Ефременко А.В., д.и.н., профессор кафедры гуманитарных и социально-экономических наук ФГОУ ВПО «ЯГСХА»

УДК 338.2

ИСТОРИОСОФИЯ РОССИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА И КРУПНОЙ ПОЗЕМЕЛЬНОЙ СОБСТВЕННОСТИ

Ефременко А.В., д.и.н., профессор кафедры гуманитарных и социально-экономических наук ФГОУ ВПО «ЯГСХА»

Данное исследование является продолжением ранее опубликованной статьи, в которой прослеживался процесс более успешного развития в России крупного землевладения, в отличие от мелкого(1). Однако одного лишь сравнительного анализа их явно недостаточно для достижения в этом вопросе полноты исторического знания. Для этого не хватает ещё одного звена, которое в аграрных отношениях в России занимало ключевое положение. Им было и, надо полагать, по-прежнему остаётся государство.

Диалектика взаимодействия институтов российского государства и крупной поземельной собственности наиболее отчётливо прослеживается на крутых поворотах истории, когда те или иные типы государственного устройства создавали объективно необходимые условия для возникновения адекватных им форм крупного землевладения. Это означает, что процесс формирования субъектов поземельной собственности преимущественно происходил не «снизу», как в Западной Европе, а «сверху», будучи явлением в большей степени политическим, чем экономическим. Если во Франции, где ещё в VIII в. впервые зародился феодализм, государство как политико-правовой институт зиждилось на достаточно основательном экономическом базисе, сложившемся к этому времени при помощи имманентно присущего тогдашнему аграрному сообществу феодального способа производства, то в Киевской Руси образование класса феодалов представляло собой подобие пирамиды, с опрокинутой вершиной – государством вниз, от которого вверх уже шли такие производные, как княжеское и боярское землевладение. Будучи совокупным собственником земли, государство выполняло роль катализатора развития аграрных отношений, начиная с организации достаточно ещё архаичной их формы в виде полюдья (повоза) и заканчивая извлечением ренты с общинных земель, находившимися под его контролем владельцами служебных бенефиций. Зарождение рентных отношений в первой трети XI в. вполне позволяет считать государство первым феодалом на Руси (2).

Таким образом, генетически крупная поземельная собственность в начальный, так называемый, готический (варварский) период древнерусской истории (882-1054 гг.), происходила от субъективного фактора развития, которым оказался призыв приильменскими славянами варяго-русов на великое княжение. Что же касается местной родо-племенной знати, выделявшейся из среды соплеменников более высоким уровнем хозяйственной состоятельности и общественной значимости, то, как свидетельствует сам исторический факт призвания Рюриковичей на великое княжение, его качества, очевидно, не хватило для того, чтобы непосредственно из среды славянской старейшины выделилась группа политических деятелей – объединителей страны. Возникавшие между ними раздоры за обладание хозяйственными территориями, пришлось улаживать обращением за помощью к такой авторитетной тогда во всей прибрежной Европе военно-политической силе, как викинги.

Однако понадобилось ещё более полутора веков, пока, наконец, из великокняжеских наместников, назначавшихся, как правило, из рода Рюриковичей и старших дружинников, не образовались владельцы княжеских и боярских вотчин. Закончился целый переходный период, в течение которого государственный феодализм постепенно трансформировался в вотчинное феодальное землевладение. На смену бенефициальному принципу поземельной собственности приходил ленный (наследственный). Находившийся на склоне лет Ярослав Мудрый чётко зафиксировал для нас этот пограничный рубеж в своём завещании от 1054 г., по которому вся Русская земля делилась на городовые области среди его пятерых сыновей (3).

С этого времени начался процесс феодального дробления княжеских земель на уделы, усиливавшийся с каждым новым поколением Рюриковичей и приводивший к конфликтам между ними. Наконец, устав от распрей, внуки Ярослава собрались в 1097 г. на свой съезд в г. Любече, на котором ими ещё раз было подтверждено, что сыновья каждого Ярославича должны владеть тем, чем владел их отец по Ярославому разделу (4). Принятое на съезде постановление показывает, что роль государства как инициатора процесса образования крупного землевладения способствовала не только переменам в поземельных отношениях, но и возникновению политического кризиса самого государства. Прежний княжеско-вечевой тип государственного устройства и особенно «лествичный» (генеалогический) порядок великокняжеского правления переставали соответствовать нарождавшимся монархическим представлениям феодалов о государстве и неизбежно должны были уйти в прошлое. Переходный период развития древнеславянского общества от родо-племенного строя к аграрному, который воплощала в себе Киевская Русь, подошёл к своему окончанию.

Начавшийся в 30-х гг. XII в. чрезвычайно длительный, по европейским меркам, период феодальной раздробленности, усугубленный монголо-татарским владычеством, в конечном итоге крайне негативно отразился на экономике княжеско-боярских вотчин. Несмотря на достаточно быстрое их образование, в хозяйственной практике крупных землевладельцев, как и в Киевской Руси, преобладали промыслы, связанные с охотой, рыбной ловлей, солеварением, бортничеством, а земледелие отодвигалось на второй план. Было очевидно, что затянувшаяся на века феодальная вольница, губительно сказывалась на частнохозяйственной деятельности. В основном занятые политическими разборками князья и бояре всецело передоверяли управление своей собственностью так называемым послужильцам-министериалам, которые при этом ещё являлись их холопами. Как известно, нечто подобное существовало и в Поздней Римской империи, когда между рабами и владельцами вилл нередко оказывались их же выслужившиеся сервы-виллики.

Но основной причиной низкой эффективности крупной поземельной собственности в ХIY-ХV в. являлась вынужденная бесхозяйственность крестьянства, находившегося ещё в процессе сельскохозяйственного освоения Великой Русской равнины и не вполне осевшего на «своей» земле. Повинуясь тому, куда топор и соха укажут, великорусский пахарь вёл полукочевой образ жизни земледельца, охотника, рыболова и бортника, организуя во многом присваивающий тип хозяйства. Он брал у природы наиболее доступное и необходимое, которая при этом заставляла прилагать слишком много физического труда, а когда последний начинал значительно превышать уровень потребления, перемещался дальше. Об этом, например, говорит алгоритм чередовавшихся земледельческих поселений, состоявших из починков, деревень, сёл, переходивших затем в пустоши. Но совсем мало было городов как центров сосредоточения административно-территориальной и промыслово-торговой деятельности. Производимый продукт оказывался слишком мал для более основательного обустройства слабонаселённых местностей.

Вот почему объектом феодальной эксплуатации могла быть преимущественно подвижная земледельческая община, а не отдельные крестьянские хозяйства, остававшиеся практически вне контроля вотчинной администрации. Понятно, что доходность княжеских и боярских вотчин от эксплуатации земледельческого населения, больше походившей на данничество, чем на феодальные формы изъятия части произведённого продукта, не могла быть высокой. Вследствие этого их владельцы дополнительную часть своих доходов должны были получать, находясь на службе у великого князя Московского в качестве наместников (кормленщиков), причём, нередко на своих же землях. Развивавшиеся на этой основе государственно-корпоративные отношения становились объективной основой для образования единого централизованного государства и последовавшего затем аграрного переворота в отношениях собственности.

Во второй половине XV в. заканчивался исторический цикл, в течение которого проходила эволюция крупной поземельной собственности, возникшей ещё при посредничестве древнерусского государства. В течение всего этого длительного времени её владельцы (князья и бояре) так и не стали полными феодалами. Феодализм на Руси, характеризовавшийся лишь вассальными отношениями, не пошёл вглубь по причине того, что великорусские пахари только к середине XV в. смогли повсеместно переходить к оседлому паро-зерновому хозяйству с трёхпольным севооборотом на арендованных у феодалов землях и лично выполнять все феодальные повинности, становясь, таким образом, непосредственными производителями, т.е. крестьянами. Но, очевидно, даже в конце XV в. многие из них всё ещё имели возможность переселяться из одной местности в другую и уходить из-под надзора вотчинников. Именно этим невыгодным для землевладельцев и государства обстоятельством была продиктована глава 10 Судебника Ивана III «О крестьянах», по которой им разрешалось переходить от одного землевладельца к другому только после окончания сельскохозяйственного года, в так называемый Юрьев день.

Кроме того, следует иметь в виду, что княжеско-боярский вассалитет с 60-х гг. XIII в. находился под жёстким сюзеренитетом золотоордынских ханов, а после ликвидации монголо-татарского ига в 1480 г. - государя всея Руси, хотя и до этого момента вассальные связи имели чётко обозначенную тенденцию превращаться в верноподданнические по отношению к Московскому великокняжескому дому. Не будучи сильными экономически, большинство субъектов крупной поземельной собственности неизбежно теряли свой феодальный иммунитет и попадали в политическую зависимость от центральной власти. Практически все великие князья московские, от Ивана Калиты и до Ивана III, в зависимости от обстоятельств могли купить, обменять, а то и отнять у князей и бояр их собственность, не останавливаясь перед применением силы или её демонстрацией. Причём, с каждым новым этапом возвышения Московского княжества данная закономерность только усиливалась, достигнув своей кульминации на завершающем этапе образования русского централизованного государства в 1462-1505 гг. С одной стороны, она вызывалась дальнейшим снижением эффективности княжеско-боярской вотчины, переживавшей в данный период экономический кризис, а с другой - резко возросшими запросами молодого ещё государства в увеличении налоговых поступлений и особенно в военных и чиновничьих кадрах. Для пополнения их примерно около 200 княжеских и боярских родов, насчитывавшихся тогда (5), было явно недостаточно. Поэтому возникала настоятельная потребность в создании широкого слоя новых собственников земли из служилого или дворянского сословия. Возникал только вопрос, где взять нужную для них землю?

Складывавшаяся на протяжении всего XV в. ситуация, была достаточно тождественна той, которая существовала накануне и в начальный период образования Древнерусского государства. Как и тогда, не было на Руси согласия между княжескими и боярскими родами. Государственное начало ещё не стало окончательно господствующим. Нередко на право занятия великокняжеского стола претендовали не прямые наследники Даниила Александровича, сына Александра Невского, а представители боковых линий – старшие братья или дядья, как было принято ещё в киевскую старину в соответствии с «лествичной» системой великокняжеского правления. Так происходило, например, в правление Василия II (1425 – 1462 гг.), когда по завещанию его деда, Дмитрия Донского, великое княжение должно было перейти не к нему, а к дяде, Юрию Дмитриевичу Галицкому и Звенигородскому. Затем после смерти последнего в спор за великокняжеское наследство активно вмешались старшие двоюродные братья Василия II, Василий Косой и Дмитрий Шемяка, и ему пришлось в долгой династической войне (1425 – 1453 гг.) защищать ещё чрезвычайно слабый монархический принцип наследования верховной власти. И, как известно, решающее воздействие на положительный исход кровнородственной междоусобицы оказали московские бояре, находившиеся на службе у Василия II. Но оставался ещё политический сепаратизм Твери, Великого Новгорода, Рязани и других областных княжений. Поэтому перед московской властью стояла задача подчинить их своему влиянию, что одновременно вело к конфискации земель опальных князей и бояр, с последующей их централизацией в государственном фонде. Таким образом, в Московской Руси ещё задолго до обретения окончательной независимости страны начала утверждаться система поместного (служебного) землевладения, ставшая основой установления режима государственного феодализма.

Как и в Киевской Руси, государственный феодализм Московской Руси призван был играть роль переходного звена от неэффективной к более эффективной крупной поземельной собственности. Ранее уже говорилось, как незрелые родо-племенная и общинная формы собственности уступили первенство более развитой частнохозяйственной княжеско-боярской вотчине. Но за долгие столетия последняя так и не смогла преодолеть основной свой недостаток, состоявший в её родовом архетипе. Для раннего средневековья княжеско-боярская олигархия ещё была вполне самодостаточной, чтобы она могла отвечать своим движимым и недвижимым имуществом перед московским великим князем – сборщиком золотоордынской дани, очевидно, имея ещё и достаточный по тем временам доход. Но после обретения независимости, когда перед недавно образованным государством встали крупномасштабные задачи по обустройству страны и расширению границ, земельная аристократия показала свою политическую и экономическую неспособность соответствовать новым историческим реалиям. В этой критической ситуации оно должно было решительно устранить отжившие уже формы крупного землевладения, не останавливаясь при этом и перед насилием.

Как и в IX - X в., в XV- XVI в. при помощи государственного аппарата происходила радикальная смена одного типа крупного землевладения другим. Государство во второй раз осуществило экспроприацию земли у старых владельцев, чтобы передать её новым. Интересно, что в Англии в то время также происходила насильственное отчуждение земель, известное как «огораживание», но только крестьян, а не лендлордов. Сравнение российского «огораживания» с английским полезно тем, что оно подчёркивает диаметрально противоположные процессы, протекавшие в аграрных сферах обеих стран. Если английские крестьяне не выдерживали рыночной конкуренции с крупными, капиталистически развивавшимися фермами и поместьями и вынуждены были становиться наёмными рабочими, то российские находились, что называется, вне конкуренции, поскольку её попросту не было в традиционном социуме. В России всё обстояло иначе. Из-за недостаточно расширенного воспроизводства банкротами оказывались отнюдь не крестьяне, субъективно оценивавшие меру труда и меру потребления, а несостоявшиеся феодалы, земли которых подверглись «серому» переделу. Но и крестьяне сполна испытали на себе всю тяжесть правительственной аграрной политики, которая сделала их крепостными поместных владельцев. Таким образом, если в Англии уже в XVI в. утверждались капиталистические отношения, то в России прежние вассальные отношения уступили место деспотическим аграрным порядкам. Правда, в начальный период царствования Ивана IV (1547-1558 гг.) были проведены весьма перспективные реформы, направленные на развитие сословных представительных органов. Но дальнейшее осложнение политического и экономического положения страны из-за неудач в Ливонской войне и сопротивления аристократических родов происходившим переменам, практически свело на нет предпринимаемые усилия и привело к усилению крепостничества и утверждению самодержавия.

Первая массовая раздача земель в виде служебных наделов была произведена в Новгородских пятинах, а также княжествах, присоединённых к Русскому государству при Иване III. Затем стали раздаваться земли в южных районах страны. Правовые нормы поместной системы были закреплены в Судебнике 1497 г., которые устанавливали порядок служилого, пожизненного владения землёй из государственного фонда. Размеры поместных участков соответствовали происхождению и чину испомещавшихся. Бояре, окольничьи и думные дворяне, относившиеся к высшему звену государственного управления, получали по 900 десятин земли. Дворяне и дети боярские, разделённые на несколько статей и разрядов, имели право на 900-450 десятин земли (6). Часто эти довольно крупные, даже по меркам более позднего землевладения, площади представляли собой ещё не вполне введённые в хозяйственный оборот общинные территории. Поэтому к земельному окладу в качестве оборотных средств прилагался денежный и также в соответствующих пропорциях. Поземельным устройством и всеми поземельными отношениями заведовало особое центральное учреждение – Поместный приказ, следивший за тем, чтобы служилые люди владели землёй преимущественно по месту своей служебной деятельности.

Наиболее высоких темпов огосударствление крупной земельной собственности достигло во второй половине XVI в., когда Уложением о службе 1556 г. была произведена регламентация воинских обязанностей поместных владельцев, в том числе и вотчинников, потерявших свои наследственные права на родовую собственность. Во многом они диктовались политическими обстоятельствами, связанными с усилением княжеско-боярской оппозиции государственной деятельности Ивана Грозного. Особенно примечательной в этом отношении была опричнина 1562 - 1572 гг.

В постсоветской историографии опричнина толкуется как плод исключительно маниакального воображения царя, одержимого местью по отношению к своим врагам из князей и бояр (7). Акцентирование внимания только на негативных чертах Ивана IV неисторично, т.к. наводит на мысль о некоем альтернативном развитии событий в том случае, если бы на месте царя-деспота оказался «хороший» царь вроде харизматичного Алексея Михайловича Тишайшего. Но в том-то и дело, что на Руси, в течение нескольких веков представлявшей собой подобие действующего вулкана, в котором происходило рождение российской государственности, не могло быть правителя с какими-то хорошими или плохими задатками. Их заказывала сама эпоха. И невозможно представить, чтобы в то переломное время Ивана IV мог заменить кто-то другой, более толерантный, как, например, Алексей Адашев или Борис Годунов. В противном случае Россия не смогла бы сдерживать военную экспансию своих агрессивных соседей и уж тем более сама вести активную военную политику в жизненно важных для неё западном, восточном и южном направлениях.

Понятно, что сосредоточив основное внимание на тенденциозной критике коллективизации и сталинских репрессий, многие современные историки столь же избирательно должны рассматривать всё то, что проливает дополнительный свет на эти чрезвычайно сложные вопросы. Поэтому не случайно опричнина сегодня предстаёт изолированной от всей проводимой тогда аграрной политики государства. Парадоксально, но во многих учебниках по Отечественной истории (см. сноску 7), при изложении содержания реформ Ивана IV отсутствует, на наш взгляд, самая главная, вызвавшая по цепочке и все остальные – поместная. Это выглядит примерно так, как если бы при изучении реформ 60-70-х гг. XIX в., в учебных пособиях мы ничего не обнаружили об аграрной реформе 1861 г. Вот почему опричнину необходимо рассматривать в контексте с проведением поместной реформы на одном из наиболее драматичных этапов её развития. Учитывая всю совокупность внутри - и внешнеполитических условий, в которых она проходила, Россия была обречена на опричный террор, окончательно разрушивший систему уделов, препятствовавшую территориальной целостности и суверенитету страны. Он рассеял политические амбиции олигархических верхов, резко ослабив их экономическую базу.

Рождение новой собственности испытывало на себе мощное давление противоречия между родовым и государственным началами, о которых писал С.М.Соловьёв. В нём он усматривал главную особенность русской истории в эпоху Рюриковичей с IX до начала XVII в. включительно, наиболее ярко отразившуюся в опричнине. Понимание им её сущности как проявление борьбы старых родовых и новых государственных отношений концептуально выглядит наиболее обстоятельно, по сравнению с современными ограниченными оценками. В то же время более или менее приближены к классическому определению опричнины великим русским историком являются такие дефиниции, как сверхцентрализация государственной власти (В.О.Ключевский), антибоярская направленность (С.Ф.Платонов), антиудельная и антикрестьянская направленность (А.А.Зимин, В.Б.Кобрин), ослабление экономической силы землевладельческой аристократии (Р.Г.Скрынников). Исходя из них, можно с полным основанием включить опричнину в длинный ряд междоусобиц, начиная с убиения Святополком Окаянным Бориса и Глеба. Но опричнина отнюдь не замыкает их, т.к. после неё случилась ещё одна великая замятня, называемая Смутой (1598-1612 гг.), хотя историки-постмодернисты склонны называть её гражданской войной, игнорируя при этом отсутствие на Руси в то время самого гражданского общества. В ходе её на смену князьям-Рюриковичам с помощью народного ополчения, пришли бояре Романовы. Воспитанные эпохой Ивана Грозного, они в течение всех последующих 300 лет уже твёрдо придерживались окончательно победивших государственных принципов.

Опричная перетасовка земельных владений отнюдь не была слепым орудием мнительного царя. Объективно она делалась в интересах всего феодального сословия, которое в новых исторических условиях могло существовать только под патронажем государственной власти. Поместная система консолидировала разные слои феодалов на этатистско-корпоративных принципах для перехода от княжеско-боярской (родовой) поземельной собственности к дворянской (частнохозяйственной), основанной на праве личного владения. В качестве такой переходной формы поместная система просуществовала до указа Петра I о единонаследии (1714 г.), который юридически оформил слияние поместий с остававшимися вотчинами в единый вид помещичьей поземельной собственности (8). Но и после этого помещики не обладали всей полнотой имущественных и гражданских прав, оставаясь в зависимости от государства, которое юридически являлось верховным собственником их имений вместе с крепостными душами. Окончательно же с наследием поместной системы землевладения покончила екатерининская Жалованная грамота дворянству 1785 г. (9).

Однако самодержавное государство вовсе не стремилось к тому, чтобы и далее способствовать развитию теперь уже помещичьего землевладения с целью его капиталистической трансформации, политически неприемлемой для него. Предоставление дворянам весьма ограниченных прав, спустя три столетия после начала поместной реформы, было для них даром данайцев, лишавшим помещичьи хозяйства экономических стимулов заводить многопольные севообороты, породистый скот, элитные семена, более совершенную технику, т.к. они по-прежнему оставались ещё и владельцами крепостных. По большому счёту, жалованные им юридические права в условиях крепостничества вовсе им были не нужны, ибо только развращали их или способствовали возникновению комплекса вины у наиболее образованных и прогрессивно мыслящих, часть которых становилась в оппозицию к существующему политическому строю.

Следует напомнить, что от принятия Жалованной грамоты и до отречения Николая II оставалось всего 132 года. Проводя консервативно-охранительную политику по отношению к помещичьим хозяйствам, самодержавное государство шаг за шагом двигалось к своему неминуемому концу. Практически в каждом из существовавших после Екатерины II правлений царствующих особ под фундамент Дома Романовых ими же самими закладывались мины замедленного действия, способные сдетонировать по тому или иному поводу. Впервые об этом заговорили уже в царствование Николая I в связи с крепостным правом. Но созвав девять Секретных комитетов по крестьянскому вопросу (10) и подписав 108 указов, непосредственно связанных с ним (11), Николай I не смог провести в жизнь ни одного из них лишь потому, что помещичья собственность для него была священна и незыблема. И лишь пережив позор поражения в Крымской войне, «верхи», наконец, смогли до конца осознать пагубную связь крепостного права с состоянием помещичьего хозяйства, которое оказалось почти в полной кредиторной задолженности у государства. Но то, как надлежало разорвать существовавший порочный круг, в котором находились помещики и крепостные крестьяне, чтобы и «овцы были целы и волки сыты», стало предметом головной боли уже Александра II.

С этой задачей новый царь справился далеко не самым лучшим образом, хотя бы потому, что уже в самой своей постановке она практически была невыполнима. Прежде всего мешал веками подспудно подпитывавшийся антагонизм между помещиками и крестьянами, по отношению к которому Александр II, получивший громкий титул царя- освободителя, не сумел занять золотую середину. Как ни сочувствовал он крестьянам, но положение обязывало принять сторону помещиков. К тому же у государства, поистратившегося на них ранее, не было денег, чтобы и впредь ссужать их дешёвыми кредитами для оплаты просроченных векселей. Оставалось только, как всегда, взять средства у крестьян, под видом временнобязанного их положения, земельных отрезков, выкупных платежей, прямых и косвенных налогов. Но, чтобы всё это осуществилось, решено было оставить крестьян крепостными общины, которая могла отвечать за платежеспособность своих членов по круговой поруке. И она отвечала исправно. За свою свободу крестьяне заплатили 1,5 млрд. руб., что почти вдвое превышало рыночную цену надельной земли, бывшей к моменту реформы (12). Весь парадокс здесь состоял в том, что лавры освободителя царь присвоил себе, а на деле крестьяне освобождались сами, не получившие даже никакой компенсации за 300 лет своего крепостного состояния. Вся реформа сводилась, по сути, к двум основным моментам, связанным с подписанием императором Манифеста «О всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей …» от 19 февраля 1861 г. и собственно выкупной операцией. Что же касается дополнительного пакета реформ 60-70-х гг., то воспользоваться их благами крестьяне, обременённые долгами, практически не могли, за исключением разве что военной, сократившей срок службы им до семи лет.

Реформа 1861 г. была обречена на провал, но не только потому, что обобрала крестьян до нитки. Она началась с призыва к топору и закончилась революцией, т.к. запоздала и предусматривала неправильный выбор средств для своего проведения. Уже в конце XVIII в. было очевидно, что кризис испытывала вся триада российского аграрно-традиционного социума – самодержавное государство, помещичье хозяйство и крестьянская община. Пришедшая на смену княжеско-боярской удельщине как специфическая модель общественного развития, она со временем становилась всё более консервативной и нереформируемой. Система как бы воспроизводила себя, соглашаясь лишь с теми изменениями, которые не затрагивали коренных основ своего существования. Выступавшие от её имени правящие круги предпочитали не замечать всей глубины проблемы и сосредоточивали внимание лишь на крестьянской составляющей, не касаясь других.

Но и следующая - столыпинская - реформа также оказалась исключительно крестьянской. Формально она вполне сочеталась со статьёй 165 Положения 1861 г. о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости или даже с законом 1893 г., отменившего 2-ю часть данной статьи. Оба законодательных акта разрешали крестьянам укреплять в личную собственность свои земельные наделы, но только после окончания выкупных платежей, причём, закон, в отличие от статьи, позволял выходить из общины лишь с согласия сельского схода. Однако участие крестьян в революции 1905 г. (одновременно с отменой выкупных платежей с 1января 1907 г.) заставило правительство коренным образом изменить само отношение к общине. В принятом 9 ноября 1906 г. Указе речь шла фактически уже о сломе общинных порядков путём форсированного насаждения личной поземельной собственности, к которой оказались готовы всего 16,9% крестьянских хозяйств (13). Остальные нуждались не столько в приватизации своих небольших наделов, сколько в прирезке дополнительной земли за счёт помещиков и необходимой при этом агрономической помощи. В связи с этим столыпинская реформа превратилась в «революцию наоборот», а сам Столыпин выступил в качестве «рыцаря контрреволюции». Самодержавное государство, тесно сросшееся с интересами помещиков, уже не могло, как прежде, исходить из объективных потребностей страны и встать на путь очередного «серого» земельного передела, в ходе которого отжившая полуфеодальная собственность могла быть заменена на капиталистическую.

Что же касается эволюционного развития крупного дворянского землевладения, то, как показывает нам сравнительный анализ статистики землевладения 1905 и 1877 гг., оно, хотя и имело тенденцию к уменьшению и бессословности, но «власть средневекового землевладения» оставалась ещё чрезвычайно «сильна». В руках 28 тысяч латифундистов находилось три четверти всего частного землевладения (14). К тому же особенностью данного процесса в начале XX в. было то, что он проходил не на каком-то его промежуточном этапе, а в конце, когда российский традиционализм вступил в революционную стадию своего развития. Поэтому на очереди находился не «серый», а «чёрный» земельный передел, попытку которого крестьяне предприняли в революции 1905 - 1907 гг. Наученные горьким опытом столыпинского землеустройства, крестьяне готовы были продолжить делить помещичьи земли между собой, как только представится такая возможность.

Объективно сложившиеся условия «чёрного передела» помещичьего землевладения неизбежно вели к слому самодержавного государства, и образованию рабоче-крестьянского государства, которое возглавило необходимые аграрные преобразования. Казалось бы, что впервые в российской истории процесс формирования поземельных отношений должен пойти не «сверху», как прежде, а «снизу». Но очень скоро российская государственная традиция, воплотившаяся в большевистскую аграрную политику, взяла верх над крестьянским революционным почином. На смену Декрету о земле пришёл Закон о социализации земли. И хотя аграрную реформу 1917-1918 гг. большевики проводили с учётом крестьянских наказов об уравнительном землепользовании, тем не менее, они с самого начала говорили, что «не изменяют своей программы» и что будущее российского сельского хозяйства всецело связывают с крупным коллективным землевладением (15).

Правда, у крестьян ещё было целое десятилетие, чтобы доказать преимущества мелкого земледелия по сравнению с крупным и изменить аграрную ситуацию в свою пользу. Но реальная действительность показала, что крестьянство и при отсутствии помещичьей кабалы оказалось не способно быстро накапливать средства, необходимые для перехода к индустриальным технологиям. До четырёх пятых производимого продукта им потреблялось на месте. По сравнению с 1916 г., нэповская деревня увеличилась на 4 млн. мелких крестьянских хозяйств, а товарность хлеба достигала довоенного уровня лишь у 23% маломощных слоёв, 48% средних крестьян, 17% зажиточных и около 12% богатых крестьян (16). Стране на долгие десятилетия уготовано было остаться аграрной, крестьянской, что не только заставляло сомневаться в целесообразности «чёрного передела», но и угрожало территориальной целостности страны в случае вовлечённости её в военный конфликт с враждебным капиталистическим Западом.

Всё это говорило о незаконченности революционного кризиса аграрного традиционализма, перешедшего и в советскую эпоху. Революции 1917 г., в ходе которой самодержавная и помещичья традиции ушли в историю, было недостаточно, ибо оставалась не менее консервативная традиция - крестьянская. Оказавшись в послеоктябрьском десятилетии в нескольких, последовательно сменявщих друг друга аграрных тупиках, она с неизбежностью подводила к ещё одной аграрной революции, вошедшей в историю как «Великий перелом».

Последний занимал особое место в российском революционном процессе, проходившем в течение всей первой трети XX в. Если революция 1905-1907 гг. знаменовала собой потрясение основ самодержавно-помещичьего строя, а революция 1917 г. смела его с пути, то «Великий перелом» следует отождествлять с завершающей фазой всего революционного перехода от аграрного общества к индустриальному. В ходе её мелкое крестьянское хозяйство трансформировалось в крупное сельскохозяйственное производство, а находившаяся у него в бессрочном пользовании земля, превратилась в коллективную собственность сельхозартелей, наряду с которыми на государственной земле создавались и совхозы.

Экспроприация мелкой поземельной собственности в ходе сплошной коллективизации было явлением исторически прогрессивным, несмотря на все насильственные формы. Её закономерность характерна не только для Советской России, но и для других стран, переходивших в своё время от аграрного общества к индустриальному. Понятно, что в СССР объективная потребность в ресурсах и рабочих руках на промышленных предприятиях была ещё более настоятельной, т.к. иных источников для проведения индустриализации у страны практически не было. Тем не менее до сих пор продолжается плач по крестьянству тех, кто объявил коллективизацию вне закона, не осознавая, что разница в экспроприации крестьян в СССР, по сравнению с другими её разновидностями, состояла лишь в том, что, например, в Англии она проходила в форме приватизации, а в нашей стране в форме обобществления, т.е. коллективизации. Суть же «огораживания» крестьянства на Западе и у нас была идентичная. Она вытекала из объективных экономических и политических условий индустриальной модернизации. Непрекращающуюся полемику вокруг коллективизации сельского хозяйства можно объяснить лишь конъюнктурными соображениями, ввиду начавшегося в конце XX в. очередного передела поземельной собственности, но теперь уже в форме деколлективизации. Примечательно, что наиболее ярыми критиками коллективизации прежде всего выступили именно те обществоведы, которые ранее являлись апологетами колхозного движения (17).

Образование крупной поземельной собственности на основе сплошной коллективизации одновременно было явлением глубоко традиционалистским, уходившим в российскую историю. Естественноисторической основой коллективного типа землевладения, как и при зарождении родовой, удельной и вотчинной поземельной собственности, являлась общинная территория с её малопроизводительным трудо-потребительским крестьянским хозяйством. Именно крестьянская общность, столетиями формировавшая все другие виды крупного землевладения в России, послужила объективной средой и для перехода к колхозной собственности в 30-х гг. XX в. Было очевидно, что с окончанием аграрной эпохи данный символ средневековой архаики, исчерпав все возможные в российских условиях превращения в несвойственные ему частнохозяйственные формы поземельных отношений, переходит в свою качественную противоположность. Приступив в начале XX в. в ходе революционных преобразований к устранению всего, что ему мешало, общинное крестьянство к концу 20-х гг. подошло к такому неизбежному и необходимому моменту своего исторического развития, как отрицание отрицания при сохранении себя в новом качестве. Данное превращение означало не что иное, как уничтожение только прежней формы крестьянского существования, изменение его содержания, но сохранение в нём жизнеспособных элементов, свидетельствовавших о переходе на более высокую ступень развития.

Все проводившиеся ранее реформы почти не затрагивали традиционных устоев общины и крестьянского быта, которые оставаясь почти без видимых перемен, в свою очередь, оказывали сдерживающее на них влияние. Практически все российские реформы проходили за счёт крестьян, не давая им ничего взамен. Но особенно негативно на них сказались: подушная подать Петра I, окончательно подорвавшая экономику крестьянских хозяйств; Жалованная грамота дворянству Екатерины II, оставившая крестьян в крепостничестве; реформа 1861 г., экономически обескровившая деревню; наконец, столыпинская реформа с её попыткой уничтожения коллективного землевладения и насаждения индивидуальных форм хозяйствования. По сравнению с ними коллективизация оказалась той реформой, к которой крестьянство ментально было подготовлено лучше, чем к столыпинской. Об этом, например, свидетельствует, тот факт, что из общин и колхозов по аграрному законодательству в начале и конце XX в. вышло приблизительно равное количество сельских тружеников, т.е. немногим более 10%. Но советская модернизация сельского хозяйства не оставила крестьян в аграрном социуме, как столыпинская индивидуализация общины, а реально способствовала переходу их на путь индустриального развития. Опираясь на опыт организации земледельческих артелей и потребительской кооперации, крестьянство достаточно быстро осуществило переход на принципы производственной кооперации и приступило к машинизации традиционного земледелия. При этом составной частью «зелёной революции» стала культурная революция, в ходе которой крестьяне учились читать и писать, приобщались к агрономическим знаниям, овладевали незнакомой им ранее техникой сельского хозяйства.

Решающая роль во всём этом принадлежала советскому государству, при помощи которого крестьянская община переходила к вполне адекватной её коллективистской природе колхозной жизни. Если раньше между общинным коллективизмом и частнохозяйственными интересами боярских кланов, княжеских родов и дворянских семей существовали антагонистические противоречия, что порождало тяжёлые формы внеэкономического принуждения (холопство, закупничество, половничество, крепостничество, а после его отмены - помещичью и кулацкую кабалу), то проводимая новым государством политика сплошной коллективизации имела достаточно компромиссный характер. Оно решительно устранило средневековые препятствия и одновременно определило перспективу и основное содержание социально-экономического и культурного развития аграрной сферы. То обстоятельство, что проводимая на принудительно-добровольной основе коллективизация не привела к крестьянской борьбе за землю и поражению СССР во Второй мировой войне, вполне может служить выражением солидарности большинства крестьян с проводимыми преобразованиями, несмотря на все их тяготы и лишения. Данное положение становится ещё более убедительным в сравнении со столыпинской реформой, которая противоречила действительным интересам крестьянства и спровоцировала его на очередную аграрную революцию.

В то же время «моральная» экономика крестьянского хозяйства, не позволявшая накапливать необходимые средства для проведения глубоких структурных преобразований во всех сферах общественной жизни, была внутренне антагонистична по отношению к городу и существующему политическому строю. Так было всегда, начиная с XVIII, когда в России впервые возникла проблема модернизации аграрного общества. Неспособность правящих верхов преодолеть данное противоречие приводило к остановке реформ и введению санкций по отношению к крестьянству в разных формах внеэкономического принуждения, ибо иных, более прогрессивных методов изъятия общественно необходимого продукта, выращиваемого крестьянами, практически не существовало по причине его трудо-потребительского характера. Впервые инициировавшее процесс закрепощения крестьян на рубеже XY-XYI вв. для установления централизованного контроля за производством и распределением произведённого ими продукта, государство так и не смогло решиться отменить крепостное право вплоть до 1861 г.Но и с тех пор в отношениях между государством и крестьянством мало что изменялось к лучшему вплоть до позднеиндустриальной модернизации сельского хозяйства в 50-70-х гг. XX в., когда, наконец, ушла в прошлое политика безвозмездного изъятия государством произведённой в сельском хозяйстве продукции и появилась возможность предоставления сельхозпроизводителям многомиллиардных дотаций. Хотя, справедливости ради, следует уточнить, что во взаимоотношениях государства с колхозами и совхозами по-прежнему превалировали внеэкономические подходы в виде директивных установок и неэквивалентных форм обмена натуральными единицами без достаточного обоснования их стоимости. Такова была сила инерции российского традиционализма, возродившаяся в экстремальных условиях ускоренной индустриальной модернизации страны. Если раньше она подпитывалась замедленными темпами аграрного развития, то в советский период, наоборот, форсированной индустриализацией, становившейся из-за этого не менее традиционалистской, чем любая аграрная реформа в историческом прошлом. Ведь от того, что СССР развивался более высокими темпами, чем царская Россия, нужда в дополнительных ресурсах для решения возросших задач едва ли становилась меньше, если не больше. И, как прежде, приходилось регулировать, распределять, отчуждать, компенсировать, т.е. использовать преимущественно государственные рычаги воздействия на производителей и потребителей материальных благ.

Сплошная коллективизация сельского хозяйства представляется одной из последних форм внеэкономического принуждения крестьянства. Но, по своей сути, она коренным образом отличалась от всех предыдущих, ибо впервые в российской истории насильственно изъятый крестьянский продукт был широко использован в целях накопления для инвестирования в жизненно важных отраслях народного хозяйства, не исключая, впрочем, и самого сельского хозяйства. Немалые деньги были вложены в строительство машинно-тракторных станций, развитие аграрной науки и сельскохозяйственного образования. Коллективизация сельского хозяйства в СССР не могла быть насилием ради насилия по своему историческому предназначению, состоявшему в ускоренном переходе от аграрного общества к индустриальному. При помощи этого метода государству удалось, наконец. создать ту форму крупного производства в сельском хозяйстве, которая обеспечила необходимые организационно-производственные и технико-экономические преобразования для преодоления абсолютного и относительного аграрного перенаселения страны и её урбанизации. Коллективизация буквально спасла страну от неминуемой гибели в войне с фашистской Германией. Именно колхозные деньги обеспечили промышленный и военно-технический задел, благодаря которому в годы войны был достигнут стратегический паритет с наиболее опасным противником, какой только существовал в российской истории. Иначе говоря, «колхозный фронт» действовал уже задолго до образования фронтов Великой Отечественной войны. В данной аллегории содержится глубочайший исторический смысл аграрных преобразований, происходивших в предвоенное десятилетие.

Образование колхозно-совхозной собственности базировалось на тех же традиционных основаниях, что и возникновение всех других типов крупного землевладения. Ими являлись кризисы аграрного социума, государство как основной фактор их преодоления и насилие в качестве наиболее радикального метода устранения отживших уже форм собственности и появления новых (с удержанием каждый раз элементов старого). Этот циклический процесс, несмотря на всевозможные подъёмы и падения, имел восходящую линию своего развития, начиная от родовой собственности и заканчивая социалистической поземельной собственностью. Всем им были присущи такие коллективные формы, как клановая, общинная, семейная, групповая, вотчинная, кооперативная и собственно колхозная. Причём последняя представляла собой прямой результат так называемой политики коллективизации, будучи одновременно и воплощённой российской коллективной традицией, уходившей вглубь веков. Можно с достаточным основанием говорить о том, что своеобразными предшественниками коллективизации являлись огосударствление частнохозяйственных земель в период опричнины; личное, поземельное и трудовое закрепощение крестьян; положение государственных, удельных, а затем дворцовых крестьян. Исторические корни коллективизации присутствовали в общественных запашках, начиная с правления Павла I, военных поселениях А.А.Аракчеева, реформе государственных крестьян П.Д.Киселёва, реформе 1861 г., оставившей крестьян крепостными общины и контрреформах Александра III, проводимых в целях упрочения коллективных устоев общины, наконец, в земледельческих артелях и различных формах крестьянской взаимопомощи. Из этого видно, что потребность в коллективной организации крестьянского труда возникает тогда, когда перестаёт развиваться индивидуальное начало.

И тем не менее советская коллективизация коренным образом отличалась от всех предыдущих коллективных форм организации жизнедеятельности крестьян тем, что не оставила их в аграрном обществе, а способствовала переходу на индустриальный путь развития. В связи с этим совершенно беспочвенны высказывания о раскрестьянивании при проведении коллективизации, ибо в данном случае имеет место элементарная подмена понятий. Известно, что коллективизация радикально изменила условия существования крестьян как непосредственных производителей, отвечавших своими обязательствами перед обществом исключительно силами хозяйствующей семьи. В ходе коллективизации исчез сам генотип, а точнее, архетип российского крестьянина, аналогично тому, как это произошло в Англии – стране классического аграрного капитализма. Только в отличие от английских фермеров, советские колхозники владели не частной собственностью, а коллективной. Таков был императив истории, в соответствии с которым происходил революционный переход от одного способа производства к другому. Что же касается термина «раскрестьянивание», то, на наш взгляд, его содержание, отражает не одноактный момент, а эволюционный процесс, означавший длительный переход крестьян от одного состояния к другому ещё до окончательной утраты ими своей социально-экономической природы. Так, если коллективизация представляла собой производственное кооперирование крестьянских хозяйств в форме сельхозартелей и превращение субъектов индивидуального землепользования во владельцев коллективной собственности, что означало качественно более высокую ступень аграрного развития, то раскрестьянивание, напротив, следует понимать как чрезвычайно болезненную деградацию непосредственных производителей, начиная с установления крепостного права и заканчивая возникновением аграрного кризиса с характерным для него абсолютным и относительным аграрным перенаселением деревни. Следовательно, коллективизация была не причиной, а следствием раскрестьянивания, проходившего в течение многих столетий и в конечном итоге вызвавшего целую череду аграрных революций, последняя из которых привела к раннеиндустриальной модернизации традиционного земледелия.

Термин коллективизация далеко не адекватен глубоким социально-экономическим и культурным преобразованиям, которые проходили в деревне в 30-х гг. В большей степени он отражает насильственную (политическую) сторону обобществления крестьянских хозяйств и в меньшей созидательную (экономическую), что и даёт сегодня повод ошибочно отождествлять коллективизацию с раскрестьяниванием. Но какова же тогда подлинная природа насилия, оказываемого советским государством по отношению к крестьянству? Практически она не изменилась по сравнению с тем насилием, которое крестьяне испытывали на себе в ходе всех модернизационных процессов, протекавших с XVI столетия. Но при этом недостаточно видеть в насилии только государственную (политическую) составляющую, ибо помимо обратной связи во всяком насилии существует ещё и прямая связь (экономическая), которая исходит уже от самого объекта насилия, т.е. крестьянства. В российской же аграрной действительности проблема насилия всегда усугублялась вынужденной бесхозяйственностью крестьян, быстро достигаемым ими трудо-потребительским балансом, экономикой пропитания крестьянских хозяйств и малым совокупным общественным продуктом, в котором доля малопроизводительного крестьянского труда всегда преобладала. Всё это создавало условия для аграрного деспотизма и оказывало соответствующее давление на государственные институты, которое вполне можно назвать насилием «снизу». О том, насколько сильным оно было, можно судить по реакции, исходившей от правящих кругов в виде тех или иных реформ, которые помимо своего компенсационного содержания, направленного на преодоление отставания, неизбежно приобретали насильственный характер. Таковыми являлись введение «Юрьева дня», «заповедных» и «урочных» лет, подушной подати и выкупных платежей, принятие столыпинского аграрного законодательства.

Но особенно насильственной следует признать сталинскую индустриальную модернизацию сельского хозяйства, что вытекало из целого ряда объективных причин. Наиболее важная из них состояла в том, что к 1917 г. страна так и не смогла перейти от аграрного общества к индустриальному, и теперь её партийно-государственному руководству предстояло осуществить это в течение чрезвычайно короткого периода между двумя мировыми войнами. Предстояло не только восстановить дезорганизованное народное хозяйство, на что вместе с гражданской войной ушло почти всё послеоктябрьское десятилетие, но и успеть в оставшиеся десять с небольшим лет выполнить то, что не удалось сделать самодержавному государству за более чем 200 лет. Из-за того, что прежний режим крайне неэффективно израсходовал лимит времени, выделенный России историей, она оказалась в форс-мажорном положении. Чтобы суметь выжить в надвигавшейся военной катастрофе, потребовалась максимальная концентрация всех имевшихся ресурсов, всеобщая мобилизационная готовность и подавление любого инакомыслия, связанного с менее жёстким, но более затратным по времени вариантом развития, например, ленинско-бухаринским или чаяновским.

Как и в начале модернизационного процесса при Петре I, когда Северная война была катализатором проводимых им реформ, так и сталинская модернизация оказалась под мощным стимулирующим влиянием предстоящей войны с капиталистическим Западом. Хотя нужно сказать, что все войны в России так или иначе служили в качестве двигателей её истории, причём не столько победоносные, сколько те, в которых царизм терпел поражения. Так, Крымская война способствовала освобождению крестьян от крепостничества, русско-японская вызвала революцию 1905-1907 гг., а та, в свою очередь, заставила приступить к столыпинской аграрной реформе. Но особенно ускоряющее воздействие на ход российской истории оказала Первая мировая война, приведшая к революции 1917 г., в ходе которой было создано рабоче-крестьянское государство, которое без промедления приступило к ликвидации помещичьего землевладения и подготовке политических условий для перехода к крупному социалистическому земледелию.

Насильственные формы коллективизации определялись уже самим революционным характером проводимых преобразований. Между аграрным прошлым и будущим индустриальным обществом практически отсутствовал какой-либо культурный задел. В массе своей крестьянство проявляло невосприимчивость к новой технике и лишь интуитивно осознавало бесперспективность своего положения и необходимость перемен в отношениях поземельной собственности. Поэтому предстояло буквально перескочить из одной эпохи в другую, что содержало в себе глубокий переворот в сознании, привычках, образе жизни, способах и формах хозяйствования. Он протекал чрезвычайно сложно и не давал крестьянам твёрдой уверенности в том, что их положение может в скором времени измениться к лучшему. Но это было и невозможно ввиду многовекового застоя крестьянских хозяйств и внеэкономического изъятия средств из только что образованных колхозов на нужды индустриализации. Им предстояло оставаться финансовыми донорами тяжёлой промышленности ещё три десятилетия. Правда, по историческим меркам срок достаточно небольшой, если к тому же учесть, что целое десятилетие ушло на войну и послевоенное восстановление разрушенного и дезорганизованного сельского хозяйства.

Помимо насилия, вытекавшего из объективных трудностей перехода от индивидуальных крестьянских хозяйств к крупным социалистическим предприятиям, в обществе существовали скрытые формы и классовой борьбы. Несмотря на то, что помещики и буржуазия были свергнуты, а рабоче-крестьянская власть победила в годы гражданской войны, носителями идеологии бывших эксплуататорских классов являлись не только выходцы из них, но и отдельные представители рабочего класса, крестьянства и особенно интеллигенции. Естественно, что определённые иллюзии по поводу перерождения советской власти во многих вселила новая экономическая политика. Некоторые надежды на это подавала и сама правящая партия, переживавшая не на словах, а на деле угрозу организационного раскола из-за идейно - политической борьбы по вопросам строительства социализма в одной отдельно взятой стране. Наибольшую опасность при этом представлял крестьянский уклон в ВКП(б), отражавший неверие значительной части крестьянства в политику коллективизации. Примечательно, что его лидер Н.И.Бухарин находил морально-политическую поддержку в основных положениях ленинской статьи «О кооперации», в которой, по сути, давалась реформистская установка партийным и государственным органам на преимущественное развитие крестьянской кооперации, по сравнению с колхозами (18).

Разумеется, при благоприятных геополитических условиях идея кооперативного социализма в деревне была бы предпочтительней, чем сплошная коллективизация. Теория дифференциальных оптимумов, разработанная А.В.Чаяновым на основе расчёта коэффициентов себестоимости сельхозпродукции, производимой в различных природно-климатических зонах, позволяла создавать хозяйства той или иной формы организационно-производственной крупности, от крестьянского подворья и до колхоза или совхоза. Однако для её практической реализации требовались достаточно длительные эксперименты, успех которых никто не мог гарантировать в условиях неустойчивой внутри – и внешнеполитической обстановки. Настаивая на сохранении мелкого крестьянского хозяйства как социально-экономической основы сельскохозяйственной кооперации потребительского типа, Чаянов проявлял излишний оптимизм, аналогичный тому, который он выражал по земельному вопросу в целом, будучи товарищем министра земледелия во Временном буржуазном правительстве. Тогда им и министром С.Л.Масловым рекомендовалось отложить его решение до окончания войны и созыва Учредительного собрания (19). Но история не оставила практически никаких шансов для продолжения аграрных реформ подобно столыпинской. На очереди уже стояла очередная аграрная революция. Последовавший спустя десятилетие рецидив политической слабости Чаянова, когда он при помощи своей теории попытался остановить запущенный государством механизм коллективизации, к сожалению, стоил ему жизни. Подобная участь постигла и других видных учёных и политиков, умалявших революционное значение переживаемого исторического момента и пытавшихся решать застарелые аграрные проблемы обычными реформистскими методами.

Идеологическим обоснованием широкого подавления инакомыслия и проведения репрессивных мер по отношению к наиболее оппозиционным деятелям послужил сформулированный И.В.Сталиным тезис об углублении классовой борьбы по мере ускорения строительства социализма в СССР. Однако, он не давал ему законного права так жестоко расправляться со своими политическими оппонентами, как не было его и у Ивана Грозного или Петра Великого I. Но кто в наше время, кроме историков, инкриминирует это последним? Сегодня эти выдающиеся государственные деятели воспринимаются нами лишь как субъекты или даже орудия российской истории. И, наверное, в одном ряду с ними находится Сталин, как воплощение революционного насилия. Последнее несло в себе не только накопленную за многие века классовую ненависть, но и огромной силы разрушительный и одновременно созидательный потенциал, направленный на устранение того, что долгое время мешало развитию. Выносимые смертные приговоры были ценой более чем полуторавекового отставания страны от Запада, ставшее катастрофическим накануне революционных событий 1917 г.

Было бы исторически неправомерно всю вину за кровавые эксцессы возлагать на одного человека, какими бы диктаторскими полномочиями он ни обладал. Ибо в связи с этим неизбежно встаёт вопрос об обстоятельствах, при которых Джугашвили стал Сталиным, а выпускник духовной семинарии деспотом. Свой тиранизм Сталин унаследовал от аграрного прошлого, которое давило на него всеми своими проявлениями с такой же силой, с какой приходилось преодолевать его в ходе индустриальных преобразований. Поэтому он неизбежно должен был воплотить в себе не только цезаризм российских императоров, но и вождизм крестьянских масс. Если первое наследие аграрного традиционализма давало ему безграничное право распоряжаться судьбами людей, то второй атрибут освобождал его от моральной и юридической ответственности. По мере же того, как успешно решались задачи индустриализации, происходила сакрализация личности Сталина, наиболее полно отражавшаяся в присвоенном ему титуле вождя всех времён и народов.

Стоит заметить, что Ленина народная молва нарекла вождем лишь мирового пролетариата. С другой стороны, нельзя представить, чтобы Ленин со своим мощным интеллектом и глубоким духовным внутренним миром мог оказаться в плену традиционалистских представлений, как это произошло со Сталиным. Он глубоко осознавал историческую неизбежность революционного насилия и даже вынужден был проводить «красный террор» как одну из его форм в ответ на «белый». Но для него совершенно неприемлемыми были репрессии, всегда обусловленные корыстными целями и низменными чувствами. Объективно его историческая миссия определялась, главным образом, задачами образования большевистской партии и завоевания власти, когда проходила достаточно открытая и честная политическая борьба, хотя и далеко не мирная. Поэтому уже в годы гражданской войны он начинает выдвигать на первые роли людей типа Троцкого и Сталина, а в 1921 г. передаёт бразды правления партией последнему и вскоре уходит из жизни. Дальше требовались лидеры уже иной формации. Ленинская гвардия была оттеснена на задний план, а те её представители, которые открыто выражали своё несогласие с ускоренными темпами строительства социализма, подверглись репрессиям.

Конечно, этого не произошло, если бы Ленин ещё жил. Сталин должен был считаться с его высочайшим авторитетом, но, как нам представляется, только при условии, если бы автор статьи «О кооперации» снова поменял свою точку зрения на социализм, изложенную в ней, т.е. привёл её в соответствие с задачами форсированной индустриализации. Думается, что для Ленина – диалектика, это не составило бы особого труда, в отличие от Н.И.Бухарина, который «…никогда не понимал вполне диалектики» (20). В противном случае его самого, как минимум, постигла бы участь почётного затворника, изолированного от внешнего мира.

Однако существует ещё одно измерение, характеризующее Сталина и его время. Оно вытекало из постоянной мобилизационной готовности к тому, чтобы избежать поражения в предстоящей войне. В условиях перманентных революционных преобразований, начиная с октября 1917 г., политическая стабильность советского общества подвергалась серьёзным испытаниям на прочность. Также немалую тревогу у Сталина вызывала мощная волна фашизации, охватившая целый ряд европейских стран и особенно мятеж генерала Франко в Испании. Сталин ещё не сбросил с себя шинель покроя гражданской войны, а уже приходилось готовиться к новой войне. В такой чрезвычайно сложной внутри – и внешнеполитической обстановке у него как личности, склонной к подозрительности и агрессии, не мог не созреть план тотальной кадровой чистки жизненно важных сфер и создания лагерей для заключения в них нелояльных к советской власти граждан. Вершиной этой жертвенной пирамиды стала организация политических процессов над особо опасными инакомыслящими по обвинениям в шпионаже и подрыве государственной безопасности. Но насколько способствовала реализация этих превентивных мер обезвреживанию пятой колонны в СССР или, наоборот, ослаблению его, сказать однозначно трудно, не впадая при этом в субъективизм мышления. Как показали события начального периода Великой Отечественной войны, опасения Сталина в отношении коллаборационизма с врагом враждебных Советской власти элементов, особенно в западных районах страны, в значительной мере оправдались. Хотя и в этом не может быть достаточной определённости, как нет её и по поводу второй части сформулированной выше дилеммы.

На наш взгляд, гораздо более действенной предпосылкой, укрепившей политическое единство и оборону страны в преддверии войны, являлось образование крупной социалистической собственности в деревне. Именно деревня с её многомиллионным крестьянством, испытывавшим экономическое давление со стороны государства и не видевшее для себя перспективы развития в своём прежнем качестве, серьёзно ослабляла обороноспособность страны. Но ещё большую опасность представляло кулачество, способное начать контрреволюционную Вандею, при благоприятных условиях. В такой обстановке у государства уже не оставалось никакой другой альтернативы, как только приступить к укрупнению мелкого земледелия на основе проведения сплошной коллективизации, составной частью которой стала политика ликвидации кулачества.

Однако нельзя не сказать, что помимо политически актуального для советской власти значения кулацкого вопроса, его отношение к нему имело исторические корни. По своему политико-экономическому содержанию раскулачивание вполне тождественно опричнине Ивана Грозного. И та и другая преследовали цель конфискации земель для перехода к новым формам крупного землевладения. Широко распространённое в российской деревне понятие «кулак» всегда содержало в себе одиозный смысл, вытекавший из самых крайних форм эксплуатации богатыми крестьянами своих односельчан. Но иначе, наверное, и не могло быть, т.к. традиционно малопродуктивное крестьянское хозяйство с неизбежностью порождало особо хищнический тип предпринимательства, тесно связанный с долговой кабалой, ростовщичеством и отработками. Поэтому не случайно государство, заинтересованное в исправной выплате податей по круговой поруке всеми общинными крестьянами, должно было налагать на кулацкие элементы дополнительные налоговые тяготы, что существенно нивелировало социальное и имущественное расслоение в деревне. В связи с этим можно говорить о государственной политике ограничения кулачества как социального слоя ещё задолго до начала социалистических преобразований в деревне. В условиях же советской власти политика государства в отношении кулаков, стремившихся при отсутствии помещиков получить от нового своего положения максимальную выгоду, ещё более ужесточилась в интересах бедняцко-середняцких слоёв деревни. Начавшаяся затем политика ликвидации кулачества, в целом проходила при индифферентном отношении трудового крестьянства к судьбе последнего эксплуататорского класса в деревне, т.к. основная масса его в то время коренным образом изменяла также и своё социально-экономическое положение в деревне. Подавляющее большинство сельского населения, следуя аграрной политике государства, объединилось в колхозы и совхозы.

Сплошная коллективизация функционально имела исторически преемственный характер. Созданная в ходе её крупная поземельная собственность, как никакая другая способствовала решению традиционных для России задач, связанных с преодолением политических разногласий в обществе, укреплением обороны, подготовкой кадров и ресурсным обеспечением модернизации страны на данном судьбоносном этапе её развития. Примечательно, что если поместная система землевладения, с которой коллективизация в этом историческом контексте имеет немало общего, показала свои слабые стороны уже в Ливонской войне, то колхозно-совхозная система поземельных отношений, далёкая ещё от совершенства, оказалась весьма эффективной, в т.ч. и в самых экстремальных условиях. Основная причина этого состояла в восходящей линии аграрного развития от владельцев дворянских родовых поместий и до коллективных субъектов общенародной собственности, когда, наконец-то, сдвинулась с мёртвой точки проблема технического перевооружения сельского хозяйства и началась его раннеиндустриальная модернизация.

Ведущей силой данного процесса являлось советское государство, доказавшее здесь своё преимущество по сравнению с самодержавной формой правления. Коренным недостатком последней было то, что она выражала интересы господствующего дворянско-помещичьего меньшинства и, следовательно, проводимые реформы не вызывали широкого общественного резонанса. Регламентированные правительственными установлениями и слабо подкреплённые в финансовом отношении, они были обречены на полумеры, как только предпринимались попытки выйти за рамки ведомственных предписаний. История знает только два случая, когда царизм проявил объективную заинтересованность в народной инициативе при проведении реформ. Причём оба раза она давала о себе знать на крутых поворотах истории – в эпоху Ивана Грозного при ликвидации института княжеско-боярских «кормлений» и в эпоху Петра Великого, когда возникла насущная потребность в пополнении военных и промышленных кадров за счёт выходцев из простых сословий.

Поиск по сайту: