Страх гиацинтов

Запах гиацинтов доводил мою маму до слез.

- Не понимаю, в чем дело, - говорила она. - Наверное, в детстве что-то случилось. Не могу вспомнить. Но наверняка какой-нибудь ужас.

- У тебя в мозгу что-то спрятано, - говорил ей отец. - Это надо вытащить на поверхность. Даже если будет очень больно.

- Ох, что за чушь, - отвечала мама. - В мире и так полно печалей, и искать не нужно. Недаром говорят, что детские воспоминания крепнут, когда стареешь. Вспоминаешь вещи, о которых и не подозревал. Если это так, довольно скоро я все узнаю.

Хотя как-то раз, когда мы сидели вдвоем, она призналась:

- На самом деле не хочу я знать. И никогда не хотела. Ты представить себе не можешь, какой беспомощной я себя чувствую, когда нюхаю гиацинты. Это пугает меня, Перри.

В машине жутко воняет. Я завожу мотор и открываю окно. Морской ветер хлещет меня по лицу. В небе полно чаек. Помню, отец говорил, что чайки - это души утонувших моряков. "Если прислушаться к крикам чаек, - объяснял он, - звучит, как человеческий голос, без конца зовущий: Помогите... помогите".

Рядом со мной на сиденье остатки вчерашней еды из "Макдональдса": чизбургер, жареная картошка, шоколадный коктейль и яблочный пирог. Впервые почти за год я ел такую дрянь. Забеременев, Джина помешалась на здоровом питании.

- В библейские времена, - твердила она, - продолжительность жизни была двести пятьдесят лет. А знаешь почему?

- Почему?

- Из-за волокон.

Беременная Джина ела только хлеб из непросеянной муки, шелушеный рис, тушеные овощи и пила минеральную воду.

- У нас будет самый здоровый ребенок на свете, - заявила она перед родами. Лицо ее сияло. - Я рожу идеального ребенка. Слышишь меня? Идеального ребенка.

Акушерка решила дать ей успокоительное. Крики боли еще можно было вынести, даже хотелось их слышать, но эта материнская восторженность всех выводила из себя.

Я сжал руку Джины, поднес к губам. Поцеловал по очереди каждый пальчик. Казалось, это единственное, что я могу сделать.

- Мой ребенок будет жить долго, как Моисей, - сказала Джина.

- Теперь отдохни, - сказал я.

- У него будет идеальное зрение и...

Медсестра вставила ей в рот термометр и спросила:

- Сделать укольчик?..

- От чего?

- От боли.

- Ох, но это не больно. Это великолепно.

Я выхожу из машины размять ноги. Отсюда виден пляж. Я борюсь с искушением искупаться, отделаться от запаха пота и дешевой еды. Но это будет глупо. Слишком холодно. В любом случае, смогу умыться, когда приеду в коттедж.

По травянистому склону спускаюсь на берег. Под ногами хрустят галька и вынесенные морем деревяшки. Делаю несколько глубоких вдохов и кашляю в платок. Темная, почти черная слизь. Комкаю платок. На ощупь он точно нарыв, готовый прорваться. Не могу заставить себя сунуть его в карман и со смутным чувством вины выбрасываю.

И тут же слышу голос Джины: "Мы все загадили. Ты разве не видишь? Реки, моря, океаны, леса. Всё. Мы забрасываем наш мусор во все уголки земного шара и надеемся, что земля выживет. Но она не выживет. Мы убиваем ее. В какой мир мы приводим нашего ребенка?"

Я поднимаю смятый платок, осторожно держу его. Если положу его в карман, я наверняка потом суну туда руку и платок измажет пальцы липкой дрянью. Но я не могу его выбросить. Лучше бы было вообще не кашлять. И все оттого, что я решил спуститься к пляжу. Сидел бы спокойно в машине и, закашлявшись, проглотил бы мокроту. Сохранил яд в себе.

В конечном счете, сую платок в карман. Не забыть выбросить его, когда доберусь до дома Годфри. Правда, это больше не дом Годфри. Это дом Пэт.

Телефонный звонок раздался в тот день, когда Джину положили в больницу. Роды начались в девять утра и через тринадцать часов все еще продолжались.

- В чем дело? - спросил я врача.

Я никогда не видел таких уродливых рук: мозолистые костяшки, обгрызенные ногти, бородавки. Мне казалось, у врача должны быть артистические пальцы: нежные, с хорошим маникюром, смертельно бледные.

- Все совершенно естественно, - сказал он, - не волнуйтесь понапрасну.

- Но ведь ей больно.

- Когда понадобится, дадим болеутоляющее.

- Но боль...

- Боль что?

- Без нее не обойтись?

- Конечно, нет.

- Ведь уже тринадцать часов прошло.

- И может быть еще тринадцать. Моя жена рожала первенца три дня. Слушайте, - вздохнул он, - попытаюсь вам объяснить. Ребенку надо пройти туннель. При первых родах в туннеле бывает изгиб. У вашей жены изгиб довольно большой, так что и ей, и ребенку придется сильно стараться. Но они справятся. А теперь, если позволите, я вас оставлю. Я очень занят. Советую поехать домой и отдохнуть. В таком состоянии вы жене не пригодитесь.

- А что если...

- Ничего не случится в ближайшие десять часов, - перебил он. - Даю вам слово.

Я вернулся к Джине.

- Как ты себя чувствуешь?

- Чуточку лучше, - сказала она. Потом добавила: - Ужасно хочу есть, а мне не разрешают.

- Чтобы тебя не вырвало, наверное.

- Нет, чтобы я не какала. Они уже ставили мне клизму. Знаешь, я никогда не думала, что будет вот так. - Она улыбнулась. - И это так унизительно.

- Надо было лечь в частную клинику. Я могу это позволить.

- Ох, не надо говорить о деньгах, Перри, - вздохнула она. - Не здесь. Не сейчас. Это была моя идея.

- Я только думаю о тебе.

- Тогда не суетись. Родится хороший мальчик.

Я провел с Джиной еще час, затем, послушавшись врача, пошел домой.

Телефон зазвонил, когда я открывал входную дверь. Я помчался через прихожую в гостиную. Это из больницы, думал я. Случилось что-то ужасное. Я схватил трубку.

- Да?

Несколько секунд треска.

- Ну, - спросил я, - что случилось?

- Это Перри? - произнес незнакомый голос. - Перри Тримейн?

- Да, это я.

Боже, подумал я. Они умерли. Изгиб был слишком большой и убил обоих.

- Ваш отец дал мне этот номер, - произнес голос.

- Мой отец? А разве в больнице нет моего телефона?

- Больница? Послушайте, вы меня с кем-то путаете. Это Пэт. Я...

- Постойте! - перебил я. - Так вы из больницы или нет?

- Нет, - сказала она. - Я жена Годфри.

- Годфри?

- Да, Годфри Шепарда. Вы знаете?

- Нет. Не знаю.

- Я просто нашла ваше имя. В одной из старых записных книжек Годфри. Там был телефон. Я позвонила и говорила с вашим отцом. Он сказал, что вы с Годфри дружили. Я знаю, вы не видели его - Годфри то есть - много лет, но я звоню всем. Всем, кто его знал... - Она заплакала.

Я слушал ее всхлипы. Потом догадался, почему она звонит.

- Он умер, да? Годфри умер?

Каждый ноябрь родители возили меня на побережье, где мама жила в эвакуации во время войны.

- Мне повезло, - рассказывала мама. - Некоторые дети попали к совершенным монстрам. Жуткие дела творились. Но старая Матушка Фрэн, - так я ее прозвала, чтобы не путать с моей мамой, - она была святая. Мы с ее дочерью Рене все делали вместе. Я никогда не чувствовала себя одинокой.

После войны мама вернулась в Лондон, встретила папу, и они поженились. Но она поддерживала отношения с Матушкой Фрэн и Рене. Письма, рождественские открытки, длинные телефонные разговоры. Рене вышла замуж, и поскольку Матушка Фрэн была слегка не в себе, Рене и ее муж Джо остались в коттедже присматривать за ней.

У Рене и Джо родился сын. Мои родители ездили на крещение и подарили младенцу серебряную чашечку для яиц. Матушка Фрэн к тому времени совсем потеряла рассудок: она думала, что все еще идет война.

- Если вернешься в Лондон, тебя взорвут, - предупреждала она маму, - взорвут на кусочки.

- Ничего подобного, - отвечала мама, - я в полной безопасности.

- Это тебе только так кажется.

Помимо писем, рождественских открыток и телефонных звонков, была еще ежегодная поездка в коттедж на день рождения Матушки Фрэн. Когда Матушке Фрэн исполнилось шестьдесят семь, - это было через год после того, как у Рене родился сын, - мама объявила, что беременна.

- Ты об этом пожалеешь, - предупредила Матушка Фрэн. - Они подбрасывают младенцев в воздух и накалывают на штыки. Ты что, газет не читаешь?

Я родился летом. Папа, опьяненный счастьем, звонил всем подряд, в том числе и Рене.

- Это мальчик, - провозгласил он, прежде чем Рене успела что-то сказать. - Он весит восемь футов и шесть унций. У него густые черные волосы. Мы назовем его Перри. В честь моего старика. Что скажешь?

Ответа не было.

- Рене? - позвал отец. - Ты меня слышишь?

- Слышу. - Возникла пауза. - Послушай, Берт, не хочу тебе портить настроение, но мама умерла сегодня утром. Я пыталась до тебя дозвониться. - Слышно было, как заплакал ребенок. - Иду, - откликнулась она.

- Мне очень жаль, Рене. Не знаю, что и сказать.

- Ничего не говори. Это, в самом деле, к лучшему. Знаешь, какие были ее последние слова? "Мы победили?" Я сказала ей, что победили. - Детский плач стал громче. - Перри - красивое имя. Надо поскорее на него посмотреть. Кто знает: может, наши дети подружатся.

И мы подружились. Каждый ноябрь мама с папой ездили в коттедж. Рене и Джо подновили дом и построили гараж. Пока взрослые разговаривали и пили чай, мы с Годфри играли - сначала в манеже, потом в детской, потом в его комнате, а когда стали постарше, искали морских змей на пляже. Нам было лет девять или десять.

- Я однажды видел одну, - рассказывал Годфри. - Она была большая, как крейсер, и темно-зеленая. На спине у нее сидели рыбы, и у нее была длинная шея. Как у жирафа.

- А какого цвета глаза? - спросил я.

- Я не заметил, - ответил Годфри. - Но у нее была собачья голова и мелкие белые зубы.

- А она тебя видела?

- Думаю, что да.

- Ты не испугался?

- Нисколечки. Когда я вырасту, стану моряком и найду морскую змею.

- А ты ее убьешь? - спросил я. Казалось, это единственное, что можно сделать.

- Нет, - ответил Годфри. - Буду наблюдать.

Когда мы стали постарше, мы уже навещали друг друга без родителей. Одно лето я проводил с Годфри, на следующий год он приезжал к нам. Когда нам исполнилось шестнадцать, мы автостопом отправились в Шотландию. Родители думали, что мы уехали на автобусе и остановились у одноклассника Годфри. Если бы они увидели, как мы голосуем на обочинах шоссе и спим в картонных коробках, их бы хватил инфаркт. Задолго до этого мама с папой перестали общаться с Рене и Джо, и единственным, что связывало наши семьи, была моя дружба с Годфри.

Годфри, который был на год старше меня, раньше окончил школу и устроился в банк.

- Я тут все ненавижу, - признался он мне как-то по телефону. - Всюду воняет полиролью для мебели, и все говорят только о пенсии.

- Так что ты собираешься делать? - спросил я.

- Не знаю, - ответил он. - Но я с ума сойду, если тут останусь, Перри. Клянусь, сойду. - Он помолчал. - А у тебя какие планы? Уже решил?

- Мне все равно. Главное - как можно больше заработать.

- Это все, что тебе нужно? - спросил он. - Деньги?

- Ну, кто-то ведь должен быть богаче других, - объяснил я. - Так устроен мир.

- Какой мир?

- Наш мир.

Годфри повесил трубку.

Прошло несколько месяцев. Через неделю после того, как я окончил школу и собирался начать работу в Сити, мне позвонил Годфри.

- Я сбежал, - сказал он.

- Откуда сбежал?

- Из банка.

- И чем занимаешься?

- Записался в Военно-морской флот. Хочу посмотреть мир, Перри, и это лучший способ. Ты не согласен?

- Да, - сказал я, - Кажется, согласен.

- Можешь заехать? - спросил он. - В следующие выходные?

- Сложно. В понедельник выхожу на работу.

- Вот и отлично. Мы оба на краю чего-то нового. Ой, ну ладно, Перри. Может быть, мы еще сто лет друг друга не увидим.

Так что в тот уикенд я собрал чемодан и отправился на поезде в Норвич. Годфри встретил меня на вокзале в отцовской машине.

- Ты повзрослел, - сказал он.

- Мама часто плачет, - объяснил я.

Я поднимаюсь по травянистому склону к машине. Поскальзываюсь и падаю у самой вершины, брюки перемазаны грязью на коленях. Почему все в заговоре против меня? Ничего не получается просто.

Рядом телефонная будка, я звоню Джине.

Несколько гудков. Потом:

- Алло?

- Это я.

- Ох, Перри, я все перепутала. Сегодня в газете статья. О нашей еде. Там сказано, что не нужно есть слишком много волокон. Весь этот хлеб из непросеянной муки и то, чем я мазала лицо, - все это вредно. От этого портится позвоночник. Бамбуковый хребет, так это называется. Все кости срастаются, каменеют, и вырастает горб. Некоторые люди так горбятся, что им приходится носить специальные очки, чтобы видеть дорогу. Это ужасно, Перри. Представь, что я наделала с нашим ребенком. Он будет инвалидом, и это моя вина. Я звонила доктору, но его не было, так что я позвонила сестре из моего отделения, и она сказала, что я страдаю от послеродовой депрессии. Только это не депрессия. Это паника. Бывает ли послеродовая паника?

- У меня кончается телефонная карточка, - говорю я. - Шесть делений осталось.

- Но что же мне есть?

- Съешь кукурузные хлопья.

- Но это снова волокна.

- Тогда грейпфрут.

Пять делений...

- Читаешь правильные книги, - жалуется Джина. - А выходит, что все не так. Они тебе врут. Уверена, я была бы здоровее, если бы выносила ребенка без всяких ухищрений. По крайней мере, немножко поправилась и не превратилась бы в инвалида.

- Ты не инвалид.

- Пока еще нет. Но пройдет несколько лет... Такое бывает не сразу.

Три деления...

- У меня кончается карточка, Джина.

- Ты уже добрался?

- Почти. Пару раз заблудился, пришлось на карту смотреть. Я никогда сюда не ездил на машине.

- Не задерживайся.

- Не буду.

- Не хочу, чтобы ты огорчался.

- Не буду.

- А как ты себя чувствуешь? Ты в порядке?

- Нормально.

- Ты уверен?

- Уверен.

- Ты взял таблетки на всякий случай?

- Я не могу принимать таблетки, Джина. Я за рулем. Но я в полном порядке. Добрался без проблем и только что прогулялся по пляжу. Утро чудесное. Море выглядит прекрасно.

- Это ненадолго, - говорит Джина.

- Что?

- Океаны, - объясняет она. - Они поднимаются с каждым днем. Скоро все прибрежные города смоет. Все элементы планеты восстали против нас. И знаешь, почему?

- Почему?

- Аэрозоли.

Связь прервалась.

В двадцать два года у меня начались бессонница и головные боли, - такие сильные, что я буквально плакал. Я пошел к врачу.

- Живот болит? - спросил он.

- Бывает.

- Вытяните руки.

Я вытянул.

- Руки трясутся, - сказал он.

- Всегда трясутся.

- Это ненормально, - он посмотрел мне в глаза. - Слишком много работаете, молодой человек. Давление вас пожирает. Я теперь с этим постоянно сталкиваюсь. Вы, молодые люди, занимаетесь работой, которая не существовала, когда я был в вашем возрасте. Мечетесь, делаете деньги, акции, прибыли. Я этого не понимаю. Да, вы много зарабатываете, ясно. Вы отлично живете. Дорогая квартира, машина, броские шмотки. Но все это за счет здоровья. Сказать вам, что такое ваша работа? Это паяльная лампа у вас внутри. И она спалит вас до лохмотьев. Вы умрете к тридцати с такой скоростью.

- Не умру, - сказал я. - Стану миллионером.

Доктор вздохнул и покачал головой.

- Я вам дам таблетки. Принимайте по одной перед сном. Хорошо выспитесь и проснетесь без побочных эффектов. Такие таблетки дают солдатам в ночь перед битвой. Они действуют на 99 процентов людей. Если помогут, все отлично.

- А если нет?

- Возьмите отпуск. Поезжайте на тропический остров, поваляйтесь на солнце, познакомьтесь с красивыми девушками и отдыхайте с ними, побольше ешьте, развлекайтесь. Деньги - не единственная вещь на свете. Снова станьте ребенком.

Я в машине изучаю карту. Коттедж в трех милях отсюда. Я буду там в девять. Не слишком ли рано? Я обещал Пэт, что приеду к завтраку. С другой стороны, может, и поздно. Когда я останавливался у Годфри, его мать поднимала нас очень рано, мыла, кормила и в девять отправляла гулять.

Я завожу машину. Почему я так боюсь возвращаться в дом Годфри? Желудок сводит, меня подташнивает. Если бы не машина, я бы принял таблетку. Просто, чтобы успокоиться.

Я все время вспоминаю голос Пэт, подтверждающий, что Годфри умер.

- Да. Он умер. Вы ведь его друг, верно?

- Друг, - ответил я.

- Только вы говорили так, словно не узнали...

- Голова забита другим, - перебил я. - Понимаете, моя жена в больнице. У нас будет ребенок.

- Вы хотите сказать, у нее будет ребенок?

Молчание.

- А как... - начал я, но не мог закончить.

- Продолжайте, - настаивала она.

- Да ничего, - сказал я.

- Вы хотели знать, как он умер?

- Ну да. То есть...

- Он утонул.

- Утонул?

- Вот именно.

- Но где?

- В море.

- В каком море?

- Здесь. Пошел как-то на пляж, поплыл и утонул.

- Но это невозможно.

Она коротко рассмеялась.

- Я видела тело. Поверьте, это возможно.

- Да, конечно. Но... Годфри великолепно плавает... то есть плавал. Да, боже мой, он ведь был моряком!

Треск в трубке.

- Скажите, - спросила Пэт, - когда вы в последний раз виделись с Годфри?

- Лет десять назад.

- То есть вы не видели его с тех пор, как он вернулся?

- Откуда вернулся?

- С Фольклендов.

Как-то вечером я пришел домой, и на автоответчике было сообщение от отца. Он терпеть не мог звонить по телефону, даже просто поговорить, а тем более общаться с машиной.

- Позвони, - говорил отец. - Меня тошнит от тебя, сынок.

Тошнит? Что я наделал? Вновь проснулся детский страх перед отцовским гневом. Я позвонил. Ответила мама, пробурчала что-то и передала отцу трубку со словами: "Это твой сын".

- В чем дело, папа? - спросил я.

- В тебе, - сказал он. - Дело в тебе.

- Да что же я сделал?

- Не знаю, что с тобой происходит. Ты так изменился. Мы тебя почти не видим. Когда ты появляешься, ты говоришь о вещах, которые мы не понимаем. Люди меня спрашивают: чем занимается ваш сын? И знаешь что? Я понятия не имею, что им ответить. Ну что я скажу: "Он делает деньги"? Что это за работа? В мое время говорили "биржевой брокер", и это было нечто. Люди понимали, чем ты занимаешься. Это было респектабельно. Но теперь... теперь все изменилось. Я ничего в этом не понимаю, твоя мать тоже, и нам это надоело.

- Но что же я такого сделал?

- Выпендриваешься в своих дурацких машинах. - Гнев отца нарастал. - Гораздо больше машин, чем тебе нужно. У меня никогда не было таких машин, но я всегда чувствовал себя счастливым.

- К чему ты все это, папа? - у меня начинала болеть голова. Железные клещи стискивали череп, как орех. - Лучше скажи, в чем я провинился.

- Пижонские костюмы, катера, ванны, которые пускают пузыри тебе в задницу. У тебя есть все на свете. Чего ждет твоя мать? Открытки. Только и всего. Обычной открытки на день рождения.

Головная боль внезапно одолела меня. Я свалился на пол, прижимая трубку к уху. Комната кружилась, мне хотелось блевать.

- Мамин день рождения, - произнес я еле слышно.

- Был, - сказал отец. - Вчера. - И он швырнул трубку.

Чуть ли не час я лежал на полу. Наконец встал. Слишком поздно было идти за подарком, но мне хотелось на улицу. Я накинул плащ и выбежал из дома. Было холодно, шел дождь. Хотя перспектива гулять всю ночь отчего-то казалась мне привлекательной, я не хотел заболеть воспалением легких. Через несколько минут, вымокший и замерзший, я зашел в первый попавшийся паб.

Меня обсуживала пухлая женщина лет тридцати с небольшим.

- Все в порядке? - спросила она, когда я дал ей деньги.

- Нормально, - ответил я.

- Как будто вас что-то тяготит.

- Нет, все нормально.

- Девушка бросила?

- Нет у меня никакой девушки.

- Что? Никто не встречает вас с работы и не с кем сходить в кино? Никто не говорит, как вы хорошо выглядите, и не снимает пушинку с лацкана? Не с кем слушать музыку, готовить, покупать подарки и пошептаться?

Внезапно я заплакал. Я закрыл лицо руками и стал всхлипывать, как дитя. Никогда еще не чувствовал себя таким одиноким.

- Я сделал ужасную вещь, - сказал я.

Она помогла мне встать, отвела в подсобку, напоила чаем. На буфете стоял переносной телевизор. Звук был выключен, и в тишине мы смотрели, как экспедиционный корпус высаживается на Фольклендах. Когда репортаж закончился, официантка сказала:

- Удивительно, правда? Никогда не думала, что увижу что-то такое. Произносят речи, размахивают флагами. Как будто в старой кинохронике люди празднуют на Трафальгарской площади окончание Второй мировой войны. Хотя тогда ведь все закончилось. А сейчас мы празднуем до того, как началось. Никогда не видела людей, которые так хотят воевать.

Слезы мои высохли. Я посмотрел на нее и улыбнулся. Она подлила чаю.

- Знаешь, - продолжала она, - я вчера ходила в супермаркет, и они сняли все мясные консервы с полок, потому что они были аргентинские. Словно мясо заразит нас вражеской пропагандой. - Она погладила меня по голове. - Только подумай об этих несчастных парнях, которые едут черт знает куда. Что бы у тебя ни стряслось, хуже этого не бывает.

- Но это хуже, - сказал я тихо. - Я забыл о мамином дне рождения.

Коттедж совсем не изменился. Я оставляю машину у гаража и иду по двору. Вокруг очень тихо, и на секунду меня охватывает паника, хочется сбежать. Я не хочу встречаться с вдовой Годфри, не хочу говорить о прошлом. Но сбежать не удастся. Слишком поздно. Занавеска на кухонном окне шелохнулась. Кто-то меня увидел. Дверь открывается, выходит женщина.

- Перри? - спрашивает она.

Я застываю, смотрю на нее. Знаю, что мой рот открыт, но не могу шевельнуться.

- Вы - Перри? - спрашивает она с беспокойством. Дверь начинает закрываться.

Наконец, выжимаю:

- Да, это я.

- Я - Пэт, - говорит она.

Я пристально всматриваюсь в ее лицо. Если не считать темных волос, все прочее - смешинки-морщинки у глаз и родинка на подбородке - такие же, как у Джины. Она могла бы быть ее близнецом.

Когда я вернулся в больницу, Джине было больно, она кричала. К доктору с уродливыми руками присоединился консультант. В комнате было полно электронного оборудования: одна машина показывала сердце ребенка сверкающей линией на экране. Каждый раз, когда сердце билось, линия подпрыгивала и тихонько попискивала. Я знал, что пока она прыгает и пищит, все в порядке.

- Вы мне вчера сказали, что за десять часов ничего не случится.

- Это женщина, - рявкнул он, - а не какой-то дурацкий компьютер.

Я подошел к постели и сжал руку Джины.

- Мне дали болеутоляющее, - произнесла она еле слышно. - Теперь мне получше. Голова немножко кружится. Мне кажется, все идет ужасно.

- Все хорошо, - сказал я.

- Нет, не хорошо. Знаю, что нет. - Она заплакала. - Не хочу его потерять после всего этого. Это мой последний шанс. Умру, если я его потеряю.

Я поцеловал ее в щеку, горячую и соленую. В ногах кровати бубнили врачи. Доктор с уродливыми руками сделал знак, что хочет поговорить со мной в коридоре.

- Это та проблема, о которой я вам говорил.

- Этот изгиб, верно? Слишком большой.

- Нет. Туннель слишком маленький.

- И что это значит?

- Проблемы. Может, придется делать кесарево сечение.

- Она не согласится. Она так мечтала о естественных родах. Она не захочет, чтобы ее резали.

- Ох, боже. Надеюсь, хоть вы не начнете встревать. Вы что, не понимаете, - ребенок не проходит по туннелю. Если мы не сделаем операцию, он может умереть. И она тоже может умереть.

Я смотрел на его руки. У него были волосатые пальцы. Я не мог отделаться от мысли, что эти руки копались внутри моей жены. Меня затрясло.

- Надо было положить ее в частную клинику, - сказал я. - Все было бы нормально, если бы мы обратились в частную. Чертова бесплатная медицина. Я говорил ей. Сказал, зачем нам эта больница, мы можем обойтись. Я ведь могу позволить частную. Это мудацкие принципы моей жены заставили ее сюда лечь. Чертов изгиб. Вы относитесь к пациентам, как к скоту.

- Скажите, мистер Тримейн, - произнес доктор спокойно, - вы способны держать себя в руках?

- Конечно, сказал я. - На что вы намекаете?

- Знаете, ваша жена рассказала мне. О ваших неприятностях. В прошлом году.

- Моих неприятностях?

- С нервами.

- Это была ерунда. Мне гораздо лучше. Она не имела права вам говорить.

- Боюсь, у нее было такое право. Роды - даже самые простые - могут быть травматическим опытом. Если вы не готовы к этому - эмоционально то есть - вы больше поможете жене, если не станете вмешиваться.

- Но мне надо быть рядом.

Он поглядел на меня немного, потом сказал:

- Скажите, вы принимаете какие-то лекарства?

- Лекарства?

- Транквилизаторы.

- А что?

- Потому что, если это так, советую их принять.

Прошла почти неделя, прежде чем мама снова стала говорить со мной нормально. Я купил ей серьги, цветы, самую большую открытку, какую только смог отыскать, звонил каждый день. Наконец, после шести дней односложных ответов, она сказала: "Да, знаю, я слишком бурно реагировала. Но я ничего не могу поделать. Чем старее я становлюсь, тем хуже. Но это не моя вина, сам понимаешь".

- А чья же?

- Твоя, разумеется. Ты не знаешь, что это такое, когда твой ребенок не живет с тобой рядом. Я чувствую себя такой беспомощной. Ты стал совсем чужой. Раньше мы все время с тобой разговаривали. У нас никогда не было секретов друг от друга. Но теперь... ты покупаешь мне дорогие подарки и думаешь, что этого достаточно. Но этого недостаточно. Я хочу, чтобы ты снова стал прежним. Хочу, чтобы ты обнимал меня.

- Я ведь люблю тебя. И ты это знаешь.

- Ну, ты этого не показываешь.

- Я стараюсь.

- Нет, не стараешься, - настаивала она. - В том-то все и дело. Когда ты навещаешь нас, я на тебя смотрю. Смотрю на тебя, как стервятник, ищу хоть какой-то признак чувства. Какой-то блеск в твоих глазах. Но ничего не вижу. Знаешь, на что похоже твое лицо? На клюв птицы. Твердое и холодное, никакого выражения вообще. И меня это пугает. Не знаю, почему ты вырос таким. Ты был милым ребенком... - ее голос сорвался.

- Не плачь, мам.

- Я не плачу, - сказала она раздраженно. - С чего ты взял, что я все время плачу? Просто в горло что-то попало. Вот и все. - Она помолчала. Линия зловеще потрескивала. Я знал, она ждет, что я что-то скажу, чтобы спасти нашу потерянную близость.

- Я встречаюсь с девушкой, - сказал я.

- С какой девушкой?

- Очень милой. Она старше меня.

- Намного?

- Лет на пять.

- Ну это неплохо. Чем она занимается?

- Официантка.

Мама вздохнула.

- Она чудесная, - сказал я.

- А я разве спорю? А я познакомлюсь с ней, или она станет еще одним твоим секретом?

- Конечно, познакомишься. И нет у меня никаких секретов.

- Приводи-ка ее в воскресенье. На ужин. Я приготовлю цыпленка. Все любят курятину. Сделаю торт. С шоколадом и клубникой. Они всем нравятся. И, кстати сказать, у тебя их полно.

- Чего полно?

- Секретов.

Когда паб закрылся, мы пошли в соседний ресторан. Сидели в темном углу, держась за руки. Пожилая пара за соседним столом улыбалась нам и подняла бокалы. У старика на груди висели медали.

- За победу! - провозгласил он.

- Ну да, - сказал я, - конечно.

- Надеюсь, вы идете, молодой человек? - спросил он.

- Да.

Над нами висел британский флаг. Казалось, он едва держится на двух булавках. Когда подошел официант, я попросил:

- Вы не могли бы снять флаг?

- Позвольте узнать почему?

- Боюсь, он может упасть.

- Он прекрасно держится, уверяю вас.

- Но он действует мне на нервы, - сказал я.

Официант смерил нас ледяным взглядом и удалился. Через пару секунд он появился с менеджером.

- Что-то не так? - спросил менеджер.

- Это флаг, - объяснил я.

- Вы против него, сэр?

- В каком-то смысле.

За соседним столом раздался шум. Старик пытался встать. Жена схватила его за руку:

- Тебе нельзя волноваться.

Лицо менеджера побагровело, он весь трясся. Мне даже показалось, что он собирается меня ударить. Вместо этого он сказал:

- Мне придется попросить вас уйти. Обоих.

Мы ушли, не споря.

- Это розыгрыш, - сказала она. - Великий розыгрыш, придуманный для нас сильными мира сего. Все думают, что они в кино. Беда в том, что кто-то забыл показать нам сценарий.

Она взяла меня за руку, положила мне голову на плечо. Она говорила о том, как бесконечно меняла работы, как пыталась вязать коврики, плясать чечетку, рисовать, петь и стать актрисой.

Мы добрались до моей квартиры под утро. Я готовил кофе и бутерброды с тунцом, а она лежала на полу, водя пальцами по ковру.

- Боже мой! - воскликнула она. - Да ты богатый!

- Стараюсь помаленьку.

Когда мы поели, она обняла меня и поцеловала в ухо. В ее дыхании был запах моря, серьга поцарапала мне щеку. Я провел рукой по ее ноге, думая, что она этого ждет. Когда она поцеловала меня и ее язык пролез между моих зубов, я отстранился и встал.

- Что случилось? - спросила она.

- Дело не в тебе. Это я виноват. Просто не могу. Ни с кем. Мне это не интересно. Не знаю, в чем дело.

- Хочешь, чтобы я ушла? - спросила она.

- Нет.

- Так чего же ты хочешь?

- Просто... просто обними меня.

Она стояла и обнимала меня. Гладила меня по голове, приговаривая:

- Ох, ты просто маленький мальчик. Вот ты кто. Просто маленький мальчик, у которого слишком много карманных денег.

Той ночью, когда мы лежали в постели, я чувствовал, как теплые потоки уюта исходят от ее тела и заполняют пространство под простыней, пока, наконец, вся кровать не превратилась в шар с горячим воздухом. Я уплыл в сон под звуки ее дыхания.

Неделю спустя я сказал:

- Хочу познакомить тебя с родителями. Я обещал, что мы придем на ужин в воскресенье. Мама приготовит курицу.

- Скажи мне, - она улыбнулась. - Взять подарок на день рождения?

Я сижу на кухне с Пэт.

- Рене умерла год назад, - рассказывает она. - Это было так неожиданно. Сидела в своем любимом кресле однажды вечером, закрыла глаза и уже больше не открывала. Инсульт. Страшно подумать, что можно вот так вот умереть.

- А Джо?

- Переехал к сестре. Он не мог оставаться здесь после смерти Рене. Сказал, что чувствует себя заброшенным. Я это могу понять. Я хорошо знаю это чувство.

Я смотрю на нее и улыбаюсь. Она тоже улыбается и говорит:

- Простите.

- За что?

- Что позвонила вам той ночью. Не надо было этого делать. Просто я хотела, чтобы все знали. У Годфри под конец было так мало друзей. А его смерть не вызывала никакой реакции. Даже малейшего колебания. А он всё для меня значил. Я хотела, чтобы весь мир знал.

- Я рад, что вы позвонили, - говорю я.

- Но вы уже столько лет не видели Годфри.

- Десять лет.

- А потом, среди белого дня, вам звонит неизвестная и вываливает все на вас. - Она с любопытством взглянула на меня. - Вы были близкими друзьями?

- Он был моим лучшим другом. Мы знали друг друга всю жизнь.

- Но он никогда не говорил мне. Ни разу.

- Да. Это меня не удивляет.

- Что-то случилось? Вы поссорились?

- Нет. Мы никогда не ссорились. Но что-то случилось.

- Что?

- Не могу сказать, - говорю я. - Простите. Это касается только нас с Годфри.

Шум из соседней комнаты. Я подпрыгиваю от неожиданности.

- Не волнуйтесь, - говорит Пэт. - Это не призрак.

- Вы живете с кем-то?

- Боже, - говорит Пэт. - Так вы не знаете?

- Чего?

- Пойдемте, я вас познакомлю.

- С кем?

- С Ноланом. Сыном Годфри.

В то воскресенье мы приехали к моим родителям чуть раньше. Папа открыл дверь и поцеловал Джину в щеку. Нас провели в гостиную.

Мама была на кухне. Мы слышали как гремят кастрюли и сковородки и хлопает дверца духовки.

- Буду через минутку, - крикнула мама. - Вожусь тут с тортом.

Папа налил выпить, мы расселись. У папы было обычное благодушное настроение, он развлекал нас рассказами о том, как приятно мыть машину, слушать звуки детской игры, читать воскресные газет и наслаждаться ароматом жарящегося цыпленка.

Через несколько минут из кухни появилась мама. Она застыла в дверях и улыбнулась Джине, точно у женщин был от нас с отцом какой-то секрет.

- Ну вот! - выразительно произнесла мама.

Джина встала.

- Просто смотрю на вас, - улыбнулась мама. - Какая хорошая пара.

Она быстро прошла по комнате и обняла Джину. Женщины некоторое время смеялись и обнимались. Я посмотрел на отца и пожал плечами.

- Это заговор, - он отхлебнул виски. - Ты привыкнешь.

Благостная атмосфера сохранялась недолго. Когда ужин появился на столе, мама не только не сказала Джине ни слова, но даже не смотрела в ее сторону. Когда мама отправилась на кухню за тортом, Джина взглянула на меня и едва слышно спросила: "Что я сделала?"

Я пожал плечами и пошел за мамой.

- Мама, что случилось?

- Случилось?

- С Джиной. Тебе же она сначала понравилась.

- Да, - подтвердила она. - Нравилась. То есть нравится. - Она вытащила торт из духовки и поставила на стол. - Ну вот! Опять удача!

В соседском саду играли дети. Их смех втекал в открытое окно. Мама прислушалась.

- Больше никто ни во что не верит. Когда я в детстве жила в деревне с Матушкой Фрэн, мы верили во что-то. И знаешь почему? Потому что мы знали, что такое тьма. Да, это звучит глупо, но это правда. В деревне по ночам так темно, что не видишь руку перед лицом. Такая тьма вдохновляет веру. Хоть какую-то веру. Не обязательно в Бога. Но хоть во что-то. Теперь в городах всегда светло. Ужасно подумать, что сейчас растут дети, которые никогда не узнают что такое по-настоящему темная ночь.

- Но при чем тут Джина?

- Не знаю, - она подняла торт. - Но это то, что я чувствую.

После ужина Джина предложила помочь помыть посуду, но мама не хотела ее и слушать. Пока мои родители возились на кухне, Джина спросила:

- Так что же? Что я сделала?

- Просто на нее что-то нашло, как обычно. Не обращай внимания.

- Никогда не понимала, почему люди меня не любят, - сказала Джина. - Я такая милая девочка.

Мы выпили чаю, съели торт, и я сказал, что нам пора. Джина на прощанье поцеловала папу, но когда она подошла обнять маму, мама отшатнулась, затем рассмеялась, чтобы замаскировать смущение. Джина просто пожала плечами и пошла подождать в машину.

Несколько минут я просто смотрел на маму. Я не знал, то ли наорать на нее, то ли заплакать. Наконец, я сказал:

- Торт был чудесный. Мы еще придем.

Мама смотрела в пространство. Она хмурилась сосредоточенно, точно пытаясь разгадать какую-то головоломку. Ее верхняя губа дрожала.

- Мама? - позвал я.

Внезапно ее лицо разгладилось, она казалась успокоенной. Мама сжала мне руку и улыбнулась:

- Все в порядке, Перри. Я с этим справлюсь.

- С чем справишься?

- С духами Джины, - ответила мама. - Гиацинты.

Было воскресенье. Годфри весь уикенд говорил о ВМФ. В конце концов, Рене рассердилась:

- Эй, не путайтесь у меня под ногами. Ваши разговоры меня бесят.

Был солнечный летний день, мы гуляли по пляжу, и Годфри говорил о далеких морях, тропических птицах и красоте линкоров.

- Зря ты об этом говоришь при маме.

- Почему? - спросил он.

- Это ее расстраивает.

- Ох, она только будет рада от меня избавиться.

- Может быть, она так и говорит, но думает по-другому.

- Ну, у нее нет причин огорчаться. Я ведь этого сам хочу.

- Может, она боится, что снова начнется война.

- Нечего ей бояться. Не будет больше никакой войны.

Однажды вечером мне позвонил отец.

- Целый день пытаюсь тебя найти. Пытался позвонить на работу, но они не переводили мои звонки.

- Им нельзя. Личные разговоры запрещены.

- Ну как Джина? - спросил он. Мы были женаты пять лет.

- Нормально.

- А ты?

- Нормально. А у тебя как дела?

- Не жалуюсь. - Затем, словно случайно вспомнив, добавил. - У нас тут неприятности.

- Какие неприятности?

- Это твоя мать, сынок, - сказал он. - Она умерла.

Она вышла в магазин, и в очереди в рыбном отделе у нее закружилась голова. Она вцепилась в поднос с омарами и стала раскачиваться из стороны в сторону. Кто-то спросил, что с ней, и мама ответила: "Мне немножко нехорошо". И тут же рухнула, увлекая за собой поднос. Омары ползали по ней, а она умирала.

Когда я говорил с маминым врачом, он сказал:

- Сто раз я ее предупреждал. Слишком много жирной пищи.

- Она любила торты, - сказал я.

- Вот именно.

Через неделю после похорон я ушел с работы в середине телефонного разговора и сел на первый попавшийся автобус.

Передо мной сидел человек. Он был рыжий, от него воняло рыбой. Он сгорбился и издавал странные клацающие звуки. Наклонившись, я заметил, что в руках у него маникюрные щипчики, и он, как ни в чем не бывало, стрижет ногти. Твердые кусочки ногтей рикошетом отлетали от окон.

Я пытался успокоиться и не думать о рыжем и его щипчиках. Но не мог. Мерзкое металлическое клацанье раздражало меня. Я снова наклонился вперед. Он срезал ноготь на большом пальце так глубоко, что сочилась кровь.

- Перестаньте, - потребовал я.

Рыжий посмотрел на меня. Он был беззубый, с мраморным бельмом на глазу.

- Отъебись.

- Но это отвратительно. Стричь ногти вот так. В публичном месте. На глазах у людей. Здесь дети в автобусе. Какой пример вы им подаете? Это нужно делать наедине. Дома в ванной.

Рыжий рассмеялся и продолжал кромсать большой палец. Кусочек ногтя, острый, как бритва, впился мне в щеку. Меня затрясло. Не в силах удержаться, я вцепился рыжему в горло и принялся его душить. Его ноги задергались, он пытался закричать.

Люди в автобусе загомонили.

Я сжимал ему горло все сильнее. В уголках его глаз появилась влага, ноздри были потрескавшиеся, очень красные.

- Ты мразь! - кричал я. - Мразь!

Кто-то схватил меня сзади и пытался оторвать от рыжего. Теперь кричал я, изо всех сил:

- Я хочу убить кого-нибудь! - кричал я. - Пожалуйста, дайте мне кого-нибудь убить!

- Я все время о тебе думаю, - сказал Годфри.

Мы сидели на пляже. Солнце спускалось, розовела кромка облаков. Чайки кружились и кричали над нами.

- А что именно? - я вертел в руках отполированную морем деревяшку. Она была белая и гладкая, как кость.

- Когда тебя нет, - тихо сказал Годфри, - я думаю, что ты делаешь. С кем ты.

Я постучал деревяшкой ему по ноге. Он поднял взгляд. Мгновение мы смотрели друг другу в глаза.

- Я хочу рассказывать тебе все, что я думаю, - сказал он. - Хочу, чтобы ты знал обо мне все.

- Вроде я и так знаю, - сказал я.

- Нет. Не все. - Он схватил деревяшку и подтянул меня поближе.

- Знаешь, как нас называет мама? Два принца. Так оно и есть. И такими мы останемся навсегда. Два принца.

- Да, - сказал я, - может быть.

- Знаешь, чего мне хочется? Я хочу плакать перед тобой. Конечно, это звучит по-дурацки, но это правда. Я хочу плакать перед тобой, показывать тебе, на какие чувства я способен. Мне иногда снится, что я плачу, а ты смотришь. Хотелось бы мне это сделать. Хотя бы раз. - Он наклонился ближе ко мне. От него пахло молоком. - Закрой глаза, - шепнул он.

Стоило мне сомкнуть веки, раздался пронзительный крик. Крик, который я никогда не слышал прежде: получаячий-получеловечий. Крик, наполнивший меня ужасом и отчаянием.

Мы вскочили на ноги.

- Вон там! - Годфри показал на пляж. - Смотри! - Он дернул меня за рукав, и мы побежали.

Я увидел трех мальчишек, лет десяти-одиннадцати, они кривлялись и хохотали. В руках у них были вилы и пивные банки. Между ними на песке шевелилось что-то темное.

Когда мы с Годфри подбежали поближе, один парень поднял вилы и воткнул их в темный силуэт на песке. Существо издало еще один пронзительный, почти человеческий крик.

- Господи! - ахнул Годфри. - Это дельфин.

Тело Джины застыло и блестело от пота. Она прикусила язык, текла розовая от крови слюна. Ее глаза опухли и почернели от боли. Я хотел помочь ей, как-то утешить, но чувствовал себя слабым и наглухо запертым под хирургической маской. У меня не было никаких сил.

Желтая прозрачная жидкость струилась у нее между ног, акушерка вытирала ее шерстяной тряпкой. Потом она положила тряпку на лоб Джины и сказала:

- Ты хорошая девочка. Скоро все пройдет.

Джина тужилась под хор "Толкай... Толкай..." Кровь текла, сочилась по кремовому пластику, на котором лежала Джина, капала на плиточный пол.

В нее засунули присоску, похожую на маленький вантуз, и прилепили к головке ребенка.

Джина закричала.

Присоска вылезла с куском мяса в черном поддоннике.

Я услышал приглушенный приказ "Щипцы!", и в Джину засунули металлический зажим, похожий на щипчики для сахара.

- Толкайте! - крикнул врач.

Джина издала жуткий вопль, появилась макушка ребенка, желтая, покрытая волосками, точно разбитое колено. Сверкнуло серебро, Джину разрезали.

- Толкайте! - крикнул врач.

Она снова закричала и содрогнулась.

- Еще!

Она крикнула и снова дернулась.

Внезапно, с чавкающим звуком младенец очутился между ног Джины.

- Мальчик, - сказала сестра.

- Дайте подержать, - попросила Джина.

Мы с Годфри подбежали к мальчишкам и оттолкнули их от дельфина. С вил капала кровь.

- Отвалите! - сказал самый рослый. - Это мы его нашли!

Я взглянул на дельфина. Кровь сочилась из дыр в его сверкающей серебристой шкуре. Краб подполз к его морде, я отпихнул его. Дельфин издал крик, полный страха, что его будут мучить. Я встал на колени и посмотрел дельфину в глаза. Они были огромные и очень темные. Его пасть была полуоткрыта, видны были белые зубы. Дельфин кивал головой и бил хвостом. С каждым движением все больше крови вытекало из созвездия ран.

Годфри смотрел на мальчиков. Теперь вилы были направлены на него.

- Почему вы не оставите его в покое? - спросил Годфри.

- Не хотим, - ответил один мальчик.

- Но он же умирает, - сказал Годфри. - Чего вам еще нужно?

Рослый ухмыльнулся и прорычал.

- Хотим помучить его немного. Нам нравится его мучить.

Годфри больше не выглядел злым, просто уставшим, точно вся энергия вытекла из его тела и ее поглотил влажный песок.

- Как вы можете это делать? - Голос был едва слышен. - Я не понимаю.

- Да очень просто, - сказал высокий. - Вот так. - Он оттолкнул Годфри и воткнул вилы в дельфина.

Дельфин вскрикнул. Высокий плавный крик. Пока он пищит, он жив, подумал я.

Годфри упал на колени. Он смотрел на меня. Лицо его блестело от пота.

В дельфина снова воткнули вилы.

Я пытался встать, но ноги не слушались. Я был таким же слабым, как Годфри. Нестерпимый ужас парализовал нас.

Мальчишки продолжали колоть дельфина.

Мы с Годфри смотрели друг на друга.

Я сидел рядом с Джиной, лежавшей в постели с ребенком в руках. Младенца завернули в белое одеяльце.

- Я так его люблю, - сказала Джина. - Никогда не думала, что смогу испытывать такое сильное чувство. Это пугает меня, Перри.

- Да, - сказал я.

- Подержи его, - она протянула мне сверток. - Давай. Возьми на ручки.

Я смотрел на морщинистое, синюшное лицо и острый череп, все еще мокрый и кровоточащий. Рот был открыт, я видел яркие розовые десны, покрытые пузырьками и молочно-белой слюной. Я представил, что там под одеялом раздувшийся животик с завязанным пупком, точно оплавленный пластик, впалая грудь с едва заметными сосками, полупрозрачная кожа, желтая и покрытая волосками, сквозь которую пугающе видны вены и артерии; скрюченные, точно от артрита, ручки и ножки с похожими на клешни пальчиками, пухлый обвислый пенис, смазанный вазелином и присыпанный тальком. Я думал о его крови и представлял блеклую, нематериальную жидкость, точно сок, вытекающий из замороженной курицы, представлял сердце, качающее эту кровь, не больше грецкого ореха, слышал, как оно бьется с жутким правдоподобием.

- Нет, - сказал я, - не хочу его держать.

- В каком смысле? - спросила Джина.

- Он отвратительный, - я поднялся. Деревянная табуретка грохнулась на пол за моей спиной. Прибежала сестра узнать все ли в порядке.

- Мой муж, - сказала Джина, - думает, что ребенок отвратительный.

- Ох, не беспокойтесь, - улыбнулась сестра. - Это вполне естественно.

Застыв рядом с дельфином, мы с Годфри смотрели, как убегают мальчишки. Дельфина окружал испятнанный кровью песок.

Медленно я поднялся на ноги. Помог Годфри встать. Он был слабый, лицо пепельное, застывшие глаза. Какое-то время мы прошли в молчании. Небо было ярко-оранжевым, чайки кричали над нами. Неожиданно крепко, так что я вздрогнул, Годфри сжал мне руку и сказал:

- Никому не говори.

- Нет, - сказал я.

- Никогда!

- Нет, - подтвердил я, - не скажу.

Вечером, когда я уже собирался садиться в автобус, я подошел к Годфри. Он отшатнулся, затем засмеялся, чтобы скрыть смущение. Он пожал мне руку. Ладонь у него была липкая, он весь дрожал.

Когда автобус отходил от остановки, я помахал рукой. Он не ответил.

Мы с Пэт сидим в гостиной. Перед нами на полу играет Нолан.

- Вы хотите, чтобы я рассказала... Рассказала о Годфри и последних десяти годах. Но что я могу сказать? Ничего. Когда ты маленький, десять лет - это целая жизнь. Но сейчас это просто ничто.

- Где вы познакомились? - спрашиваю я.

- В местном пабе. Он был в увольнительной и напился. Мы разговорились. Мне было его жалко. Я никогда не встречала таких одиноких людей. Мы поженились перед тем, как его отправили на Фолькленды. Пока он был там, я поняла, что беременна. Он вернулся и попал в больницу. Его обожгло. Его левая рука выглядела так, словно в нее ткнули факелом. Поначалу мне казалось, что проблема только в этом. Надеялась, ему станет лучше. Но нет. Он провел шесть лет в глуши, отрезанный от всего мира. Он едва говорил со мной. Похоже, он не понимал, что у него есть сын.

- Но... Что с ним случилось?

- Не знаю. Думаю, всякого насмотрелся. Ужасные вещи. Он никогда не говорил об этом. Но забыть не мог.

Наступила пауза.

- Это было самоубийство, - говорит Пэт. - Думаю, вы и сами догадались.

- Да, - говорю я.

- Я все время этого ждала, и когда это, наконец, случилось, я удивилась. Словно меня обманули. Думала, это будет более... более драматично. А он однажды утром пошел на пляж, как обычно, и через несколько часов в дверь постучали. Какие-то рыбаки нашли его. Они были очень добрые. Один накинул мне на плечи одеяло. От него пахло омарами. Тело лежало на скамейке. Помню, краб полз по волосам, я его стряхнула. Глаза его были открыты и полны песка. И кожа морщинистая, точно он слишком долго лежал в ванне. Я хотела встать на колени и поцеловать его. Но я этого не сделала. Просто закрыла ему глаза.

Я глажу Нолана по голове. Он отстраняется от меня.

- Он не ответит, - говорит Пэт.

- Почему?

- Он аутичный.

- Аутичный?

- Живет в своем мире. Не позволяет мне любить его, не дает обнять. Даже не смотрит мне в глаза. Моя привязанность - это угроза, понимаете. Это словно он... в замке и поднял подвесной мост.

- А вылечить нельзя?

- Врачи говорят, что нет. Но каждый день я что-то пробую. Они сомневаются, но, кажется, у меня получается.

- А что вы делаете?

- Обнимаю его, - говорит она.

Как-то раз, когда мы лежали в постели, Джина сказала:

- Я хочу ребенка.

- Вот как?

- Да. И ты должен дать его мне. Ты не обязан меня трахать, если не хочешь. Просто подрочи, и я введу себе сперму. Я старею. Я не могу больше ждать. Я хочу быть еще молодой, чтобы вырастить ребенка. Ты эмоциональный урод, Перри. Знаю, ты не можешь ничего поделать, но от этого мне не легче. Когда мы познакомились, ты был сам не свой. Мне нравилось ухаживать за тобой. Я этого хотела. Но больше не хочу. Я другой человек. Какое будущее мне уготовано? Скажи мне. Вот моя участь - собирать тебя, когда ты разваливаешься на части. Я люблю тебя, но ты мне не нравишься. У тебя нет взглядов, нет этики, нет политики. Разве что делать деньги - твоя политика. Ты знаешь только одно - акции, доходы, капиталовложения, сделки. Ну так я заключу с тобой сделку. Я буду ухаживать за тобой. Буду тебе матерью. Но ты должен дать мне ребенка. Человека, который будет меня любить. Если ты этого не сделаешь, я уйду от тебя. Я тебя люблю, но могу без тебя прожить.

Когда беременность подтвердилась, Джина объявила:

- Теперь только здоровая пища. И никакой выпивки и сигарет. У меня есть все книги. У нас будет идеальный ребенок.

- Что? - переспросил я.

- Ох, прими таблетку, - откликнулась она раздраженно.

Одеяла и подушки валяются на полу. Пэт сидит среди них и берет Нолана на руки. Он тут же начинает сопротивляться. Пэт, зажав его ногами, сжимает руки у него за затылком и притягивает его голову к своей. Когда их носы почти соприкасаются, она кричит:

- Обними меня, Нолан! Я так тебя люблю. Я хочу помочь тебе. Обними меня! Обними!

Нолан вырывается. Он визжит, пытается закрыть лицо. Я думаю, что же такое он видит за стиснутыми веками, какой безопасный остров он придумал, если даже объятья его матери - угроза? Из-под натянутых губ торчат маленькие белые зубки, из раскрытого рта рвется панический ужас. Вены набухают на неподвижной шее. Словно чувства Пэт - электричество, и его ударило вольтами ее любви.

- Ты что, не видишь, как это меня огорчает? - плачет Пэт. - Не видишь, как я несчастна? Теперь папы нет, и у меня остался ты один. Ты должен показать, что любишь меня, Нолан. Должен показать.

Он яростно трясет головой и колотит в грудь и живот Пэт стиснутыми кулачками. Один из его беспорядочных ударов разбивает Пэт губу, течет кровь.

- Посмотри, что ты наделал. Ударил мамочку. Ты этого хочешь? Сделать маме больно?

Вопли Нолана становятся протяжнее и отчаяннее. Он вспотел, глаза опухли от слез. Пэт тоже плачет и водит ручкой Нолана по своей мокрой щеке.

- Ну вот! - кричит она. - Ты хочешь, чтобы мамочка плакала? Этого ты хочешь? Ох, ты мне так нужен, Нолан. Мне нужно, чтобы ты меня любил. Нужно, чтобы ты меня любил.

Она целует его, целует ему губы, щеки, пальчики, его шею, лоб. Нолан беспрерывно кричит и извивается. Ее нежность нарушает его одиночество. Он кричит от отвращения, что о нем заботятся.

Мое сердце колотится, я не могу на это смотреть. Детский крик проедает меня насквозь. Мне хочется сказать: "Отпустите его. Не заставляйте его мучаться. Если он счастлив в своей замкнутости, не затаскивайте его в мир, смысла которого все равно никто из нас не понимает".

Нолан задыхается.

Пэт смотрит на него и кричит:

- Обними меня!

Я становлюсь на колени рядом и обнимаю Пэт. Мои руки застывают на спине Нолана. Он дрожит и взмок от пота.

- Вот видишь! - кричит Пэт. - Видишь, как мы оба заботимся о тебе! Посмотри на меня, Нолан. Пожалуйста. Мне нужно, чтобы ты посмотрел на меня. Посмотри мамочке в глаза.

Он откидывает голову назад и издает пронзительный вопль. Его пальцы вцепились в ковер. Пэт плачет так сильно, что едва может говорить.

Часа три мы скованы воедино, боремся, плачем, повторяем снова и снова: "Я люблю тебя... Я люблю тебя". И тут внезапно Нолан открывает глаза и смотрит на мать. Паника исчезла с его лица, он спокоен и весел. Он улыбается, трогает щеку Пэт, пытается что-то произнести.

- Что, дорогой? - спрашивает Пэт.

- Мокро, - отвечает он.

Прошлой ночью, когда Джина кормила грудью младенца, я стоял у окна и смотрел, как из облаков спускается самолет. Слышен был далекий рев его мотора.

- Завтра хочу навестить вдову Годфри, - сказал я. - Я уже звонил ей. Долго не задержусь.

- Не понимаю, зачем тебе это, - сказала Джина. - Ты не видел этого Годфри... сколько? Лет десять. Зачем специально расстраиваться? Он больше не имеет отношения к твоей жизни.

- Нет, имеет, - сказал я.

Мы с Пэт сидим на кухне.

- Иногда мне хочется сдаться, - говорит она. - Я думаю, что больше не будет никакого улучшения. Что надежды нет, и врачи правы. И потом, внезапно, вот как сегодня, что-то происходит - слово, взгляд, спокойствие - и он точно солнце выходит из-за тучи.

- Да, - говорю я. Меня еще трясет после того, как я держал Нолана.

Пэт ненадолго выходит из кухни. Она возвращается со старой картонной коробкой. Ставит ее передо мной.

- Подумала, вам интересно будет посмотреть. Старые семейные фотографии.

Я снимаю крышку и смотрю на снимок, лежащий сверху. Полароидный портрет Годфри. Он сидит возле дома. Он бледен, небрит, длинные волосы. Он смотрит в камеру, не улыбаясь.

- Это самая последняя, - тихо произносит Пэт. - Два месяца назад сделала.

Еще одна фотография: Годфри держит Нолана. Ребенок борется, стараясь освободиться от отцовских объятий.

Другой снимок: Годфри и его друзья выпивают в пабе. Все в военной форме. Годфри выглядит похудевшим и мрачным. Его рука на чьем-то плече. Неожиданно я ощущаю укол ревности.

Я продолжаю рыться в коробке. Жизнь Годфри открывается, слой за слоем, - десять лет, в течение которых он любил, женился, родил ребенка, плакал, смеялся и, в конце концов, умер. Десять лет, в течение которых меня для него не существовало. И, глядя на эти виртуальные останки его жизни, я думаю, что именно так вспоминаю собственную историю: фрагментарные образы, некоторые ярче других, другие смазанные и бесцветные, все по отдельности.

Я зарываюсь все глубже и глубже, обнажая новые слои скрытого от меня Годфри. И тут внезапно неведомое сменяется известным, и я смотрю на знакомого Годфри. Фотография, которую Рене сделала в день нашей последней встречи. Мы стоим на пляже, обнявшись, и смеемся.

- Это мы, - говорю я Пэт. - Мы с Годфри.

Она берет у меня фотографию.

- Вы так похожи на него, знаете. Я сразу подумала, когда вас увидела. Вы могли бы быть братьями. Только посмотрите! - Она смеется. - Как два прекрасных принца из сказки.

Еще фотографии: Годфри с родителями строит песочный замок; Рене и Джо в саду; Мы с Годфри совсем маленькие в детской, Рене держит Годфри, моя мама - меня. Все дальше и дальше назад, образы тускнеют, края снимков ветшают, появляются царапины: шестидесятисемилетие Матушки Фрэн, Матушка Фрэн на свадьбе Рене, Рене и Джо - молодая пара, Рене в противогазе, Рене и моя мама с какими-то солдатами, моя мама, девочка, обнимает Матушку Фрэн. И тут я достаю фотографию - черно-белую, пожелтевшую и вытертую, как шелк - и не могу оторвать глаз.

Это моя мама. Ей лет шесть. Она стоит у дома и улыбается. Вокруг нее сад, полный цветов.

- Гиацинты, - говорю я.

- Что такое? - спрашивает Пэт.

- Сад. Возле дома. Полон гиацинтов.

- Раньше так было. Бабушка Годфри любила их больше всего. Помню, Рене говорила мне, что весной их запах разносился на много миль.

- Мы никогда не приезжали сюда весной. - Я кладу фотографию в коробку. - Пожалуй, мне пора. Темнеет. Можно я позвоню жене?

Я подхожу к телефону и набираю номер. Джина берет трубку.

- Это я.

- Я думала, ты уже возвращаешься, - отвечает Джина.

- Сейчас выезжаю.

- Послушай, Перри, у нас нет надежды. Ни у кого из нас. Правительство не говорит нам правду. Они заставляют нас есть пищу с химикатами, пить отравленную воду, читать пропаганду, дышать загрязненным воздухом. А теперь само солнце начинает нас убивать, потому что мы уничтожаем атмосферу. У нас нет надежды. Мы все обречены. Ты слышишь меня? Обречены. Я смотрю на ребенка, и мне хочется плакать.

Я кладу трубку.

Пэт провожает меня к машине.

- Да вы богатый, - говорит она.

- Это правда. Таких машин всего двадцать штук. Каждый раз, когда я слышал, что одна из них разбилась, я праздновал. Это означало, что цена моей удвоилась, понимаете? Мне никогда не приходило в голову, - а если и приходило, то это меня не волновало, - что, возможно, погибли люди. Я праздновал катастрофу за катастрофой и единственное, о чем я мог думать, это цена моей машины.

Я замечаю выражение лица Пэт.

- Моя жена меня тоже не очень любит, - говорю я.

- Как она выглядит? - спрашивает Пэт.

- Я и сам теперь не знаю. Когда я встретил ее, она была полной, одинокой, питалась в пабах и любила тратить мои деньги. Теперь она худенькая, помешанная на здоровье и думает, что я аморален.

Пэт целует меня в щеку.

Я сажусь в машину и уезжаю. Я выбираю дорогу по побережью. Уже темно, полная луна освещает пляж. На секунду, глядя на берег, замечаю что-то темное и поблескивающее, завязшее в песке, точно дельфин или утопленник. Два мальчика склонились над мертвым телом. То, что лежит между ними, парализовало их волю. Это чувство беспомощности так сильно, что даже отсюда, издалека, я все равно его ощущаю.

Поиск по сайту: