Башни веры

Когда мне было одиннадцать лет, к нам в школу пришла бывшая узница Освенцима. Мы собрались в актовом зале, где в инвалидном кресле сидела морщинистая седая старуха. Так как мой класс вошел первым, нас и усадили в первом ряду. Директор, стоявший около старухи, улыбнулся нам и торжественно кивнул. Я понял, это важное мероприятие, потому что директор был в черном костюме. Он надевал его только при вручении наград (а еще, когда Мартина Баркера сбил пьяный водитель и нас созвали на особую молитву).

Я сидел прямо перед старухой. Она что-то шептала директору, подтягивая его к себе за лацкан пиджака. Зубы у нее были большие и желтые, как мореное дерево, а язык покрыт серым налетом. Один ее глаз был молочно-желтый - яйцо с разлитым желтком, другой - кроваво-красный. Она была в простом черном платье и толстых чулках телесного цвета.

Когда все расселись, директор сказал:

- Мальчики и девочки, сегодня нас удостоила своим присутствием миссис Хеллер. Она расскажет нам о том, что с ней случилось во время войны. Может быть, некоторые из вас кое-что и знают. Возможно, вы видели документальные фильмы по телевизору или читали об этом. Но это другое. Миссис Хеллер расскажет нам свою собственную, очень личную историю. Ужасную историю, дети. Ужасную. Но я думаю, это то, что все мы должны знать. - Он взглянул на старуху. - Миссис Хеллер, - произнес он и отступил назад.

- Я слепа, - начала миссис Хеллер, - но когда-то мои глаза видели. А видели они страшные вещи. Порой зрение может быть проклятием. Потому что вам приходится все время рассказывать людям о том, что довелось увидеть. Рассказывать им снова и снова до тех пор, пока они вам не поверят.

Она говорила, водя слепыми глазами по залу. Голос у нее был приятный и звонкий.

- Я родилась в Берлине, - начала она. - Много лет назад. Еще до того, как вы появились на свет. До того, как большинство из ваших родителей появились на свет. Мой отец был врачом. У меня были два брата. В двадцать три года я вышла замуж. Мой муж тоже был врачом. Мы очень любили друг друга. Мы жили вместе с моей матерью, отцом и двумя братьями. Мои братья женились еще раньше. У меня было двое детей. Мальчик и девочка, близнецы. Я все это говорю, чтобы вы поняли, что я потеряла. Потому что все они: моя мать, отец, мои братья, их жены, мои чудесные близнецы - все они были убиты в Освенциме.

Не знаю отчего на меня напал смех. Я прикусил верхнюю губу так сильно, что почувствовал вкус крови. Старуха продолжала свой рассказ: как ее обрили наголо, вырвали зубы, заставляли ходить голой, секли. Я все слышал, слышал это бесконечное перечисление ужасов. Но в горле у меня по-прежнему клокотал смех. Чем больше ужасных вещей она рассказывала, тем больше мне хотелось смеяться.

- Я видела одного мальчика, - сказала миссис Хеллер, и по ее морщинам поползли слезы. - Ему было одиннадцать лет. Они повесили его. Они поставили его на стул, набросили на шею петлю и выбили стул из-под ног. Он умирал целый час. А нас заставили смотреть. Он дергал ножками, губы у него посинели, глаза выкатились. Он повизгивал как щенок. Это было ужасно, дети. Ужасно.

Я засмеялся. Директор грозно посмотрел на меня. Я смеялся все громче. И чем больше я смеялся, тем больше меня разбирало. Директор шагнул ко мне.

- Что случилось? - спросила миссис Хеллер.

Директор схватил меня за волосы и поднял на ноги. Он как следует тряханул меня, надавал затрещин и велел угомониться. Но я продолжал смеяться.

Я сижу на кухне напротив Лиз. Она прижимает к глазу мокрый платок.

- Дай-ка взгляну, - предлагаю я.

- Нет, - отвечает она. - Оставь меня.

Тишина.

- Я не хотел... - начинаю я.

- Ты именно этого и хотел, - перебивает она. - Ты об этом думал. Я знаю, "я должен ударить ее, - думал ты. - Наказать ее. Нужно преподать ей урок. Девчонку надо образумить".

- Хочешь сказать, ты этого не заслужила? - спрашиваю я, и меня вновь охватывает гнев. - Скотина! Я бы тебя убил!

- Ну так давай! - кричит она. Отнимает платок от глаза. Веко распухло, глаз покраснел. Под ним уже расплывается синяк. - Ты этого хочешь?! Давай, убивай меня!

Она уходит из кухни в спальню. Я слышу, как хлопнула дверь и взвизгнули пружины кровати.

Мы с Лиз живем вместе пять лет. Мы познакомились в университете. Все говорили: идеальная пара. И я тоже так думал. До сегодняшнего дня, когда, вернувшись раньше времени после уик-энда в Брайтоне, я открыл входную дверь, вошел в гостиную, бросил портфель на диван и услышал шум в спальне.

Не могу поверить, что она это сделала. Не могу этого принять. Она не могла, не могла так со мной поступить. Зачем она это сделала? Это так на нее не похоже. Она не способна на такое. Просто невозможно, чтобы такое случилось.

Директор сказал моему отцу:

- Конечно, я должен был бы исключить его.

Мы сидели в директорском кабинете. Отец был в сером костюме. Я сидел рядом, склонив голову; мои опухшие руки еще не отошли от розог.

- Я никогда не испытывал такого стыда, - продолжал директор. - Ни разу за все годы моей работы. Это было отвратительно.

- Да, - сказал отец, - могу себе представить.

- О, боюсь, что не можете, мистер Стэмп. Это было куда ужаснее, чем все, что вы можете вообразить. Поверьте мне.

- Он хороший мальчик, - сказал отец.

- И я всегда был того же мнения.

- Он все еще горюет, - сказал отец.

- Я понимаю это, мистер Стэмп. - Директор глубоко вздохнул. - Я не буду исключать его, но отстраню от занятий. На одну неделю. Мы знаем, какую потерю понесла ваша семья, и очень сочувствуем. Однако это не оправдание. - Он постучал костяшками пальцев по столу. - Это не оправдание, Лэмберт. Ты меня слышишь? Отнюдь не оправдание.

Годом раньше. Мы с отцом ждали, когда мама придет с работы домой. Был холодный, ветреный вечер. Мама опаздывала, и отец беспокоился. Мама работала в книжном магазине. Она заканчивала в половине шестого и возвращалась самое позднее в семь. Сейчас было уже около девяти.

- Пробки, - сказал отец, - не иначе. Чертовы автобусы и метро.

- Да, - подтвердил я, - наверняка.

- Она могла бы позвонить, - продолжал отец. - Предупредить нас. Я для этого и установил телефон. Для таких вот случаев. Чтобы можно было позвонить и сказать: "Не волнуйтесь". Для того и существуют телефоны. Чтобы люди не волновались.

Через несколько минут появилась мама. Притащила сумку с покупками.

- Где ты была? - сердито спросил отец.

- Не кричи на меня. Я видела что-то ужасное. - Она поставила сумку на стол. - Я ехала в автобусе. И автобус остановился. Вот я и сидела. Как ты сейчас. А потом услышала сирены. Полицейские машины. Пожарные. "Скорые". Никогда их столько не видела. - Она посмотрела на нас. Ее губы дрожали, а лицо было бледное-пребледное. - Я вышла из автобуса и увидела...

- Что? - спросил отец.

- Не могу об этом говорить, - ответила мама. - Я хочу лечь. - Она сбросила туфли. - Я не голодна. Просто очень устала. - Она поцеловала меня в щеку.

- Спокойной ночи, Лэмб.

Мы с отцом посмотрели друг на друга. Отец пожал плечами и сказал:

- Поставлю ее ужин в духовку. Она захочет есть, когда встанет.

Позже по телевизору показывали новости, и мы узнали, что видела мама. Вспыхнул пожар на станции метро. Больше тридцати человек пропали без вести. Мамин автобус, догадался я, проходил как раз мимо станции. Показали кадры: валит дым, беспомощно суетятся пожарные, одеяло, наброшенное на труп, дым валит еще пуще.

- Чего только не бывает, - сказал отец. - Несчастные люди. Сгорели заживо.

Утром мама разбудила меня. Она раздвинула шторы и сказала, что я опоздаю в школу. Она была уже одета и собиралась на работу.

- Тебе лучше? - спросил я.

- Конечно, дорогой. Не сравнить. Это был просто шок. Сейчас гораздо лучше.

- Ну, а что же ты видела, мама? - спросил я весело.

- Пожар, дорогой.

- А ты видела...

- Я не хочу говорить об этом, Лэмб. Давай вставай и одевайся. Папа тебя ждет. Вечером увидимся.

Отец подвез меня к школе. Когда машина остановилась у ворот, он сказал:

- Знаешь, она всю ночь проплакала.

- Но что она такое видела?

- Не знаю, - сказал отец. - Она только сказала, что это было ужасно.

Пришлось пообещать директору, что я пойду к миссис Хеллер и извинюсь за свое поведение. Мне этого совсем не хотелось. Но выхода не было.

Миссис Хеллер жила в доме-башне. Там было двадцать четыре этажа, и миссис Хеллер жила на последнем. Меня отвез отец. Он заставил меня потратить на букет цветов все мои карманные деньги за неделю.

- Будь с ней любезен, - предупредил он.

- Конечно, - отозвался я.

- Она много страдала. И она старая. Ты поступил очень плохо. Ты должен объяснить. Скажи ей о маме, если хочешь. Скажи, поэтому ты и смеялся.

- Да нет же, - ответил я. - Я не знаю, почему я смеялся.

- Тогда придумай что-нибудь еще, - предложил отец.

Лифт не работал, и мне пришлось подниматься пешком. На лестнице было очень холодно, воняло мочой. Пока я взобрался на самый верх, совершенно выдохся. Я постучал в дверь миссис Хеллер. Мне открыла женщина средних лет. В уголке рта у нее торчала сигарета, а руки были в розовых резиновых перчатках.

- Ну? - сказала она,

- Я пришел повидать миссис Хеллер.

- А кто ты?

- Лэмберт Стэмп, - сказал я. - Я тот...

- Мальчик, который смеялся, - кивнула она. - Входи.

Я вошел, и она закрыла за мной дверь. В квартире пахло хлоркой.

- Проходи, - сказала женщина. - Она наверху, лежит. - И провела меня в тускло освещенную комнату. Миссис Хеллер сидела в постели.

- Это Лэмберт Стэмп, - сказала женщина в резиновых перчатках. - Мальчик, который смеялся.

Миссис Хеллер уставилась на меня незрячими глазами - желтым и красным. На руках она держала полосатую кошку. Кошка посмотрела на меня и облизнулась.

- Ты видишь, где я живу? - сказала миссис Хеллер. - Как я живу? Они решили, что я недостаточно пострадала. И что же они сделали? Они сказали: вот старуха, которая еле ходит и ничего не видит, давайте поселим ее на верхнем этаже самого высокого здания в городе. А потом удостоверимся, что лифт работает пять дней в году. - Она засмеялась. - Они думали, что заставят меня замолчать. Но не смогли. Беда в том, что, когда я рассказываю, люди смеются.

Я смутился, переступил с ноги на ногу. В комнате пахло арахисом.

- Здесь очень темно, - сказал я.

- Я слепая, - ответила миссис Хеллер. - Или ты не заметил?

- Заметил, - сказал я, сжимая в руке цветы.

- Подойди-ка поближе. Я тебя едва слышу. Почему это все говорят шепотом?

Я подошел поближе.

- У меня остались только мои слова, - сказала она. - Я говорю и говорю. Снова и снова рассказываю людям о том, что видела. А знаешь, почему я им рассказываю? Потому что люди легко забывают. Вот почему. Покажется им что-то слишком ужасным, и они предпочитают этому не верить. С нами такого не случится, говорят они. Или: это не может случиться здесь. Но это может случиться с кем угодно и где угодно. Вот в чем весь ужас. Я хожу по школам и рассказываю молодым. Потому что дети видят это только в кино, и им кажется, что это выдумки. Потому что когда мы это смотрим, мы жуем шоколад и пьем газировку, а если это по телевизору, просто переключаем канал. И смотрим мультфильмы, спорт или мыльные оперы. Мы больше не хотим думать о немыслимом. Вот почему моя задача - все время рассказывать. Для моего блага, и для их блага тоже. Понимаешь, видеть - не значит верить. Верить - это значит рассказывать и чтобы тебе верили. Вот я и говорю им, что это может случиться снова. И ты знаешь, где это может случиться, Лэмберт Стэмп?

- Где угодно, - ответил я твердо.

- И с кем?

- С кем угодно, - ответил я.

- Вот именно. - Она улыбнулась и погладила кошку. Кошка потерлась о распухшие в суставах пальцы и замурлыкала. - Эта кошка теперь мой единственный друг, - сказала миссис Хеллер. - Моя детка.

- А та женщина - ваша дочь? - спросил я.

- Какая женщина?

- Которая меня впустила.

- Нет, - ответила миссис Хеллер. - Она моя домработница. У меня нет детей. Их забрали. Обоих. Они были твоего возраста. Их убили. А ты смеялся. Ты злой. Злой мальчик. - Она заплакала.

Я стоял и смотрел.

Дверь открылась, вошла женщина в резиновых перчатках.

- Ну вот, опять, - сказала она. Шагнула к миссис Хеллер и вытерла ей слезы. - Почему бы вам, черт возьми, не сделать передышку?

- Мне надо рассказать... - начала миссис Хеллер.

- Мы все это уже слышали. Теперь отдыхайте.

Женщина в резиновых перчатках вывела меня из комнаты. Кошка вышла с нами.

- Я принес цветы, - сказал я.

- Я их возьму, - сказала женщина.

- Я извинился перед ней.

- Ее это не интересует. Эти ее истории - они у меня уже в печенках. Ну какой в этом смысл? Без конца прокручивать одно и то же. Никто и не хочет слушать. - Она открыла входную дверь. Кошка выбежала на лестницу. - Чертова тварь. Наверняка у нее блохи.

- Ее детей убили, - сказал я.

- Знаю, - ответила женщина, - но это уж не моя вина.

Я сижу в гостиной. Лиз по-прежнему в спальне. Я слышу, как она плачет. На полке рядом со мной - фотография. Мы снялись в тот самый день, когда въехали в эту квартиру. Мы сидим на деревянных ящиках и держимся за руки. Волосы у Лиз были тогда длиннее, и она носила очки, а не контактные линзы. И она чуть располнела.

Я внимательно изучаю снимок. Не кроется ли здесь какая-то тайна? Какой-нибудь знак на лице Лиз - выражение недовольства, подернутые скукой глаза, усмешка - что-то, что бы выдало ее слабости, потаенные страсти, которые она скрывала привычными ласками. В тот момент, сидя на ящиках, сжимая ее руку, глядя в объектив, я чувствовал, что знаю ее, знаю каждую ее грань, каждую мысль, желание, импульс. Я чувствовал, что она часть меня, мое продолжение. Я знал, о чем она думает и что сейчас станет делать. У нас были общие симпатии и антипатии. В постели я инстинктивно понимал, как доставить ей удовольствие: нежно дышал в ее полуоткрытый рот, гладил ей пальцами губы, покусывал мочки ушей. Я никогда не думал "я", только "мы". Что мы собираемся делать, во что мы верим, что мы хотим.

И вот все изменилось. Она в спальне, плачет. Я знаю, что она лежит на постели, лицом вниз, зажав ногами подушку, в руках скомканные платки. Ее глаза покраснели, опухли, ее бьет дрожь. Она хочет, чтобы я вошел, сел на край постели, произнес ее имя. Но я этого не сделаю. Не могу. Вдруг я сяду и почувствую запах секса? Слабый, отдающий металлом дух подсыхающей спермы.

Что он делал с ней? Нежно дышал ей в рот, гладил губы, ласково покусывал мочки ушей? Говорил ли он, что любит ее? Говорила ли она, что любит его? Обнимала ли она его так, как обнимала меня, одной рукой обхватив за голову, другой гладя щеку? Видел ли он те тайные местечки, которые принадлежали только мне? Издавала ли она звуки, предназначенные только для моих ушей?

Я снова всматриваюсь в снимок. Должен же быть какой-то знак, какой-то ключ, зашифрованное послание, способные объяснить грядущее предательство. Должно же быть что-то, чего я не вижу. Иначе бы я понял.

На следующий день после пожара в метро я вернулся домой из школы и увидел, что мама спит на диване в гостиной. Она не сняла ни пальто, ни туфель.

- Мама, - позвал я.

Глаза ее открылись, посмотрели на меня и закрылись снова.

- Мама, - позвал я снова. - Ты заболела?

- Я устала, только и всего, - сказала она.

- Утром с тобой было все в порядке.

- Это нашло внезапно, - сказала она. - Я вытирала пыль с книг и вдруг почувствовала, что мне нужно домой. Я с таким трудом добралась.

- Ты бы сняла туфли, - сказал я.

- Сними их сам, Лэмб.

Это были черные кожаные туфли на шнуровке, в которых мама обычно ходила на работу. На чулках спустились петли. Я сказал ей.

- Это неважно, - ответила она. - Действительно неважно. - Она села и схватила меня за руку. Усадила рядом с собой на диван. - Я должна рассказать тебе. О том, что случилось вчера вечером. Рассказать, что я видела.

- Ну? - спросил я.

- Всюду были машины "скорой помощи". И пожарные. Люди кричали. Там была одна женщина - моего возраста, она не могла найти своего сына. Она металась и выкрикивала его имя. "Адам! - звала она. - Адам! Адам! Адам!" А прохожие просто стояли и смотрели. Никто ничего не мог поделать. Мы просто стояли и смотрели. Ты слышишь меня, Лэмберт? Мы просто стояли там и смотрели! - Она плакала.

- А что вы могли сделать? - сказал я.

- Не знаю, - ответила она, еще крепче сжав мою руку. - Что-нибудь. Да что угодно. Мне надо было броситься туда, схватить первого попавшегося человека, вытащить из огня.

- Но ведь для этого были пожарные.

- А потом, - продолжала она, задыхаясь, - потом я увидела его. Человека, выбегавшего из метро. Ой был объят пламенем, Лэмб. Я видела, как горит его лицо. Он был совсем рядом. Его кожа плавилась. Как воск. А я смотрела. Мы все смотрели. Смотрела вся толпа. В толпе были дети, и они тоже смотрели. Никто не проронил ни слова. Никто не вздохнул, не заплакал, не вскрикнул, не пошевелился. Мы просто молча смотрели. Человек... горящий человек... он прошел шесть шагов. Я считала их, Лэмберт. Сосчитала их все. Помню, я подумала: "Пока он идет, он жив. Иди, не останавливайся. Не останавливайся". К нему подбежал пожарный с одеялом в руках. Горящий человек... он... он упал на землю, и пожарный набросил на него одеяло. Человек еще кричал... Я до сих пор слышу его крики, Лэмб... Я их слышу...

- Мама, перестань!

- Я должна рассказать тебе. - Она плакала так громко, что едва могла говорить. - Должна... рассказать тебе... Подбежал другой пожарный. Они... они сбили огонь. Они подняли одеяло. Этот человек... он весь обгорел, Лэмберт. Как полено. У него больше не было лица: Ни глаз. Ни ушей. Ни носа. Остался только рот. И он кричал. Кричал не переставая. Я видела во рту белые зубы. И ярко-розовый язык. Ярко-розовый овал в горелой черноте. И он кричал, кричал, кричал... - Она закрыла лицо руками.

Я посмотрел, как она плачет, и уложил ее в постель. Она все плакала. Когда отец вернулся домой, я рассказал ему, что произошло.

- Это шок, - сказал он, - только и всего. Не о чем беспокоиться. Она всегда была чересчур чувствительной. Я как-то раз повел ее на фильм ужасов. Там девушке отрубали голову. Твоя мать чуть в обморок не упала. Я твердил ей: "Это всего лишь фильм, они - актеры". Но ей все равно снились кошмары. На какое-то время даже перестала выключать на ночь свет. Она очень нервная. Вот и все.

- Может, вызвать врача? - спросил я.

- Незачем. Она поправится. Знаешь, в войну люди видели вещи и похуже. Моя мама рассказывала, как они сидели в убежище во время налета. Человек сто. Ну и стали падать бомбы, одна упала так близко, что в этом подвале прорвало трубы с горячей водой. Маме повезло. Она была возле двери и выбралась. Но другие... Они обварились насмерть. Погибло больше шестидесяти человек. Мама говорила, она никогда не забудет, как обернулась и увидела, что все эти люди варятся заживо. С них кожа слезала. Но мама пережила это - так мы устроены. Мы должны уметь забывать. Если бы мы все помнили, мы бы с ума сошли, а?

- Наверное, - сказал я.

Отец приготовил поесть, и я отнес маме поднос. Я поставил его на тумбочку и сказал ей, чтобы она поела, пока не остыло. Она что-то пробормотала.

- Что, мама? - спросил я.

- Он горел, - произнесла она.

Когда я вернулся от миссис Хеллер, отец спросил меня, как все прошло. Я сказал, что все прошло прекрасно и она приняла мои извинения. Он спросил, что у нее за квартира, и я ответил, что там было темно и плохо пахло.

- Ты сказал ей про маму? - спросил он.

- Я же тебе говорил, - ответил я. - Мама тут ни при чем.

Ночью мне приснилось, что я кошка на руках у миссис Хеллер. Я лежал, свернувшись клубочком, и она кормила меня арахисом. "Этот мальчик злой, - сказала она мне. - Я знаю. Страдания обостряют чутье на зло. Я могу почуять зло где угодно. Этот мальчик злой".

Помню, я думал: что случится, если она обнаружит, что это не ее кошка, а я, Лэмберт Стэмп, злой мальчик, мальчик, который не принимает всерьез ее страданий?

Утром за завтраком отец спросил:

- Что ты будешь сегодня делать?

- Не знаю, - ответил я.

- Только не запускай учебу, - сказал он.

- Ладно, - ответил я.

- Ты умный парень, Лэмб. Все так говорят. Я хочу, чтобы ты учился как следует. Сдал экзамены, поступил в университет...

- Папа, до этого еще сколько лет.

- Время пройдет быстрее, чем тебе кажется, - сказал он. - Вот увидишь. - Твоя мама хотела, чтобы ты стал учителем.

- Зачем ты ее всегда припутываешь?

- Я не собираюсь ее забывать, если ты это имеешь в виду.

- Я имею в виду не это. Но ты без конца о ней говоришь. Это не поможет.

- Не поможет чему?

- Ничему, - сказал я.

Отец встал, надел пиджак.

- Ты странный мальчик, Лэмб, - сказал он. - Иногда я тебя совсем не понимаю. Ты как будто совсем не скучаешь по маме. Ты даже не заплакал ни разу. Ты ведь так ее любил. А теперь... ведешь себя так, словно ее и не было. - Он взял портфель и посмотрел на меня. - Иногда ты меня пугаешь.

Через несколько недель после пожара мама исчезла. Это было в субботу утром. Она пошла за покупками в соседний магазин и не вернулась. Мы с отцом сели в машину и отправились ее искать.

- Это уже переходит все границы, - раздраженно сказал отец. - Ей надо взять себя в руки. С меня достаточно.

Отец позвонил в полицию. Они сказали, что ничего не могут поделать: она отсутствует совсем недолго. Отец объяснил, что после пожара она странно себя ведет. Полицейский спросил, не пострадала ли она во время пожара.

- Нет, - сказал отец. - Но она его видела.

Вечером мама вернулась. Она целый день бродила по улицам.

- Мы безумно волновались, - сказал отец.

- Прости, - ответила мама.

- Куда ты ходила?

- Да никуда. Просто гуляла.

- Я звонил в полицию.

- Зачем?

- Потому что думал, с тобой что-то стряслось! - Он обхватил ее за плечи, крепко сжал. - Выбрось все это из головы! - закричал он. - Ты меня слышишь?

- Он горел, - сказала мама. - Я только это и вижу. Он сгорел дотла и кричал. Ярко-розовый рот с блестящими зубами. Кричал и кричал. Я вижу его, когда закрываю глаза. Он снится мне по ночам. От этого никуда не деться.

- Но ты же не пострадала! - крикнул отец и встряхнул ее. - Ну почему я не могу тебе это вдолбить? Ты выжила! С тобой ничего не случилось!

- Я знаю, - сказала мама.

- Как же тебе не стыдно так себя вести? Ведь ты видишь по телевизору людей, которые были обезображены. Изуродованы на всю жизнь. А матери, потерявшие сыновей? Тебе не стыдно так себя вести, когда они держатся с таким мужеством?

- Да, - тихо сказала мама, - но это ничего не меняет.

- Чего не меняет?

- Того, как он кричал.

Я стучу в дверь спальни.

- Лиз, - говорю я. - Выходи. Пожалуйста. Нам нужно поговорить. Я иду на кухню и ставлю чайник. Я все думаю, - было бы лучше, если бы я ничего не знал? Предположим, я провел бы выходные в Брайтоне. Предположим, не вернулся раньше времени домой. Предположим, не застал ее в постели, обхватившую ногами другого - этого мальчишку. Должно быть, я выглядел идиотом. Я так и застыл на месте с открытым ртом, уставясь на них. Помнится, мне хотелось закричать. Незнакомец наспех оделся и бросился мимо меня вон из квартиры. Ему было лет девятнадцать. У него были густые светлые волосы.

Я помню, как Лиз встала с постели, тело ее блестело от пота. Она надела ночную рубашку, прошла мимо меня на кухню. Я пошел за ней, и какое-то время мы молча сидели за столом. На столе лежал недоеденный бутерброд. Я стал катать хлебные крошки.

- Это продолжается уже около года, - сказала Лиз. - Он стрижет траву у соседей. Я часто наблюдала за ним из окна спальни. Когда было жарко, он обычно снимал рубашку. Он был такой красивый. Я никогда никого не хотела так сильно. Наверное, ты скажешь, что я его склеила. В общем, я спустилась и спросила, не хочет ли он чего-нибудь выпить. Он согласился. Он пришел сюда. Был июльский день, ярко светило солнце. От него пахло потом и травой. Я не могла дождаться, когда он ляжет со мной в постель. У него такая гладкая кожа. Всякий раз, когда ты уезжаешь на уик-энд, я звоню ему, и он приходит сюда. Я к нему ничего не испытываю, кроме желания. Совсем ничего. Это упрощает дело?

Тут-то я ее и ударил. В глаз. И сразу пожалел об этом.

Вот она выходит из спальни.

Я смотрю на ее заплывший глаз. Она сидит напротив меня. Сидит молча. Кто-то из нас должен заговорить. Должен что-то сказать.

Я спрятался на верхнем этаже дома-башни. В этот день был сильный ветер, и, скрючившись за бетонным столбом, я чувствовал, как дом качается. Я представлял, как расшатываются бетонные перекрытия, прогибается железная арматура и все здание рушится до основания, навеки похоронив меня с миссис Хеллер в одной гробнице.

Из моего укрытия я видел дверь миссис Хеллер. Я разглядывал облезлую краску и ярко-красный порожек. Там ли женщина в резиновых перчатках? Возможно, миссис Хеллер одна в темной, пахнущей арахисом комнате, одна со своими воспоминаниями и полированными деревянными зубами. Если она одна, кто же выпустит кошку? В состоянии ли миссис Хеллер спуститься по ступенькам, чтобы открыть входную дверь? Видимо, да. Не может же женщина в резиновых перчатках все время там находиться. Очевидно, миссис Хеллер способна выпустить кошку, если та захочет сделать то, что обычно делают кошки в бетонных коридорах домов-башен. Входная дверь отворилась. Это была миссис Хеллер. В желтой ночной рубашке. Кошка просочилась у нее между ног полосатой струйкой. Миссис Хеллер сказала кошке, чтобы та не забредала слишком далеко, и захлопнула дверь.

Сперва кошка постояла на месте, облизываясь и оглядываясь. Я не сразу заметил, какая она толстая. Ее брюхо раздулось, точно она проглотила дыню.

Я пощелкал языком. Кошка посмотрела в мою сторону. Ее темные глаза мерцали, словно черные зеркальца, а настороженные уши будто выросли. Я покинул свое укрытие, сложил вместе и потер большой и указательный пальцы. Кошка тут же направилась ко мне. Шла по лестничной площадке, потираясь о бетонные столбы, подвигаясь все ближе. Я услышал ее мурлыканье, похожее на ровное ритмичное жужжание электроприбора. Она ткнулась мне в руку, потерлась сухим горячим носом о костяшки пальцев. Я поднял ее и посадил себе на колени.

- Что за чудесная кошечка, - произнес я, вставая.

От кошки воняло рыбой, в уголках глаз у нее скопилась какая-то желтая гадость. Шерсть на брюхе была короткой и редкой, сквозь нее проглядывала розовая кожа с набухшими серыми сосками.

Я медленно подошел к краю балкона. Посмотрел вниз. Стемнело, с высоты двадцать четвертого этажа я с трудом мог разглядеть тротуар. На балконе гулял ветер - кошка встревожилась, напряглась, перестала мурлыкать.

Я ухватил ее покрепче и попробовал перекинуть через перила. Когти рыболовными крючками вонзились в мой свитер. Она вырывалась и шипела. Я взял ее за шкирку, стукнул по морде свободной рукой. Когти ослабили хватку, и я оторвал их от одежды. Я еще раз попытался сбросить ее. Но кошка была настороже и вцепилась когтями в мои руки. Она походила на взбесившийся мотор: когти располосовали мне всю кожу.

Кошка лезла мне на плечо. Я схватил ее за задние лапы, дернул и услышал, как затрещали кости. Одной лапой она дотянулась до моего лица и разодрала мне щеку. Я со всей силой рванул ее за хвост.

Все было кончено.

Я стоял, тяжело дыша, уставившись в темноту. Я ждал, надеясь услышать глухой стук и хруст. Но стука не последовало. Кошка просто растворилась в пронизанной ветром тьме.

Я вернулся домой. Отец спал на диване. В зеркале я увидел свое отражение: окровавленное лицо, ободранные руки. Я разделся и залез в ванну. Вода обжигала. После я присыпал раны антисептиком.

- Что с тобой случилось? - спросил отец, когда увидел меня.

- Упал, - ответил я, - на гравий.

- Будь поосторожней.

Той ночью я не мог уснуть. Я представлял, что кошка не умерла. Ветер подхватил ее, и она не погибла. Вот почему я не слышал стука. Кошка жива и подбирается ко мне.

Я говорю Лиз:

- Трудно поверить, что ты могла это сделать. Вот и все. Просто невероятно, что ты этого захотела. Мы же всегда говорили, как мало значит для нас секс. Что мы нуждаемся только друг в друге. Мы смеялись над друзьями, которые заводили романы. Я не могу примириться с тем, что ты сделала. Одна мысль об этом сводит меня с ума. Что ты могла раздеваться. Что кто-то другой тебя трогал, целовал. Что ты хотела прикасаться к нему. Не ко мне. Я не знаю, что тобой двигало. Разве тебе не понятно? Это не ты, какой я тебя знаю. Это меня пугает.

Через девять месяцев после пожара меня разбудил голос отца, говорившего по телефону. Было около шести утра.

Я спустился вниз. Отец стоял в пижаме. Его волосы были всклокочены.

- Что случилось? - спросил я.

Отец обнял меня за плечи:

- Лэмб, иди к себе. Хорошо?

- Но что случилось?

- Это с мамой.

- Что?.. - Я кинулся наверх. Отец схватил меня:

- Нет, Лэмб. Оставайся в своей комнате.

- Я хочу ее видеть.

- Нет. Это не...

Я стал пинать и колотить его. Он прижал меня к себе. Я завизжал.

- Лэмб! - вскрикнул он.

Я вцепился ему в лицо.

- Отпусти меня! - закричал я. - Я хочу видеть маму. - Я вонзил ногти ему в руки и расцарапал кожу. Показалась кровь. Его хватка ослабла, и я помчался наверх.

Мама лежала в постели. С закрытыми глазами. Изо рта у нее текла слюна, лицо было очень бледным.

- Не могу ее разбудить, - тихо произнес отец за моей спиной. - Наверное, это таблетки. Я вызвал "скорую помощь".

- Она умирает? - спросил я.

- Не знаю, - сказал отец.

Приехала "скорая" и увезла маму. Отец сказал, чтобы я ждал дома.

Я оделся и пошел в мамину комнату. Уже несколько месяцев она принимала снотворное. Она бросила работу и все время проводила у телевизора. Мы с отцом ничего не могли поделать. Иногда она начинала говорить о пожаре и горящем человеке - какой у него был розовый рот и белые зубы и как он непрерывно кричал, - но говорила спокойно, бесстрастно, словно о чем-то нереальном.

На этот раз она приняла слишком много таблеток. Врачи "скорой помощи", осмотрев ее, покачали головами и не стали торопиться.

Вернулся отец. Сел на кухне. Под глазами у него были темные круги.

Я налил ему чаю.

Мы молча сидели друг против друга. Отец пил чай, а я смотрел на него. Потом я спросил:

- Она умерла?

- Да, - сказал отец, и вновь наступила тишина.

- Она их специально приняла? - спросил я.

- Конечно, нет, - ответил отец. - Она бы не стала этого делать. Ни за что. Это несчастный случай. Она бы так с нами не поступила. Бросить нас вот так... Разве она могла, Лэмб? Могла такое сделать?

Лиз говорит мне:

- Я никак не поверю, что ты мог это сделать. Вот и все. Ударить меня. Как ты мог? Мне казалось, я все про тебя знаю. Никогда бы не подумала, что ты можешь быть таким жестоким. Ты ударил меня, ударил до крови. Это не тот человек, которого я люблю. Не тот человек, с которым я живу. Я не знаю, что тобой двигало. Разве тебе не понятно? Это не ты, каким я тебя знаю. Это меня ужасает.

Через несколько дней после убийства кошки я вернулся в школу. В тот день миссис Хеллер снова была там и рассказывала об Освенциме. Потом меня вызвали в кабинет директора. Там сидела миссис Хеллер.

- Я хочу тебя кое о чем спросить, - сказал директор, - и я хочу, чтобы ты дал мне - нам обоим - честный ответ.

- Да, сэр, - сказал я.

Миссис Хеллер слепо взирала на меня. Из ее кроваво-красного глаза сочилась прозрачная жидкость.

- Кошку миссис Хеллер нашли мертвой, - продолжал директор. - Она упала с верхнего этажа дома, где живет миссис Хеллер.

- Она была беременна, - сказала миссис Хеллер. - И вот-вот должна была родить.

- Миссис Хеллер думает, что кошку сбросили. Она взяла эту кошку еще котенком, так что исключено, чтобы кошка сама прыгнула вниз.

- Да, сэр, - сказал я.

- Так вот, Лэмб. Мне не хочется в это верить, но я вынужден задать тебе один вопрос. На руках и на лице у тебя царапины. Похоже на царапины, которые могла оставить разъяренная кошка. Ты можешь объяснить, откуда они взялись?

Пауза.

- Если ты не сможешь дать мне удовлетворительное объяснение, - предупредил директор, - придется принять меры.

Я смотрел на миссис Хеллер. Я вглядывался в ее желтый глаз, слезящийся красный глаз, седые волосы, полированные деревянные зубы, чулки телесного цвета, волосатые уши. И я видел то, что крылось подо всем этим, под кожей, - ее воспоминания: ужасы, страхи, кошмары.

- Это моя мама, - сказал я. - Она покончила с собой несколько месяцев назад. Мама любила розы. В саду их полно. Куда ни глянь - вьющиеся розы. Мама всегда так ухаживала за садом. Сейчас как раз время подрезать кусты. Я взял и попробовал. Потому что маме было бы приятно. - Я заплакал. - Вот я... и... попробовал их подрезать. Только у меня не получилось. Я ободрал все руки и расцарапал лицо. Но я все равно резал. Я должен был это сделать. Для моей мамы.

Директор смотрел в окно. Миссис Хеллер кивала.

Я вытер слезы рукавом рубашки.

Директор взглянул на меня и сказал:

- Прости, Лэмб. Прости. - Он перевел взгляд на старуху: - Миссис Хеллер...

Миссис Хеллер продолжала кивать. Затем встала и неторопливо произнесла:

- Я ему верю.

Мы с Лиз сидим друг против друга.

Я начинаю катать хлебные крошки по столу. Они черствые и твердые, как гравий. Лиз тоже начинает играть хлебными крошками. Я рассматриваю ее руки: обгрызенные ногти, лунки, указательный палец чуть согнут. Я знаю ее пальцы, каждый их атом, каждую частицу. Я знаю, как они пахнут, как они прикасаются. Мне знакома их дрожь, их тепло. Я замечаю, что Лиз смотрит на мои руки. На мои длинные розоватые ногти, на грязь у большого пальца, чернильное пятно на мизинце. Она видит две бородавки на костяшках и темные волоски. И она думает: "Я знаю эти пальцы, каждый их атом, каждую частицу. Я знаю, как они пахнут, как они прикасаются. Мне знакома их дрожь, их тепло".

Так мы и сидим, перекатывая крошки, и, наконец, почти случайно, наши пальцы встречаются.

Поиск по сайту: