XI. Главный предмет

Главными предметами, на которые тратили большую часть учебного времени, были иностранные языки. Наряду с манерами именно знание иностранного языка сразу определяло место дворянина на внутридворянской иерархической лестнице. Мы говорим об "избранном" языке, потому что на практике дворяне могли говорить на разных наречиях, но какие-то из них ценились, а какие-то считались непрестижными. "Путь наверх" открывало лишь одно из них.

В первой половине XVIII века таким языком был немецкий, хотя некоторые дворяне, благодаря хозяйственным связям и участию в войнах, могли говорить и по-английски, по-шведски, по-фински, по-голландски.

Со времен Елизаветы Петровны "королем языков" становится французский. Сама Елизавета, как уже говорилось, владела этим языком свободно и охотно общалась на нем с европейскими дипломатами и своим медиком И. Г. Лестоком. В 1751 году фаворитом Елизаветы сделался блестяще образованный Иван Шувалов — большой поклонник французской литературы, также свободно владевший языком. И с ним императрица тоже стала говорить по-французски. Этого было достаточно, чтобы придворное общество, всегда в таких случаях весьма переимчивое, тоже вскоре "за-французило". А дальше обычным порядком: "дедка за репку, бабка за дедку…" — и скоро все, хоть сколько-нибудь претендовавшие на значение в свете, старались изъясняться исключительно по-французски. Франция вошла в моду, и после Манифеста о вольности дворянства 1762 года первая страна, в которую устремилось "освобожденное" благородное сословие, была именно Франция.

Мода на французский язык "свалилась" на дворянство достаточно неожиданно. В предшествующем поколении этот язык знали единицы. Учителя, особенно поначалу, найти было трудно, чем и пользовались разные недобросовестные личности. Однажды выяснилось, что популярный в Москве "француз", учивший детей заграничному наречию, на самом деле "чухонец" и выучились от него дети на самом деле финскому, — а что делать, проверить-то было некому.

Так начался французский этап дворянского образования и воспитания, о котором столько было сказано обличительных и негодующих слов.

Действительно, если и Елизавета, и Шувалов, владея французским, одновременно свободно и хорошо говорили по-русски (у Шувалова, который общался со всеми тогдашними писателями и сам сочинял стихи, а значит, был одним из творцов отечественной литературной речи, русский язык был "с красивой обделкой в тонкостях и тонах"), то их подражатели, особенно в следующем поколении, нередко оставляли родной язык в небрежении, не только говорили, но и думали по-французски и потому поневоле усваивали и элементы чужого этического, правового, религиозного сознания, неразрывно связанные с языком. Л. П. Ростопчина, внучка известной "русской католички", поэтессы графини Е. П. Ростопчиной, замечала: "Бабушка моя безукоризненно говорила по-французски… но русскому их не сочли нужным выучить, и вот на этой-то почве полнейшего и постыдного незнания отечественной истории, религии и языка и зиждется причина ее перехода в католичество".

И все же увлечение французским принесло большую пользу. В русском языке пока почти отсутствовала литература; далеко не сформировался востребованный новым временем словарь: не было не только научных, технических, отвлеченных терминов, но и многих бытовых выражений и слов, относившихся к новой реальности — одежде, досугу, флирту и т. п. Во французском языке все это было. Здесь имелась огромная первоклассная литература.

На французский, как язык международного общения, были переведены все мировые классики, все достойное в науке, вся античная литература и история — в общем все. Французский язык был полностью сформирован, гибок, подвижен, легок и изящен по форме; он изобиловал устоявшимися оборотами, поговорками, цитатами, остротами и каламбурами, черпать которые можно было бездумно и без конца (русскому языку еще только предстояло стать таким), и позволял без труда общаться на любые темы. Хорошо известна зависимость между объемом и качеством интеллекта и словарным запасом. По всем этим причинам приобщение русской знати к французскому языку, а через него и к одноименной культуре несло в себе, как впоследствии выяснилось, больше пользы, чем вреда. Галломания вовлекла русское дворянство в мировой культурный процесс и воспитала интеллектуальные потребности, а французский язык стал сильной прививкой русскому языку и словесности, ускорив формирование литературной речи и подготовив мощный творческий взрыв начала XIX века.

Помимо французского, дворянство второй половины XVIII века продолжало осваивать немецкий, английский, иногда итальянский (чаще всего те, кто учился пению); нередко и польский, чему способствовали польские разделы и связанные с ними войны. Все эти наречия ценились тогда неизмеримо ниже французского.

Говоря о распространении французского языка и его главенстве в дворянском воспитании, следует все же указать, что даже на пике "галломании" она была далеко не повсеместной. Чем дальше и "ниже" от столиц и двора, тем чаще можно было встретить дворян — нередко состоятельных и высокопоставленных, — которые прекрасно жили в условиях двуязычия, думая и общаясь в домашнем кругу на русском и прибегая к "галльскому наречию" лишь в обществе.

Во многих местах на исходе первой четверти XIX века (когда в столицах пик галломании уже миновал) мода на французский еще и не начиналась. Я. П. Полонский свидетельствовал: "В тогдашней Рязани (1820-е годы) я не слыхал вокруг себя — ни дома, ни у родных, ни в гостях — ни немецкого, ни французского говора… Конечно, это продолжалось недолго. Воспитанницы Смольного монастыря, возвращаясь в свои рязанские семьи, скоро принесли с собой французский язык".

Встречались, наконец, даже среди очень высокопоставленных лиц, персонажи, вовсе не говорившие по-французски. Не знал этого языка, к примеру, Г. Р. Державин, причем патриотически настроенные поклонники его таланта полагали, что именно это-то и способствовало его развитию: "Опутанный цветками, подделанными из атласа и тафты, не размахнулся бы никогда наш богатырь!" (И. М. Муравьев-Апостол).

Не владел французским и граф А. А. Закревский, который 11 лет (1848–1859) был военным генерал-губернатором Москвы.

И все же французская немота в высших сословиях встречалась нечасто, ибо весьма стесняла как светское общение, так и карьерные возможности, причем буквально, поскольку слабое знание русского языка высшей аристократией было причиной того, что вплоть до середины 1820-х годов значительная часть русского делопроизводства, особенно те документы, которые исходили или подавались главному начальству департаментов, велась на французском языке. А. Д. Галахов вспоминал: "Своего рода пыткой считали мы то время, когда отец и мать брали нас с собой в такой дом, где дети, нам ровесники, говорили по-французски. Сидишь там, бывало, словно приговоренный к смерти, моля Бога о том, чтобы оставили тебя в покое и, главное, не обращались бы к тебе с вопросом: "Parlez vous français, monsieur?"[4]Вопрос этот, подобно грому, оглушал нас. Когда мы робко давали отрицательный ответ, спрашивающий приходил в изумление. "Не говорите! Как же это так?" — восклицал он, качая головой и печально прищелкивая языком, точно заверяя этим, что мы испортили земную нашу карьеру, да и в будущей жизни едва ли не ожидает нас вечная гибель". Впоследствии Галахов, конечно, исправился, выучился по-французски и перестал чувствовать себя изгоем.

И все же во второй половине XIX века французскому языку пришлось потесниться. К этому времени он был общепринят. Ему учили во всех гимназиях, куда поступали дети разного состояния, в том числе и недворяне, в духовных училищах, в коммерческих школах для купечества и т. д. Из языка дворянской элиты французский превратился в язык интеллигенции, и в высших слоях дворянства появился новый фаворит — английский.

На рубеже XIX–XX веков русский высший свет предпочитал подчеркивать свою элитарность именно английским языком и вообще англоманией. На этом языке говорили в семье Николая II (наряду, однако, с русским); ему учили английские бонны и гувернантки, оказавшиеся в эти годы очень востребованными. Проявлением моды на все английское было и увлечение британскими университетами — Оксфордом и Кембриджем, куда стали отправлять сыновей и даже дочерей для завершения образования. Юные аристократы обучались литературе или искусствоведению и возвращались домой с престижными дипломами "магистров искусств".

Однако всеобъемлющим даже в предреволюционные годы английский язык не стал: значение французского сохранялось.

Обучение любому языку в дворянской среде предпочитали начинать как можно раньше и притом наиболее надежным способом — постоянным общением с носителем этого языка.

Как писал один русский журнал 1840-х годов: "У всех вельмож по роду, и по месту, и у всех тех, которые гонятся за вельможеством на золотых колесах, давно уже ввелось обыкновение держать при детях от самого их рождения английских нянек; и крошечные дети, когда они еще ничего не умеют выговорить порядочно, лепечут уже по-английски; но как скоро только в них начинают развиваться понятия, то родители, из боязни испортить французский выговор, отпускают англичанку и приставляют к детям французов".

Если язык бонны хотели сохранить, поступали, как родители графа М. Д. Бутурлина, который вспоминал: "Для английского языка взят был ко мне ровесник мой, Эдуард Корд, и с этой же целью поступила к нам в дом компаньонкой второй моей сестры, Елизаветы Дмитриевны, сестра этого мальчика, Шарлотта".

Полученные естественным путем разговорные навыки закрепляли обучением чтению, а позднее письму на иностранном языке, бесконечными переводами и опробованной на других предметах методикой заучивания наизусть.

Занимались языками несколько раз в неделю (французским почти ежедневно), по два-три часа.

Я. П. Полонский учился по-французски чуть ли не каждый день с девяти до полудня. "Метод учения был самый простой и бесхитростный. Выучили читать и тотчас же стали задавать несколько французских слов для домашнего зазубривания…Ученье по-французски состояло сначала в заучивании слов, потом разговоров в диктовке и писании французских спряжений на заданные глаголы. Никаких объяснений — ни этимологических, ни синтаксических — не было. Все это я сам должен был узнать из практики. Практика же постоянно была одна и та же: диалоги, диктовка и писание спряжений по всем наклонениям и временам. За все это ставились отметки в небольшой тетрадке в осьмушку: Parfaitement bien, très bien, bien, azzez bien, mal и très mal[5].

Успехи в освоении языка зависели, конечно, во многом от личности и знаний преподавателя. По словам графа Ф. П. Толстого, "французскому языку поручено было меня учить камердинеру дяди, французу мсье Булонь, как его величали. Читать по-французски и писать с прописей я уже знал довольно хорошо еще дома, а чему меня учил камердинер, я не знаю, хотя при моей любознательности и желании учиться я бы мог что-нибудь запомнить, если бы меня чему-нибудь учили. Он заставлял меня всякий день прочитывать вслух по нескольку страниц из какой-то его книжки, в которой я ничего не понимал, и списывать из нее же в тетрадку, не слушая и не обращая никакого внимания, как я читал и произносил слова. А понимал ли я, что читал, об этом он не заботился., да и не мог, потому что он, француз, не мог запятнать себя знанием варварского (русского) языка".

А. Т. Болотов вспоминал, что его память постоянно "подстегивали", ибо "за забывчивость в "вокабулах" (а их полагалось заучить тысячи) учитель постоянно бил его розгами — по три удара за каждое забытое слово.

Более разумные методы преподавания были редкостью. Например, В. П. Желиховская вспоминала, как "оригинально" (для того времени) наставляли ее в английском: "Усадив меня рядом с собою, она (гувернантка) начинала с того, что перекашивала еще больше свои и без того косые глаза, из которых один был карий, а другой зеленый, и, тыкая пальцем в разные предметы, нараспев восклицала: "О! — book… О! — flower… О! — chair… О! — table…" и так далее, пока не перебирала всего, что было в комнате, с трудом заставляя меня повторять вслед за нею. Ее длинная, безобразная фигура и мерные, заунывные восклицания до того меня смешили, что я с трудом могла воздерживаться от смеха… Тем не менее "мисс", как называли ее все в доме, добилась того, что менее чем в два года мы с сестрой совершенно свободно говорили с ней и между собою на ее родном языке".

Ну и разумеется, во многих семьях чередовали разговорную практику на иностранном языке.

Н. П. Грот вспоминала, что "мать почти всегда говорила с нами по-французски, а в определенные дни заставляла нас говорить и между собою исключительно по-французски и по-немецки, что и делалось нами по возможности, но без строгого педантизма".

Точно так же было и в семье Капнистов: "Нам приказывали всегда говорить месяц по-французски и месяц по-немецки; тому же, кто сказывал хотя одно слово по-русски (для чего нужны были свидетели), надевали на шею на простой веревочке деревянный кружок, называемый, не знаю почему, калькулусом, который от стыда старались мы как-нибудь прятать и с восторгом передавали друг другу. На листе бумаги записывалось аккуратно, кто сколько раз таким образом в день был наказан, в конце месяца все эти наказания считались, а 1-го числа раздавались разные подарки тем, кто меньшее число раз был наказываем. Русский же язык нам позволялся только за ужином, это была большая радость для нас, и можно себе представить, сколько было шуму и как усердно мы пользовались этим приятным для нас позволением".

В результате свободное владение языком во многом зависело от внешних факторов. Хорошо — то есть "как иностранцы" — говорили по-французски и по-английски лишь дети, которые выросли в аристократической среде. У них были действительно квалифицированные наставники, дома родители и их гости хорошо говорили по-французски, а кроме того, они имели возможность отправиться в заграничное путешествие.

Но и тут была масса тонкостей, которые не всегда удавалось учесть.

Бывший гувернер Фридрих Боденштедт, работавший в России в 1840-1850-х годах, вспоминал: "Как для учителей, так и для гувернанток не было лучшей рекомендации в московском обществе, как совершенное незнание ими посторонних живых языков, ибо по общепринятому тогда мнению, француз, владевший несколькими языками, не мог уже преподавать своего родного языка безупречно, а что касалось других языков, то считалось, что на его познания все-таки нельзя вполне полагаться".

Для подобных требований имелись основания. Нередки были случаи, когда выученный язык не отвечал литературным нормам. К примеру, графиня Е. П. Ростопчина учила английский язык у гувернантки своих родственниц Пашковых. Это была настоящая англичанка, но "родившаяся и жившая постоянно в России и потому говорившая по-английски иначе, нежели истые, чистокровные англичане". В итоге Ростопчина научилась изрядно обрусевшему варианту английского произношения. "Однажды Евдокия Петровна с мисс Горсистер (гувернанткой) встретились в одном магазине с какими-то англичанками. Хозяин магазина не понимал англичанок, и Евдокия Петровна вызвалась быть их переводчицей, но какой ужас! — она только отчасти понимала англичанок, а те ни ее, ни мисс Горсистер вовсе не понимали, как будто они обе говорили на каком-то другом, неведомом им языке. Поневоле пришлось объясняться письменно, и тогда лишь дело уладилось".

Поскольку большинство дворян учились кое-как и за границей во всю жизнь свою не бывали, то и язык, который они считали французским, таковым являлся весьма приблизительно. Это был "русский французский", с не вполне правильными выговором, словоупотреблением и построением фраз. И кроме того, очень немногие даже такой язык "знали до конца". Нередко активный французский ограничивался несколькими десятками расхожих фраз и выражений и приблизительным пониманием смысла прочитанного. Даже хорошо знавшие язык говорили в манере, "отдававшей классной комнатой", преимущественно заученными фразами. В результате и "мышление их, — как писал современник, — приобретало те же приемы приблизительности и неточности".

Писатель и дипломат И. М. Муравьев-Апостол, долго живший во Франции и обладавший абсолютным языковым слухом (сам он владел не то десятью, не то двенадцатью языками) находил ситуацию с устным французским в русском свете (с точки зрения, которая ценилась именно в высшем обществе, то есть чистота и правильность произношения) катастрофической: "Изо ста человек у нас (и это самая умеренная пропорция) один говорит изрядно по-французски, а девяносто девять по-гасконски, не менее того все лепечут каким-то варварским диалектом, который они почитают французским потому только, что у нас это называется "говорить по-французски"…Войди в любое общество: презабавное смешение языков! тут слышишь нормандское, гасконское, русильонское, прованское, женевское наречия; иногда и русское пополам с вышесказанными. — Уши вянут!"

Что же касается провинции, то тут уши порой и вовсе отсыхали. В романе А. Погорельского "Монастырка" есть забавный эпизод, буквально списанный с натуры, когда петербургскому гостю (по фамилии Блистовский) представляют уездных барышень, обученных французскому языку "славным учителем: обучался в Москве, в ниверситете, и сам книги пишет…".

Сперва "раздался шум в передней комнате", потом "он услышал женский голос, кричавший громко:

— Фуа, фуа! Кессé — кессé — кессé — ля!..

Блистовский не знал, что и думать".

Отец девиц тут же с гордостью сообщил: "Ну! не говорил ли я вам, что мои барышни ни на шаг без французского языка? Вот, только что вошли в комнату, а уж и задребезжали!"

Немного погодя одна из девиц кричит: "Фуа! Фуа! Поди, пожалуйста, сюда!

— Позвольте узнать, — подхватил Блистовский, — что такое значит Фуа?

— Фуа! — отвечала Софья Климовна, взглянув на него с удивлением. — Фуа, это имя сестрицы.

— Да сестрицу вашу ведь зовут Верою?

— Конечно так, — сказала, улыбнувшись, Софья, — имя ее по-русски Вера, но по-французски зовут ее Фуа!

— У нас в Петербурге Вера, женское имя, и по-французски называется Вера.

— Напрасно! — вскричала Софья с торжествующим видом. — Я могла бы вам показать в лексиконе Татищева, что Вера по-французски Фуа!

— Позвольте же вам сделать еще один вопрос: перед обедом я слышал одно выражение… что значит кессе-кессе-кессе-ля?..

— Ну! Кессе-кессе-кессе-ля значит на французском языке "что такое?".

— А!.. Qu'est — се que c'est, que cela!.. Теперь я понимаю.

Он прекратил тут расспросы свои относительно неизвестного языка и, вслушиваясь внимательно в разговоры барышень, действительно заметил, что они говорят по-французски, но притом так странно выговаривают и такие необыкновенные употребляют слова и выражения, что без большой привычки понять их никак невозможно". Семейство же осталось в уверенности, что Блистовский и вовсе не знает французского языка.

Вспоминая потом об этой эпохе, о своей бабушке княгине А. Н. Волконской, от которой осталось множество французских писем, написанных с ужасающими грамматическими ошибками, князь С. М. Волконский резонно замечал: "И к чему это нужно было? Я понимаю французский язык, но без ошибок, тому, кому по-французски почему-нибудь легче, чем по-русски. Но ведь этого ни в одной стране нет, чтобы люди сходились и друг с другом и дурно объяснялись на иностранном языке".

В его время образованные люди уже не стремились говорить на иностранных языках "как иностранцы". Язык имел главным образом практическое значение — чтобы читать без перевода и уметь объясняться, находясь за границей.

Поиск по сайту: