АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

Часть вторая. «Не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в трапезе Господней и в трапезе бесовской»

Читайте также:
  1. I ЧАСТЬ
  2. I. Организационная часть.
  3. II ЧАСТЬ
  4. III ЧАСТЬ
  5. III часть Menuetto Allegretto. Сложная трехчастная форма da capo с трио.
  6. III. Творческая часть. Страницы семейной славы: к 75-летию Победы в Великой войне.
  7. N-мерное векторное пространство действительных чисел. Компьютерная часть
  8. N-мерное векторное пространство действительных чисел. Математическая часть
  9. New Project in ISE (left top part) – окно нового проекта – левая верхняя часть окна.
  10. SCADA как часть системы автоматического управления
  11. XIV. Безмерное счастье и бесконечное горе
  12. А) та часть выручки, которая остается на покрытие постоянных затрат и формирование прибыли

 

«Не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в трапезе Господней и в трапезе бесовской».

I, Римлян. X, 21.

 

«Итак покоритесь Богу; противостаньте диаволу. и убежит от вас».

Иоан. IV, 7.

 

I

 

Более четырех месяцев прошло со дня смерти Замятина. Зоя Иосифовна с детьми жила еще в их бывшем доме, но он был уже продан и вскоре им предстояло переехать на маленькую квартирку в отдаленном квартале, освобождавшуюся через неделю. Через два дня после их выезда должна была состояться публичная продажа всего движимого имущества, от которого Замятина отказалась в пользу кредиторов. Среди оставшихся верными Замятиным друзьями были старый профессор и их соседка по Горкам Максакова, проводившая зиму в Киеве, где служил ее сын. Горячая симпатия Максаковой удивляла сначала Надю и ее мать, так как они мало знали ее; но скоро обе очень привязались к превосходной женщине, умевшей самым деликатным образом облегчать им не одну заботу. Бледная, как тень, и страшно исхудавшая Зоя Иосифовна сидела в кресле, прислонившись к подушкам; два месяца пролежала она в постели, и здоровье ее восстановлялось весьма медленно. На низеньком стуле около матери помещалась Надя и читала машинально Священное писание, но мысли ее были далеко. Она также очень изменилась; розовый цвет лица сменился прозрачной бледностью, хорошенькое личико сильно похудело, и глаза казались чрезмерно большими, а на маленьком ротике появилась горькая, серьезная складка. Она и мать были в глубоком трауре.

Эти последние месяцы были тяжелой для нее школой. Неделями дрожала она за жизнь матери, а когда Замятина очнулась и поняла весь ужас своего несчастия, то у нее едва не сделалось повторение болезни. Но Зоя Иосифовна была набожная и верующая женщина, а вера в Бога и материнская любовь поддержали ее; ей надо было жить, чтобы не оставить совсем одинокой свою мужественную дочь, которая с такой твердостью несла страшное испытание. Вообще сила духа и бескорыстие обеих несчастных женщин возбудили в обществе большое сочувствие и удивление; вместе с тем поспешный разрыв Масалитинова с невестой строго осуждался и репутацию его весьма поколебала разнесшаяся в скором времени весть о его помолвке с Милой.

Надя прервала чтение, чтобы дать матери лекарство, когда дверь отворилось и поспешно вошла Максакова.

– Ах, милые друзья! – радостно сказала она, поцеловавшись с хозяйками. – Наконец‑то, после стольких дурных вестей, я счастлива сообщить вам хорошую новость. Вчера вечером было общее собрание кредиторов, и они единодушно отказались от вашей пригородной дачи. Она остается за вами во всей ее неприкосновенности и с полным инвентарем. Это совершенно справедливо после тех жертв, которые вы принесли в пользу обиженных. Особенное впечатление произвело великодушие Нади, отказавшейся от капитала и Горок, составлявших ее приданое. Ах, кстати, знаете, кто купил Горки? Людмила Вячеславовна, и очень дорого заплатила.

Надя подняла голову, и глаза ее сверкнули.

– Вот действительно приятное известие. Я пожалела бы всякого другого покупателя этого злополучного места, а Людмиле Вячеславовне оно вполне подходит. Желаю ей наслаждаться всеми прелестями, которыми эти очаровательные Горки осыпают своих владельцев.

– Довольно, довольно, милая моя, не будьте злой, – заметила Максакова, обнимая ее. – Лучше поговорим о делах: я ведь еще не все хорошее выложила. В последние дни крупные кредиторы, друзья вашего покойного мужа, ассигновали в вашу пользу капитал в 15 000 рублей. Это обеспечит вам небольшой доход, а вместе с дачей, избавляющей вас от забот относительно квартиры, вы получите возможность скромно жить. Итак, советую вам, милый друг, как можно скорее переехать. Я полагаю, что завтра вы можете уложиться, а за вами я пришлю экипаж.

Зоя Иосифовна поцеловала приятельницу и со слезами благодарила за ее участие. Та отклонила благодарность и прибавила, желая дать разговору другое направление:

– А теперь я хочу сообщить вам свой проект относительно Нади. Нужно удалить ее отсюда: сватовство Милы с этим негодяем Масалитиновым только усиливает ее горе, а вдали она скорее его забудет.

– Ах, если бы я могла уехать! – воскликнула в волнении Надя.

– Это от одной вас зависит, милочка. Зоя Иосифовна, вы знаете Ростовскую?

– Я встречала ее за границей.

– Это превосходная личность, богатая и независимая; она не больна, но доктор посоветовал ей пожить в теплом климате и она отправляется за границу на семь или восемь месяцев. Ей хотелось бы взять с собой молоденькую компаньонку, девушку из хорошей семьи, с солидным образованием и знающую немного музыку, которая могла бы вести ее многочисленную переписку на английском, французском и итальянском языках. Ввиду того, что Надя говорит и пишет превосходно на этих трех языках, да притом еще и на немецком, к тому же поет и очень хорошо играет на фортепьяно, я подумала о ней. Ростовская платит очень хорошо, – сто рублей в месяц, а я ручаюсь, что Надя будет в ее доме как родная. Я уже говорила с Анной Николаевной, а если мама и вы согласны, то дело решено.

Надя слегка покраснела. Ей казалась истинным спасением возможность не встречать на каждом шагу знакомые лица, особенно же бывшего жениха и Милу; оба были ей одинаково противны.

– Я очень желала бы принять предложение, но как мне оставить маму? Она еще так слаба, – проговорила она, колеблясь.

– Нет, нет, не мучай себя этим. В нашей милой дачке я проживу очень хорошо, а тебе необходима другая обстановка, чтобы восстановить душевное равновесие и окончательно забыть негодяя, так низко поступившего с тобой. Там ты рассеешься. Милая Александра Павловна, передайте пожалуйста m‑me Ростовской, что я с благодарностью принимаю ее предложение, и Надя поедет с ней; надеюсь, она понравится.

– Без всякого сомнения. От вас я прямо лечу к Анне Николаевне; она будет в восторге, потому что любит хорошеньких. Нам остается решить только вопрос о туалете. Хотя Надя и в трауре, тем не менее, ей следует одеваться очень изящно; Ростовская останавливается в лучших отелях, везде у нее множество знакомых, а посещает она лучшие и модные морские курорты. К тому же она уезжает через десять дней, так что у нас не много времени.

– К счастью, Наде ничего не надо. Ведь приданое ее было готово и там найдется достаточно подходящих туалетов. Серебро, драгоценные вещи, дорогую посуду она отдала в конкурсную массу и все это будет продано с аукциона, ну а белье, платья и верхние вещи остались у нее.

– Превосходно! Пока прощайте, друзья мои; я лечу к Анне Николаевне, – сказала m‑me Максакова, прощаясь.

Когда мать и дочь остались одни, Надя опустилась на колени около матери и, спрятав голову в ее платье, разрыдалась. После страшной катастрофы это были первые слезы, облегчившие немного ее больное сердце. Замятина ласково погладила ее опущенную головку.

– Плачь, плачь, бедное дитя мое. Слезы – небесный дар; они уносят горе…

Когда Надя немного успокоилась, мать притянула ее к себе и поцеловала.

– Надейся на милость Божью, дорогая моя, и верь, что испытания, посылаемые Им, служат нам на благо. Конечно, несчастье наше велико; но оно многому научило тебя, внушило тебе мудрость и энергию… Я убеждена, что настанет время, и ты будешь благословлять тот горький час, который показал тебе любимого человека во всем его нравственном уродстве, открыл его низкое сердце и его пошлую жадность. Ты забудешь его, полюбишь другого и будешь счастлива. А теперь вытри свои слезы, а мне дай капель и вина. Мне нужны силы для укладки; я хочу как можно скорее уехать из этого дома, а на даче я буду спокойнее.

– Мама, каждый месяц я буду присылать тебе половину жалованья, а все‑таки боюсь, как ты обернешься с такими скудными средствами. Я сумею уложиться и одна; сборы невелики.

– Совершенно излишне присылать мне денег; я отлично обойдусь. На даче папа прекрасно все устроил: и молочную, и птичник, и большой фруктовый сад, и огород; дом хорошо меблирован, и мы найдем там все удобства, к которым привыкли. Ты знаешь, ведь там полное хозяйство. Старый Афанасий, сторож, останется к нашим услугам, а дочь его Дуня очень хорошая кухарка и будет рада жить у нас с двоими детьми. О! Ты увидишь, как я хорошо устроюсь. Например, с домом: он слишком велик, так я оставлю себе низ, а верхние шесть комнат отдам на лето с частью сада; он такой большой, что можно разделить его дощатым забором. Дров у нас полный сарай; думаю, их хватит на год. Добрая Ольга Ивановна хочет остаться с нами, даже без жалованья, и мы вместе будем заниматься с детьми; а времени у меня будет вполне довольно, так как я не буду ни выезжать, ни принимать. Увидишь, как все хорошо устроится. А пока, милая моя, иди укладываться, а я немного усну. Давно не была я так спокойна; потом приду тебе помочь.

На другой день все было готово к отъезду.

Несколько сундуков и мелочей отправили на подводе с единственной горничной, которую брали. В последний раз обошла Надя роскошный дом, где выросла. Никогда уж больше не видать ей знакомые и милые предметы, китайский кабинет, ее любимый уголок, библиотеку, где отец любил читать и курить; горло ее сжали подступавшие рыдания, но она не хотела поддаваться слабости, энергично поборола волнение, отвернулась и побежала к матери и детям.

На даче их встретила приятная неожиданность. В столовой, изящной и уютной комнате, был приготовлен завтрак, кипел самовар, а на столе стояли корзины цветов, торт и коробка конфет, присланные преданными друзьями; все имело праздничный вид и благотворно подействовало на больную душу приезжих. Только что сели за стол, как прибыла Максакова с Ростовской, дочерью и сыном. Тотчас завязался оживленный разговор, так как гости хотели отвлечь семью от тягостных дум. Ростовская расцеловала Надю и заговорила об их путешествии.

Это была пожилая женщина, небольшого роста и несколько полная, – из тех которые никогда не стареют. Очень богатая, свободная и бездетная, не имевшая даже близких родственников, Анна Николаевна была удивительно добра и пользовалась за эту свою доброту общей любовью.

– Возьмите с собой свои наряды, дорогая. Я вас выдам там замуж, – шутила она, – и вы скоро забудете этого негодного Масалитинова.

Позднее, прощаясь с Замятиной, она дружески обняла ее и прошептала, крепко пожимая ее руку:

– Будьте покойны, Зоя Иосифовна, я буду смотреть за вашей прелестной дочкой, как бы за своей собственной. Я полюбила ее с первого взгляда.

Следующие дни заняло устройство на новом месте и приготовления к Надиному отъезду. Из своего великолепного приданого она выбрала все черные и белые костюмы, а между ними были шерстяные, шелковые, батистовые и кружевные; взяты были два серых платья для полутраура, а также пальто и шляпы, подходившие к платьям. Два сундука, предназначавшиеся для свадебного путешествия, были набиты до верха, и через неделю после переезда на дачу Надя садилась в вагон, уносивший ее в новую жизнь…

В тот же день, вечером, Михаил Дмитриевич был у невесты; он похудел, побледнел, хотя и был здоров, но какая‑то тяжесть зачастую давила его душу. Изумрудные глаза Милы и ее кошачьи ласки положительно пленяли его и держали в своей власти, а окружавшая роскошь и мысль, что он будет пользоваться ею, чарующе действовали на него. В иные же минуты его приводила в нервное состояние затаенная, но бурная страсть странной девушки, и в сердце его шевелилось горькое сожаление, что он потерял Надю.

Они только что отпили чай и сидели в будуаре Милы, великолепном уголке, обтянутом изумрудным шелком с розами; жених и невеста разговаривали, а Екатерина Александровна молча занималась вышиванием; она казалась хмурой и чем‑то недовольной. Молодые люди строили планы будущего, как вдруг Мила сказала:

– Вы еще не знаете, Мишель, что я сделала приобретение, которое доставило мне большое удовольствие. – Заметив удивление жениха, она прибавила: – Я купила Горки. Кажется, Замятин давал это имение в приданое Наде, но так как полоумный адмирал вбил ей в голову, что это место роковое, то она не пожелала, вероятно, сохранить его, и имение продали. Я узнала это случайно и купила. С меня, однако, дорого взяли, но… я не торговалась; надо же оставить ей что‑нибудь, дабы легче было поймать мужа.

Она злобно захихикала, что очень покоробило Масалитинова.

– Странная фантазия покупать это «чертово гнездо», как его прозвали. Во всяком случае, Замятиным Горки принесли несчастье, – приговорил он с раздражением.

– Фи, Мишель, неужели вы так суеверны? Ведь это же глупо верить, будто такое очаровательное место может принести несчастье.

– Правда, местоположение восхитительное; но, несмотря на это, Горки мне опротивели. Не будучи суеверным, я должен все же признать, что ряд несчастий, постигавших его владельцев, может произвести неблагоприятное впечатление.

– Да и мне тоже не понравилась эта покупка; если же ты думаешь, что облагодетельствовала Надю, то ошибаешься: все вырученные деньги она предоставила кредиторам, – заметила Екатерина Александровна. – А кстати, Надя уехала из Киева, – прибавила она.

– Как? Куда она могла отправиться? – спросила с удивлением и любопытством Мила.

– Куда она едет со старой дамой, с которой сидела в купе первого класса, я не знаю; но что она уехала, я видела своими глазами. Ты знаешь, утром я ездила на вокзал проводить старушку Франк, и вдруг вижу Александру Павловну Максакову с Замятиной около вагона, а из окна Надя и какая‑то пожилая дама кланялись им и прощались. В ту минуту поезд тронулся. Я подошла поговорить, но они встретили меня так холодно и затем поспешили уйти, что их нерасположение бросилось в глаза. Могу уверить тебя, что соседские отношения с Максаковыми будут не особенно приятны.

– Это не важно, положим; можно обойтись без них, – сказал Масалитинов, нахмурив брови. – Только медовый месяц мне не хочется проводить в Горках. Против этого я протестую. Здесь будет очень весело, да и по службе моей я не могу надолго отлучаться.

– Хорошо, хорошо, мы не поедем в этом году в «чертово гнездо», а в остальном программа остается прежняя. Я еду с мамой покупать приданое, а через три недели вернусь, и мы отпразднуем свадьбу. Что касается Нади, то она, вероятно, взяла место «девицы для компании», а что Зоя Иосифовна сердится на тебя за мое замужество, я понимаю; но для меня непонятно, какое до этого дело Александре Павловне? А вы, Мишель, не сентиментальничайте, иначе я буду ревновать.

В этот вечер Масалитинов ушел ранее обыкновенного; он чувствовал жгучую потребность быть одному, и голова у него болела.

Вернувшись домой, он поспешил надеть халат, бросился на диван и задумался. Лицо его нахмурилось и из груди вырвался тяжелый вздох. Вечерний разговор с мучительной ясностью воскресил в его памяти чистый, невинный образ Нади, ее скромную, преданную любовь, и часы тихого счастья, проведенные с ней. Это блаженное спокойствие исчезло, казалось, навсегда. Несмотря на бесспорную красоту Милы, ее страсть к нему и странное, чарующее действие на него, он счастлив не был; прежняя веселая беспечность исчезла, и безотчетная тоска терзала его, отнимая покой, сон и аппетит. В сумерки, когда он сидел около невесты и она, в порыве страсти, обвивала руками его шею или прижималась головою к груди, его охватывал панический ужас. Когда зеленые, фосфоресцировавшие, как у дикого зверя, глаза Милы пристально смотрели на него, а кроваво‑красные уста улыбались ему, у него являлась безумная мысль, что вот‑вот она кинется на него, вонзит в его горло свои маленькие острые зубы и высосет всю его кровь. Иногда ему казалось, что она догадывается о его страхе, что злой глумливый огонек загорается в ее зеленоватых глазах и она наслаждается его внутренней слабостью. В такие минуты он испытывал невыразимое отвращение и на теле выступал холодный пот; а между тем он не имел силы вырваться из‑под власти загадочной женщины. Хотя днем все эти впечатления бледнели, он сам трунил над собой и приписывал свои нелепые мысли расстроенным нервам.

Веселая, подвижная и независимая, в денежном отношении, Ростовская любила переезжать с места на место. Зимние месяцы и весну провела она во Флоренции и Монако, а затем остановилась в Гаштейне. Всюду ее прелестная спутница возбуждала внимание своей красотой и изяществом, а многие принимали Надю за дочь Ростовской, которая в самом деле относилась к ней чисто по‑родственному.

Надя чувствовала себя хорошо в новой обстановке. Новые места, новое общество, произведения искусства, которыми она любовалась, все это отвлекало ее от мыслей о постигшем горе, а письма матери извещали о хорошем состоянии ее здоровья и спокойной жизни на даче; все это, в связи с добротой и расположением ее покровительницы, способствовало к успокоению Нади. Образ Масалитинова значительно поблек, и даже известие о его женитьбе произвело на нее слабое впечатление.

В конце июля Ростовская с Надей очутились в Трувиле. Был чудный летний вечер и Анна Николаевна со своей спутницей, после катанья в экипаже, отправилась в сад Казино. Там шел концерт на открытом воздухе и они сели за маленький столик, потребовав мороженого. Ростовская осматривала окружавшую их публику и вдруг радостно воскликнула:

– Вот сюрприз, Адам Бельский здесь. Прекрасный юноша, и с матерью его я была очень хороша. Бедная Леопольдина несколько месяцев тому назад умерла от разрыва сердца. Но что это значит? Он смотрит в нашу сторону и не подходит здороваться! Неужели я так изменилась за два года, что не видела его? Посмотрите, Надя, там, налево, молодой блондин разговаривает с господином с черными усами. Это он.

– Я знаю графа Бельского и несколько раз встречала его у Максаковых. Тогда он упорно ухаживал за Людмилой Вячеславовной, и все думали, что он женится на ней; но после смерти матери он уехал за границу.

Действительно, новый граф Адам был в Трувиле несколько дней, куда приехал к своему другу Красинскому, преобразившемуся в графа. Оба собрата беседовали, прогуливаясь, и только что заказали мороженое, когда появилась Ростовская. Адам не знал ее, а потому и не помнил, что она – большая приятельница его покойной матери; но, к счастью для него, Красинский в подробностях изучил биографию «воскресшего из мертвых» и тотчас же дал Бельскому необходимые сведения. Тогда тот поспешно подошел к дамам и раскланялся.

– Я уж думала, Адам, что вы не хотите узнавать меня, – засмеялась Анна Николаевна.

– О, как могли вы думать что‑нибудь подобное, тетя Аня, – ответил он с укором. – Я был далек от мысли, что вы в Трувиле и потому не заметил вас в первую минуту. Я так счастлив видеть вас и m‑lle Замятину. Если позволите, я сяду с вами, только извинюсь перед моим другом, графом Фаркачем.

Через минуту он вернулся, и завязался оживленный разговор. Вспоминали столь неожиданную смерть графини Леопольдины, а граф, артистически притворяясь огорченным, рассказал все, что знал от компаньонки о болезни и последних минутах матери. Разговаривая, он с большим интересом наблюдал за Надей и находил ее положительно восхитительной; ее бледное и грустное личико, большие мечтательные глаза невыразимо нравились ему. Говорили также о планах графа, оставившего службу и намеревавшегося заняться устройством своего большого состояния; а до того он собирался путешествовать и не предполагал вернуться в Россию, пока его глубокая скорбь не уляжется настолько, что он в состоянии будет переносить убийственные воспоминания, которые возбудят в нем, конечно, места, где жила его обожаемая мать.

– Вы всегда были примерным сыном, Адам, и горе ваше так естественно, – заметила Анна Николаевна, а потом, чтобы дать другое направление мыслям, прибавила шутя: – Знаете, друг мой, вы очень изменились: похудели и побледнели, сделались серьезнее, а выражение глаз стало строже и глубже. Я не хочу этим сказать, что перемена эта не в вашу пользу; напротив, вы чрезвычайно похорошели и стали даже интереснее.

Граф посмеялся, поцеловал ее руку, поблагодарил за комплимент, а потом заговорили о другом; но весь вечер граф не отходил от дам и проводил их до отеля.

Несмотря на любезность графа, он произвел на Надю неприятное впечатление. Потому ли, что граф был влюблен в ненавистную ей Милу, или почему‑либо другому, но она с удивлением заметила, что прежняя страсть Адама совершенно испарилась. В разговоре Ростовская упомянула, между прочим, о замужестве Милы с Масалитиновым, и известие это оставило графа, по‑видимому, совершенно равнодушным. С этого дня Бельский сделался тенью Ростовской и ее прекрасной компаньонки. Он открыто ухаживал за Надей, засыпал ее цветами и конфетами, и не скрывал своего восхищения.

Бельский представил Ростовской с Надей и своего друга, графа Фаркача, который очень понравился Анне Николаевне интересными, оригинальными разговорами и безупречными манерами. Граф Фаркач был человек от тридцати до тридцати пяти лет, бесспорно красивый, высокий и стройный, с густыми вьющимися волосами, большими, полными огня глазами и длинными черными усами; вся его фигура дышала энергией и силой воли. Он выдавал себя за венгерца, рассказал, что недавно получил наследство от родственницы и купит дом в Киеве, где и предполагал провести зиму для разных дел. На Надю граф произвел тоже отталкивающее впечатление; она призналась Ростовской, что граф с мертвенной физиономией и фосфорически блестевшими глазами внушает ей непреодолимое отвращение.

– Он похож на труп со своей бледной рожей, – прибавила она.

Анна Николаевна посмеялась над ней и сказала с легким упреком:

– Вы несправедливы, Надя. Граф не виноват в бледности своего лица, а притом матовый цвет идет ему. Это прелестный человек, высокообразованный и великолепно воспитанный.

Так прошло несколько недель, и наконец Анна Николаевна объявила, что отправляется на два или три месяца на остров Мадеру, где никогда не была. Таким образом, компания расстроилась.

Фаркач уехал по делам, заручившись разрешением засвидетельствовать почтение дамам зимой в Киеве, а Бельский проводил дам до портового города, где те сели на пароход, и объявил, что сделает им визит на Мадере, если разрешит Анна Николаевна, на что та с удовольствием согласилась.

Ростовская наняла чудную небольшую виллу, близ моря. Дом был в итальянском вкусе, окружен обширным садом и с роскошным видом.

Надя чувствовала себя спокойной и счастливой, как никогда не ожидала быть, и пока Анна Николаевна отдыхала после обеда, она мечтала на террасе, качаясь в шелковом гамаке и любуясь океаном.

Бельский аккуратно присылал письма и почтовые карточки, справляясь о здоровье дам.

Однажды вечером, прочитав только что полученное письмо графа, Ростовская позвала Надю, ставившую букет в хрустальную вазу, и, посадив ее около себя, дружески заговорила:

– Я только что получила письмо от Адама с извещением о его скором приезде; по этому поводу я хочу серьезно поговорить с вами, милая моя. Я очень люблю вас и была бы счастлива оставить вас при себе до самой смерти, потому что вы, как дочь, ухаживаете за мной и окружаете вниманием. Но с моей стороны это был бы чер ст вый эгоизм, потому что судьба представляет вам блестящую партию. Вы так же хорошо, как и я, видите, что граф Бельский страстно влюблен в вас и несомненно сделает вам предложение по приезде сюда. Вы должны обдумать ответ, написать матери и вообще обсудить свое решение.

Надя побледнела и с грустью посмотрела на свою покровительницу.

– Ах, Анна Николаевна, он мне так неприятен. Не знаю почему, но он внушает мне отвращение.

Ростовская покачала головой.

– Вы неправы, крошка моя. Отвращение ваше – это остаток любви к Масалитинову, которую надо вырвать с корнем. Говоря правду, при матери Адам был много симпатичнее; у него было больше прелести и добродушия во взгляде и обращении. Но все это мелочи, вызванные, может быть, переменой настроения и чувств. Подумайте хорошенько, милая, прежде, чем примете решение. Имеете ли вы право отказаться от такой блестящей партии? Адам – красив, прекрасно воспитан и образован, а кроме того, – миллионер. Брак вернет вам все, что вы утратили; да не только вам, но и вашей матери. Он обеспечит будущность сестры и брата, потому что Адам добр и великодушен. Примите все это в соображение, Надя. Легко говорить про честную, трудолюбивую «бедность», легко идеализировать ее вместе с удовольствием зарабатывать самому хлеб; но как тяжел этот кусок трудового хлеба и как дорого стоит каждая пара перчаток или башмаков, купленных такой ценой!..

Работать без передышки, терзаться постоянной мыслью о необходимости добыть деньги на все мелочные, а между тем необходимые нужды в хозяйстве, какая это пытка! Да, тянуть вечно лямку, быть рабой труда, который старит раньше времени, сжигает на медленном огне, истощает силы, отравляет счастье жизни, парализует все стремления и превращает интеллигентного человека в автомата, который перестает даже желать что‑либо, потому что крылья подрезаны – это очень тяжелая участь! Я знавала много таких тружеников: художников, музыкантов, литераторов, людей одаренных, а кончалось тем, что они ненавидели свой талант, впадали в мрачный маразм и потому только, что… приходилось жить этим талантом.

Не смотрите так удивленно и не смущайтесь, Надя; то, что я говорю – горькая истина. Разменивать ежедневно талант на гроши ради насущной нужды, которая непрерывно терзает, как отвратительный призрак, и уничтожает одаренного этой священной искрой человека, – это ужасно. А как часто такой человек гибнет, не будучи более в состоянии работать. Но если такова, зачастую, участь гения, что же сказать про обыкновенного работника, того несчастного, которого всякий эксплуатирует и сосет до последней капли крови? Взгляните на бедных тружеников в конторах, редакциях и т. д., скудно оплачиваемых и под гнетом страха, потеряв место, очутиться на улице. Толпа равнодушна и жестока, дитя мое; она восхищается и упивается произведениями таланта, не думая даже о том, что все эти красоты созданы потом и кровью, не подозревая всех внутренних бурь, всех обманутых надежд, всей борьбы человеческого сердца. Все любуются и восхищаются, а никто не подумает узнать, не нужна ли автору предмета всеобщего восторга помощь и поддержка? А уж мимо простых безработных тружеников, умирающих с голода в трущобе, проходят мимо, даже не глядя на них.

Я так говорю, Надя, потому, что все это знаю на опыте. Прежде чем стать богатой, я была очень бедна и работала из‑за куска насущного хлеба. Отцу моему, – учителю музыки и пения, – человеку скромному, честному и доброму, не посчастливилось скопить копейку на черный день, и умер он в нужде, совсем не старым. Мне минуло тогда семнадцать лет, я была старшая в семье, и на меня легла обязанность содержать больную мать и двух маленьких братьев. У меня был чудный голос, и отец обработал его, развивая попутно мое музыкальное дарование. Я пробовала поступить в оперу; но, за отсутствием протекции, меня не приняли и я должна была перебиваться уроками музыки и пения. С утра до вечера, под проливным дождем, в холод и жар бегала я по городу и возвращалась раздраженная, с чувством отвращения и ужаса к своему таланту и знанию. Одиннадцать лет тянулась эта мука, и я не в состоянии высказать, сколько булавочных уколов, надменных взглядов, пренебрежения, наглости и обид всякого сорта выпало на мою долю. Платили мне плохо; не раз и вовсе не платили. Те, от кого зависишь, – собственники так называемых «свободных рабов», не церемонятся эксплуатировать бедного работника; они вполне уверены в своей безнаказанности.

Мне было двадцать восемь лет, когда однажды я пела с благотворительной целью, – бесплатно, конечно, – и меня увидел старик Ростовский. Он восхитился моим голосом и сделал мне предложение. Ему стукнуло пятьдесят восемь, и он очень мало походил на моего героя; но он любил меня и был очень богат. Брак с ним избавлял меня от забот о квартире, платье и, главное, от необходимости бегать во всякую погоду, чтобы слушать завыванье учеников. Я вышла за Ростовского и не пожалела об этом; мы прожили спокойно, и он сделал меня своей единственной наследницей. Вы – почти в таком же положении, Надя, даже в худшем, потому что выросли в роскоши, и еще вопрос, хватит ли вашей энергии на то, чтобы всю жизнь нести бремя тяжелого труда…

Надя слушала с поникшей головой, и по щекам ее катились крупные слезы. Она понимала правоту слов своей покровительницы, внушенных горьким личным опытом. Сама испытав разорение, она понимала, что такое – бедность. Правда, она не любит графа Бельского; но, может быть, в самом деле антипатия к нему – остаток любви к Мишелю, и она наконец привяжется к человеку, который так великодушно дает ей богатство, блестящее положение в свете и возможность улучшить судьбу ее семьи. Опустившись на колени перед Ростовской, она поцеловала ее руку и прошептала:

– Благодарю вас за вашу доброту ко мне, Анна Николаевна, и материнские советы; я решила последовать им. Я понимаю, что каждое ваше слово – истина. И не каждый может пройти, не споткнувшись, весь трудовой путь жизни. Завтра я напишу маме, а если граф сделает мне предложение, я его приму и надеюсь, при добром желании, полюбить его.

– Вот прекрасное, смелое решение, милое дитя, – сказала Анна Николаевна, привлекая ее к себе и целуя. – Наверно, Адам сумеет быть любимым, а для такой, как вы, – красивой и умной девушки, – с помощью Божией, легко будет направлять вашего мужа.

В эту минуту, из густого кустарника, вблизи которого сидели собеседницы, раздался глухой, но отчетливый смех и прервал слова Анны Николаевны. Надя вскочила и так сильно ударила зонтиком по кусту, что с него во все стороны полетели листья и цветы.

– Это, должно быть, сова! – заметила Ростовская. Но вслед за этим из чащи вылетела большая бабочка с темными крыльями и, почти касаясь щеки Нади, села на каменный стол около скамейки. При ярком свете луны Надя разглядела на спинке насекомого изображение мертвой головы. Под влиянием охватившего ее жуткого, неприятного чувства Надя опять ударила зонтиком; а бабочка, избежав удара, взвилась с резким сухим треском, и от нее шел такой сильный фосфорический свет, что она казалась окруженной красноватой дымкой.

– Фи, противная тварь! Никогда не видела такой бабочки! – воскликнула Надя.

– А ведь существуют такие бабочки с мертвой головой, и это вовсе не редкость, – заметила Ростовская.

– Знаю, что есть, но эта вдвое больше виденных мной; а когда она улетала, то и на крыле ее я заметила мертвую голову, у других же этого не бывало. Тяжелое впечатление произвела она потому, что именно теперь появилась эта бабочка, – ответила Надя, вспомнив при этом случае удивительные рассказы адмирала.

Ростовская промолчала и обе вернулись домой в тяжелом настроении.

 

II

 

В роскошном кабинете отеля графа Бельского, в Париже, сидел новый хозяин и друг его Красинский, превратившийся в графа Фаркача; на письменном столе лежала старинная книга в кожаном переплете, но они не читали, а курили и разговаривали.

– Как я тебе сейчас сказал, Ахам, память моя страшно ослабла; я чувствую себя совсем невеждой и во многом мне приходится переучиваться. В мозгу моем роятся другие идеи, впечатления и понятия, которые давят на мои мысли и причиняют страдания. Относительно Бельского, например. Он был глубоко верующий; вся кровь его насыщена благочестивыми, молитвенными излучениями, и мне приходится иногда переживать и преодолевать очень странные душевные настроения; в такие минуты я болезненно чувствую двойственность моего материального и астрального мозга. Я вошел в полное жизни и сил тело, и не раз казалось мне, что излучения его подчиняют меня себе. Несмотря на точность, с какой выполняю предписанный тобой строгий режим, я чувствую себя часто нездоровым, и работа моя по подчинению новой плоти подвигается очень медленно. Я не думал, что аватар такая тяжелая операция, а это лишний раз доказывает, что наилучшая теория – ничто перед одним днем личного опыта, – со вздохом сказал Бельский, задумался и прислонился к спинке кресла.

– Я отлично понимаю тебя, потому что сам прошел через все это, – заметил Красинский. – Собственное мое тело износилось вследствие работы и довольно веселой жизни; я знал, что с минуты на минуту мог умереть от разрыва сердца и решил попытать аватар. Для этой цели я избрал Вячеслава Тураева, такое же крепкое животное как и Бельский; но тот не был так набожен, как покойный Адам, и мозг его пропитан довольно банальными идеями. Но, при всем том, я выстрадал то же что и ты; не даром заперся я на двадцать с лишним лет в подземелья на острове и вел жизнь аскета, чтобы в тишине и одиночестве скорее восстановить все утраченное мной, в смысле знания и могущества. Теперь этот тяжелый труд окончен; все, что было отпечатано на астральном мозгу, скопировано на новом, материальном, и я полный хозяин тела, данного мне наукой.

Он встал, расправил свои гибкие руки и ноги, и улыбка горделивого самодовольства расцвела на его губах. Потом снова садясь, он прибавил:

– Впрочем, ты совершенно прав: аватар очень тяжелая, трудно перевариваемая операция.

– И мне, вероятно, дольше, нежели тебе, придется страдать от нее; потому что, вместо того чтобы замкнуться, как ты, я собираюсь жениться. Впрочем, и ты с того же начал, – засмеялся Бельский.

– Увы! Я сделал эту глупость. А ты серьезно решил жениться на Наде? Забыл, значит, свою прекрасную «Гретхен»?

– Я помню твой совет – избегать этой полоумной; да притом Надя мне даже больше нравится. Она в самом деле восхитительна, а организму моему, для того чтобы укрепиться, необходимо соприкосновение с молодым и здоровым существом. Прежний Бельский был повеса; кровь его пропитана плотскими, но простыми и пошлыми желаниями, а я люблю изящный разврат, при котором скорее наслаждаешься больше духовными чувствами, чем телесными. Как это ни смешно, но я обожаю наивные рожицы, и зажечь в таких‑то ясных, невинных глазках страстный огонек, гораздо интереснее, нежели у какой‑нибудь уже опытной красавицы.

Оба рассмеялись, а потом Красинский заметил:

– Желаю тебе, чтобы твоя жена оказалась сговорчивее моей и добродетель ее – менее твердой, иначе ее не хватит на два года.

– Я не намерен так скоро посвящать ее и поберегу, чтобы хватило надолго. Кроме того, я надеюсь добиться от господина, чтобы он отказался в мою пользу от своих хозяйских прав. Вспомни, что ведь именно свидание с ним и привело твою жену в исступление.

Красинский ничего не ответил; мрачный, с нахмуренными бровями, он весь ушел в воспоминания. Минуту спустя, он выпрямился и заговорил о другом. После непродолжительной научной беседы друзья расстались, а через три дня Бельский уехал из Парижа на остров Мадеру.

Ростовская приняла его с обычной любезностью, относясь к мнимому «сыну» своей покойной подруги покровительственно и нежно. Сдержанная по натуре и скромная, Надя была мила и приветливо принимала всевозможные любезности графа. Теперь Адам сделался ежедневным гостем на вилле, и страсть его к Наде росла со дня на день; а та замечала это, мужественно стараясь приучить себя и привязаться к нему. Иногда в беседах с графом Надю увлекал его живой и всегда занимательный разговор: в такие минуты он казался ей менее противным, и она утешала себя, что скоро, вероятно, полюбит его. Когда же на ней останавливался пылавший страстью взгляд, то чувство отвращения просыпалось с новой силой и по телу пробегала ледяная дрожь.

Однажды вечером, после чая, Бельский предложил пройтись по саду; днем была удушливая жара, и теперь приятно было подышать свежим морским воздухом. Анна Николаевна сказала, что предпочитает остаться на террасе, а Надя согласилась прогуляться. Сердце ее сильно билось; она понимала, что наступает решительный момент и горевший страстью взгляд Бельского не оставлял в том сомнения. Но никогда еще так сильно не поражала ее та странная перемена, которая произошла в графе с того бала, когда он так ухаживал за Милой.

Свежее, розовое и полное лицо молодого кавалериста, его открытый, ясный взгляд и крепкая, дышавшая здоровьем фигура резко отличались от худого и гибкого теперешнего Бельского, с бледным, прозрачным лицом и глубокими глазами, которые точно меняли окраску под влиянием каждого чувства. Надя вздрогнула даже под впечатлением этой разницы; но почти тотчас наплыв других чувств изменил направление ее мыслей.

Бельский предложил ей руку, и молодая пара молча шла садом, направляясь к берегу. Там стояла беседка в виде греческого храма, с колоннадой вдоль берега, и с этой высоты открывался восхитительный вид на освещенный луной океан. Бельский повел свою спутницу прямо к этой колоннаде и там вдруг остановился, схватив ее руки и шепча глухим от страсти голосом:

– Надя, я люблю вас больше жизни! Сделайте меня счастливейшим из людей, согласитесь быть моей женой. Из вашей жизни я сделаю непрерывный праздник; ваши желания будут моим законом. Не томите только меня неизвестностью, Надя, обожаемая, ответьте одним словом, скажите «да».

Он повелительно поднял руку на уровень ее головы, а из его тонких и белых как слоновая кость пальцев исходило, казалось, могучее веяние, которое дымкой окутывало голову девушки, всасывалось в ее мозг, сжимало его, как железным кольцом, и сковывало мысль.

Словно под действием чар, подняла Надя на графа глаза и прошептала:

– Я люблю вас и согласна.

Вдруг глаза ее расширились и уставились на туманный столб за спиной графа. Была ли то игра света и тени, смешение ночных образов с лучами луны, или причудливое отражение ветвей деревьев, но на белом фоне стены обрисовывались два больших зубчатых крыла, которые точно выросли из плеч графа, а над головой появилось подобие двух изогнутых рогов… Но Надя не успела проверить странное видение. Подхваченная точно порывом буйного ветра, она бросилась в раскрытые объятия жениха и машинально повторила то, что подсказывал ей голос, слов которого она не слышала, но звуки его раздавались в ее ушах:

– Я люблю вас!

Горячо прижал ее Бельский к своей груди, и она чувствовала на своих губах его огненный поцелуй; но в ту же минуту голова ее закружилась и она лишилась чувств. Со страстью прижал граф к себе хрупкое тело молодой девушки и целовал ее лицо и шею; но увидав, что она в обмороке, он поспешно достал из кармана маленький хрустальный флакон, намочил бывшей в нем эссенцией платок и дал Наде вдохнуть сильный и живительный аромат его. Та почти мгновенно открыла глаза, не подозревая, казалось, своего забытья. Впрочем, граф не дал ей времени опомниться.

– Надя, обожаемая невеста, повтори волшебные слова, которые составляют счастье моей жизни; скажи еще раз, что любишь меня, как сказала сейчас, – говорил он, прижимая ее к себе.

Надя чувствовала себя точно пьяной и не протестовала, когда он взял ее за талию и повел к дому.

– Тетя Аня, прикажите подать шампанского: я веду невесту, – весело крикнул он. – Вы, лучший друг моей бедной матери, должны первая поздравить нас.

Растроганная Анна Николаевна расцеловала жениха и невесту, а потом все сели за стол и ужин прошел весело. Бельский положительно сиял, а Надя не могла дать себе отчета в состоянии своей души. Однако в первый раз граф не показался ей противным.

На другой день утром Бельский прислал цветы и конфеты, а когда явился сам к завтраку, то с улыбкой положил на колени невесты шкатулку оксидированного серебра с бирюзой. С любопытством открыла Надя ящик и вскрикнула от восхищения. На черном бархатном фоне лежало колье из грушевидного жемчуга, а между каждой жемчужиной сверкало по большому солитеру. Надя была женщиной, и вид драгоценностей восхитил ее. Раскрасневшись, она благодарила жениха.

Следующие дни прошли весело. Адам был нежен и влюблен, окружал невесту вниманием, осыпал подарками и, видимо, спешил со свадьбой.

Однажды утром, с неделю после обручения, он вручил Наде письмо и документ, прося их прочесть. Письмо было адресовано его поверенному в Киеве, которого он просил засвидетельствовать дарственную, утверждавшую за Зоей Иосифовной Замятиной пожизненный доход в 3000 рублей; брату и сестре Нади он назначал каждому особый капитал, который поверенный обязывался положить на их имя в государственный банк, а проценты должны были храниться до их совершеннолетия. На глазах Нади показались слезы радости. В порыве глубокой признательности обняла она жениха и в первый раз горячо поцеловала. Она не видела, как глаза Бельского сверкнули затаенным торжеством.

Несколько дней спустя граф снова заговорил о свадьбе, которую хотел отпраздновать недель через шесть.

– Милая тетя Аня, помогите мне устроить свадьбу до возвращения в Россию. Мне хотелось бы повенчаться во Флоренции, в консульской церкви, а медовый месяц провести на хорошенькой вилле, в окрестностях. Мне тяжело быть первые месяцы своего счастья в каком‑либо месте, где я жил с матерью, и где для меня все полно тоскливых воспоминаний. А Зоя Иосифовна может приехать к свадьбе с детьми, – на мой счет, конечно.

– Это фантазия влюбленного, но я постараюсь исполнить ее, – ответила смеясь Ростовская.

Надя так еще была преисполнена благодарности, что даже не протестовала против желания жениха, а… в глубине души сама предпочитала вернуться в Киев, где встретится, может быть, с Масалитиновым, уже замужней, когда привыкнет к своему новому положению.

Итак, Ростовская с Надей покинули Мадеру и, после краткой остановки в Париже, выехали во Флоренцию. Граф поднес Наде роскошное приданое, сказав, что ему ненавистно все, предназначавшееся для ее замужества с Масалитиновым, и потому он просил отослать его матери.

Замятиной не пришлось, однако, присутствовать на свадьбе. После страшной болезни у нее осталась сильная боль в ногах и чрезвычайная нервность; поэтому ей не обходима была возможно тихая, правильная жизнь, и доктор серьезно советовал ей не рисковать длинным путешествием, сопряженным с неизбежными волнениями. Таким образом, Зоя Иосифовна отказалась покинуть свое мирное убежище и только послала будущему зятю любезное письмо с изъявлением благодарности, а Анну Николаевну просила заменить ее во время венчания дочери.

За несколько дней до свадьбы Ростовская приехала с Надей во Флоренцию и поселилась в одном из лучших отелей. Бельский жил недалеко от города на великолепной вилле, где, по его словам, оканчивались приготовления к приему его молодой жены. Вилла была поместительна, роскошно обставлена и с большим садом; но, в действительности, она принадлежала не Бельскому, а сатанинской общине, хотя каждый член ее, если желал, мог жить там и, на время своего пребывания, считался ее хозяином.

Поэтому Бельский тоже с величайшим почтением был принят многочисленными слугами виллы и дворецким, так как никто из прислуги не знал и даже не подозревал, что он не настоящий хозяин; точно так же относились к каждому гостю виллы. Управитель, член общины, заведовал содержанием ее, платил и нанимал новых служащих, и распускал, когда нужно, слух, будто имение продано.

В своем кабинете, обставленном с утонченной роскошью, у открытого окна сидел Бельский и рассеянно смотрел на веселую, окружавшую его картину.

Под окном раскинулся тенистый сад с белевшими среди зелени статуями и большим мраморным бассейном. Группы Тритонов и Наяд метали вверх струи воды, которые при свете заходившего солнца сверкали разноцветными огнями.

В нескольких шагах от графа у письменного стола сидел Красинский.

– Уверен ли ты, Адам, что не забудешь всего, что должен проделать во время церемонии: повторять навыворот слова обряда, призывать в помощь семь демонов и нашего владыку? Впрочем, я буду с тобой и поддержу тебя. Да, еще одно обстоятельство, которое поможет тебе в сем случае, благодаря покойному Бельскому. Ха, ха, ха! Ты еще так пропитан его флюидом благочестия, что не так болезненно будешь ощущать борьбу противоположных токов, а они пронизывают, как стрелы или иглы. Потом тебе необходимо снять как‑нибудь крест с ее шеи!

– Не беспокойся, я не забуду ничего и уже приставил к Наде камеристку из наших; она удалит все, что может повредить нам. Одно меня беспокоит: до сих пор нет решительного ответа от учителя. Досадно, право, что я не могу сам вызывать.

– Вечером я сообщу ответ и уверен, что он будет благоприятен. А для тебя такое напряжете воли было бы опасно; надо потерпеть немного и не сразу отваживаться на него.

– Знаю, и не собираюсь вовсе рисковать, так как в восторге от своего положения, – смеясь, ответил Бельский и посмотрел на часы.

– Пора мне одеваться и ехать к невесте. Итак, до свидания, мой друг. Рассчитываю на твое обещание, – прибавил он, пожимая руку Красинского.

– Если позволишь, я напишу здесь одно письмо до возвращения домой, – сказал тот.

Оставшись один, Красинский облокотился на стол, со странным выражением и пристально смотря на портрет Нади, стоявший подле.

– Вот женщина, которая мне нравится; выражение лица ее напоминает мне Марусю, – думал он и тихо рассмеялся. – Этот болван Баалберит воображает, что он один сибарит, который может освежаться соприкосновением с чистотой! Ха, ха, ха! А вот я разделяю твой вкус. Непонятная, однако, загадка – человеческое сердце! Несмотря на все взращиваемое мной зло, я также обожаю аромат невинности непорочной девы, наивную улыбку ясных глазок. Всем этим ты обладаешь, Надя, и прекрасна ты, как гурия. Во время своего строгого, четвертьвекового вдовства я отказался от всякого материального наслаждения. Теперь испытание кончено; я, сатанинский отшельник, вступаю снова в свои человеческие права, и Надя будет принадлежать мне. А для нее подмена мужа останется тайной, и будет безразлична, потому что он – такой же аватар, как и я. А Бельский!.. Ф‑ю‑ю! Во‑первых, он тоже ничего не узнает, так как всецело в моей власти и еще надолго; а во‑вторых, он обязал быть мне благодарен. Не родитель ли я его, по сатане? Не я ли вызвал его к жизни? Не дал ли я ему частицу своей жизненности, чтобы привлечь его во плоть. Несомненно, я заслужил его глубокую признательность. Надо только позаботиться, чтобы всю странность своей супружеской жизни он объяснял как следствие еще не вполне осиленного аватара. Однако следует немедля договориться с учителем.

Он бросил сигару, встал и сошел в сад. Быстрым шагом направился он в самый его конец, где возле стены, в густой заросли, стояла небольшая каменная беседка – круглая, без окон и с одной дверью. Красинский отпер ее взятыми из кармана ключом и вошел в круглую совершенно темную залу, а когда зажег электрический фонарь, можно было разглядеть, что помещение пусто и в нем не было ничего, кроме статуи бога Приапа на широком четырехгранном цоколе. Красинский привел в действие пружину, цоколь сдвинулся в сторону и обнаружил узкую лестницу. Сатанист спустился и попал в круглый подвал с низким потолком. У одной из стен стояла черная базальтовая глыба, вроде престола, а на нем помещалась статуя сатаны, шандал с семью свечами черного воска и старинная с виду книга, в черном кожаном переплете. Посредине подвала, на широком металлическом круге лежал черный камень, а на нем – факел и молоток с кабалистическими знаками. По сторонам металлического круга были расположены три бронзовых жаровни с угольями и смолистыми травами.

Красинский встал на камень в металлическом круге и погасил свой фонарь; потом, то понижая, то повышая голос, он начал заклинания, читал формулы и концом вынутого из‑под платья жезла чертил в воздухе вызывательные знаки. Через некоторое время в стенах и в полу послышались стуки, а затем взвились в воздухе фосфорические шары. Со зловещим треском вспыхнули сперва на престоле черные свечи, а потом раздался словно шелест сухих листьев и загорелись смолистые травы на треножниках. Подвал наполнился едким, тошнотворным запахом и озарился бледным красноватым светом. Тогда Красинский затянул какую‑то странную песнь, прерываемую резкими вскриками, и вдруг к его дикому пению присоединилось мяуканье и глухое рычание, а из земли точно выросли семь огромных черных кошек. Шерсть их была взъерошена, а зеленые, фосфорически горевшие глаза дьявольских тварей пристально смотрели на черного чародея полным дикой и смертельной злобы взглядом. А тот схватил затем молоток и с такой силой ударил по камню, что из него сверкнул огонь. Семь раз ударял он, произнося имя Адеса, и с каждым ударом вылетавшее из камня пламя становилось сильнее и ярче; кошки же неистово вопили, точно их резали.

После седьмого удара из земли столбом повалил черный дым, а когда он рассеялся, то обнаружилась высокая и массивная человеческая фигура, зловеще и отталкивающе безобразная. Черная лоснившаяся кожа, приплюснутый нос и мясистые красные губы придавали ему сходство с негром. Туловище было нагое, а нижняя часть тела покрыта длинной шерстью; ноги походили на копыта, а длинный хвост и пара больших, крутых, как у барана, рогов дополняли сатанинское обличье; острые и длинные, точно у дикого зверя, зубы виднелись из‑за полуоткрытых губ.

– Что надо, Ахам? – спросил глухой и хриплый голос.

Красинский соскочил с камня и, не выходя, однако, из круга, пал ниц.

– Владыка, прежде всего прими этих семь животных, которые приношу тебе в жертву, чтобы угостить тебя свежей кровью, а затем выслушай милостиво мою просьбу.

Схватив в каждую руку по кошке, Красинский подал их демону, а тот принял их, укусил в горло и сосал, казалось, из них кровь. Покончив с третьей, он бросил в сторону и сказал:

– Довольно! Говори теперь, что тебе надо от меня?

– Прошу у тебя, владыка, великой милости: отказаться от жены Баалберита. Она благочестива, носит знамения Того, и от дыхания ее слышен запах ладана. Хоть она и нравится мне, но без твоего дозволения я не посмел ею воспользоваться.

– Просьба твоя уважена, ты – верный слуга. Воспользуйся же имеющимися в твоем распоряжении средствами и займи мое место: я уступаю тебе жену Баалберита.

– Благодарю тебя, владыка. Да восхвалят тебя и да прославится имя твое во всех сферах сатанинских! – сказал Красинский, снова падая ниц.

Демон Адес сделал рукою прощальный знак и исчез, расплываясь в воздухе, подобно легкому дыму.

Тогда Красинский опять встал на камень и произнес заклинания, после чего сначала пропали дьявольские животные с визгом и рычанием, а потом потухли треножники и семь свечей шандала. Он зажег свой фонарь и очень довольный вышел из павильона.

В день свадьбы Анна Николаевна вошла утром в комнату Нади поговорить с ней. Уже несколько дней и особенно сегодня, за завтраком, та казалась ей грустной и молчаливой. Надя сидела у окна и так глубоко задумалась, что не заметила даже прихода Ростовской. Около нее на диване уже разложено было подвенечное платье, отделанное великолепными старинными английскими кружевами. Ростовская села около Нади и взяла за руку.

– Почему вы так бледны и задумчивы, Надя, когда все огорчения кончились, и вас ожидает счастливая, спокойная будущность?

Надя вздрогнула, выпрямилась и влажными от слез, печальными глазами взглянула на свою покровительницу.

– Милая Анна Николаевна, Адам кажется мне странным!..

– Что в нем странного, дорогая моя? Я вижу только, что это самый любезный из женихов, а великодушие, с каким он обеспечил вашу семью, поистине выше всякой похвалы.

– О! Я благодарна ему от всей души и могу даже сказать, что начинаю привязываться к нему; но… бывают минуты, когда… я боюсь его. А иногда происходят такие страшные вещи, которые пугают меня и я считаю их дурным предзнаменованием. Так, после обручения я не раз видела по вечерам большую черную бабочку, вроде той, что мы заметили с вами на Мадере, и она вилась над моей головой. Я боюсь ее, а когда начинаю отгонять, она исчезает неизвестно куда. Если я одна, мне чудится, будто черные тени скользят вокруг; а всего более меня напугало непонятное видение, которое было вчера, когда я провожала Адама. Я остановилась наверху лестницы и смотрела, как он спускался, и вдруг увидела стаю кошек, собак и даже волков с открытой пастью и сверкавшими глазами, и все они плелись за ним. Я так испугалась, что вскрикнула, а он в несколько прыжков влетел наверх и, встревоженный, спросил, что со мной? Не знаю почему, но мне стыдно было сказать ему правду и я ответила, что укололась. Однако чем объяснить все это?

– Совершенно просто – галлюцинация слишком расстроенных нервов. Реакция после перенесенных вами страшных нравственных потрясений была неизбежна, – серьезно ответила Ростовская. – Надо побороть это рассудком и силой воли… и не допускать, чтобы такие глупые иллюзии портили посылаемое вам Богом счастье. Да, милая моя, гоните решительно всех этих кошек, собак и бабочек, созданных вашими больными нервами; думайте лучше об удовольствии, что вернетесь в Киев графиней и миллионершей, увидите мать спокойной за будущее детей и, наконец, покажете Масалитинову, что его поступок пошел вам на пользу.

Надя рассмеялась, обняла Анну Николаевну, и, по‑видимому, к ней вернулось хорошее расположение духа.

В шесть часов вечера в консульской церкви состоялось бракосочетание. Во время церемонии граф был бледен, как тень, а когда надевал обручальное кольцо невесте, рука его так дрожала, что и Надя заметила это, но приписала волнению. Сама она была восхитительна в богатом туалете, но личико ее было бледно и ясные глазки лихорадочно блестели.

Новобрачные сели в экипаж, чтобы ехать на виллу, и к Бельскому вернулось как будто хорошее расположение духа. Он сиял счастьем, когда ввел молодую жену в ее новое жилище. На вилле молодую чету встретило несколько лиц, так называемых «хороших знакомых» графа, а на самом деле то были члены сатанинской общины, явившиеся пировать на свадьбе брата Баалберита. Вечер закончился великолепным ужином.

Неподалеку от молодой сидел новый граф Фаркач и его страстный, жгучий взгляд часто останавливался на прелестном личике Нади. Иногда с глумливой насмешкой взглядывал он и на Бельского, которого он никогда не видел в таком счастливом настроении.

К концу ужина Надя почувствовала давящую тяжесть в груди; руки и ноги налились точно свинцом, а в общем, она была так утомлена, что обрадовалась, когда Ростовская отвела ее в спальню и простилась с ней.

Нарядная горничная с угрюмым лицом раздела ее. Надя покорно дала себя уложить, и едва голова ее коснулась подушки, как она уснула тяжелым и крепким сном.

Проводив последних гостей и простившись с Красинским, занимавшим комнату в одном из флигелей виллы, Бельский ушел в свою уборную. В роскошном плюшевом голубого цвета халате сидел он перед зеркалом и допивал последний бокал шампанского, собираясь перейти в спальню, так как была уже полночь.

Между тем позади него из‑за складок портьеры высунулась рука, на ладони которой сиял желтоватый дымный огонь. Тонкая струя этого дыма, с едким удушливым запахом, поползла к графу и змейкой обвилась во круг его головы. Бельский побледнел, поднес руку ко лбу и, вздрогнув, откинулся с закрытыми глазами на спинку кресла. В эту минуту портьера раздвинулась и к спавшему тихо, по кошачьи, подкрался Красинский. На нем была длинная черная бархатная крылатка, а в руках – шкатулка черного дерева с резьбой. Тихо придвинув маленький столик, он поставил на него принесенный ящик, а затем достал и зажег курильницу. Из нее пошел густой разноцветный дым, который широкими волнами разливался по воздуху и кольцами окутал спавшего.

Подняв затем руки, со сверкавшим взором, Красинский мерно произносил заклинания; потом, достав из‑за пояса жезл с семью узлами, он начертал в воздухе кабалистический знак, который мгновенно загорелся фосфорическим светом, и вскоре потух с легким взрывом. Дым курильницы образовал высокий и широкий столб чудного аметистового отлива; в комнате же послышался сильный аромат розы, ландыша и сандала. В этом фиолетовом облаке начала быстро формироваться человеческая фигура, и вскоре, в двух шагах от чародея, появилась женщина в белом с чертами лица Нади; только в глазах этого двойника было страстное выражение вакханки; черные распущенные волосы чуть заметно фосфоресцировали, а в грациозных кошачьих движениях хрупкого тела было что‑то лукавое, напоминавшее пантеру. Иллюзия, впрочем, была полная; это несомненно была Надя. Красинский опустил палочку, и на его бледном лице расплылась гордая, самодовольная усмешка.

– Если бы профаны были знакомы с этим усовершенствованным «гашишем» черной магии, как бы они наслаждались, – прошептал он, смотря на вызванную им из пространства женщину, которая стояла неподвижно, точно ожидая его приказаний. – Хотя, в действительности, что такое наслаждение? Надежда на ожидаемую радость и упоительное воспоминание о минувшей. А настоящее – мимолетно, как искра, и еле‑еле существует в действительности. Потому что даже эта самая мысль, едва успеешь ее выразить, принадлежит уже прошедшему. Да, да. Главное в наслаждении – это воспоминание, и ты сохранишь это воспоминание о супружеском счастье.

Он положил руку на лоб Бельского и тихим голосом, но отчеканивая каждое слово, велел ему быть «счастливым», помнить это, вернуться только на заре в свою спальню и спать долго, а затем не чувствовать ни сомнения, ни подозрения, мгновенно забывая все, что могло бы их вызвать. После этого он повернулся к ларвическому призраку и сказал:

– Живи и наслаждайся, пока держится этот дым, и рассейся, подобно ему, совершив свое дело.

Красинский поставил курильницу в темный угол и вышел; но, притаившись за портьерой, он видел как ларва с кошачьей легкостью подкралась к графу и обвила его шею. Бельский выпрямился; не заметив, по‑видимому, что спал, он привлек к себе дьявольское существо и, покрывая жгучими поцелуями ее лицо, прошептал с блаженной улыбкой:

– Нетерпеливая шалунья! Значит, ты очень любишь меня, если пришла сюда за мной.

Дьявольская злость сверкнула в глазах Красинского. Протянув к нему руку, он прошептал:

– Будь счастлив, Баалберит!

Прибавив еще некоторые распоряжения на будущее, он, как тень, стал красться в спальню, большую комнату, убранную с царской роскошью. Стены обтянуты были белым, затканным серебром шелком, мебель и портьеры – белого шелка и голубого бархата. Около отделанного кружевами туалета, на табурете лежала гирлянда померанцевых цветов и вуаль новобрачной. Широкая занавесь голубого бархата, подбитого белым атласом, наполовину теперь приподнятая, отделяла альков, где стояли кровати под балдахином с гербом. Подле занавеси, на колонке, стояла статуя Эрота из белого мрамора; в руке держал он лампу, прикрытую шелком, и вся комната была окутана голубоватым сумраком.

Красинский прошел прямо к кровати, где лежала Надя, и страстный взор его застыл на восхитительной головке, покоившейся на кружевных подушках.

По доносившемуся тяжелому дыханию видно было, что молодая женщина крепко спала.

После минутного безмолвного созерцания, Красинский поднял было руку с намерением вызвать у своей жертвы гипнотический сон, но в то же мгновение произошло нечто неожиданное.

Из глубины алькова сверкнула широкая полоса света, который сгустился в шар такой ослепительной белизны, что озарил, словно днем, неподвижное лицо Нади. Затем шар этот удлинился в столб, а у изголовья спавшей встала женщина в длинном, серебристо‑белом хитоне. Голова ее, окруженная распущенными белокурыми волосами, точно золотистым ореолом, была чарующе прекрасна, а в поднятой руке она держала сиявший крест, из которого исходили снопы лучей.

Но все это, долгое в описании, произошло с головокружительной быстротой, и в ту минуту, когда фигура женщины ясно вырисовалась, донеслось могучее мелодичное пение и послышался гимн:

«Да воскреснет Бог и да расточатся враги Его!»

Словно пораженный пулей в грудь и вытянув вперед руки, Красинский зашатался и попятился. С искаженным злобой лицом и бормоча ругательства, цеплялся он за мебель, точно пьяный. Но, несмотря на его бешенство и упорство, светлый дух бесстрашно шел вперед, угрожая смутившемуся сатанисту великим символом спасенья. И вот послышался, словно издалека донесшийся, дрожавший голос, мучительно прозвучавший в ушах колдуна:

– Жестокий и подлый человек. По твоей вине погибла я, но мне дозволено охранять невинное существо, столь горячо молившееся у моей могилы: вы не оскверните ее, адские демоны, вы бессильны погубить ее, а я всегда буду становиться между вами и ею на защиту.

Продолжая осенять его крестом, дух Маруси отталкивал Красинского, который отступал шаг за шагом.

Он был отвратителен; из открытого рта клубилась кровавая пена, лицо было искажено, волосы стояли дыбом, и все тело корчилось, как сухая береста на огне. Он, видимо, задыхался, а вокруг него с рычанием ползали мерзкие существа, его темные пособники.

Переступив порог спальни, Красинский повернулся и убежал; опрометью влетел он в свою комнату и в беспамятстве рухнул на ковер.

Светлый призрак Маруси побледнел и рассеялся в воздухе, но над головой Нади, как верная охрана, продолжал парить крест.

В это время в уборной Бельский наслаждался с материализованной искусным чародеем ларвой. При первом пении петуха фиолетовый дым быстро рассеялся, ларва растаяла в объятиях графа, и образ ее в виде легкого пара поднялся в воздух, угасая в тумане начинавшегося дня. Но граф ничего не замечал и не слышал глумливого, звучавшего издалека смеха невидимой толпы. С тяжелой головой и тревожным взглядом ушел он к себе.

Прошло довольно времени, пока Красинский очнулся от обморока. С усилием, судорожно подергиваясь от ледяной дрожи, поднялся он, но тут же, вдруг ослабев, опустился на стул. Голова его кружилась и колющая боль пробежала по всему телу.

Минуту спустя он встал, схватил красный карандаш, лежавший на ночном столике, начертал на полу крест и, с омерзительными проклятиями, принялся ожесточенно топтать его. Вынув потом из шкафа флакон, он налил в стакан густой жидкости темно‑красного цвета и с жадностью выпил ее; почувствовал он себя спокойнее и крепче после того, как натер лицо и руки сильно ароматичной эссенцией.

Откинув занавеску, Красинский распахнул окно и полной грудью вдохнул свежий душистый воздух сада; придвинув кресло, он сел и задумался, мрачным взглядом пристально смотря на горизонт, озаренный первыми лучами восходившего солнца.

Поток тревожных дум нахлынул на страшного чародея, и мало‑помалу на лбу его образовалась глубокая складка. Он так гордился своим могуществом и «проклятой наукой», которой мастерски владел; в его распоряжении было столько опасных секретов, он властвовал над низшими силами, повелевал целой армией демонов, которые могли, – захоти он только, – сжечь город, потопить судно, вызвать ураган. Могущество его во зле было громадно, и силой обладал он геркулесовской, а вот молодая женщина, которую он не смог покорить и которая умерла, не изменив своей веры, она обладала символом, разбивавшим его могущество, повергавшим его во прах и преграждавшим ему путь к желанной добыче. Он оказывался бессилен перед этим небесным оружием; перед ним трепещет и содрогается ад, и всюду, где появляется лучезарный крест, это священное знамение всех времен, полчища сатаны слабеют и отступают, как бы ни были они многочисленны. Никакому демону, даже из наивысшей адской иерархии, не удавалось ни победить таинственный знак, ни создать символ, достаточно сильный, чтобы противостоять кресту.

– Никто не сумел, а я сумею, восторжествую над крестом и покорю его! И, клянусь сатаной, Надя будет моя, – вдруг воскликнул Красинский, вскакивая с места, с сжатыми кулаками и угрожающим, вызывающим жестом по направленно чего‑то невидимого.

Успокоившись, он осторожно пробрался в пустой уже кабинета Бельского, унес сундучок с курильницей и вернулся в свою комнату, чтобы лечь спать.

К завтраку Красинский вышел на большую террасу, где был накрыт стол, и нашел там счастливого графа, который прохаживался и курил.

– Сияет, как и подобает счастливому новобрачному! – ехидно заметил Красинский, пожимая руку приятелю.

– Ах, друг мог! Это самая восхитительная из женщин! Я считал ее холодной, застенчивой, бесчувственной, а она – воплощенная любовь, даже страсть, и я счастливейший из смертных! – восторженно сказал лже‑Бельский, не заметив загадочной и злой усмешки, мелькнувшей на лице Красинского.


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.047 сек.)