Ирод, Варавва, Пилат, Тиверий и им подобные. Все остальное по­вторялось и до Христа, и после Христа [изо дня в день], как [бесконечная] муэдзинова песнь на минарете. Ведь все прочее влачит свое жалкое существование, лишь пи­таясь несъедобными объедками либо замшелых тради­ций, либо эгоистических безумных переворотов (букв. также: «революций». — Ред.), тогда как Христовы ратни­ки живут духом своего Военачальника. А все прочее — рутина, дремота или кичащаяся гордость, — лопнув (а оно обязательно лопнет!), не оставляет после себя ровным счетом ничего, как пузырь на воде.

В каждом Христовом апостоле — та же Христова ре­волюция, повторенная в малом масштабе. В любом Житии — по целому перевороту! Церковь учит, что в каж­дой частице освященного Хлеба пребывает весь Христос. И в каждом Христовом апостоле, святителе или мучени­ке тоже весь Христос и все восстание Христово. Если кто-то еще сомневается, что Христос был революционером, пусть зажжет лучину, пройдет по м i ру и поищет настоя­щего христианина. И если ему посчастливится его отыс­кать, то он опытно удостоверится, какой огонь принес Христос на землю.

Жизнь двенадцати Апостолов являет собой титани­ческую борьбу неба и земли. Описанная Светонием ис­тория правления двенадцати цезарей есть не что иное, как скучная светская хроника, повторяемая mutatis mutandis (c необходимыми изменениями. — Ред.) от первых египетских фараонов до последних французс­ких королей. Где Апостолы — там дух, а здесь одна только традиция. Там новизна и мужество, здесь дряхлость и тревога.

События! Люди их просто перечисляют. Не считать их надо, а [качественно] измерять. И тогда выходит, что с апо­столом Фомой за один вечер произошло нечто большее, чем с кесарем Тиверием за всю его жизнь. Апостол Павел на коротком пути из Иерусалима в Дамаск пережил собы­тия более значительные, чем Александр Македонский за весь период своего похода из Европы в Индию. Если небо снизойдет на землю, а прах и пепел при виде его ужаснет­ся и затрепещет, то это явится гораздо более знаковым эпизодом истории, чем миллионы заурядных происше­ствий, ежедневно случающихся с тем же прахом и пеплом, шагающим по мiру сему и попирающим земную пыль.

Таисия была грешницей, но, [впитав в себя дух] Хри­стова переворота, сделалась святой. Екатерина Великая родилась грешницей и грешницей умерла. Кто же тогда велик? Августин вел жизнь распутную, но был революциони­зирован Христом и стал святителем. Бонапарт же каким родился на одном острове, таким и умер на другом. У кого в жизни было больше важных событий? Вычтите все свет­ские приключения, внешние и случайные, пересчитайте только собственно личные, то есть внутренние, метамор­фозы и скажите, у кого их было больше — у блаженного Августина или у Наполеона? Последний из рядового стал капралом, из капрала офицером, из офицера генералом, из генерала императором, из императора — опять рядовым. Всю жизнь менял он униформы, чины, награды и досто­инства. Но если грешник стал святым, то он изменил са­мого себя, а это дело гораздо труднее и знаменательнее перекраивания карты Европы. И потому блаженный Ав­густин — новый человек, а Наполеон — старый, ветхий. Введите Наполеона в любой, какой хотите, век истории — он окажется на своем месте, окруженный людьми своего пошиба, со схожими амбициями и аппетитами. Блажен­ного же Августина можно себе представить только после Христа, в эпоху совершенной Им революции.

Римский философ Сенека был чужд Христовой ре­волюционной пропаганды — и совершил самоубийство, чего до сего дня не сделал ни один настоящий христиа­нин. Ориген, великий талант, усвоивший классическую и восточную философию, стал пылким Христовым сорат­ником и настрадался от солдат Декия больше, чем Сене­ка от своего жестокого господина, но все-таки не свел счеты с жизнью. Вся разница в том, что Сенека мыслил и писал под [пагубным] гнетом земли, а Ориген, как и все христиане-революционеры, — под [благотворным] воз­действием неба.

Св. Иустин, в юности философ-платоник, а впослед­ствии христианин-революционер, пишет кесарю (писал ли вообще кто-либо когда именно так?): «Вольны вы нас (христиан) убить, но не сможете нанести нам вреда».

Когда император Лев Армянин, иконоборец, прика­зал воинам наносить удары преп. Феодору Студиту до тех пор, пока на его теле не откроется пятьдесят ран, сей ответил своим мучителям: «Сладкими будут для меня эти язвы; только бы отрешили они меня поскорее от этого тела, чтобы свободная [от него] душа отошла к желанно­му Господу».

Впрочем, нет смысла даже приступать к перечислению подобных примеров. Каждый день календаря дает их нам в изобилии. Вся классическая история не в состоянии на­считать столько героев, сколько подвижников Христова Церковь прославляет в течение одного месяца. И какая разница в самом мужестве! При жизни Александра Ве­ликого некоторые воины умирали за победу и во славу своего полководца! Но пожертвовал ли хоть кто-то из них своей жизнью за Александра после его смерти? Эскадро­ны польских улан мчались безумно на верную гибель — ради живого Наполеона. Но отмечен ли в истории хоть один пример подобной жертвы за мертвого Наполеона?

А здесь [в Церкви] — тысячи тех, кто с неслыханным презрением к смерти отдает свою жизнь за Кого-то, Кто жил на земле за сотни или тысячи лет до них самих.

Кто не может оценить значимость того или иного че­ловека, пусть обратит внимание на количество [и каче­ство] его врагов. История планеты Земля не знает ни од­ного человека, имевшего более могущественных и страш­ных врагов, чем Иисус Христос. Сначала это целый народ, проникнутый крайней нетерпимостью ко всем другим (букв. «самый шовинистичный на земле». — Примеч. пер.),потом целая империя, величайшая на планете. Чем заплатили евреи за свою вражду ко Христу? Руинами Иерусалима, гибелью своего государства и рассеянием по мiру. Что получила Римская империя за свою борьбу со Христом? Смерть. Крест позора и поношения, на ко­тором Каиафа распял Христа, стал символом победы и спасения. Пожар, которым Нерон вознамерился сжечь и испепелить Христову революцию, погашен кровью хри­стиан. Меч, которым Диоклетиан помыслил посечь хри­стианство, сломался. А огонь, вверженный Христом на землю, все еще пылает, и меч, который Он принес, четко разделяет мiр на овец и козлов.

Мало кто обратил внимание на многозначительное замечание святого евангелиста Луки: И сделались в тот день Пилат и Ирод друзьями между собою, ибо прежде были во вражде друг с другом (Лк. 23, 12).

Представитель самого узко[лобо]го шовинизма, о ка­ком только ведает история, и представитель самого аг­рессивного империализма, также не имеющего себе ана­лога, помирились перед лицом общего врага — Христа. Это весьма показательно для всех времен.

Две противо­положных аномалии заключают мир и объединяются против Революционера, одинаково угрожающего обеим. На том же самом основании в сговор против Христа нередко вступали неверие и суеверие. По мере того как ос­трый меч приближался к корням того и другого, саддукейский цинизм и книжническое высокомерие плечом к плечу становились в единый строй против Огня, грозящего им истреблением. Буржуазное [приспособленче­ство] (оппортунизм) со своей стороны тоже всегда гово­рило и говорит в пользу Праведника: я-де не нахожу вины в этом Человеке, — [н]а [деле же неизменно] соглаша­лось с Христовыми палачами. Да и два самых ожесточен­ных противника наших дней, капиталисты и пролетари­ат, в конечном итоге помирятся в [объединенной] лиге против Христа. Ведь инертная рутина обычаев без про­медления заключала компромиссы со всеми вышепере­численными носителями зла, откуда и когда ни повеял бы свежий ветер Христовой революции.

[В м i ре сем] одно зло сплетает сети заговора (букв. «готовит революцию». — Ред.) против другого зла, при­зывая к соучастию всех [своих жестоких] сородичей. Христос же — революционер, выступающий против каж­дого из них в отдельности и против всех их в совокупно­сти. Пока Христос вдалеке, они дробятся на противопо­ложные лагери. Но стоит Ему приблизиться, как тотчас все злое вступает в единую против Него коалицию. Фа­рисеи и саддукеи забывают о взаимной вражде и как бы из единой гортани кричат: «Распни Его!» Пилат и Ирод протягивают друг другу руку. Волки и лисицы занимают общую оборонительную позицию. Ведь и тем и другим не поздоровится.

Поиск по сайту: