Лана Баррингтон. Независимо от того, что произошло

Независимо от того, что произошло. Неважно, что ты сделал.
Неважно, что ты будешь делать. Я всегда буду любить тебя.
Я клянусь в этом.

«Непокорность», К. Дж. Редвайн

Он поворачивается ко мне. В свете костра он выглядит невероятно рельефным, глаза светятся и пронизывают, а уголки губ хранят намек на тайну. Мы находимся на первом этапе пути нашего медового месяца, в середине пустыни. Блейк нанял старомодный караван верблюдов, потому что он хотел с имитировать старинное путешествие по великому Шелковому пути.

Я не могу отвести глаз от его стати, пытаясь все запомнить для воспоминаний об этих днях, когда мы состаримся и будем немощные сидеть на лавочке в ожидании наших внуков, которых будет много и собирающихся к нам зайти, я буду вспоминать.

— Я хочу еще ребенка, — говорю я ему.

Он тянется ко мне, его глаза неожиданно становятся темными и бездонными.

— Еще нет, Лана. У нас будут еще дети, много, сколько ты захочешь, мальчики и девочки, но позволь мне хотя бы недолго обладать тобою и Сорабом. Я никогда не был так счастлив. Один год я не хочу ничего больше, только нас троих. Нашу маленькую семью.

Я улыбаюсь ему в ответ.

— Один год?

Он кивает, с надеждой, как ребенок.

Я смеюсь.

— О’кэй.

Он наливает текилу в две рюмки. Насыпает соль на сгиб руки. Странно сидеть в пустыне и пить текилу. Я поднимаю вверх глаза и смотрю на ночное небо. Медленное волшебство. Звезды сияют, отсвечивая белым свечением на черном, как смоль фоне, и так много падающих звезд, кажется словно на нас падает звездный дождь.

— Впрочем, — добавляет он. — Я хочу, чтобы ты смогла делать все, что тебе хочется, идти туда, где ты не была, посмотреть то, что ты не видела, и получать от всего этого опыт. Ты будешь беременной, когда тебе будет двадцать три, и двадцать четыре, и двадцать пять, столько раз, сколько пожелаешь.

— Мне нужны только трое, — протестую я со смехом, потом мой голос становится серьезным. — Но я хочу усыновить парочку.

Он поднимает вопросительно брови.

— Я всегда хотела изменить жизнь ребенка, — объясняю я. — Забрать его из ситуации, в которой он никогда не смог бы расцвести и дать ему все, что я смогу.

— Дом, конечно, достаточно большой.

— Благодарю тебя, мой дорогой, — я наклоняюсь вперед и целую его целомудренно в щеку. Мой рот задерживается, он передвигается и уже его рот оказывается на моей щеке.

— В тот раз, — говорит он, мягко касаясь моей щеки, — я все пропустил. Но в этот раз я хочу все увидеть. Я хочу видеть, как будет расти твой живот, с нашим ребенком внутри, как будут отекать щиколотки твоих ног, и я хочу присутствовать, когда его или ее головка покажется, и ты будешь дико кричать. Я хочу просыпаться в жуткую рань и смотреть, как ты кормишь наших детей.

— Прекрати, ты меня смущаешь.

Он нежно берет меня за руку.

— Я горжусь тобой.

Огонь полыхает и потрескивают ветки. Я отодвигаюсь назад и наблюдаю за погонщиками верблюдов с ястребиными носами, собравшихся вокруг костра в нескольких ярдах от нас, слушающих старика с лицом, испещренным глубокими морщинами, рассказывающего истории. Его голос слышится, как хрипловатый шепот. С длинными рукавами серой накидки, широким стремительным движением, указывающим на барханы вдалеке. Я не слышу, какие сказки он рассказывает им.

Он гладит свою бороду, его глаза поблескивают в свете костра, и в кругу мужчин, примостившихся на корточках и подавшихся к нему вперед, захваченных его рассказом, они нетерпеливо устремляются к нему всем телом, словно ящерицы. Я поворачиваюсь к Блейку, на его лице отражаются блики костра.

— Почему? — спрашиваю я.

— Когда я увидел тебя, стоящей на краю танцпола в испорченном платье, выглядевшей потерянной и хрупкой, я почувствовал, как будто кто-то ударил меня ножом в самое сердце. И все же ты была более достойна и прекрасна в своем позоре, чем любая особа королевских кровей, воспитанная с чувством собственного достоинства.

Я качаю головой, потому что воспоминания настолько свежи и приносят такую горечь.

— Нет, я вовсе не смелая, потому что единственное чего я хотела, это убежать. Я была так растоптана. Я никогда не была, так унижена за всю свою жизнь. И все эти люди, глазеющие на меня, кто-то из них тайно радовался, кто-то жалел. Честно говоря, я думала, что наша свадьба совершенно испорчена.

Я прижимаю пальцы к его губам, чтобы он не успел перебить меня.

— Но тут появился ты, и я утонула в твоих глазах, и ты увлек меня в танец. И вдруг, мне показалось, будто я очутилась в красивом сне. Я забыла всех — никто и ничто не имело значения, кроме тебя и меня, и нашей любви друг к другу.

— Потому что, на самом деле, никто и ничто не имеет значения, кроме тебя, меня и Сораба.

— И Билли и Джека, — добавляю я лукаво.

Блейк остается серьезным.

— И всех наших будущих детей, когда придет их время появится на свет.

Я спрашиваю таким же серьезный тоном, как у него.

— Что с ней произойдет?

Он переводит взгляд от меня на огонь, и смотрит невидящим взглядом, как языки пламени прыгают рядом с нами.

— Как только ты ушла с Билли, я направился к ней, чтобы посмотреть на нее. Я прибывал в такой ярости, что мне хотелось убить ее. Мне пришлось держать свои кулаки при себе, находясь рядом с ней, но в тот же момент я понял, что с ней было что-то не так. Я стал для нее навязчивой идеей. Она сходит с ума, я раньше и не подозревал. Она не должна так страдать, ей необходима помощь психиатра. Поэтому я позвонил ее отцу, и он согласился отдать ее в сумасшедший дом, — он снова поворачивается ко мне лицом, вглядываясь в глубину моих глаз, его голос был сильным и эмоциональным. — Она больше никогда не побеспокоит тебя снова.

— Когда она выйдет?

— Она не выйдет, пока не будет нормальной. А испытания на ее нормальность очень строгие и включают непрерывное наблюдение в течение длительного времени. Ей не удастся обмануть кого-нибудь, тем более психиатров. И я буду следить за ее процессом постоянно.

— Хорошо, что ты будешь это контролировать, — я замолкаю. — Блейк, как насчет безопасности Сораба?

Он хмурится.

— От нее?

— Нет, не от нее. В целом.

— Он в полной безопасности. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что даже президент Америки не в полной безопасности, он может быть просто убит.

— Президента Америки убивают, если его «контроллер» решает, что он не исполняет своих функций, как марионетка и в нем уже нет надобности. В противном случае, его невозможно убить.

— Моя мама однажды сказала мне, что король может быть всегда убит своими придворными.

— Это чистая правда. Только они знают, где у него самое слабое место для удара.

— И кто твои придворные?

— Чего ты боишься?

— Потому что боишься ты.

Он с удивлением вскидывает голову, но я продолжаю.

— Я все время чувствую твой страх. Я чувствую постоянное напряжение, звучащее в твоем голосе и чувствуемое в твоем теле. От кого мы защищаемся, Блейк?

— Ни от кого. Я просто очень основательный и осторожный человек. Я не доверяю никому, и я бы предпочел все сделать для безопасности, чем потом сожалеть. А теперь скажи мне, — он улыбается. — Разве такой разговор должен быть у девушки с мужем в медовый месяц?

Я смеюсь, вернее нервно хихикаю, но для него кажется этого вполне достаточно.

— Какова участь маленьких кружевных трусиков и новой методики из Лондона, маленькая озорница?

Я встаю.

— Пойдем в шатер, и я покажу тебе, — я иду, специально усиленно покачивая бедрами, полы халаты дразняще развиваются вокруг моего тела. У входа в палатку я оборачиваюсь, и смотрю на него. Я вижу только его силуэт, наблюдающий за мной, и из-за этого как-то напрягаюсь.

Слегка растерянная, я вхожу в шатер и замираю. Я люблю Блейка всем своим сердцем, но его секреты устанавливают такую пропасть между нами. Я понимаю, что он пытается защитить Сораба и меня, и мне становится ужасно больно, что он не хочет поделиться своим бременем со мной.

На долю секунды, я закрываю глаза и напоминаю себе, что это мой медовый месяц, Лана Баррингтон. Ты собираешься все испортить? Нет, я не хочу ничего портить. Я хочу запомнить этот вечер, как один из самых лучших моментов в моей жизни. Я открываю глаза и по-новому смотрю на сказку, которая окружает меня, словно я вернулась назад во времени. Я вижу дровяную печь, дешевые искусственные ковры, масляные горящие латунные светильники, антикварный заводной граммофон, низкое ложе с оранжевыми шелковыми простынями, усыпанное лепестками роз: наше брачное ложе. Абдул, все время улыбающийся мальчик, сотворил это.

Сказка иллюзии настолько совершенна, что почти невозможно представить, что есть еще другой мир с доступом в Интернет, автомобили, телевизоры и всевозможные современные удобства. Странно, но я отдаю большее предпочтение этому нецивилизованному существованию — скудному и грубому, но реальному и честному.

Возможно, кажется странным, но я уже почти измучена атрибутами богатства. Меня совершенно не волнует, стоит ли на моей сумки бренд Channel. На самом деле, странная манипуляция, потому что я вижу поддельные сумки Шанель, и признаю их как разумный выбор. Владельцы поддельных сумок, по-моему, намного умнее. Они поняли логику игры, в которой остальные попались «на удочку» умного маркетинга. Зачем платить семь тысяч фунтов за сумку, если вы можете купить ее за двадцать пять на рынке? Тем более, что некоторые подделки настолько качественно сделаны, что нельзя увидеть разницу невооруженным глазом. Великолепное обжуливание.

Взгляд останавливается на граммофоне, и губы сами собой расплываются в улыбке. Блейк запомнил, когда я сказала ему, что у моего деда был граммофон похожий на этот. Я подхожу к нему. Он деревянный и пахнет лимонным маслом. Я с любовью провожу пальцами по полированному дереву, точно зная, как он работает. Рядом в пластиковом пакетике лежат новые иглы. Я беру одну из них, осторожно открутив головку, вставляю плоский конец иглы в отверстие. Осторожно, закрутив обратно, словно мой дед стоит за моим плечом, и говорит мне своим хриплым голосом: «Будь очень и очень осторожна, Азизам, винты с накатанной головкой могут служить от шестидесяти до ста лет».

Теперь больше некому называть меня Азизам — радость моя.

Новая игла установлена, я начинаю просматривать пластинки рядом с граммофоном. В основном, старая персидская музыка. Насколько заботлив мой муж. Я достаю пластинку из конверта, остается пыль на моем рукаве, и устанавливаю ее крутящийся диск. У меня на губах появляется улыбка от предвкушения (это самое лучшее), веду головку к началу пластинки. Спусковая пружина напряжена, я отпускаю тормозной рычаг, и проигрывающий диск начинает вращаться. Опускаю рычажок звука на гладкую наружную поверхности, аккуратно нажав на него, и наблюдаю, как игла скользит по бороздке.

Персидская музыка наполняет шатер.

Мой дедушка всегда улыбался, когда я опускалась на подушки. Сейчас воздух вокруг меня наполнен моими воспоминаниями. Я вспоминаю маму, Новроуз и всех соседских детей, прыгающих через костер, чтобы получить удачу. Старого морщинистого Бехруза, торговца сладостями, приносящего их в тканевом мешке и рассказывающего множество историй о героических воинах былых времен, и как кругом нас окружали всевозможные деликатесы, на деньги, выделенные старейшинами. Но мои воспоминания настолько давнишние, что что-то уже стало стираться из памяти, становясь все более расплывчатым.

Продолжая стоять, я снимаю мой длинный толстый халат и откидываю его на ковер. Он стал таким тяжелым от пота и мелкого золотистого песка, что с глухим стуком падает на пол. Я снимаю дорогое маленькое нижнее белье, которое одела в пустыню, и нахожу длинную прозрачную голубую вуаль, которую купила на крытом рынке, оборачиваю ее вокруг тела и завязываю над грудью, как саронг.

У меня есть только ручное маленькое зеркальце в серебряной оправе. Я смотрюсь в него, периодически передвигая, чтобы увидеть всю себя и понять, как я выгляжу. Моя кожа бледная, не загорелая, соски напряжены и встали, и проглядывает мой пупок темной округлой формы. Я слышу снаружи шорох и поправляю свой наряд, полностью закутав вуалью себя с ног до головы.

Тент входа шатра открывается.

3.

Холодный порыв ветра, наполненный запахом жаренной на вертеле баранины, вызывает мурашки у меня на обнаженной коже, и тело начинает само двигаться в пламенном танце. Блейк так и застывает у входа. Его взгляд затуманен немного алкоголем, возбужденный и его дыхание вырывается со свистом из груди. Он не ожидал такого подарка.

Несмотря на напряженность, читающуюся в его глазах, мы чувствуем очень близко друг друга, несмотря на расстояние между нами. Теперь его глаза сияют, как драгоценные камни, в желтоватом свете, отбрасываемым лампами и свечами. Он просто молча смотрит на меня, направляясь ко мне и останавливаясь в полуметре, горячим неторопливым взглядом. Он выглядит совсем не таким, как всегда. Он выглядит каким-то пораженным... возможно, я тоже совсем другая. Его глаза встречаются с моими, пленяя меня своей магией потрясающей страсти.

Он протягивает руку к вуали, но я ловко ускользаю, словно воздушная фея, и поднимаю руки высоко над головой начинаю свой танец. Мои босые ноги выбивают дробь под стать пульсирующим барабанам, тело извивается, словно змея под звуки музыки, руки блуждают по ляжкам, тянутся к бедрам, потом к бокам, поднимаясь все выше к талии, пока не останавливаются на груди. Импульсивно я щипаю себя за соски.

Его глаза мерцают, вызываю теплую волну у меня внизу живота. Мои соски настолько чувствительные, а киска набухла и настолько наполнилась соками, что я чувствую, как мои половые губы трутся друг о друга и это просто сводит меня с ума. Я смотрю на него чувственно полуприкрытыми призывными глазами.

Он отвечает на мой немой призыв, с молниеносной быстротой оказавшись рядом со мной, его глубокий голос, отдается вибрациями даже в моей голове.

— Кому принадлежит это великолепное творение?

— Тому, кто отважится... — начинаю я, но мой голос с лукавством затихает. Это похоже на мед, который оставили в виде ловушки для неосторожных.

— Я отважусь, — шепчет он.

Я убираю вуаль, оставляя открытыми только глаза, накрутив ее вокруг шеи, и смотрю на него.

— Ты уверен? — кокетливо спрашиваю я.

Он заинтриговано поднимает брови.

— Тебе следует сначала говорить предупреждение, как делают производители сигарет на пачке. Остерегайтесь искр, иначе можете в момент сгореть.

Несколько секунд я внимательно смотрю на него. На мили кругом от сюда ничего нет, здесь же внутри температура просто зашкаливает. Я раздвигаю ноги и погружаю пальцы в мои мокрые складочки. Действие примитивное, возможно даже неприличное, но здесь мы совершенно другие. Я толкаю пальцы внутрь и вытаскиваю, мое дыхание становится более учащенным.

Он сбрасывает с себя толстый халат на пол, его глаза не на минуту не оставляют меня. Я вижу немного загорелую кожу, где был открыт ворот. Насколько прекрасен мой любимый. Он снимает белую свободную рубашку, которая опускается рядом с халатом. С обнаженным торсом направляется ко мне, наполненный сексуальной энергией, исходящей от его перекатывающихся мышц, словно он парит в мареве. Я гляжу на его тело, такое знакомое и такое дорогое, и все равно у меня перехватывает дыхание от страсти.

Он ловит мою руку и подносит к губам. У меня сама собой появляется улыбка. Я наклоняюсь к нему прижимаясь, и мои обнаженные груди проходятся по его торсу, пока я качаюсь с такт музыки. В следующее мгновение, я понимаю, что словно тру волшебную лампу, разбудив джинна из глубин темного вожделения его тела. Я вижу поглощающий жар жажды, появившийся в его глазах, и перестаю улыбаться.

Он хватает меня за бедра, его пальцы, словно жгут мою кожу. Я разворачиваюсь и мои плечи трутся о его грудь, а ягодицы проходятся по жесткой плоти между ног. Его реакция опьяняет — он словно прилип ко мне и двигается, вдавливаясь в мое тело своей горячей жаждущей плотью. Мои конечности дрожат от предвкушения. Он двигает своим телом: начиная от лодыжек и кончая своими мускулами плеч, все его тело вжимается в меня.

В ответ, я немного отодвигаюсь от него и просовываю руку между нами. Я собственнически обхватываю его член и зажав рукой начинаю двигать ею. Он вздрагивает, увеличиваясь еще больше.

— Впечатляет, — шепчу я.

Он глубоко хмыкает, каким-то собственническим звуком.

— Он лучше будет трахать тебя.

Его руки путешествуют по моему телу — от живота, двигаясь вверх к груди и затем вниз, к бедрам.

— О да, — я вздрагиваю, нежно поглаживая его выпуклость, наполненную желанием мужской силы, толкающуюся в меня, и изливающуюся горячим семенем с мучительным выдохом моего имени, соскальзывающим с его губ. Он наклоняет голову и его рот обжигает мой, горячий и голодный, по вкусу напоминающий соль и текилу, пенящиеся шоком. Мои глаза закрыты и веки подрагивают от наслаждения. Мы изголодавшиеся существа в пустыне. Он поднимает голову, выдыхая быстро со свистом.

— Если ты не будешь внутри меня, то я скоро расплавлюсь.

Как по команде меняется музыка, и воздух наполняется звуками барабанов.

Он обхватывает меня сильными, мускулистыми руками, широко разведя мои ноги, с быстротой поворачивая меня вокруг своей оси, что я даже испытываю легкое головокружение, как от опьянения, и опускает на оранжевые шелковые простони. Мое тело опускается на лепестки цветов. Засыхая, они отдают свой самых сладкий аромат, который перемешивается с запахом свечей.

Он опускается на колени. Его запах совсем другой: он такой же благоухающий, как горячий песок. Он ловит мой взгляд, еле заметно улыбается, раздвигая мои дрожащие ноги, и запускает свои пальцы в меня. Моя плоть поет вокруг его горячих пальцев. Схватив его руку, я удерживаю ее глубоко внутри себя. Закрываю глаза и смакую великолепные ощущения, от своих вибрирующих мышц вокруг его пальцев, жаждущих освобождения.

Я убираю руку, как только его пальцы начинают двигаться внутри, медленно массируя мою плоть. Он точно знает, где стоит потереть, чтобы заставить меня взорваться.

— Господи! Я без ума от тебя, — с хрипом говорит он, и его рот опускается на мой сосок. Такой горячий и жаждущий, прожигающий меня. Он глубоко засасывает его в рот. Словно ток, удовольствие выстреливает мне прямо в киску, вызывая еще больший прилив крови к клитору, и становясь еще больше набухшей, испытывая уже боль… от желания. Я хныкаю.

Он перестает двигать пальцами и поднимает на полуприкрытые, с набухшими тяжелыми веками, глаза.

— Не останавливайся, — хрипло шепчу я. — Возьми меня, как будто я наложница, которую ты купил на рынке.

Его улыбка наполнена доминированием и похотью.

— Какого рода пленницей, ты хочешь быть?

— Как будто я очаровательная рабыня, которая околдована своим собственным темным магическим вожделением, и не может ему сопротивляться?

— Заколдованная рабыня, не в состоянии сказать «нет». Моя, моя... сегодня мой самый счастливый день.

Я стону, как только его пальцы жестко и моментально пронзают меня.

— Я люблю наблюдать, насколько ты становишься беспомощной и извиваешься, когда я трахаю тебя рукой.

Я выгибаюсь, действительно беспомощно.

— И я собственник каждого дюйма этой покупки.

— Каждого дюйма, — стону я. Я хватаю его за шелковистые волосы и притягиваю к себе.

— Итак, ты хочешь, чтобы я взял тебя в качестве рабыни, купленной на рынке, хм? — его голос становится опасно мягким.

— Да, — отвечаю я, испытывая сожаление, потому что он использует только свои пальцы.

Его руки так внезапно перевернули меня, что я визжу от неожиданности. С головой, зарывшись в подушки, я слышу звук падающей одежду. Он хватает меня за бедра приподнимает вверх, поднимая меня под определенным углом, и его член врезается в меня, у меня мелькает мысль о погонщиках верблюдов, которые сидят у костра, поэтому, свой крик глушу подушкой.

— Ты это хотела?

— Да.

— И этого? — он погружается глубже, как бы сурово наказывая меня, что меня прошибает пот.

— Да, — рычу я, как будто в меня вселился зверь.

Он начинает толкаться с какой-то дикостью. Наше совокупление становится каким-то безумным на грани жестокости. Я кусаю подушку, чтобы заглушать свои крики. Он хватает меня за волосы и тянет вверх.

— Пошел ты, — хриплю я.

И он снова резким толчком вбивается в меня, еще больше приподняв мою задницу и разведя руками две мои половинки, чтобы входить как можно глубже. Его член такой горячий, словно раскаленный. У меня уже все болит от его неистовых толчков, впечатывающихся в меня, тело начинает дрожать, но мне кажется, что я смогу продержаться еще, чувствую, что он почти уже готов кончить. Я знаю его слишком хорошо, понимая, что сейчас его тело начнет содрогаться. Я сильнее толкаюсь к нему навстречу и сжимаю свои внутренние, он стонет мое имя, изливаясь рывками и толчками в меня.

На пару секунд мы замираем. Затем он укладывает меня обратно на кровать, и ложится сверху, прижавшись всем телом, оставаясь похороненным глубоко внутри меня. Мне нравится ощущать вес его тела, который он пытается удерживать на локтях. Его губы дотрагиваются до пульсирующей жилки на моей шеи, язык облизывает, зажав губами он пытается сосать ее. У меня вырывается стон. Он начинает двигаться губами в сторону моего уха, нежно прикусывая мочку.

— Не останавливайся, — я не могу сдержать стона, в моем голосе слышится почти мольба.

Он выходит из меня, приподнимается и переворачивает мое тело. Он опускается мне на бедра, удерживая мои руки высоко над головой, и внимательно рассматривая мое обнаженное тело, как-то даже ревностно, наклоняется, оставляя на моих губах, настолько мягкий и сладкий поцелуй, что вызывает навернувшиеся слезы у меня на глазах.

— Блейк?

— Не говори ничего. Я думаю, что еще мне с тобой сделать, — мурлычет он.

Мое дыхание останавливается от его неприкрытой жажды, мерцающей в его глазах, хотя где-то в глубине души я не совсем уверена, что смогу принять его бешенные толчки так скоро. — Я думала, что ты только что сделал, — мягко отвечаю я.

Он улыбается с каким-то волчьим оскалом.

— Видишь, что может произойти, когда ты хочешь быть маленькой рабыней?

— Разве я сказала, что не смогу выдержать еще один раунд?

— Правда?

Он соскальзывает с меня.

— Подними ноги вверх, колени прямые.

— Зачем?

— Развлеки меня.

Он обхватывает мои бедра и широко разводит ноги, и погружает свой волчий оскал ко мне между ног, жадно пожирая. Именно буквально пожирая, потому что он подводит меня все выше и выше, пока я не кончаю, и оргазм своим сокрушительным ударом выплескивается из меня так, что в какой-то момент мне кажется, будто в моей голове что-то лопнуло. Когда он утихает, я просто рыдаю от силы захлестнувших меня эмоций.

Он окутывает меня своими руками, пока мой пульс начинает замедляться, дыхание уже не такое неистовое, и сумасшедшее сердце перестает участвовать в скачках.

— Мне кажется, что я могу привыкнуть к участи рабыни, — говорю я, обхватив его за шею и притягивая его голову к себе. Я целую его и чувствую себя так хорошо, рядом с его обнаженном телом. На его губах остался мой вкус.

— Ты самый сексуальный шейх, который когда-либо ходил по пустыни, — мой голос звучит мягко и еле слышно.

Уголок его рта приподнимается.

— А ты, любовь моя, самая прекрасная рабыня, которая когда-либо украшала мой шатер.

— Что если я куплю тебе завтра на рынке?

— Честно, не могу дождаться, — говорит он, и его голос настолько густой и глубокий, что мое дыхание застревает у меня в горле. До конца своих дней, неважно, сколько я проживу, я всегда буду помнить этот момент — ощущение его кожи на своей, красивый изгиб губ, прядь волос, спадающую вперед на лоб и его глаза. Боже, я люблю этого мужчину так сильно, что буду бороться за него. И никогда не буду больше убегать.

— Как ты думаешь, нас не слышали люди на улице? — спрашиваю я.

— Если они нас еще не слышали, то теперь услышат наверняка, — отвечает он, и тянет свою мускулистую руку, блестящую от пота, к баночке с шоколадом.

Я начинаю посмеиваться... но недолго.

4.

Иногда в течение ночи я просыпаюсь, выскальзываю из объятий Блейка, и тихо выхожу из шатра. Снаружи в белом лунном свете мужчины, пропахшие запахом верблюдов, несут ночную вахту. Они кипятят чай, или подстригают ногти заостренной костью у животных, или делают из верблюжьей шерсти веревку, все время следя за гиенами. Гиены, как они утверждают, могут даже съесть всю провизию.

Из доброты и уважения ко мне они никогда не смотрят в мою сторону, но мне очень любопытно узнать о них как можно больше. Я каждый раз прошу переводчика пересказать их разговоры. В основном они говорят о пустыне, словно она является женщиной — дикой, неумолимой, загадочной и великолепной..., которая находится в их крови. Они умоляют высокие облака, чтобы они пролились дождем на их женщину.

— Почему бы вам не развергнуться сейчас? — поэтически спрашивают они.

Завернутая в толстое одеяло, я сижу отдельно от них в ледяном холоде и смотрю на Луну, белее круглой дыни. По-прежнему еще темно и стоит тишина, но в какой-то момент погонщики верблюдов начинают подниматься, приветствуя друг друга добрым утром. Это удивительно долгий процесс — снова и снова они задают друг другу один и тот же вопрос: «У тебя все в порядке?»

«Да, все хорошо. А как ты?»

«Я в порядке. Ты уверен, что у тебя все в порядке, правда?»

«Да, да, я в порядке. А ты?»

«У меня тоже, все хорошо. Ты тоже О’кэй, правда?»

И кажется, этот процесс им никогда не надоедает, потому что с каждым рассветом они повторяют его снова и снова. Никто не обращает на меня внимания, пока я проскальзываю к верблюдам, прижавшимся друг к другу, их спины белые от изморози и на полосках ткани, связывающие их ноги, прилипла грязь и иней.

Рядом ящерицы пьют собравшуюся воду из замерзшего песка, когда я поднимаю тент нашего шатра. Здесь хорошо и тепло, и слишком темно, чтобы что-то разглядеть. Я останавливаюсь при входе, чтобы мои глаза привыкли к темноте, но мне все-таки удается добраться до края ковра. Я за что-то задеваю, и Блейк вскидывает голову, смотря на меня. Он не перестает меня удивлять, как быстро его глаза могут стать такими напряженными и зоркими, полностью глазами незнакомца.

— Где ты была?

— Смотрела на Луну.

— Без меня?

— Я не хотела тебя будить, — говорю я, подходя ближе, и зажигая лампу.

Он садится и мягкий свет от масленой лампы скользит по его спине, отливающей словно бронза. Я сажусь с ним рядом и прохожусь холодными пальцами вниз по его сильной бронзовой спине, он вздрагивает.

— В следующий раз я разбужу тебя, — говорю я, и обхватываю его голову рукой, тяну к себе, падая на мятые шелковые простыни. Он позволяет мне тянуть его вниз за собой, пока его лицо не останавливается в нескольких дюймах от моего, и он с интересом смотрит мне в глаза. Его глаза недоступные, словно мокрые листья летом. Я смотрю в эти мокрые листья. Часть листьев, Лана, и за ними, еще виден он, мой мужчина.

— Ляг на спину, муж мой, — тихо говорю я, садясь.

Он повинуется, и я сначала грею руки над огнем. Затем наливаю немного мускусного душистого масла на ладони, растирая их друг с другом. Нагрев масло, я смазываю его кожу. Очень аккуратно я беру его руку в свою, переворачивая.

Он с удивлением шепчет:

— Ты не перестаешь меня удивлять, как такая крошечная ручка может заставить меня чувствовать себя настолько уязвимым и беззащитным. Как странно, что такой великан, как я, может быть сломлен такой простой вещью!

Я смотрю на него с удивлением, а потом сажусь на его бедра, положив обе ладони на его живот и делаю первое длинное массирующее движение.

Потом, мы едим кашу из мисок и пьем козье молоко, покрытое пленкой льда. Он говорит, а я слушаю, с заставшей миской у рта, что он совсем не мягкий. Он не может быть нежным и мягким. И он хочет, чтобы я знала это. Он сделал выводы из всех уроков прошлого, которые с периодичностью всплывают в его голове.

— Мне все равно, — неожиданно прерываю я его.

Мы по-прежнему говорим шепотом, хотя небо уже светлеет. Настало время двигаться дальше. Все мужчины с той стороны нагружаются опять животных. И каждый раз эти бедные животные стонут под ношей, протестуя.

Блейк помогает мне взобраться на спину верблюда, который плавно встает. Расположившись высоко на спине верблюда, с беспорядочно покрытой шерстью головой, раскачивающейся из стороны в сторону и огромными глазами чуть ли не на выкате, мы возобновляем наше путешествие. Ощущение такое, будто я птичка на золотом животном, зависшая на нем и совершенно непрошенная.

Мы двигаемся некоторое время по пустыне, и потом погонщики верблюдов начинают петь, и их страстные глубокие голоса разносятся далеко по дюнам. Каждая строка по длине равна мужскому дыханию, а каждый вдох длине верблюжьего шага. Песни несут с собой океан тепла, песка и слепящего света мечты, гипнотизируя человека и верблюда, которые стали единым, слившимся грациозным существом.

Час за часом мы двигаемся на восток, раскачиваясь в невыносимом палящем зное, рот плотно закрыт платком, защищающим от песка на ветру, мы не останавливаемся даже есть, только молиться. Когда погонщики верблюдов обгоревшие и прекрасные, перестают молиться, я хочу прилечь на песок, но Блейк, лицо которого завернуто в голубовато-белый платок, оставляя только лазурные глаза, словно небо, не разрешает мне этого сделать.

— Ты соберешь от песка еще больше тепла, — он протягивает мне бурдюк. — Пей, пей. В такую жару надо пить, понемногу, но часто, тогда все будет нормально.

В воде есть черный осадок от пыли, но она прохладная. В пустыне вода на вкус не плохая. Все шумно пьют и шумно выдыхают. Я делаю маленький глоток воды, съедаю просо, финики и козий сыр, и хочу порыва ветра, но, когда он приходит то, похож на огненный взрыв, который обжигает мои легкие.

Я чувствую тошноту, головокружение, глаза слепит яркий солнечный свет и изгибающиеся волны тепла, через которые мы упорно продолжаем идти. Какое странное место пустыня! Полностью пустая. Не поддающаяся описанию. Животный помет превращается в пепел за какие-то часы. Если встречается трава то, она становится выжженной, белой. И все же я нахожу ее невероятно красивой и испытываю незабываемые ощущения. Наконец, колокольчик верблюдов приказывает остановиться, Блейк протягивает руку и берет меня на руки.

Я иду с ним и смотрю на солнце, которое становится красно-оранжевым, словно зависший апельсин. Температура начинает быстро опускаться, ночь наступает еще быстрее. Мужчины разбивают лагерь и уже напоили животных. Зажжены костры. Погонщики, пригнувшись на песке, раздувают пламя, костры похожи на красивые ярко желто-оранжевые с красным цветы.

— Разве ты не собираешься меня мыть? Я грязнее, чем вспотевший боров, — поддразнивает меня Блейк.

Я смотрю на него с ухмылкой.

Здесь вода — драгоценна. Мы будем мыть друг друга с отжатой мочалкой.

Когда мы выходим из шатра спустя несколько часов, мужчины уже сгрудились вокруг костра, поедая тушеную баранину, круглые лепешки, приготовленные на раскаленных камнях, и попивают спиртной напиток из фиников. Абдул приносит нам еду на симпатичных голубых стеклянных тарелках. Трудно представить, что они сохранили эти прекрасные кусочки еды просто для нас. У этих диких пустынных путешественников существуют отменные манеры. Я улыбаюсь с благодарностью.

— Награда пустыни, — говорит переводчик с отчетливо слышным акцентом, вежливо склонив голову, — оставим на потом. Награда роскошна.

Я киваю, потому что существует огромная разница между ним и погонщиками верблюдов. Он хитрый и галантный, они благородные и отважные, словно «боевые кони».

Я пережевываю жесткие, жирные куски мяса, наблюдая, как «боевые кони» с энтузиазмом облизывают свои пальцы и деревянные миски. Затем Абдул приносит нам деликатес — ароматный чай в изысканных золотых чашках.

Пустыня безмолвствует, пока мы сами не создадим какой-либо звук. И единственный звук, который слышится сейчас, это мужчины, поющие восхваление своим святым и своему Богу. Эти резонирующие звуки настолько гармонично вписываются в этот вне временной пейзаж пустыни. Я представляю, как их голоса парят по бескрайним просторам песка. И где они исчезают? Может кто-то в конце пустыни слышит его?

Мы останавливаемся для утренней молитвы на следующий день, по рации Блейку поступает какое-то сообщение. Сначала я даже не обратила на него никакого внимания, но как только лицо Блейка ожесточается и напрягается его тело, я разворачиваюсь и смотрю на него с интересом. Решимость и жесткость появилась в его глазах, напряглись очертания рта, пока он слушает..., он стал совсем другим.

— Нет, — говорит он наконец. — Дай мне две минуты, потом перезвони. — Он смотрит в мои глаза.

— Что? — шепотом спрашиваю я, перетаптываясь с ноги на ногу на раскаленном песке, сердце нервно стучит в груди.

— Моя мать прилетела в Бангкок.

Я много чего ожидала, но этого не ожидала никак. Я одергиваю руку от своего рта, и полностью растерянная, не понимая, спрашиваю:

— Зачем?

— Она хочет увидеть Сораба.

Я в полном недоумении отрицательно качаю головой.

— Без нас?

— Решать тебе. Мы можем либо остаться здесь и двигаться дальше по графику, или же мы можем улететь сегодня.

Я даже не задумываюсь, даже, если бы Блейк не напрягся, не стал жестким и отстраненным, я бы не доверила своего сына ей. От его семьи у меня появляются мурашки на коже. Я хочу сейчас же улететь, как можно скорее.

— Можем мы сейчас же улететь, пожалуйста?

Он бесконечно доверяет мне и не пытается отговорить, или как-то задобрить мое решение. Просто кивает и стоит задумавшись, молча, немного напряженный. Рация снова трещит, и он говорит:

— Организуй все, чтобы нас забрали сейчас, — потом молчит слушая. — Правда?... Хорошо.

— Что там еще?

— Моя мать пытается загнать Билли в угол, настаивая, чтобы та позволила ей провести время с Сорабом.

— Да? И что Билли?

— Билли послала мою дорогую мать на хуй, — он нехотя улыбается.

Мы ждем вертолета в слепящем солнце в нашей городской одежде.

— А что будет с мужчинами?

— Они вернутся к себе домой.

Через двадцать минут наш вертолет, пока приземляется, создает настоящую песчаную бурю. Абдул целует мне руку, и погонщики в свою очередь пристально разглядывают меня, впервые смотрят мне в глаза, потому что я больше не женщина для них, а диковина. Женщина, которая не покрывает свои волосы, подчеркивает фигуру, и открывает свои ноги. Их глаза подобны пустыне, наполненные вечностью и тайнами. Я сохраню их в памяти, зная, что мы никогда не встретимся снова.

5.

Поиск по сайту: