Николай Александрович Добролюбов. Луч света в темном царстве

Н.А.Добролюбов. Избранное.

Саранск, Мордовское книжное издательство, 1974.

OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 января 2004 года

-----------------------------------------------------------------------

______________

* См. статью "Темное царство" в "Современнике", 1859 г., ЭЭ VII и IX.

(Примеч. Н.А.Добролюбова.)

Незадолго до появления на сцене "Грозы" мы разбирали очень подробно все

произведения Островского. Желая представить характеристику таланта автора,

мы обратили тогда внимание на явления русской жизни, воспроизводимые в его

пьесах, старались уловить их общий характер и допытаться, таков ли смысл

этих явлений в действительности, каким он представляется нам в произведениях

нашего драматурга.

Наше решение утвердилось в вас еще более, когда мы увидели, что по

поводу "Грозы" появляется во всех журналах и газетах целый ряд больших и

маленьких рецензий, трактовавших дело с самых разнообразных точек зрения. Мы

думали, что в этой массе статеек скажется наконец об Островском и о значении

его пьес что-нибудь побольше того, нежели что мы видели в критиках, о

которых упоминали в начале первой статьи нашей о "Темном царстве"*. В этой

надежде и в сознании того, что наше собственное мнение о смысле и характере

произведений Островского высказано уже довольно определенно, мы и сочли за

лучшее оставить разбор "Грозы".

______________

* См. "Современник", 1959 г., Э VII. (Примеч. Н.А.Добролюбова.)

Надо отдать справедливость некоторым из критиков: они умели понять

различие, которое разделяет нас с ними. Они упрекают нас в том, что мы

приняли дурную методу - рассматривать произведение автора и затем, как

результат этого рассмотрения, говорить, что в нем содержится и каково это

содержимое.

Да, если угодно, наш способ критики походит и на приискание

нравственного вывода в басне: разница, например, в приложении к критике

комедии Островского, и будет лишь настолько велика, насколько комедия

отличается от басни и насколько человеческая жизнь, изображаемая в комедиях,

важнее и ближе для нас, нежели жизнь ослов, лисиц, тростинок и прочих

персонажей, изображаемых в баснях.

Этот способ критики мы

видели не раз в приложении к Островскому, хотя никто, разумеется, и не

захочет в том признаться, а еще на нас же, с больной головы на здоровую,

свалят обвинение, что мы приступаем к разбору литературных произведений с

заранее принятыми идеями и требованиями.

Кто следил за тем, что писалось у нас по поводу "Грозы", тот легко

припомнит и еще несколько подобных критик. Нельзя сказать, чтоб все они были

написаны людьми совершенно убогими в умственном отношении; чем же объяснить

то отсутствие прямого взгляда на вещи, которое во всех них поражает

беспристрастного читателя?

Мы удивляемся, как почтенные люди решаются признавать за критикою такую

ничтожную, такую унизительную роль. Ведь, ограничивая ее приложением "вечных

и общих" законов искусства к частным и временным явлениям, через это самое

осуждают искусство на неподвижность, а критике дают совершенно приказное и

полицейское значение. И это делают многие от чистого сердца!

Критик говорит свое мнение, нравится или не нравится ему вещь; и так как предполагается, что он не пустозвон, а человек рассудительный, то он и старается представить

резоны, почему он считает одно хорошим, а другое дурным. Он не считает

своего мнения решительным приговором, обязательным для всех; если уж брать

сравнение из юридической сферы, то он скорее адвокат, нежели судья. Ставши

на известную точку зрения, которая ему кажется наиболее справедливою, он

излагает читателям подробности дела, как он его понимает, и старается им

внушить свое убеждение в пользу или против разбираемого автора. Само собою

разумеется, что он при этом может пользоваться всеми средствами, какие

найдет пригодными, лишь бы они не искажали сущности дела: он может вас

приводить в ужас или в умиление, в смех или слезы, заставлять автора делать

невыгодные для него признания или доводить его до невозможности отвечать. Из

критики, исполненной таким образом, может произойти вот какой результат:

теоретики, справясь с своими учебниками, могут все-таки увидеть, согласуется

ли разобранное произведение с их неподвижными законами, и, исполняя роль

судей, порешат, прав или виноват автор. Но известно, что в гласном

производстве нередки случаи, когда присутствующие в суде далеко не

сочувствуют тому решению, какое произносится судьею сообразно с такими-то

статьями кодекса: общественная совесть обнаруживает в этих случаях полный

разлад со статьями закона. То же самое еще чаще может случиться и при

обсуждении литературных произведений: и когда критик-адвокат надлежащим

образом поставит вопрос, сгруппирует факты и бросит на них свет известного

убеждения, - общественное мнение, не обращая внимания на кодексы пиитики,

будет уже знать, чего ему держаться.

Таким образом, первая критическая работа (в нашем смысле) - подмечание и

указание фактов - совершается совершенно свободно и безобидно. Затем другая

работа - суждение на основании фактов - продолжает точно так же держать

того, кто судит, совершенно в равных шансах с тем, о ком он судит. Это

потому, что, высказывая свой вывод из известных данных, человек всегда и

самого себя подвергает суду и поверке других относительно справедливости и

основательности его мнения.

Точно так, если какой-нибудь критик упрекает Островского за то, что лицо

Катерины в "Грозе" отвратительно и безнравственно, то он не внушает особого

доверия к чистоте собственного нравственного чувства. Таким образом, пока

критик указывает факты, разбирает их и делает свои выводы, автор безопасен и

самое дело безопасно.

Критика - не судейская, а

обыкновенная, как мы ее понимаем, - хороша уже и тем, что людям, не

привыкшим сосредоточивать своих мыслей на литературе, дает, так сказать,

экстракт* писателя и тем облегчает возможность понимать характер и значение

его произведений. А как скоро писатель понят надлежащим образом, мнение о

нем не замедлит составиться, и справедливость будет ему отдана, без всяких

разрешений со стороны почтенных составителей кодексов.

Возьмите, например, хоть "Грозу": что это такое?

Дерзкое оскорбление искусства, ничего больше, - и это очень легко доказать.

Предметом драмы непременно должно быть

событие, где мы видим борьбу страсти и долга, - с несчастными последствиями

победы страсти или с счастливыми, когда побеждает долг. В развитии драмы

должно быть соблюдаемо строгое единство и последовательность; развязка

должна естественно и необходимо вытекать из завязки; каждая сцена должна

непременно способствовать движению действия я подвигать его к развязке;

поэтому в пьесе не должно быть ни одного лица, которое прямо и необходимо не

участвовало бы в развитии драмы, не должно быть ни одного разговора, не

относящегося к сущности пьесы. Характеры действующих лиц должны быть ярко

обозначены, и в обнаружении их должна быть необходима постепенность,

сообразно с развитием действия. Язык должен быть сообразен с положением

каждого лица, но не удаляться от чистоты литературной и не переходить в

вульгарность.

Вот, кажется, все главные правила драмы. Приложим их к "Грозе".

"Предмет драмы действительно представляет борьбу в Катерине между

чувством долга супружеской верности и страсти к молодому Борису

Григорьевичу. Значит, первое требование найдено. Но затем, отправляясь от

этого требования, мы находим, что другие условия образцовой драмы нарушены в

"Грозе" самым жестоким образом.

И, во-первых, - "Гроза" не удовлетворяет самой существенной внутренней

цели драмы - внушить уважение к нравственному долгу и показать пагубные

последствия увлечения страстью. Катерина, эта безнравственная, бесстыжая (по

меткому выражению Н.Ф.Павлова) женщина, выбежавшая ночью к любовнику, как

только муж уехал из дому, эта преступница представляется нам в драме не

только не в достаточно мрачном свете, но даже с каким-то сиянием

мученичества вокруг чела. Она говорит так хорошо, страдает так жалобно,

вокруг нее все так дурно, что против нее у вас нет негодования, вы ее

сожалеете, вы вооружаетесь против ее притеснителей и, таким образом, в ее

лице оправдываете порок. Следовательно, драма не выполняет своего высокого

назначения и делается если не вредным примером, то, по крайней мере,

праздною игрушкой.

Далее, с чисто художественной точки зрения находим также недостатки

весьма важные. Развитие страсти представлено недостаточно: мы не видим, как

началась и усилилась любовь Катерины к Борису и чем именно была она

мотивирована; поэтому и самая борьба страсти и долга обозначается для нас не

вполне ясно и сильно.

Единство впечатления также не соблюдено: ему вредит примесь

постороннего элемента - отношений Катерины к свекрови. Вмешательство

свекрови постоянно препятствует нам сосредоточивать наше внимание на той

внутренней борьбе, которая должна происходить в душе Катерины.

Кроме того, в пьесе Островского замечаем ошибку против первых и

основных правил всякого поэтического произведения, непростительную даже

начинающему автору. Эта ошибка специально называется в драме -

"двойственностью интриги": здесь мы видим не одну любовь, а две - любовь

Катерины к Борису и любовь Варвары к Кудряшу. Это хорошо только в легких

французских водевилях, а не в серьезной драме, где внимание зрителей никак

не должно быть развлекаемо по сторонам.

Завязка и развязка также грешат против требований искусства. Завязка

заключается в простом случае - в отъезде мужа; развязка также совершенно

случайна и произвольна: эта гроза, испугавшая Катерину и заставившая ее все

рассказать мужу, есть не что иное, как deus ex machina*, не хуже

водевильного дядюшки из Америки.

______________

* Буквально: "бог из машины" (лат.), в переносном смысле выражение

означает не вытекающую из развития действия развязку (в античном театре

неожиданная развязка драмы обычно наступала с появлением на сцене, при

помощи машины, божества).

Все действие идет вяло и медленно, потому что загромождено сценами и

лицами совершенно ненужными. Кудряш и Шапкин, Кулигин, Феклуша, барыня с

двумя лакеями, сам Дикой - все это лица, существенно не связанные с основою

пьесы. На сцену беспрестанно входят ненужные лица, говорят вещи, не идущие к

делу, и уходят, опять неизвестно зачем и куда. Все декламации Кулигина, все

выходки Кудряша и Дикого, не говоря уже о полусумасшедшей барыне и о

разговорах городских жителей во время грозы, - могли бы быть выпущены без

всякого ущерба для сущности дела.

Строго определенных и отделанных характеров в этой толпе ненужных лиц

мы почти не находим, а о постепенности в их обнаружении нечего и спрашивать.

Сама героиня изображается весьма

неудачно: как видно, сам автор не совсем определенно понимал этот характер,

потому что, не выставляя Катерину лицемеркою, заставляет ее, однако же,

произносить чувствительные монологи, а на деле показывает ее нам как женщину

бесстыжую, увлекаемую одною чувственностью.

Наконец, и язык, каким говорят действующие лица, превосходит всякое

терпение благовоспитанного человека. Язык драматических

персонажей, кто бы они ни были, может быть прост, но всегда благороден и не

должен оскорблять образованного вкуса. А в "Грозе" послушайте, как говорят

все лица: "Пронзительный мужик! что ты с рылом-то лезешь! Всю нутренную

разжигает! Женщины себе тела никак нагулять не могут!.." Что это за фразы,

что за слова? Поневоле повторишь с Лермонтовым:

С кого они портреты пишут?

Где разговоры эти слышут?

А если и случалось им,

Так мы их слушать не хотим[*].

Считаем излишним распространяться о том, что мы здесь разумеем не

теоретическое обсуждение, а поэтическое представление фактов жизни. В

прежних статьях об Островском мы достаточно говорили о различии отвлеченного

мышления от художественного способа представления

Но Островский, как человек с сильным талантом и, следовательно, с чутьем истины, с инстинктивною наклонностью к естественным, здравым требованиям, не мог поддаться

искушению, и произвол, даже самый широкий, всегда выходил у него, сообразно

действительности, произволом тяжелым, безобразным, беззаконным, - и в

сущности пьесы всегда слышался протест против него. Он умел почувствовать,

что такое значит подобная широта натуры, и заклеймил, ошельмовал ее

несколькими типами и названием самодурства.

Но не он сочинил эти типы, так точно как не он выдумал и слово

"самодур". То и другое взял он в своей жизни. Ясно, что жизнь, давшая

материалы для таких комических положений, в какие ставятся часто самодуры

Островского, жизнь, давшая им и приличное название, не поглощена уже вся их

влиянием, а заключает в себе задатки более разумного, законного, правильного

порядка дел.

Первая его пьеса появилась в 1847 году; известно, что с того времени до

последних годов даже лучшие наши авторы почти потеряли след естественных

стремлений народных и даже стали сомневаться в их существовании, а если

иногда и чувствовали их веяние, то очень слабо, неопределенно, только в

каких-нибудь частных случаях и, за немногими исключениями, почти никогда не

умели найти для них истинного и приличного выражения. Общее положение

отразилось, разумеется, отчасти и на Островском; оно, может быть, во многом

объясняет ту долю неопределенности некоторых следующих его пьес, которая

подала повод к таким нападкам на него в начале пятидесятых годов. Но теперь,

внимательно соображая совокупность его произведений, мы находим, что чутье

истинных потребностей и стремлений русской жизни никогда не оставляло его;

оно иногда и не показывалось на первый взгляд, но всегда находилось в корне

его произведений. Зато - кто хотел беспристрастно доискаться коренного их

смысла, тот всегда мог найти, что дело в них представляется не с

поверхности, а с самого корня. Эта черта удерживает произведения Островского

на их высоте и теперь, когда уже все стараются выражать те же стремления,

которые мы находим в его пьесах.

У Островского не то у него вы находите не только нравственную,

но и житейскую, экономическую сторону вопроса, а в этом-то и сущность дела.

У него вы ясно видите, как самодурство опирается на толстой мошне, которую

называют "божьим благословением", и как безответность людей перед ним

определяется материальною от него зависимостью. Мало того, вы видите, как

эта материальная сторона во всех житейских отношениях господствует над

отвлеченною и как люди, лишенные материального обеспечения, мало ценят

отвлеченные права и даже теряют ясное сознание о них.

Уже и в прежних пьесах Островского мы замечали, что это не комедии

интриг и не комедии характеров собственно, а нечто новое, чему мы дали бы

название "пьес жизни", если бы это не было слишком обширно и потому не

совсем определенно. Мы хотим сказать, что у него на первом плане является

всегда общая, не зависящая ни от кого из действующих лиц, обстановка жизни.

Он не карает ни злодея, ни жертву; оба они жалки вам, нередко оба смешны, но

не на них непосредственно обращается чувство, возбуждаемое в вас пьесою.

Сами самодуры, против которых естественно должно возмущаться ваше

чувство, по внимательном рассмотрении оказываются более достойны сожаления,

нежели вашей злости: они и добродетельны и даже умны по-своему, в пределах,

предписанных им рутиною и поддерживаемых их положением; но положение это

таково, что в нем невозможно полное, здоровое человеческое развитие. Мы

видели это особенно в анализе характера Русакова.

Таким образом, борьба, требуемая теориею от драмы, совершается в пьесах

Островского не в монологах действующих лиц, а в фактах, господствующих над

ними. Часто сами персонажи комедии не имеют ясного или вовсе никакого

сознания о смысле своего положения и своей борьбы; но зато борьба весьма

отчетливо и сознательно совершается в душе зрителя, который невольно

возмущается против положения, порождающего такие факты.

В "Грозе" особенно видна необходимость так называемых "ненужных" лиц:

без них мы не можем понять лица героини и легко можем исказить смысл всей

пьесы, что и случилось с большею частию критиков.

"Гроза", как вы знаете, представляет нам идиллию "темного царства",

которое мало-помалу освещает нам Островский своим талантом. Люди, которых вы

здесь видите, живут в благословенных местах: город стоит на берегу Волги,

весь в зелени; с крутых берегов видны далекие пространства, покрытые

селеньями и нивами; летний благодатный день так и манит на берег, на воздух,

под открытое небо, под этот ветерок, освежительно веющий с Волги...

Их жизнь течет ровно и мирно, никакие интересы мира их не тревожат, потому что не доходят до них; царства могут рушиться, новые страны открываться, лицо земли может изменяться как

ему угодно, мир может начать новую жизнь на новых началах, - обитатели

города Калинова будут себе существовать по-прежнему в полнейшем неведении об

остальном мире.

Отсутствие всякого закона, всякой логики - вот закон и

логика этой жизни. Это не анархия*, но нечто еще гораздо худшее (хотя

воображение образованного европейца и не умеет представить себе ничего хуже

анархии).

Но - чудное дело! - в своем непререкаемом, безответственном темном

владычестве, давая полную свободу своим прихотям, ставя ни во что всякие

законы и логику, самодуры русской жизни начинают, однако же, ощущать

какое-то недовольство и страх, сами не зная перед чем и почему. Все,

кажется, по-прежнему, все хорошо: Дикой ругает кого хочет; когда ему

говорят: "как это на тебя никто в целом доме угодить не может!" - он

самодовольно отвечает: "вот поди ж ты!" Кабанова держит по-прежнему в страхе

своих детей, заставляет невестку соблюдать все этикеты старины, ест ее, как

ржа железо, считает себя вполне непогрешимой и ублажается разными Феклушами.

А все как-то неспокойно, нехорошо им. Помимо их, не спросясь их, выросла

другая жизнь, с другими началами, и хотя далеко она, еще и не видна

хорошенько, но уже дает себя предчувствовать и посылает нехорошие видения

темному произволу самодуров. Они ожесточенно ищут своего врага, готовы

напуститься на самого невинного, на какого-нибудь Кулигина; но нет ни врага,

ни виновного, которого могли бы они уничтожить: закон времени, закон природы

и истории берет свое, и тяжело дышат старые Кабановы, чувствуя, что есть

сила выше их, которой они одолеть не могут, к которой даже и подступить не

знают как. Они не хотят уступать (да никто покамест и не требует от них

уступок), но съеживаются, сокращаются; прежде они хотели утвердить свою

систему жизни, навеки нерушимую, и теперь то же стараются проповедовать; но

уже надежда изменяет им, и они, в сущности, хлопочут только о том, как бы на

их век стало... Кабанова рассуждает о том, что "последние времена приходят",

и когда Феклуша рассказывает ей о разных ужасах настоящего времени - о

железных дорогах и т.п., - она пророчески замечает: "и хуже, милая,

будет". - "Нам бы только не дожить до этого", - со вздохом отвечает Феклуша.

"Может, и доживем", - фаталистически говорит опять Кабанова, обнаруживая

свои сомнения и неуверенность. А отчего она тревожится? Народ по железным

дорогам ездит, - да ей-то что от этого? А вот, видите ли: она, "хоть ты ее

всю золотом осыпь", не поедет по дьявольскому изобретению; а народ ездит все

больше и больше, не обращая внимания на ее проклятия; разве это не грустно,

разве не служит свидетельством ее бессилия? Об электричестве проведали

люди, - кажется, что тут обидного для Диких и Кабановых? Но, видите ли,

Дикой говорит, что "гроза в наказанье нам посылается, чтоб мы чувствовали",

а Кулигин не чувствует, или чувствует совсем не то, и толкует об

электричестве. Разве это не своеволие, не пренебрежение власти и значения

Дикого? Не хотят верить тому, чему он верит, - значит, и ему не верят,

считают себя умнее его; рассудите, к чему же это поведет? Недаром Кабанова

замечает о Кулигине: "вот времена-то пришли, какие учители появились! Коли

старик так рассуждает, чего уж от молодых-то требовать!" И Кабанова очень

серьезно огорчается будущностью старых порядков, с которыми она век изжила.

Она предвидит конец их, старается поддержать их значение, но уже чувствует,

что нет к ним прежнего почтения, что их сохраняют уже неохотно, только

поневоле, и что при первой возможности их бросят. Она уже и сама как-то

потеряла часть своего рыцарского жара; уже не с прежней энергией заботится

она о соблюдении старых обычаев, во многих случаях она уж махнула рукой,

поникла пред невозможностью остановить поток и только с отчаянием смотрит,

как он затопляет мало-помалу пестрые цветники ее прихотливых суеверий. Точно

последние язычники пред силою христианства, так поникают и стираются

порождения самодуров, застигнутые ходом новой жизни. Даже решимости

выступить на прямую, открытую борьбу в них нет; они только стараются

как-нибудь обмануть время да разливаются в бесплодных жалобах на новое

движение. Жалобы эти всегда слышались от стариков, потому что всегда новые

поколения вносили в жизнь что-нибудь новое, противное прежним порядкам; но

теперь жалобы самодуров принимают какой-то особенно мрачный, похоронный тон.

Кабанова только тем и утешается, что еще как-нибудь, с ее помощью, простоят

старые порядки до ее смерти; а там, - пусть будет что угодно, - она уж не

увидит. Провожая сына в дорогу, она замечает, что все делается не так, как

нужно по ее: сыч ей и в ноги не кланяется, - надо этого именно потребовать

от него, а сам не догадался; и жене своей он не "приказывает", как жить без

него, да и не умеет приказывать, и при прощанье не требует от нее земного

поклона; и невестка, проводивши мужа, не воет и не лежит на крыльце, чтобы

показать свою любовь. По возможности Кабанова старается водворить порядок,

но уже чувствует, что невозможно вести дело совершенно по старине; например,

относительно вытья на крыльце она уже только замечает невестке в виде

совета, но не решается настоятельно требовать... Зато проводы сына внушают

ей такие грустные размышления:

Молодость-то что значит. Смешно смотреть-то даже на них. Кабы

не свои, насмеялись бы досыта. Ничего-то не знают, никакого

порядка. Проститься-то путем не умеют. Хорошо еще у кого в доме

старшие есть, - ими дом-то и держится, пока живы. А ведь тоже,

глупые, на свою волю хотят; а выйдут на волю-то, так и путаются на

позор, на смех добрым людям. Конечно, кто и пожалеет, а больше все

смеются. Да не смеяться то нельзя, гостей позовут - посадить не

умеют, да еще, гляди, позабудут кого из родных. Смех, да и только.

Так-то вот старина-то и выводится. В другой дом и взойти-то не

хочется. А и взойдешь-то, так плюнешь да вон скорее. Что будет,

как старики-то перемрут, как будет свет стоять, уж я и не знаю.

Ну, да уж хоть то хорошо, что не увижу ничего.

Все подобные отношения дают вам чувствовать, что положение Диких,

Кабановых и всех подобных им самодуров далеко уже не так спокойно и твердо,

как было некогда, в блаженные времена патриархальных нравов.

Отсюда возникает постоянная

подозрительность, щепетильность и придирчивость самодуров: сознавая

внутренно, что их не за что уважать, но не признаваясь в этом даже самим

себе, они обнаруживают недостаток уверенности в себе мелочностью своих

требований и постоянными, кстати и некстати, напоминаниями и внушениями о

том, что их должно уважать. Эта черта чрезвычайно выразительно проявляется в

"Грозе", в сцене Кабановой с детьми, когда она в ответ на покорное замечание

сына: "могу ли я, маменька, вас ослушаться", - возражает: "не очень-то нынче

старших-то уважают!" - и затем начинает пилить сына и невестку, так что душу

вытягивает у постороннего зрителя.

Кабанов. Я, кажется, маменька, из вашей воли ни на шаг.

Кабанова. Поверила бы я тебе, мой друг, кабы своими глазами

не видала да своими ушами не слыхала, каково теперь стало почтение

родителям от детей-то! Хоть бы то-то помнили, сколько матери

болезней от детей переносят.

Кабанов. Я, маменька...

Кабанова. Если родительница что когда и обидное, по вашей

гордости, скажет, так, я думаю, можно бы перенести! А, - как ты

думаешь?

Кабанов. Да когда же я, маменька, не переносил от вас?

Кабанова. Мать стара, глупа; ну, а вы, молодые люди, умные,

не должны с нас, дураков, и взыскивать.

Кабанов (вздыхая, в сторону). Ах ты господи! (Матери). Да

смеем ли мы, маменька, подумать.

Кабанова. Ведь от любви родители и строги-то к вам бывают, от

любви вас и бранят-то, все думают добру научить. Ну, а это нынче

не нравится. И пойдут детки-то по людям славить, что мать

ворчунья, что мать проходу не дает, со свету сживает... А сохрани

господи, каким-нибудь словом снохе не угодить, - ну и пошел

разговор, что свекровь заела совсем.

Кабанов. Нешто, маменька, кто говорит про вас?

Кабанова. Не слыхала, мой друг, не слыхала, лгать не хочу. Уж

кабы я слышала, я бы с тобой, мой милый, тогда не так заговорила.

И после этого сознания старуха все-таки продолжает на целых двух

страницах пилить сына. Она не имеет на это никаких резонов, но у ней сердце

неспокойно: сердце у нее вещун, оно дает ей чувствовать, что что-то неладно,

что внутренняя, живая связь между ею и младшими членами семьи давно рушилась

и теперь они только механически связаны с нею и рады были бы всякому случаю

развязаться.

Мы очень долго останавливались на господствующих лицах "Грозы" потому,

что, по нашему мнению, история, разыгравшаяся с Катериною, решительно

зависит от того положения, какое неизбежно выпадает на ее долю между этими

лицами, в том быте, который установился под их влиянием. "Гроза" есть, без

сомнения, самое решительное произведение Островского; взаимные отношения

самодурства и безгласности доведены в ней до самых трагических последствий;

и при всем том большая часть читавших и видевших эту пьесу соглашается, что

она производит впечатление менее тяжкое и грустное, нежели другие пьесы

Островского (не говоря, разумеется, о его этюдах чисто комического

характера). В "Грозе" есть даже что-то освежающее и ободряющее. Это "что-то"

и есть, по нашему мнению, фон пьесы, указанный нами и обнаруживающий

шаткость и близкий конец самодурства. Затем самый характер Катерины,

рисующийся на этом фоне, тоже веет на нас новою жизнью, которая открывается

нам в самой ее гибели.

Дело в том, что характер Катерины, как он исполнен в "Грозе",

составляет шаг вперед не только в драматической деятельности Островского, но

и во всей нашей литературе. Он соответствует новой фазе нашей народной

жизни, он давно требовал своего осуществления в литературе, около него

вертелись наши лучшие писатели; но они умели только понять его надобность и

не могли уразуметь и почувствовать его сущности; это сумел сделать

Островский. Ни одна из критик на "Грозу" не хотела или не умела представить

надлежащей оценки этого характера; поэтому мы решаемся еще продлить нашу

статью, чтобы с некоторой обстоятельностью изложить, как мы понимаем

характер Катерины и почему создание его считаем так важным для нашей

литературы.

Не так понят и выражен русский сильный характер в "Грозе". Он прежде

всего поражает нас своею противоположностью всяким самодурным началам. Не с

инстинктом буйства и разрушения, но и не с практической ловкостью улаживать

для высоких целей свои собственные делишки, не с бессмысленным, трескучим

пафосом, но и не с дипломатическим, педантским расчетом является он перед

нами. Нет, он сосредоточенно-решителен, неуклонно верен чутью естественной

правды, исполнен веры в новые идеалы и самоотвержен, в том смысле, что ему

лучше гибель, нежели жизнь при тех началах, которые ему противны. Он водится

не отвлеченными принципами, не практическими соображениями, не мгновенным

пафосом, а просто натурою, всем существом своим. В этой цельности и гармонии

характера заключается его сила и существенная необходимость его в то время,

когда старые, дикие отношения, потеряв всякую внутреннюю силу, продолжают

держаться внешнею, механическою связью. Человек, только логически понимающий

нелепость самодурства Диких и Кабановых, ничего не сделает против них уже

потому, что пред ними всякая логика исчезает; никакими силлогизмами вы не

убедите цепь, чтоб она распалась на узнике, кулак, чтобы от него не было

больно прибитому; так не убедите вы и Дикого поступать разумнее, да не

убедите и его домашних - не слушать его прихотей: приколотит он их всех, да

и только, что с этим делать будешь? Очевидно, что характеры, сильные одной

логической стороной, должны развиваться очень убого и иметь весьма слабое

влияние на жизненную деятельность там, где всею жизнью управляет не логика,

а чистейший произвол.

Решительный, цельный русский характер, действующий в среде Диких и

Кабановых, является у Островского в женском типе, и это не лишено своего

серьезного значения. Известно, что крайности отражаются крайностями и что

самый сильный протест бывает тот, который поднимается наконец из груди самых

слабых и терпеливых.

Таким образом, возникновение женского энергического характера вполне

соответствует тому положению, до какого доведено самодурство в драме

Островского. В положении, представленном "Грозой", оно дошло до крайности,

до отрицания всякого здравого смысла; оно более чем когда-нибудь враждебно

естественным требованиям человечества и ожесточеннее прежнего силится

остановить их развитие, потому что в торжестве их видит приближение своей

неминуемой гибели. Через это оно еще более вызывает ропот и протест даже в

существах самых слабых.

Такова основа всех действий характера, изображенного в "Грозе". Основа

эта надежнее всех возможных теорий и пафосов, потому что она лежит в самой

сущности данного положения, влечет человека к делу неотразимо, не зависит от

той или другой способности или впечатления в частности, а опирается на всей

сложности требований организма, на выработке всей натуры человека. Теперь

любопытно, как развивается и проявляется подобный характер в частных

случаях. Мы можем проследить его развитие по личности Катерины.

Прежде всего, вас поражает необыкновенная своеобразность этого

характера. Ничего нет в нем внешнего, чужого, а все выходит как-то изнутри

его; всякое впечатление перерабатывается в нем и затем срастается с ним

органически. Это мы видим, например, в простодушном рассказе Катерины о

своем детском возрасте и о жизни в доме у матери. Оказывается, что

воспитание и молодая жизнь ничего не дали ей; в доме ее матери было то же,

что и у Кабановых: ходили в церковь, шили золотом по бархату, слушали

рассказы странниц, обедали, гуляли по саду, опять беседовали с богомолками и

сами молились... Выслушав рассказ Катерины, Варвара, сестра ее мужа, с

удивлением замечает: "да ведь и у нас то же самое". Но разница определяется

Катериною очень быстро в пяти словах: "да здесь все как будто из-под

неволи!" И дальнейший разговор показывает, что во всей этой внешности,

которая так обыденна у нас повсюду, Катерина умела находить свой особенный

смысл, применять ее к своим потребностям и стремлениям, пока не налегла на

нее тяжелая рука Кабанихи. Катерина вовсе не принадлежит к буйным

характерам, никогда не довольным, любящим разрушать во что бы то ни стало...

Напротив, это характер по преимуществу созидающий, любящий, идеальный. Вот

почему она старается все осмыслить и облагородить в своем воображении; то

настроение, при котором, по выражению поэта,

Весь мир мечтою благородной

Пред ним очищен и омыт, -[*]

это настроение до последней крайности не покидает Катерину. Всякий

внешний диссонанс она старается согласить с гармонией своей души, всякий

недостаток покрывает из полноты своих внутренних сил. Грубые, суеверные

рассказы и бессмысленные бредни странниц превращаются у ней в золотые,

поэтические сны воображения, не устрашающие, а ясные, добрые. Бедны ее

образы, потому что материалы, представляемые ей действительностью, так

однообразны: но и с этими скудными средствами ее воображение работает

неутомимо и уносит ее в новый мир, тихий и светлый. Не обряды занимают ее в

церкви: она совсем и не слышит, что там поют и читают; у нее в душе иная

музыка, иные видения, для нее служба кончается неприметно, как будто в одну

секунду. Она смотрит на деревья, странно нарисованные на образах, и

воображает себе целую страну садов, где все такие деревья и все это цветет,

благоухает, все полно райского пения. А то увидит она в солнечный день, как

"из купола светлый такой столб вниз идет и в этом столбе ходит дым, точно

облака", - и вот она уже видит, "будто ангелы в этом столбе летают и поют".

Иногда представится ей, - отчего бы и ей не летать? и когда на горе стоит,

то так ее и тянет лететь: вот так бы разбежалась, подняла руки, да и

полетела. Она странная, сумасбродная с точки зрения окружающих; но это

потому, что она никак не может принять в себя их воззрений и наклонностей.

Она берет от них материалы, потому что иначе взять их неоткуда; но не берет

выводов, а ищет их сама и часто приходит вовсе не к тому, на чем

успокаиваются они. Подобное отношение к внешним впечатлениям мы замечаем и в

другой среде, в людях, по своему воспитанию привыкших к отвлеченным

рассуждениям и умеющих анализировать свои чувства. Вся разница в том, что у

Катерины, как личности непосредственной, живой, все делается по влечению

натуры, без отчетливого сознания, а у людей развитых теоретически и сильных

умом главную роль играет логика и анализ. Сильные умы именно и отличаются

той внутренней силой, которая дает им возможность не поддаваться готовым

воззрениям и системам, а самим создавать свои взгляды и выводы на основании

живых впечатлений. Они ничего не отвергают сначала, но ни на чем и не

останавливаются, а только все принимают к сведению и перерабатывают

по-своему. Аналогические результаты представляет нам и Катерина, хотя она и

не резонирует и даже не понимает сама своих ощущений, а водится прямо

натурою. В сухой, однообразной жизни своей юности, в грубых и суеверных

понятиях окружающей среды она постоянно умела брать то, что соглашалось с ее

естественными стремлениями к красоте, гармонии, довольству, счастью. В

разговорах странниц, в земных поклонах и причитаниях она видела не мертвую

форму, а что-то другое, к чему постоянно стремилось ее сердце. На основании

их она строила себе свой идеальный мир, без страстей, без нужды, без горя,

мир, весь посвященный добру и наслажденью. Но в чем настоящее добро и

истинное наслаждение для человека, она не могла определить себе; вот отчего

эти внезапные порывы каких-то безотчетных, неясных стремлений, о которых она

вспоминает: "Иной раз, бывало, рано утром в сад уйду, еще только солнышко

восходит, - упаду на колени, молюсь и плачу, и сама не знаю, о чем молюсь и

о чем плачу; так меня и найдут. И об чем я молилась тогда, чего просила - не

знаю; ничего мне не надобно, всего у меня было довольно". Бедная девочка, не

получившая широкого теоретического образования, не знающая всего, что на

свете делается, не понимающая хорошенько даже своих собственных

потребностей, не может, разумеется, дать себе отчета в том, что ей нужно.

Покамест она живет у матери, на полной свободе, без всякой житейской заботы,

пока еще не обозначились в ней потребности и страсти взрослого человека, она

не умеет даже отличить своих собственных мечтаний, своего внутреннего мира -

от внешних впечатлений. Забываясь среди богомолок в своих радужных думах и

гуляя в своем светлом царстве, она все думает, что ее довольство происходит

именно от этих богомолок, от лампадок, зажженных по всем углам в доме, от

причитаний, раздающихся вокруг нее; своими чувствами она одушевляет мертвую

обстановку, в которой живет, и сливает с ней внутренний мир души своей. Это

период детства, для многих тянущийся долго, очень долго, но все-таки имеющий

свой конец. Если конец приходит очень поздно, если человек начинает

понимать, чего ему нужно, тогда уже, когда большая часть жизни изжита, - в

таком случае ему ничего почти не остается, кроме сожаления о том, что так

долго принимал он собственные мечты за действительность. Он находится тогда

в печальном положении человека, который, наделив в своей фантазии всеми

возможными совершенствами свою красавицу и связав с нею жизнь свою, вдруг

замечает, что все совершенства существовали только в его воображении, а в

ней самой нет и следа их. Но характеры сильные редко поддаются такому

решительному заблуждению: в них очень сильно требование ясности и

реальности, оттого они не останавливаются на неопределенностях и стараются

выбраться из них во что бы то ни стало. Заметив в себе недовольство, они

стараются прогнать его; но, видя, что оно не проходит, кончают тем, что дают

полную свободу высказаться новым требованиям, возникающим в душе, и затем

уже не успокоятся, пока не достигнут их удовлетворения. А тут и сама жизнь

приходит на помощь - для одних благоприятно, расширением круга впечатлений,

а для других трудно и горько - стеснениями и заботами, разрушающими

гармоническую стройность юных фантазий. Последний путь выпал на долю

Катерине, как выпадает он на долю большей части людей в "темном царстве"

Диких и Кабановых.

В сумрачной обстановке новой семьи начала чувствовать Катерина

недостаточность внешности, которою думала довольствоваться прежде. Под

тяжелой рукой бездушной Кабанихи нет простора ее светлым видениям, как нет

свободы ее чувствам. В порыве нежности к мужу она хочет обнять его, -

старуха кричит: "что на шею виснешь, бесстыдница? В ноги кланяйся!" Ей

хочется остаться одной и погрустить тихонько, как бывало, а свекровь

говорит: "отчего не воешь?" Она ищет света, воздуха, хочет помечтать и

порезвиться, полить свои цветы, посмотреть на солнце, на Волгу, послать свой

привет всему живому, - а ее держат в неволе, в ней постоянно подозревают

нечистые, развратные замыслы. Она ищет прибежища по-прежнему в религиозной

практике, в посещении церкви, в душеспасительных разговорах; но и здесь не

находит уже прежних впечатлений. Убитая дневной работой и вечной неволей,

она уже не может с прежней ясностью мечтать об ангелах, поющих в пыльном

столбе, освещенном солнцем, не может вообразить себе райских садов с их

невозмущенным видом и радостью. Все мрачно, страшно вокруг нее, все веет

холодом и какой-то неотразимой угрозой: и лики святых так строги, и

церковные чтения так грозны, и рассказы странниц так чудовищны... Они все те

же в сущности, они нимало не изменились, но изменилась она сама: в ней уже

нет охоты строить воздушные видения, да уж и не удовлетворяет ее то

неопределенное воображение блаженства, которым она наслаждалась прежде. Она

возмужала, в ней проснулись другие желания, более реальные; не зная иного

поприща, кроме семьи, иного мира, кроме того, какой сложился для нее в

обществе ее городка, она, разумеется, и начинает сознавать из всех

человеческих стремлений то, которое всего неизбежнее и всего ближе к ней, -

стремление любви и преданности. В прежнее время ее сердце было слишком полно

мечтами, она не обращала внимания на молодых людей, которые на нее

заглядывались, а только смеялась. Выходя замуж за Тихона Кабанова, она и его

не любила, она еще и не понимала этого чувства; сказали ей, что всякой

девушке надо замуж выходить, показали Тихона как будущего мужа, она и пошла

за него, оставаясь совершенно индифферентною к этому шагу. И здесь тоже

проявляется особенность характера: по обычным нашим понятиям, ей бы

следовало противиться, если у ней решительный характер; но она и не думает о

сопротивлении, потому что не имеет достаточно оснований для этого. Ей нет

особенной охоты выходить замуж, но нет и отвращения от замужества; нет в ней

любви к Тихону, но нет любви и ни к кому другому. Ей все равно покамест, вот

почему она и позволяет делать с собой что угодно. В этом нельзя видеть ни

бессилия, ни апатии, а можно находить только недостаток опытности, да еще

слишком большую готовность делать все для других, мало заботясь о себе. У

ней мало знания и много доверчивости, вот отче о до времени она не

выказывает противодействия окружающим и решается лучше терпеть, нежели

делать назло им.

Но когда она поймет, что ей нужно, и захочет чего-нибудь достигнуть, то

добьется своего во что бы то ни стало: тут-то и проявится вполне сила ее

характера, не растраченная в мелочных выходках. Сначала, по врожденной

доброте и благородству души своей, она будет делать все возможные усилия,

чтобы не нарушить мира и прав других, чтобы получить желаемое с возможно

большим соблюдением всех требований, какие на нее налагаются людьми,

чем-нибудь связанными с ней; и если они сумеют воспользоваться этим

первоначальным настроением и решатся дать ей полное удовлетворение, - хорошо

тогда и ей и им. Но если нет, - она ни перед чем не остановится: закон,

родство, обычай, людской суд, правила благоразумия - все исчезает для нее

пред силою внутреннего влечения; она не щадит себя и не думает о других.

Такой именно выход представился Катерине, и другого нельзя было ожидать

среди той обстановки, среди которой она находится.

Чувство любви к человеку, желание найти родственный отзыв в другом

сердце, потребность нежных наслаждений естественным образом открылись в

молодой женщине и изменили ее прежние, неопределенные и бесплотные мечты.

"Ночью, Варя, не спится мне, - рассказывает она, - все мерещится шепот какой

то: кто-то так ласково говорит со мной, точно голубь воркует. Уж не снятся

мне, Варя, как прежде, райские деревья да горы; а точно меня кто-то обнимает

так горячо-горячо и ведет меня куда-то, и я иду за ним, иду..." Она сознала

и уловила эти мечты уже довольно поздно; но, разумеется, они преследовали и

томили ее задолго прежде, чем она сама могла дать себе отчет в них. При

первом их появлении она тотчас же обратила свое чувство на то, что всего

ближе к ней было, - на мужа. Она долго усиливалась сроднить с ним свою душу,

уверить себя, что с ним ей ничего не нужно, что в нем-то и есть блаженство,

которого она так тревожно ищет. Она со страхом и недоумением смотрела на

возможность искать взаимной любви в ком-нибудь, кроме его. В пьесе, которая

застает Катерину уже с началом любви к Борису Григорьичу, все еще видны

последние, отчаянные усилия Катерины - сделать себе милым своего мужа. Сцена

ее прощания с ним дает нам чувствовать, что и тут еще не все потеряно для

Тихона, что он еще может сохранить права свои на любовь этой женщины; но эта

же сцена в коротких, но резких очерках передает нам целую историю истязаний,

которые заставили вытерпеть Катерину, чтобы оттолкнуть ее первое чувство от

мужа. Тихон является здесь простодушным и пошловатым, совсем не злым, но до

крайности бесхарактерным существом, не смеющим ничего сделать вопреки

матери. А мать - существо бездушное, кулак-баба, заключающая в китайских

церемониях - и любовь, и религию, и нравственность. Между нею и между своей

женой Тихон представляет один из множества тех жалких типов, которые

обыкновенно называются безвредными, хотя они в общем-то смысле столь же

вредны, как и сами самодуры, потому что служат их верными помощниками. Тихон

сам по себе любил жену и готов бы все для нее сделать; но гнет, под которым

он вырос, так его изуродовал, что в нем никакого сильного чувства, никакого

решительного стремления развиться не может. В нем есть совесть, есть желание

добра, но он постоянно действует против себя и служит покорным орудием

матери, даже в отношениях своих к жене. Еще в первой сцене появления

семейства Кабановых на бульваре мы видим, каково положение Катерины между

мужем и свекровью. Кабаниха ругает сына, что жена его не боится; он решается

возразить: "да зачем же ей бояться? С меня и того довольно, что она меня

любит". Старуха тотчас же вскидывается на него: "как, зачем бояться? Как,

зачем бояться! Да ты рехнулся, что ли? Тебя не станет бояться, меня и

подавно: какой же это порядок-то в доме будет! Ведь ты, чай, с ней в законе

живешь. Али, по-вашему, закон ничего не значит?" Под такими началами,

разумеется, чувство любви в Катерине не находит простора и прячется внутрь

ее, сказываясь только по временам судорожными порывами. Но и этими порывами

муж не умеет пользоваться: он слишком забит, чтобы понять силу ее страстного

томления. "Не разберу я тебя, Катя, - говорит он ей: - то от тебя слова не

добьешься, не то что ласки, а то так сама лезешь". Так обыкновенно дюжинные

и испорченные натуры судят о натуре сильной и свежей: они, судя по себе, не

понимают чувства, которое схоронилось в глубине души, и всякую

сосредоточенность принимают за апатию; когда же наконец, не будучи в

состоянии скрываться долее, внутренняя сила хлынет из души широким и быстрым

потоком, - они удивляются и считают это каким-то фокусом, причудою, вроде

того, как им самим приходит иногда фантазия впасть в пафос или кутнуть. А

между тем эти порывы составляют необходимость в натуре сильной и бывают тем

разительнее, чем они дольше не находят себе выхода. Они неумышленны, не

соображены, а вызваны естественной необходимостью. Сила натуры, которой нет

возможности развиваться деятельно, выражается и пассивно - терпением,

сдержанностью. Но только не смешивайте этого терпения с тем, которое

происходит от слабого развития личности в человеке и которое кончает тем,

что привыкает к оскорблениям и тягостям всякого рода. Нет, Катерина не

привыкнет к ним никогда; она еще не знает, на что и как она решится, она

ничем не нарушает своих обязанностей к свекрови, делает все возможное, чтобы

хорошо уладиться с мужем, но по всему видно, что она чувствует свое

положение и что ее тянет вырваться из него. Никогда она не жалуется, не

бранит свекрови; сама старуха не может на нее взнести этого; и, однако же,

свекровь чувствует, что Катерина составляет для нее что-то неподходящее,

враждебное. Тихон, который как огня боится матери и притом не отличается

особенною деликатностью и нежностью, совестится, однако, перед женою, когда

по повелению матери должен ей наказывать, чтоб она без него "в окна глаз не

пялила" и "на молодых парней не заглядывалась". Он видит, что горько

оскорбляет ее такими речами, хотя хорошенько и не может понять ее состояния.

По выходе матери из комнаты он утешает жену таким образом: "все к сердцу-то

принимать, так в чахотку скоро попадешь. Что ее слушать-то! Ей ведь

что-нибудь надо ж говорить. Ну, и пущай она говорит, а ты мимо ушей

пропущай!" Вот этот индифферентизм точно плох и безнадежен; но Катерина

никогда не может дойти до него; хотя по наружности она даже меньше

огорчается, нежели Тихон, меньше жалуется, но в сущности она страдает

гораздо больше. Тихон тоже чувствует, что он не имеет чего-то нужного; в нем

тоже есть недовольство; но оно находится в нем на такой степени, на какой,

например, может быть влечение к женщине у десятилетнего мальчика с

развращенным воображением. Он не может очень решительно добиваться

независимости и своих прав - уже и потому, что он не знает, что с ними

делать; желание его больше головное, внешнее, а собственно натура его,

поддавшись гнету воспитания, так и осталась почти глухою к естественным

стремлениям. Поэтому самое искание свободы в нем получает характер уродливый

и делается противным, как противен цинизм десятилетнего мальчика, без смысла

и внутренней потребности повторяющего гадости, слышанные от больших. Тихон,

видите, наслышан от кого-то, что он "тоже мужчина" и потому должен в семье

иметь известную долю власти и значения; поэтому он себя ставит гораздо выше

жены и, полагая, что ей уж так и бог судил терпеть и смиряться, - на свое

положение под началом у матери смотрит как на горькое и унизительное. Затем,

он наклонен к разгулу, и в нем-то главным образом и ставит свободу: точно

как тот же мальчик, не умеющий постигнуть настоящей сути, отчего так сладка

женская любовь, и знающий только внешнюю сторону дела, которая у него и

превращается в сальности: Тихон, собираясь уезжать, с бесстыднейшим цинизмом

говорит жене, упрашивающей его взять ее с собою: "с этакой-то неволи от

какой хочешь красавицы жены убежишь! Ты подумай то: какой ни на есть, а я

все-таки мужчина, - всю жизнь вот этак жить, как ты видишь, так убежишь и от

жены. Да как я знаю теперича, что недели две никакой грозы на меня не будет,

кандалов этих на ногах нет, так до жены ли мне?" Катерина только и может

ответить ему на это: "как же мне любить-то тебя, когда ты такие слова

говоришь?" Но Тихон не понимает всей важности этого мрачного и решительного

упрека; как человек, уже взмахнувший рукою на свой рассудок, он отвечает

небрежно: "слова - как слова! Какие же мне еще слова говорить!" - и

торопится отделаться от жены. А зачем? Что он хочет делать, на чем отвести

душу, вырвавшись на волю? Он об этом сам рассказывает потом Кулигину: "на

дорогу-то маменька читала-читала мне наставления-то, а я как выехал, так

загулял. Уж очень рад, что на волю-то вырвался. И всю дорогу пил, и в Москве

все пил; так это кучу, что на-поди. Так, чтобы уж на целый год

отгуляться!.." Вот и все! И надо сказать, что в прежнее время, когда еще

сознание личности и ее прав не поднялось в большинстве, почти только

подобными выходками и ограничивались протесты против самодурного гнета. Да и

нынче еще можно встретить множество Тихонов, упивающихся если не вином, то

какими-нибудь рассуждениями и спичами и отводящих душу в шуме словесных

оргий. Это именно люди, которые постоянно жалуются на свое стесненное

положение, а между тем заражены гордою мыслью о своих привилегиях и о своем

превосходстве над другими: "какой ни на есть, а все-таки я мужчина, - так

каково мне терпеть-то". То есть: "ты терпи, потому что ты баба, и стадо

быть, дрянь, а мне надо волю, - не потому, чтоб это было человеческое,

естественное требование, а потому, что таковы права моей привилегированной

особы"... Ясно, что из подобных людей и замашек никогда и не мокло и не

может ничего выйти.

Но не похоже на них новое движение народной жизни, о котором мы

говорили выше и отражение которого нашли в характере Катерины. В этой

личности мы видим уже возмужалое, из глубины всего организма возникающее

требование права и простора жизни. Здесь уже не воображение, не наслышка, не

искусственно возбужденный порыв является нам, а жизненная необходимость

натуры. Катерина не капризничает, не кокетничает своим недовольством и

гневом, - это не в ее натуре; она не хочет импонировать на других,

выставиться и похвалиться. Напротив, живет она очень мирно и готова всему

подчиниться, что только не противно ее натуре; принцип ее, если б она могла

сознать и определить его, был бы тот, чтобы как можно менее своей личностью

стеснять других и тревожить общее течение дел. Но зато, признавая и уважая

стремления других, она требует того же уважения и к себе, и всякое насилие,

всякое стеснение возмущает ее кровно, глубоко. Если б она могла, она бы

прогнала далеко от себя все, что живет неправо и вредит другим; но, не

будучи в состоянии сделать этого, она идет обратным путем - сама бежит от

губителей и обидчиков. Только бы не подчиняться их началам, вопреки своей

натуре, только бы не помириться с их неестественными требованиями, а там что

выйдет - лучшая ли доля для нее или гибель, - на это она уж не смотрит: в

том и другом случае для нее избавление... О своем характере Катерина

сообщает Варе одну черту еще из воспоминаний детства: "такая уж я зародилась

горячая! Я еще лет шести была, не больше - так что сделала! Обидели меня

чем-то дома, а дело было к вечеру, уж темно - я выбежала на Волгу, села в

лодку, да и отпихнула ее от берега. На другое утро уж нашли, верст за

десять..." Эта детская горячность сохранилась в Катерине; только вместе с

общей возмужалостью прибавилась в ней и сила выдерживать впечатления и

господствовать над ними. Взрослая Катерина, поставленная в необходимость

терпеть обиды, находит в себе силу долго переносить их, без напрасных жалоб,

полусопротивлений и всяких шумных выходок. Она терпит до тех пор, пока не

заговорит в ней какой-нибудь интерес, особенно близкий ее сердцу и законный

в ее глазах, пока не оскорблено в ней будет такое требование ее натуры, без

удовлетворения которого она не может оставаться спокойною. Тогда она уж ни

на что не посмотрит. Она не будет прибегать к дипломатическим уловкам, к

обманам и плутням, - не такова она. Если уж нужно непременно обманывать, так

она лучше постарается перемочь себя. Варя советует Катерине скрывать свою

любовь к Борису; она говорит: "обманывать-то я не умею, скрыть-то ничего не

могу", и вслед за тем делает усилие над своим сердцем и опять обращается к

Варе с такой речью: "не говори мне про него, сделай милость, не говори! Я

его и знать не хочу! Я буду мужа любить. Тиша, голубчик мой, ни на кого тебя

не променяю!" Но усилие уже выше ее возможности; через минуту она чувствует,

что ей не отделаться от возникшей любви. "Разве я хочу о нем думать, -

говорит она: - да что делать, коли из головы нейдет?" В этих простых словах

очень ясно выражается, как сила естественных стремлений, неприметно для

самой Катерины, одерживает в ней победу над всеми внешними требованиями,

предрассудками и искусственными комбинациями, в которых запутана жизнь ее.

Заметим, что теоретическим образом Катерина не могла отвергнуть ни одного из

этих требований, не могла освободиться ни от каких отсталых мнений; она

пошла против всех них, вооруженная единственно силою своего чувства,

инстинктивным сознанием своего прямого, неотъемлемого права на жизнь,

счастье и любовь... Она нимало не резонирует, но с удивительною легкостью

разрешает все трудности своего положения. Вот ее разговор с Варварой:

Варвара. Ты какая-то мудреная, бог с тобой! А по-моему -

делай что хочешь, только бы шито да крыто было.

Катерина. Не хочу я так, да и что хорошего! Уж я лучше буду

терпеть, пока терпится.

Варвара. А не стерпится, что ж ты сделаешь?

Катерина. Что я сделаю!

Варвара. Да, что сделаешь?

Катерина. Что мне тогда захочется, то и сделаю.

Варвара. Сделай попробуй, так тебя здесь заедят.

Катерина. А что мне! Я уйду, да и была такова.

Варвара. Куда ты уйдешь! Ты мужняя жена.

Катерина. Эх, Варя, не знаешь ты моего характеру! Конечно, не

дай бог этому случиться, а уж коли очень мне здесь опостынет, так

не удержат меня никакой стой. В окно выброшусь в Волгу кинусь. Не

хочу здесь жить, так не стану, хоть ты меня режь.

Вот истинная сила характера, на которую во всяком случае можно

положиться! Вот высота, до которой доходит наша народная жизнь в своем

развитии, но до которой в литературе нашей умели подниматься весьма

немногие, и никто не умел на ней так хорошо держаться, как Островский

В положении Катерины мы видим, что, напротив, все "идеи", внушенные ей

с детства, все принципы окружающей среды - восстают против ее естественных

стремлений и поступков. Страшная борьба, на которую осуждена молодая

женщина, совершается в каждом слове, в каждом движении драмы, и вот где

оказывается вся важность вводных лиц, за которых так упрекают Островского.

Всмотритесь хорошенько: вы видите, что Катерина воспитана в понятиях,

одинаковых с понятиями среды, в которой живет, и не может от них отрешиться,

не имея никакого теоретического образования. Рассказы странниц и внушения

домашних хоть и перерабатывались ею по-своему, но не могли не оставить

безобразного следа в ее душе: и действительно, мы видим в пьесе, что

Катерина, потеряв свои радужные мечты и идеальные, выспренние стремления,

сохранила от своего воспитания одно сильное чувство - страх каких-то темных

сил, чего-то неведомого, чего она не могла бы объяснить себе хорошенько, ни

отвергнуть. За каждую мысль свою она боится, за самое простое чувство она

ждет себе кары; ей кажется, что гроза ее убьет, потому что она грешница,

картины геенны огненной на стене церковной представляются ей уже предвестием

ее вечной муки... А все окружающее поддерживает и развивает в ней этот

страх.

Все против Катерины, даже и ее собственные понятия о добре и зле; все

должно заставить ее - заглушить свои порывы и завянуть в холодном и мрачном

формализме семейной безгласности и покорности, без всяких живых стремлений,

без воли, без любви, - или же научиться обманывать людей и совесть. Но не

бойтесь за нее, не бойтесь даже тогда, когда она сама говорит против себя:

она может на время или покориться по-видимому, или даже пойти на обман, как

речка может скрыться под землею или удалиться от своего русла; но текучая

вода не остановится и не пойдет назад, а все-таки дойдет до своего конца, до

того места, где может она слиться с другими водами и вместе бежать к водам

океана. Обстановка, в которой живет Катерина, требует, чтобы она лгала и

обманывала; "без этого нельзя, - говорит ей Варвара, - ты вспомни, где ты

живешь; у нас на этом весь дом держится. И я не обманщица была, да

выучилась, когда нужно стало". Катерина поддается своему положению, выходит

к Борису ночью, прячет от свекрови свои чувства в течение десяти дней...

Можно подумать: вот и еще женщина сбилась с пути, выучилась обманывать

домашних и будет развратничать втихомолку, притворно лаская мужа и нося

отвратительную маску смиренницы! Нельзя было бы строго винить ее и за это:

положение ее так тяжело! Но тогда она была бы одним из дюжинных лиц того

Поиск по сайту: