Часть первая 15 страница

– Послезавтра приедет Бельский. Ввиду грозы или даже бури, которая разразится, он не будет в состоянии уехать обратно и останется ночевать на острове.

– Как ты можешь знать, папа, что граф приедет послезавтра, когда он сказал мне, что будет в четверг, т. е. через три дня? В особенности, как можешь ты знать, что в тот день будет гроза? – спросила удивленная Мила.

Красинский улыбнулся.

– Плохим был бы я «чародеем» и астрологом, если бы не знал столь простых вещей. Но дело не в этом. Скажи, ты не любишь графа?

– Нет, нет, нисколько. Я люблю Масалитинова, и не то что люблю, а обожаю; за его любовь не знаю, что бы я не дала. Но ты ведь обещал, папа, что отдашь мне его. Почему же ты заговорил со мной про графа? – с тревогой спросила Мила.

– Будь спокойна, глупенькая. То, что я обещаю, так же верно, как то, что за ночью следует день. Масалитинов полюбит тебя, женится на тебе, будет жить, и ты будешь счастлива. Об этом не может быть и разговора; я же хотел только узнать, не питаешь ли ты чувства дружбы к графу и не пожалела ли бы ты его, случись с ним какая‑нибудь маленькая неприятность.

– Нет, нет. Я к нему совершенно равнодушна, и не стану жалеть его, что бы с ним ни случилось.

– Отлично. Значит, дитя мое, ничто не помешает нам исполнить великое магическое дело. А теперь слушай внимательно мои наставления. Завтра мы не увидимся, я буду занят в другом месте; но послезавтра ты начнешь с того, что польешь из этого флакона вечером в комнатах Екатерины Александровны и прислуги; весь дом должен спать, крепко спать, – и Красинский многозначительно улыбнулся.

Затем он встал, принес из соседней комнаты большую шкатулку и открыл ее. В ней лежал большой сверток кружев.

– Это платье, вроде пеньюара, и кружева очень дорогие. Дарю его тебе. – Ты наденешь его послезавтра вечером, натерев предварительно все тело ароматической эссенцией из плоского флакона, который лежит на дне ящика. Затем приди в библиотеку и трижды ударь по пластинке внутри камина. Это будет сигналом, что ты готова и ждешь меня. Последнее указание: когда приедет граф, ты не только будешь очень любезна с ним, но еще дашь ему деликатно понять, что разделяешь его любовь. Хорошо ли ты поняла меня? Необходимо, чтобы Бельский думал, что ты любишь его так же, как и он тебя.

– Я понимаю, папа, что ты от меня требуешь, и исполню в точности твои приказания, – ответила Мила, прощаясь.

В указанный день настала удушливая жара, точно это был июль, а не половина сентября. Около четырех часов лодка с графом подошла к острову, и Мила приняла молодого человека с необычайными радушием и теплотой. Время прошло весело; молодая пара каталась по озеру и играла в лаун‑теннис. Никогда еще Мила не была так любезна, как в этот день, и с наивной отзывчивостью принимала ухаживания молодого графа. Обедали на террасе и кончали кофе, как вдруг г‑жа Морель, подняв голову, взглянула на небо и заметила с тревогой:

– Смотрите, как хмурится. Эти черно‑сизые облака не предвещают ничего хорошего.

– Может быть, и соберется гроза; уж очень жарко было сегодня, – сказал Бельский, оглядываясь.

Свинцовые тучи заволакивали небо, а вода на озере точно почернела и как‑то странно шумела.

С той памятной грозы, когда едва не утонул Вячеслав, а его спасение стоило жизни Красинскому, бывшая Катя Тутенберг ненавидела грозу, а здесь, на острове, она была ей особенно неприятна.

– Пойдемте в дом, – сказала она, вставая и беспокоясь. – Я прикажу зажечь в зале лампу и опустить шторы.

Едва успели они устроиться в зале, как прокатились первые удары грома и затем вскоре разразилась настоящая буря. Ветер свистел и выл, деревья гнулись и трещали, раскаты грома потрясали дом до основания, а озеро совсем почернело и словно кипело, вздымая высокие волны, которые бешено налетали и с грохотом разбивались о берег, заливая его на далекое пространство. Несмотря на опущенные шторы, молния озаряла залу ярким светом, пред которым бледнел свет лампы.

– Вам придется сегодня воспользоваться нашим гостеприимством, Адам Витольдович, и ночевать на острове. Ехать в такую бурю совершенно невозможно, – заметила Екатерина Александровна.

Граф начал было протестовать, не желая причинять им столько беспокойства; он говорил, что гроза, наверно, не продлится всю ночь, а люди его ждут в доме Замятиных, на том берегу, и он может ехать; но когда Мила с заметной тревогой стала просить его не подвергать себя без нужды возможной опасности, граф был так счастлив ее вниманием, что сдался. Гроза между тем продолжалась, а когда, наконец, стихли молния и гром, хлынул проливной дождь.

Екатерина Александровна распорядилась приготовить постель гостю на большом диване в бывшем кабинете Вячеслава, а пока она с горничной занималась необходимым устройством, Мила вышла из залы и проворно, как тень, обежала комнаты г‑жи Морель и прислуг, везде поливая наркотической эссенцией с легким, пряным запахом ландыша.

Разошлись все рано, вскоре после чая, так как погода была по‑прежнему отвратительна, а хозяйки и гость чувствовали себя утомленными. После одиннадцати весь дом спал уже мертвым сном, и Мила приступила к своему туалету. Она достала из шкатулки кружевной пеньюар, оказавшийся платьем princesse из старых брюссельских кружев, на чехле из чудесного мягкого и легкого крепа; от него сильно пахло розами.

Натерев тело эссенцией из большого плоского флакона, лежавшего на дне ящика, Мила переоделась в кружевное платье и зажгла свечи перед зеркалом, чтобы полюбоваться собой. Мягкое и легкое одеяние изящно и красиво облегало ее высокую, стройную фигуру; открытый корсаж и длинные, широкие, распашные рукава обнажали перламутровой белизны руки и шею. Она распустила роскошные, золотистые, с бронзово‑красным отливом волосы, волнистой массой рассыпавшиеся по плечам.

– Боже, как я хороша! – прошептала она, подхватывая свою шелковистую гриву черной лентой. – Если бы Мишель видел меня такой, то, конечно, полюбил бы. – И огонек затаенной, страстной неги блеснул в ее зеленоватых глазах.

Она была права, – чарующее исчадье бездны, – Мила была обаятельна и опасна, как дьявольское видение, как русалка, которая завлекает, чтобы задушить неосторожного, рискнувшего полюбить ее и ответить на ее коварный призыв.

В эту минуту маленькие часы на туалете пробили три четверти двенадцатого, и следовало спешить. Она потушила огонь перед зеркалом, взяла в руки свечу, вышла из комнаты и побежала по коридору, ведущему в библиотеку. Свеча в ее руке слабо освещала длинный и темный коридор.

На дворе буря опять усиливалась, но и в доме тоже происходило что‑то недоброе. Стены трещали, в старой деревянной резьбе слышались глухие удары, а по коридору проносились порывы сильного ветра, точно со всех сторон были открыты окна и двери. Жуткая дрожь охватила Милу, и она заторопилась, чтобы скорее добраться до библиотеки; но, подходя к двери, увидела бледный луч голубоватого света, который пересек ей, дорогу. Она остановилась, с удивлением смотря на беловатое, клубившееся в нескольких шагах облако, которое становилось все плотнее, и вдруг из этой туманной кучи сверкнул сноп искр, облако раздалось, а в светлой газообразной массе явился торс женщины с закрытой белой вуалью головой. Мила вздрогнула и попятилась, было; но она узнала свою мать и страх ее почти мгновенно исчез.

Большие светлые глаза видения смотрели на нее с такой любовью и тоской, что Милой овладело странное чувство влечения, а когда послышался мелодичный и ласковый голос, она вполне поддалась очарованию.

– Мила, несчастная моя девочка, – раздался кроткий и тихий шепот. – Беги отсюда и не ходи к нему. Он уже связал тебя со своей преступной шайкой, а теперь хочет заставить совершить гнусное убийство молодого и невинного человека. Не марай своих рук в этом подлом злодеянии, придуманном адом! Не давай поработить свою душу. Спрячься до зари, а потом беги с этого проклятого острова; беги и спасайся под сенью креста. Сила его в руке верующего громадна; он – страшное оружие, которое низвергает служителей ада. Беги! Любовь моя и молитвы поддержат тебя.

Мила слушала, как очарованная. Голос и взгляд матери заставляли биться ее сердце и вызывали слезы на глазах; странное, никогда не испытанное, но необыкновенно могучее чувство влекло ее к матери, которой она никогда не знала. Ей захотелось вдруг ее любви, как величайшего счастья, и она готова была броситься в ее объятия, чтобы найти там убежище, тихую пристань.

– Мама! – с рыданием вырвалось у нее, и она протянула руки к привидению.

В это мгновение дверь библиотеки с шумом распахнулась, и на пороге появился Красинский. Он был мертвенно бледен, глаза злобно сверкали, а лицо искажало истинно сатанинское выражение.

– Прочь! Как смеешь ты перечить мне, жалкое создание! – прошипел он.

Светлое видение вздрогнуло; но, подняв затем руку, оно протянуло к нему светлый крест, который держало на груди, и укоризненно, презрительно глядело на сатаниста, который попятился с чудовищным кощунством на устах. Затем видение побледнело и расплылось в легкий туман, а Мила отшатнулась и прижалась к стене.

– Отец, – закричала она, – я не хочу делать то, что ты мне приказываешь. Мама говорила, что через меня ты хочешь совершить страшное преступление – убийство, которое погубит мою душу, Я не хочу, не хочу!.. Отпусти меня уехать отсюда!..

Звонкий смех был ей ответом.

– Глупая. Ты забыла, что дала клятву братству?! У тебя нет другой воли, кроме воли ордена, а я раздавлю тебя, как червяка, если ты осмелишься мне противиться.

Рука его тяжело опустилась на голову молодой девушки, и Мила согнулась точно под ее тяжестью. Но вдруг она выпрямилась с широко раскрытыми глазами и неподвижным взглядом.

– Ты пойдешь немедленно на стеклянный балкон, а он теперь там. Ты будешь вся любовь и страсть; ты дашь целовать себя в губы и позволишь увести себя в его комнату! – проговорил Красинский своим металлическим голосом, отчеканивая каждое слово, и дал ей понюхать вынутый из кармана флакон.

– Теперь проснись и выполни то, что я приказал. Нервная дрожь пробежала по хрупкому телу Милы. Она открыла глаза и смотрела на отца изумленным, смутным взором; очевидно, в эту минуту она не помнила ничего из того, что произошло.

– Я заставила тебя ждать? – прошептала она.

– Нет, нет. А все‑таки поди немного освежись, гроза временно стихла.

Мила молча повернулась и направилась прямо на стеклянную террасу, откуда сквозь просеку открывался вид на озеро. У одного из окон стоял молодой граф и задумчиво смотрел на бурные, пенистые волны. Легкий шелест шелковых юбок заставил его обернуться:

– Людмила Вячеславовна, вы здесь? – удивленно сказал он. – Вы не можете спать, вы боитесь бури? Вы совсем замерзли, – прибавил он, беря ее ручку и поднося ее к губам.

– Я там одна, а все спят. Воздух показался мне удушливым, и так как эта терраса единственная стеклянная, то я хотела посмотреть, что делается на дворе, – тихо ответила Мила.

– Я понимаю вас. Эта ночь как‑то удивительно зловеща, – сказал граф. – Я, слава Богу, ни нервен, ни суеверен, ни робок, а вот не запомню, чтобы когда‑нибудь был так взволнован. Я не в состоянии был читать: мне казалось, что в комнате витают темные тени, а порывы ледяного ветра били мне в лицо, и даже как будто слышались глухие стоны. Разумеется, это ветер выл в камине, да и все остальное имело также естественные причины; тем не менее, меня обуял страх, словом, что‑то настолько неприятное, что я не мог оставаться дольше и вышел из комнаты. Я не подозревал, – прибавил он, – что меня ожидало здесь счастье увидеть вас.

С минуту оба молчали, а граф пожирал ее глазами. При слабом свете принесенной им свечи она представлялась ему небесным видением; ему казалось, что никогда он не видел ее такой прекрасной. Исходивший от нее аромат одурял его, сердце готово было разорваться от сильного биения, и кровь огненным потоком разливалась по телу, а неожиданная встреча с глазу на глаз кружила голову.

Мила была, по‑видимому, смущена, но не отняла руки и не сопротивлялась, когда граф вдруг обнял ее стан и притянул к себе, шепча дрожавшим от страсти голосом:

– Мила!.. Я до безумия люблю тебя. Я кладу к твоим ногам свое сердце и жизнь… Скажи, обожаемая, принимаешь ли мою любовь? Я с радостью отдам все на свете, лишь бы услышать от тебя слово надежды, благоприятный ответ.

Мила подняла голову и взглянула на него. Она была бледна, и только губы все краснели, приобретая кровавый отлив, а широко раскрытые глаза смотрели на графа загадочным, фосфорическим взглядом. Такой взгляд бывает у змеи, чарующей свою жертву. Вдруг она обняла шею графа.

– Я люблю тебя, – прошептала она и прильнула к его устам.

С радостным криком граф прижал ее к себе. Он ощущал невыразимое счастье, но вместе с тем и какую‑то непонятную слабость; по телу его струился обильный пот, все существо точно растворялось или превращалось в пар, и у него явилось почти болезненное ощущение.

Оба они не замечали, что буря заревела с новой силой; опять грохотал гром, и дождь с градом колотил в стекла. Вдруг от яростного порыва ветра зашатались оконные рамы, стекла разлетелись вдребезги, и на террасу ворвались потоки дождя с градом.

Граф молча увлек Милу и привел в занимаемую им комнату. В сильном возбуждении он не обратил внимания на свинцовую, охватившую все тело тяжесть и, как пьяны й, сел или, скорее, упал на диван. Но тотчас же гибкие, белые ручки снова обвили его шею и алые губы прижались к его устам, словно железо к магниту. Он уже начинал страдать и колющая боль давила его сердце, точно жизнь уходила из него. Теперь он и хотел бы, но не имел силы оттолкнуть пленительное и роковое создание, которое своими страстными лобзаниями словно высасывало его. Слабое усилие порвать сковавшую его волшебную цепь не привело ни к чему. Вдруг у него потемнело в глазах, все завертелось перед ним, голова запрокинулась и глаза закрылись. А Мила не замечала ничего. Ослепленная, она всецело упивалась живительным дыханием, огненными потоками разливавшимся по ее жилам, и, как в тумане, продолжала она свое убийственное дело, поглощая до последней капли жизнь несчастного.

В эту минуту бесшумно отворилась скрытая драпировкой дверь, и вошел Красинский. Он осторожно внес и поставил посреди комнаты широкий таз, наполненный черноватым, парившим веществом. Как тень, шмыгнул он опять в секретный коридор и принес оттуда шандал с семью черными восковыми свечами, книгу заклинаний, которую положил на стол, и треножник. Теперь Красинский был в черном трико, голову его плотно облегала шапочка с парой красных рожков, у пояса висел длинный меч, а с шеи, на металлической цепочке, спускался треугольник. Выхватив меч с кабалистическими знаками на лезвии, он начертил им магический круг, который замкнул его, вместе с тазом, наполненным кровью, и столом с шандалом. Затем Красинский поклонился на четыре стороны и запел тихим и размеренным тоном, вращая мечом над своей головой. А буря продолжала бушевать: гром гремел без перерыва, ветер ревел, а дождь вместе с градом грозил разбить стекла. Но заклинатель не обращал на это никакого внимания. На конце его магического меча загорелся зеленоватый огонек, который затем сорвался с острия, мелькнул в воздухе и зажег все семь свечей, а потом наложенные на треножник травы и угли. Комната наполнилась облаками дыма и одурявшим запахом.

– Духи стихий, – заклинал Красинский, – приветствую вас и призываю на помощь! Образуйте непроницаемый круг космических сил хаоса, за который не мог бы проникнуть ни один луч света со стороны сил враждебных. Помогите мне, подержите, дабы могло совершиться дело высшей магии, которое даст достойному и полезному духу новое орудие для его деятельности. – Баалберит! Баалберит! Баалберит! Явись на мой призыв.

Бледный, с горевшими глазами Красинский вычитывал по книге магические формулы колдовства, а затем окунул магический меч в горячую жидкость.

Точно гром потряс стены, а из таза с кровью появилось человеческое существо страшной красоты. Это была та самая личность, которую вызывали во время ночной церемонии последнего сборища. Тело его дрожало и колыхалось, словно сдуваемое ветром, и теперь ясно было, что это плотное с виду тело представлял лишь студенистую мягкую массу. Вдруг кровяная влага сразу закипела, точно и из нее вынырнула стая омерзительных уродов, которая окружила первого показавшегося человека. Ларвы эти, у которых одни лишь головы имели определенное очертание и были окружены, точно гривой, фосфорическими лучами, облепили Баалберита и, как змеи, обвились вокруг, силясь повалить его и опять втянуть в таз. Началась страшная и отвратительная борьба: Баалберит защищался, электрические искры и лучи летели во все стороны и раздавался свист, как будто над тазом кружился клубок змей. Одна из ларв проявила особенную силу и упорство; голова ее, выделявшаяся отчетливее других, дышала умом и адской злостью, а глаза сверкали, как два красных огня; тело ее, начиная с туловища, оканчивалось серым хвостом. Обвив Баалберита, как спрут, она боролась с ним грудь с грудью, отталкивая в то же время других ларв, мешавших ей свободно действовать.

Красинский махал магическим мечом, произнося заклинания, которые изгоняли адских тварей, и часть ларв с ревом отстала, рассеявшись в воздухе; упорная же гадина, о которой только что говорилось, держалась твердо и лишь чуточку отделилась от Баалберита. Воспользовавшись этим мгновением, Красинский с неимоверной быстротой вонзил свой меч ей в место солнечного сплетения; омерзительное существо, – получеловек, полурыба, – выпустило свою добычу и со стоном корчась повисло на конце меча. Затем, проткнутая магическим мечом ларва была утоплена в тазу, содержимое которого снова на миг вскипело, а в кругу остался лишь красный, точно налитой кровью и дрожавший призрак Баалберита. Красинский отер струившийся по лбу пот и сказал:

– Скоро ты можешь вступить в обладание своей новой «квартирой». Я только покончу с прежним жильцом.

Выйдя из круга, он подошел к дивану, где лежал граф с запрокинутой на спинку головой. Мила по‑прежнему прижималась к его устам и густая фосфоресцировавшая сетка окутывала молодую девушку, находившуюся словно в каталепсии. Произнося формулу, Красинский начертал над ней кабалистический знак, и Мила мгновенно выпрямилась, а потом порывисто откинулась; лицо ее было сине‑багровое и глаза блуждали, а покрывавшая ее светившаяся сетка соскользнула и взвилась в виде красного облака, которое огненной нитью соединялось с телом молодого Бельского. Произнеся новое заклинание, Красинский одним ударом магического меча перерубил эту огненную ленту, после чего та свернулась и вошла в пурпурное облако. В тот же миг прозвенел крик, а потом раздалось точно хрипение умирающего; светлая красноватая масса быстро сгустилась, а между Милой и безжизненным телом встал призрак – астральное тело Бельского; туловище было нагое, а на месте солнечного сплетения зияла огромная, открытая, кровоточивая рана. Глаза призрака выражали безумный ужас, лицо искажала невыразимая мука, и горький укоризненный взор его остановился на Миле; но, спустя несколько минут, из пространства налетели словно порывы ветра, увлекшие видение, которое побледнело и скрылось с треском, напомнившим треск сухих листьев под ногой.

Теперь разыгрался последний акт адской драмы. Притягиваемый, как магнитом, острием магического меча, призрак Баалберита двинулся к телу Бельского, студенистая масса вытянулась в виде тонкой ленты, скользнула в широко открытый рот еще теплого тела и мгновенно скрылась в нем, а Красинский читал тем временем по книге заклинание на непонятном языке. Произошло нечто ужасное и отвратительное. В диких судорогах тело Бельского скатилось с дивана на пол, а изо рта потекла темная слюна, вперемешку с зеленоватой пеной. Красинский взял красную простыню, расшитую кабалистическими знаками, прикрыл ею тело и опрыскал необыкновенно ароматичной, живительной эссенцией.

Мила замерла, глядя на то, что происходило перед ней. Сердце ее учащенно билось, голова была тяжела, а душу угнетало жуткое чувство – смесь страха, отвращения и угрызений совести. Мила стояла еще лишь на пороге жестокого, преступного пути, на который ее толкали, и в душе ее укоризненно звучали слова видения матери: «Через тебя собираются совершить гнусное преступление». Охваченная холодной дрожью, она отвернулась и бегом направилась в свою комнату.

Красинский видел, как исчезла за дверью белая фигура, и проводил ее насмешливым взглядом. Затем он запер дверь кабинета на ключ и вышел потайным ходом, унося таз и остальные, применявшиеся им вещи, а после того принес другие предметы и поставил их около тела. Судороги тела стихли, и, сняв простыню, он увидел просто лежавшего либо в обмороке, либо крепко спавшего человека. Красинский совсем раздел его, натер тело мазью с сильным запахом фосфора, а потом открыл шкатулку с электрическим аппаратом, направив ток сначала на место сплетения нервов, а после на голову. Спустя четверть часа глаза спавшего открылись, пристально взглянули на оператора мутным и безжизненным взором и снова закрылись. Затем Красинский стал усиленно стегать его по всему телу до тех пор, пока слабый стон не возвестил ему о восстановлении обмена ощущений между плотью и новым астралом. Еще четверть часа употреблял он в действие электричество и тогда новый Бельский заснул, казалось, уже крепким, здоровым сном. Красинский снова одел его, поднял бесчувственное тело мнимого графа Бельского с силой, которую трудно было в нем предположить, и перенес на постланную постель. Отворив окно, чтобы рассеять стоявший в комнате неприятный запах крови и разложения, он взглянул на часы.

– Два часа, а в шесть я вернусь, – проговорил он, заботливо укрывая спавшего.

Окно он оставил открытым, так как гроза прошла и моросил только мелкий дождь, а воздух был теплый и влажный. Пробило шесть утра и снова отворилась потайная дверь. Появился Красинский, неся большую фарфоровую миску, а в ней было, по крайней мере, литра два парной крови. Он поспешно подошел к дивану и растолкал все еще крепко спавшего Бельского. Тот вздрогнул и поднялся.

– Здравствуй, милый граф Бельский! Как ты чувствуешь себя? Но, прежде всего, выпей‑ка эту маленькую порцию жизненного сока, – сказал он полунасмешливо, полудружески.

Новый граф схватил сосуд и с жадностью осушил его, а потом так же покорно выпил содержимое довольно большого флакона с темным веществом, густым, как мед, и очень ароматным. После этого он встал, потянулся, прошелся по комнате и закрыл окно.

– Что ж? Пока все идет сносно. Новое «платье» сидит еще не совсем ловко, но гораздо лучше, чем я предполагал, – сказал он глухим голосом.

– Скоро привыкнешь. Помнишь ли ты все? – справился Красинский.

– Да, мое собственное прошлое помню хорошо, а вот жизнь того, к несчастию, совсем темна для меня.

– Вот тетрадь с подробной биографией покойного графа Адама. Она послужит тебе путеводной нитью. Кроме того, ты найдешь в замке дневник, который он имел обыкновение вести, что еще ценнее; ну, а потом у тебя в руках будет еще его переписка. Немного потрудившись, ты скоро все узнаешь. Завтра же ты получишь телеграмму с известием о смерти графини от разрыва сердца и тотчас поедешь на похороны, а за границей останешься до тех пор, пока совсем не освоишься с новым положением и не войдешь в свою роль. А теперь поговорим о главном – о приказаниях нашего главы, которые я должен передать тебе.

– Заранее подчиняюсь всему, что бы он от меня ни потребовал, – ответил новый Бельский.

Пока говорил его сатанинский собрат, он успел умыться, а затем встал перед Красинским.

– Взгляни‑ка на меня хорошенько, Ахам, и скажи, надо ли бояться, что кто‑нибудь заметит происшедшую перемену?

Красинский долго и пытливо рассматривал его. Черты лица чуточку изменились будто, так же как жесты, улыбка, движения; но особенно изменилось выражение глаз. Открытый, веселый взгляд сменился холодным и острым, как сталь; да и самый цвет глаз стал несколько иным, каким‑то неопределенным и темнее прежнего.

– Да, – заявил он минуту спустя, – очень внимательный наблюдатель мог бы заметить, конечно, перемену в личности графа Бельского; но тебе нечего опасаться!

Ни кто из этого тупого людского стада не предположит, и ни у кого не явится даже подозрения о возможности подмены. Перед простофилями все будет та же самая личность; ну а если бы даже кто и заметил в тебе перемену, то припишет ее нервному состоянию, дурному расположению духа, – словом, совершенно простым и естественным причинам. – И Красинский залился своим легким, но глумливым смехом.

– Благодарю, брат Ахам, – ответил лже‑Бельский, – ты успокоил меня. А теперь, прошу тебя, передай полученные на мой счет приказания и вообще все, что от меня требуется.

– То, что мне надо тебе сказать, можно подразделить на две части: вопросы материальные и нравственные. Нач – ну с последних, как немногочисленных. Ты откажешься решительно от всяких, даже внешних сношений с церковью: ни ксендза, ни часовни, никаких религиозных обрядов в твоем замке быть не должно Я знаю, что этот пункт самый трудный для выполнения: покойный Адам был человек религиозный; но ты сам понимаешь, что переступить порог костела для тебя значит рисковать мгновенной смертью. Твое дело придумать благовидный предлог для такой перемены «религиозного мировоззрения».

– О, уж я устрою! Посмотрел бы я, кто сможет мне запретить сделаться «свободомыслящим» и «либеральным».

– Это твое дело, повторяю. Теперь перехожу к материальным условиям. Прежде всего, ты должен передать братству миллион чистыми деньгами, который возьмешь из банка. Тебе останутся два, не считая великолепных поместий и пяти, а не то шести домов в Киеве и Петербурге. Как видишь, требования братства очень скромны. Для себя же лично, в виде вознаграждения за оказанную тебе услугу, я требую триста тысяч рублей и дом в Петербурге, по твоему выбору. Мне нужно устроить себе положение, потому что я хочу переменить имя и снова явиться в общество. Наконец, я полагаю, что ты найдешь справедливым уделить моей дочери часть бриллиантов… твоей мамаши, ха, ха, ха! Лично ты в них не нуждаешься, а бедной девочке это приключение стоило каталепсии, которая будет отзываться довольно долго.

– С удовольствием, брат Ахам. Выбери сам, что найдешь достойным твоей дочери. Я ведь еще не знаю, что у меня есть в этом отношении; но несомненно, такое очаровательное создание, какое я видел в эту ночь, не знаешь чем и украсить, – все будет недостаточно красиво. Но вот вопрос, – неизвестно где хранила графиня свои бриллианты, а спрашивать будет, может быть, неудобно…

– Не беспокойся, я знаю, где находятся драгоценности. Вечером я приеду к тебе, и мы все устроим. Кстати, предупреди прислугу, что к тебе прибудет поверенный и ночует в замке. Остается дать тебе некоторые указания насчет режима, которому ты должен следовать, а он довольно строг. Каждый день – свежая кровь, много молока, не менее двух литров в день, побольше соленого и вообще удвоенное питание. Только таким путем ты можешь молекулярно связать крепко свое астральное тело с твоим новым организмом. Кроме того, тебе необходимо, разумеется, много двигаться, ходить, ездить верхом и брать фосфорные ванны, для которых я дам тебе рецепт.

– Я предвижу, что у меня будет неслыханный аппетит. Представь, я еще голоден, несмотря на то, что ты мне принес.

– Вот тебе еще угощение, – сказал Красинский, вынимая из кармана пакет с большим куском сырого мяса, которое Бельский положительно сожрал. – Теперь ляг и усни еще немного. Потом ты простишься с госпожой Морель, а Мила нездорова. Затем отправляйся домой, а вечером увидимся.

Красинский сделал прощальный жест рукой и ушел потайным ходом. Новый граф лег и почти мгновенно уснул.

Проснулся граф довольно поздно и не без некоторого опасения отправился к завтраку по приглашению г‑жи Морель. Но добрейшая Екатерина Александровна не заметила ничего необыкновенного в своем госте; к тому же она была озабочена и встревожена нездоровьем Милы, о чем и сообщила графу. Это был прекрасный предлог, чтобы откланяться тотчас по окончании завтрака, и через час молодой граф возвращался домой, где он проводил свой двухнедельный отпуск.

Прибыв в свой дом, новый граф прошел в кабинет за лакеем; а тот, видя своего барина пасмурным и молчаливым, заподозрил какую‑нибудь неудачу в любовных делах с хорошенькой панной из Горок. Новый граф, однако, был осторожен, боясь сделать какой‑нибудь промах, пока не войдет в свою роль. Переодевшись, он принялся, не теряя времени, за чтение данной ему Красинским тетради, которая в его новом положении была ему путеводный нитью. Кроме биографии ограбленного и убитого графа, его матери, а также перечня родственников, товарищей по полку и плана замка, дававшего полное знакомство с расположением комнат, приложен был еще полный список прислуги с указанием их имен и должностей; не были забыты даже названия любимой верховой лошади графа и его большой собаки, ньюфаундленда Перуна.

Но если люди были слепы и видели лишь внешнюю оболочку, то безошибочный инстинкт животного почувствовал подмену и не поддался на обман. Когда граф вошел в кабинет, спавшая на ковре у письменного стола собака подняла голову и побежала к хозяину, но вдруг остановилась и с ворчанием стала пятиться. Шерсть встала дыбом и, спрятав хвост между ног, она опрометью кинулась вон из комнаты. Во время обеда слуга заметил, что пан‑граф оглядывает комнату, не подозревая, что тот изучает обстановку.

– Ваше сиятельство, ищет, вероятно, Перуна. Не знаю, что с ним сделалось сегодня. Я не мог его дозваться, а когда хотел привести его силой, он оскалил зубы.

Поиск по сайту: