Зинаида

Моя старшая сестра, родилась в 1914 году в имении Вороново Подольского уезда Московской губернии. Училась в школе плохо, не хотела, и, закончив пятый класс, школу бросила и устроилась на работу продавщицей в промтоварный магазин. Оставаясь фактически малограмотной, Зина была очень практична, необычайно быстро ориентировалась во всех жизненных ситуациях, обладала хорошим природным вкусом и повышенной чистоплотностью. Благодаря ей, наша большая новая квартира всегда блистала чистотой и была со вкусом убрана. Сама она при очень минимальных возможностях всегда была прилично одета и следила за одеждой Коли, которого очень любила и уважала, как никого из всей семьи. Смолоду она была очень прямолинейна и часто конфликтовала с матерью. Ссоры у них были очень бурными. Верх брала всегда Зинаида. Мать плакала. Мне было её жалко, и я считала Зину злой и бездушной. Была я ещё мала и глупа. В дальнейшем жизнь мне показывала, что во многом Зинаида была права.

Весной 1933 года, когда Коля был в армии, Зинаида вышла за муж за Абрамова Алексея Захаровича 1911 года рождения. Отец его, рабочий прядильно-ткацкой фабрики, погиб на фронте в Первой Мировой Войне, и мать, тётя Лена, растила его одна. Умный, смелый парень с прекрасной рабочей биографией он был послан на учёбу на юридический факультет МГУ (ускоренный курс), после чего работал народным судьёй в Наро-Фоминске. Жили они с матерью в так называемых «стандартных домах» - 2-х этажные дома на 2 подъезда, в комнате на втором этаже с соседями. Зина ушла от нас жить к ним. Вскоре Алексея направили на укрепление сельских Советов после коллективизации, как члена ВКП(б), так называемые 25-тысячники. И он два года работал председателем Новинского сельского Совета, что в десяти километрах от города.

В мае 1934 года у них родилась дочь Юлия, единственная и обожаемая. В деревне они жили в большем хорошём доме с русской печкой, и Зина довольно ловко управлялась с хозяйством. Они нам присылали дрова уже напиленные и наколотые, сухие, только клади в печку, и весь труд. Но мы всё же оказались в каморке, и Зинаида разругалась с матерью окончательно.

В 1936 году Алексея назначили прокурором Загорского района и они переехали в Загорск. Квартиру им дали на Рабочем посёлке, там было три деревянных дома, двухэтажных. Завод ЗОМЗ строился, и всё начальство жили в этих домах. Зина не работала, растила Юличку. Материально они жили очень хорошо. Но её муж начал выпивать и погуливать. В 1939 году Алексея назначили прокурором Краснодарского края. Там прокурор ещё больше погрузился в пьянку. В 1940 году его отозвали в Москву, и он стал работать в прокуратуре РСФСР. У них была забронирована комната в Загорске в третьем доме Советов. Зина, чтобы держать мужа под контролем, устроилась работать в Москве в промтоварный магазин, а Юличку устроила в московский детский садик. И они всей семьёй ежедневно ездили в Москву и обратно. Так продолжалось до начала Великой Отечественной Войны. В самом начале войны Алексея забрали на учёбу в Академию НКВД. Но он продолжал пьянствовать и иногда не являлся на занятия. В феврале 1942 года его отчислили из Академии и отправили на фронт. Он попал в Гороховецкие лагеря, что под городом Горький, где был формировочный пункт.

В мае 1945 года он явился домой с документом инвалида Отечественной Войны II группы. Но живой и здоровый (думаю, что он служил в частях «СМЕРШ») в чине капитана. Получил неплохую по тому времени пенсию 800 рублей и бесплатное лечение в санаториях.

Зина всю войну проработала на фабрике-0кухне официанткой, а после войны устроилась в торг, зимой торговала овощами на развалах, а летом – газированной водой на тележке. Муж её помогал, когда не пил. Мог полгода не пить, но, когда запивал, это было ужасно. Зина подбирала его на вокзале и в разных местах, её сообщали, ведь его знал весь город. Она его раздевала до гола, вещи уносила к соседям и запирала его в комнате, шла на работу. Иногда он убегал, даже в женском платье. Это была не жизнь, а какой-то бесконечный кошмар. Мы уговаривали Зину бросить его, но она была ему верна до конца…

Зина хорошо зарабатывала, но сама лично жила очень скромно, дочке же своей не отказывала ни в чём. Это был её кумир, её Бог. Стала скупой и расчётливой, появилась страсть к накопительству. Никто до конца не подозревал, что у неё был накоплен солидный капитал.

В 1955 году дочь Зины, Юлия, закончила педагогический институт, вышла замуж за офицера Иванникова Владимира. Он для Зины был желанный и любимый зять. Сначала они жили в Дмитрове, потом – в Лосиноостровском, а затем Володю перевели в Туркмению, район города Мары, помощником командира ракетной части по политическим вопросам. Зина делала всё возможное и невозможное, чтобы обеспечить им безбедную жизнь. Купила им мебель, холодильник, обувала и одевала Юлю и родившуюся у них дочку Галю. Деньги высылались по первому требованию и в нужном количестве. Эта лёгкая для Юли жизнь послужила причиной большого горя для всей семьи. Юля начала плохо себя вести. Её поведение в закрытой воинской части стало предметом обсуждения в штабе, и Володя был строго предупреждён о наведении порядка в семье. Однажды Володя поехал на машине на дальнюю «точку» в командировку и шофёр, солдат, сказал ему, что его все жалеют из-за поведения жены. Володя возмутился,

а тот сказал: - «хочешь, вернёмся, и ты всё сам увидишь». Когда они вернулись, была уже ночь, и в домике, где они жили, Юля была не одна. Солдатик выпрыгнул в окно и убежал, а Володя хотел убить Юльку, но шофёр помешал, сказав: - «не стоит из-за этой стервы губить свою жизнь». Об этом рассказал Володя лично мне, когда приезжал сдавать забронированную для него квартиру в поселке Лосиноостровском.

После этого у всей семьи началась ужасная жизнь. Весной 1964 года Юлька позвонила по телефону родителям с жалобой, что Володя её бьёт. Те ринулись спасать. Приехали оба и привезли свою заблудшую дочь с ребёнком и всем «добром» в Загорск.

При этом отец Юльки испортил жизнь Володе так, что его выгнали со службы в армии. И он потом работал в Новосибирске на заводе «Электросигнал».

Для Зины это был удар ниже пояса. Я думаю, тогда у неё появилась та болезнь, которая потом свела её в могилу. Дочка же её продолжала весёлую жизнь – рестораны, пьянки. Зина просила меня устроить Юлю на работу на завод. И я, жалея её, попыталась спасти Юльку. Устроила её в отдел снабжения на склады учётчицей. Работа хорошая, коллектив тоже. Но избалованная до нельзя, не зная самодисциплины, она стала отлынивать от работы. Сначала с обеда уходила несколько раз, потом с утра перестала приходить. И начальник отдела А.В.Гаврилов позвал меня и спросил, что ему делать с моей племянницей. Тут я уже была бессильна и мне было очень стыдно. Зине я всё рассказала и она, бедная смирилась. Теперь Зина целиком посвятила себя внучке Гале. Эта самоотверженная женщина, если отдавалась кому-то, то вся целиком, без остатка, сначала дочери, а потом – внучке. Из её горького опыта я сделала вывод: такие люди как Зина, пренебрегая чувством собственного достоинства, порождают вокруг себя порочные, отвратительные инстинкты – инфантильность, пренебрежение интересами других людей, безжалостность, душевную пустоту и откровенный паразитизм! Так, её самые близкие люди превращались в её злейших палачей и спокойно отправили её на тот свет.

Весной 1964 года у Зины был обнаружен рак, я водила её к врачу и на другой же день по требованию врача её положили в больницу в Болшево (онкология). Была сделана операция, которая длилась 6 часов (мы с Алексеем сидели там и ждали результата). Хирург вышел и сказал, что сделал всё, что мог, но поздно обратились. Обязательно просил пройти курс радиотерапии и хорошо бы после пожить ей в деревне, на свежем воздухе. Я нашла ей место в деревне Усолье за Переславлем Залесским у моих знакомых по заводу. Но Зина после операции неожиданно почувствовала себя хорошо и сказала: - «ты чуднáя, Люська, никуда я не поеду, пойдём лучше в ателье, закажем себе по платью». И она сшила себе два крепдешиновых платья и купила две дорогие комбинации. И вышла на работу торговать водой. Хотя её врач считал, что одной из причин её болезни была работа в течение многих лет на асфальте (этот канцероген летом в жару излучает приличную дозу), а также газы от автомашин.

И к началу августа ей пришлось оставить работу. Стала быстро слабеть. Я водила их с Галкой на свежий воздух, но поняла, что это ей не по силам. Сказала Алексею, чтобы он вызвал врача её оперировавшего (ему хорошо заплатили). Он приехал и пришёл в ужас, даже заплакал: «что же ты с собой делаешь, я боролся за твою жизнь, а ты не изволила пройти обязательную терапию!». Теперь она сама просила меня водить её на облучение в 3-ю городскую больницу. Я сводила её 3 раза. В последний раз довела. Радиолог вышел ко мне и сказал: «не водите её больше, у неё 4-я стадия, я же её просто жгу». Я заплакала и сказала, что я не могу ей это сказать, это её последняя надежда. И он взял это на себя. Когда её вывели ко мне, она была очень слаба, сказала, «доктор пока не велел приходить, у меня низкий лейкоцитоз». Я вызвала такси, и мы с шофером еле довели её до машины, и он, спасибо, помог мне поднять её на второй этаж. С тех пор она слегла. Это был октябрь месяц 1966 года. Дома у неё обстановка была ужасная. Юлька пила и домой неделями не приходила. Алексей по пьянке сломал ногу и лежал в больнице в гипсе. Галя училась в школе и была беспризорной. Я через день приходила к ним покормить их и что-нибудь приготовить на завтрак. Однажды Зина попросила взять у неё деньги на сохранение и достала целую пачку, завёрнутую в газету. Там было 8 тысяч рублей! Я была в шоке. Она боялась, что эти деньги у неё отнимут и пропьют. Я взяла эти деньги, но была смущена, как сохранить. Положила их под бельё в шкаф и очень беспокоилась. Но у меня ничего не запиралось, а к Коле иногда заходили друзья.

Зина иногда присылала Галю с запиской дать ей столько-то денег. Я давала и записку клала в пакет. Но, зная о скором конце Зины, я пошла к ней в ноябре и сказала, что очень беспокоюсь за деньги, и давай их положим на сберкнижку. Она смутилась и сказала, что у неё уже есть сберкнижки. Оказалось, что их было 5. Я этого не знала. Спросила, есть ли у неё вклад у нас на почте. Нет, не было. И я положила деньги на её имя у нас на почте п/о 10. Сберкнижку и записки её я принесла и отдала Зине. Она равнодушно бросила книжку в сумочку и положила под матрац. Обиделась. Но ничего не сказала.

Через день я пришла её покормить, сварила трески свежей, и поила её бульоном. Рыбу она есть не стала. Вдруг открывается дверь с размаху, и появляется Юлия Алексеевна, и кричит прямо от двери: - «ты ещё не сдохла?!». Пьяная… Я встала, говорю: - «что же ты, сволочь, делаешь, вы, что с папашей убить её хотите?». Она мне в ответ: - «а ты молчи, защитница, получила денежки и помалкивай, мне Галя сказала, деньги у тебя». Тут я поблагодарила Бога, что он спас меня от соблазна и научил, как поступить. Зина показала ей сберкнижку, и вопрос был закрыт.

Под Новый Год им дали квартиру на Рабочем поселке, и они переехали. Алексей не был в запое в это время, старался ухаживать за Зиной. Шла борьба за наследство… Так как мне это было глубоко противно, я к ним не ходила. В марте 1967 года мне дали путёвку бесплатную в дом отдыха «Балабаново» (это за Наро-Фоминском). Перед отъездом я зашла к Зине узнать как она. Была очень слаба. Я её одела и вывела на улицу, было солнечно и тепло. Посадила на стул около дома, пусть хоть подышит воздухом. Она немного посидела и устала. Я увела её в дом. Она стала просить меня взять чемодан с какими-то вещами. Я железно знала, что этого делать нельзя. Сказала, что уезжаю на месяц и за сохранность вещей не ручаюсь. Вот, приеду, и тогда возьму. Пусть не беспокоится. Она пристально посмотрела на меня, всё поняла, бедняжка, знала мой характер, что я с её «любимыми» связываться не хочу. Я хотела быть свободной от их проблем. Мой грех. Мы с ней простились. Вышло навсегда. 12 апреля 1967 года моя старшая сестра Зинаида Ивановна скончалась. Отмучилась её душа. Я получила телеграмму и приехала на похороны.

После похорон на поминках я сказала им своё последнее слово: - «Вы – убийцы, я проклинаю вас и моей ноги не будет в вашем доме». Я слышала от людей как отец и дочь делили наследство. Шесть судов было. Со скандалом отнимались вещи, которые Зина, всё же как-то распихала по соседям. Приходили и к нам домой искать чемодан, который я тогда не взяла и он оказался у соседей. Они не знали тогда, с кем имеют дело. А я – знала! Кое-кто из людей потом просили у меня прощения, за то, что осуждали меня, что я не помогла сестре. Думаю, что Зина в глубине души, зная меня, не обижалась, понимала какие мы разные и на что я способна, а на что – нет.

Борис

Мой второй брат, родился в 1920 году в городе Наро-Фоминске. Осенью 1928 года он пошёл в первый класс, а в конце декабря умер наш отец.

Боря рос крепким, сильным мальчиком, этакий «грибок-боровичок». Очень любил животных и птиц. Когда мы жили во дворе кооператива, кроме целой конюшни лошадей и жеребят, у нас была корова и куры, собака-лайка Тузик и кошка Мурка, вечно с котятами, которых Борис пристраивал людям, на что был большой мастер. Кроме этого у нас зимой жило в клетках великое множество птиц. Борис и два его верных друга, Паша Золотов и Шурик Голубев, осенью в начале зимы ходили ловить птиц, для чего сами конструировали и изготовляли всякие ловушки и клетки из проволоки и дощечек. Западня была двухместной, сразу попадались две птички, а то и больше иногда. Дверки захлопывались автоматически. Наловив много всяких птиц, рассаживали их по клеткам и кормили всю зиму: синиц, зябликов, чижей, щеглов. Кормили коноплёй, пшеном, червяками из конюшни. А весной устраивали праздник: выносили все клетки на опушку леса и выпускали птиц.

Я была маленькая совсем, но от ребят не отставала. Это была незабываемая картина. Мой восторг нельзя описать.

Боря был типичный технарь, он умел всё с детства, хотя никто его не учил. Позже он стал ходить в ДТС – детскую техническую станцию, которую открыли у нас в парке. Там ребят обучали всему. По окончании 7-ми классов в 1935 году он поступил в фабрично-заводское училище, которое готовило специалистов для текстильного производства. Окончив училище, он работал помощником мастера в ткацком цехе, а в скоре его перевели в механический цех по ремонту оборудования. Надо сказать, что текстильное оборудование, станки и машины – очень сложные системы, требующие точной синхронизации, а также температуры и влажности воздуха.

ФЗУ готовило специалистов высокого класса, и наш Борис был таким. Ребят из текстильной промышленности охотно брали в Красную Армию в технические службы, в авиацию и Морской Флот.

В начале (в январе) 1939 года Зинаида и Алексей, которые жили в Загорске, уговорили Бориса поступить на работу в строившийся тогда ЗОМЗ, где уже работал оптический цех. Он согласился, но долго там не прибыл. Ему не понравился строившийся завод и не сложившийся ещё коллектив, собранный со всего Союза, а, главное, не понравилось жить у Зинаиды. И летом он вернулся в Наро-Фоминск. Снова спать на полу и ходить по гудочку на фабрику.

Его друзья, Паша Золотов и Шурик Голубев были очень рады возвращению. Ведь они дружили с самого раннего детства Ребята были очень хорошие. Скромные, добрые и талантливые. Шурик Голубев хорошо играл на баяне. Борис наш – на мандолине, научился в струнном оркестре, которым руководил прекрасный музыкант Федя Тарачков. А Паша Золотов был поэт. Какие он писал стихи!!! Несколько общих тетрадей, 3 или 4, я не помню, он приносил нам с Борисом почитать. Господи, если бы не война!…Какие ребята ушли!!…

В ноябре 1939 года по спец.набору Борис и Шура Голубев были призваны на действительную службу в Военно-морской флот сроком на 5 лет. Всего по городу и району набрали 50 человек. Из нашего поколения - лучших. Все они были наши, общие с Борисом, знакомые и друзья. Я с моей снохой Настей провожали их всех до вагона. Коля был на Финском фронте, а мать не пошла с нами на вокзал. Я рыдала в голос, и не могла остановиться… Ребята все по очереди выбегали из вагона прощаться со мной, удивлялись, что я так плачу, уговаривали, шутили, «ты же не плакса, что с тобой?». Уехали. И пошли письма. Были дни, когда я получала по 3 письма. Борис попал в школу в Кронштадте. Писал, что всё хорошо, служба нравится, учат по специальности, т.е. в машинном отделении.

Весной 1941 года я получила от него письмо…: - «скоро увидимся, в мае обещают отпуск», который был положен через 2 года службы. Мы очень ждали, Зина приехала из Загорска на праздники. Но в середине мая получила короткое письмо:-«отпуск задерживается на неопределённый срок»…

22 июня 1941 года началась Война!!! Из 50 ребят, призванных вместе с Борисом, успели побывать в отпуске двое, Андрей Селезнёв с Черноморского флота и Ваня Ремизов с Северного флота. Письма стали приходить редко с большими перерывами. 12 января 1942 года, когда я приехала из Владимира в Наро-Фоминск после освобождения города, около разрушенной почты, прямо на снегу лежала целая груда писем и посылок, которые только-что привезли из Апрелевки, где они лежали с октября 1941 года. Я нашла там два письма от Бориса, где он писал, что воюет на суше и был ранен. В марте, уже в Загорске, когда я поступила на работу на хлебокомбинат, первое, что я сделала, насушила сухарей, купила на рынке кусок солёного сала и папирос и послала ему посылку. И, что удивительно, он её получил. Почта по Ленинграду работала чётко. После я ему посылала посылки каждые 2 месяца. Потом он писал, что снабжение наладилось. Благодарил за посылки и больше не велел посылать – «вам самим нужно». За время блокады Ленинграда Борис был три раза ранен. А в январе 1944 года я получила письмо с незнакомым почерком и в нём фотография. Писал друг Бориса, Матвеев Николай Матвеевич и сообщал мне о гибели Бориса. Чуть позже пришло письмо от командира части за подписью капитана первого ранга Кузнецова, большое и очень тёплое, где он писал, что Боря погиб, спасая корабль (так он писал), и что похоронен на кладбище Васильевского острова. Так война забрала у меня ещё одного брата, дорогого и верного спутника моего детства и юности.

Из 50 человек, ушедших служить вместе с Борисом Ивановичем, в живых остались 5 человек. Вот они:

Андрей Селезнёв, инвалид ВОВ – Черноморский флот,

Сергей Формальнов, инвалид ВОВ – Балтийский флот,

Николай Фомичёв, инвалид ВОВ – Тихоокеанский флот,

Василий Чушкин - Тихоокеанский флот,

Александр Пищальников, инвалид ВОВ - Тихоокеанский флот.

У меня своя статистика.

Проклятая война! На ней погибли лучшие из лучших, элитный генный материал. Остались в живых ловчилы, авантюристы, жулики и те, кому «повезло» остаться без руки, без ноги, без глаз, т.е. инвалидами, подлежащими демобилизации после ранения.

Я

Оленина Любовь Ивановна, родилась 24 августа 1924 года в городе Наро-Фоминске Московской области.

Была последним ребёнком в семье. Крестила меня Елена Родионовна Шнейдерова, назвала Людмилой, а в церкви записали Любовь. Так до 16 лет я была Люсей. И только при получении паспорта узнала, что я Любовь. Долго не могла привыкнуть. А в Наре так и осталась Люсей.

Отца своего помню плохо. Весь день до ночи он был на работе. Я его почти не видела. До четырёх лет у меня была нянька Зина, её помню лучше – девочка лет 12-13. Она со мной играла. В декабре 1928 года, когда мне было 4 года, умер наш отец – опора и надежда всей нашей семьи. Единственный работник в семье, он кормил, поил и содержал всю большую родню. Мать не работала, бабушка жила с нами и вела хозяйство в доме: корова, поросёнок, куры, русская печь – это её работа. Уборка дома и стирка – это сестра Зинаида. У нас с Бори сом, у младших, были няньки. И всю эту ораву надо было кормить. До сих пор не могу понять, как это всё удавалось делать? В итоге наш папочка умер 40 лет от роду. Светлая ему память.

После смерти отца наша жизнь сильно изменилась к худшему. Бабушка была отправлена в деревню. Было распродано всё подсобное хозяйство. Меня отдали в детский садик, брат Борис учился в первом классе. Его обязанностью было водить меня в детский сад и приводить домой.

Летом 1929 года нас переселили из домика во дворе кооператива в трёхкомнатную квартиру в новом деревянном доме. Детский садик был расположен в особняке, построенном для высших чиновников до революции. Вокруг был так называемый «турецкий сад». Позднее в этом саду зимой заливали каток. Летом был детский парк с качелями, каруселями и т.д. Советская власть заботилась о детях.

Каток был любимым местом развлечений по зимам для всей нашей детворы и молодёжи. Я научилась кататься на коньках в раннем детстве. Лет пяти я начала кататься на одном коньке. У нас с Борисом на двоих была одна пара коньков. Собственно, это были его коньки «снегурки» на валенках. Оба конька мне редко доставались, Борису самому хотелось кататься, и он старался убегать от меня. Но я почти всегда была «на чеку» и отбирала у него один валенок с коньком. На другом коньке он ехал сам, и мы с его друзьями любили кататься на лошадях, зацепившись металлическим крючком за сани, и таким образом катались по городу. Иногда при этом доставалось кнутом.

Классе в шестом и седьмом я потихоньку брала Колины коньки настоящие с ботинками – «английский спорт», сорок второго размера и, набив их газетами, шла на каток, так хотелось кататься! По вечерам и в выходные дни на катке играла музыка, духовой оркестр наш городской или военный. Столько народу было, было очень весело.

В 1940 году весной, когда Коля вернулся с финского фронта, узнав, что я катаюсь на его коньках, он меня пожалел и купил мне конёчки «гаги» с ботинками 36-ого размера. Господи, как я была счастлива! Всю зиму 1940-41 гг. я каталась на своих коньках, лёгких, изящных, по ноге. Сагитировала половину класса из ШРМ, и мы после уроков бежали на каток (он был рядом со школой), и катались до упада!!! Было так хорошо! Жаль, что мало пришлось покататься. Война отняла у нас эту радость.

Когда мне исполнилось 6 лет, я решила сходить пешком в Москву. У нас в посёлке гостила девочка Нина пяти лет, она мне много рассказывала о Москве, о трамваях, о больших домах. Говорила, что она очень скучает по маме и по брату и хочет домой. «В чём дело», - сказала я - «пойдём». И мы пошли пешком по линии железной дороги. Было очень весело, заходили в лесочек, собирали ягоды. Прошли целую остановку. Началась гроза. Был выходной день. На остановке «Зосимова пустынь» было много молодёжи. Спросили нас, с кем мы. Я, как старшая, сказала, что мы заблудились и нам надо в Москву. Тут подошел поезд, и они со смехом взяли нас с собой. В Москве, на Киевском вокзале, нас спросили, знаем ли мы адрес и найдём ли дом. Конечно, найдём, сказала Нина. И мы вышли с вокзала одни. Конечно, она ничего не знала. Мы ездили на трамвае весь день, пока Нина не заплакала, и нами занялись взрослые. Все дружно называли улицы, и Нина говорила: - «нет, не эта». Наконец, кто-то назвал «Миусская» и она радостно закричала, да, да! А какая, Первая или вторая? Не знаю. Наконец, она узнала свой дом. Не буду говорить, как удивлялся её брат 16-ти лет, который играл в волейбол во дворе. Это надо было видеть. Нас накормили, уложили спать, а мама её пошла посылать телеграмму в Нару. Утром меня отвезли домой. И я сидела, запершись в туалете, пока не пришёл Коля. Иначе мне бы от Зинаиды крепко попало, а Коля меня выручал. Борис смеялся: - «Ну, Люська, ну, Седуха, что учудила!». Мать равнодушно отреагировала: - «Ну, исчезла, ну появилась» - ей было всё равно. Она мной совсем не занималась.

В 1932 году я пошла в первую Советскую начальную школу в первый класс, а надо было во второй или в третий. Я хорошо уже читала книги с шести лет, как-то писала и умела считать, знала много стихотворений. Всё это я учила вместе с Борисом, когда он стал ходить в школу. Учёба мне давалась легко. За все годы учёбы кроме «отлично» у меня отметок почти не было. Было несколько четвёрок по химии, которую я не любила, и одна «посредственно» по дисциплине. Когда нас весь шестой класс выгнали из школы за доведение до истерии учительницы по русскому и литературе Чары Яковлевны Каплун. В общем, она была хорошая учительница. И мне до сих пор стыдно. Все писали заявления о приёме в школу и приходили с родителями. Моя родительница со мной в школу не пошла, я с удовольствием прогуляла целую неделю, пока за мной не пришла классная руководительница и не привела меня в класс без всякого заявления.

Директором нашей средней школы был Голубков Василий Иванович (он был другом Николая), школа вновь построена, четыре этажа, внизу раздевалка, физкультурный зал и кабинет труда, где учили всех делать табуретки и молотки, спасибо мальчишкам, за меня всё делали.

В пятом, шестом и седьмом классах у меня случались голодные обмороки. Раз на пионерском сборе и два раза на физкультуре. Последний раз в седьмом классе зимой на лыжне, когда сдавали зачёт по лыжам. Я бежала хорошо, а в лесочке отключилась, и ребята привезли меня на четырёх лыжах. Вот тогда я узнала от нашего школьного врача, что это голодный обморок. И мне почему-то было стыдно. Я никогда не жаловалась, но была плохо одета и всегда голодна.

После седьмого класса я решила идти работать. Так жить дальше было нельзя. Осенью 1939 года, когда Колю призвали на Финский фронт, а Бориса на действительную службу в Морфлот, я попросила Колину жену Настю исправить мой год рождения на 1922 год. Мне было 15 лет, и меня бы не взяли на работу. Настя погоревала со мной и всё сделала. У неё было много добрых знакомых. Она и устроила меня на работу в прядильный цех, сначала браковщицей, отбирать бракованные шпули, потом вскоре перевели меня в плановый отдел, я стала хронометражисткой. Бегать с секундомером за рабочими. Учила меня Рая, хорошая девушка. Мы вместе с ней учились в вечерней школе рабочей молодёжи, куда я оформилась в ноябре 1939 года. Учиться там мне нравилось, народ серьёзный, все старше меня на много, ребята после армии и девушки в возрасте. С ними интересно. А так как я училась хорошо, у меня все списывали, и я подсказывать умела. Меня в классе любили. Так я закончила восьмой и девятый классы в ШРМ. Весной 1940 года меня уволили с фабрики за прогул по новому указу (за опоздание на 21 минуту). Подруга Насти, Оля, просила меня проводить с нею до Москвы Леонида Крылова, товарища Бориса. Его тоже призвали во Флот, а она с ним дружила. А я человек отзывчивый.

Коля вернулся с Финской войны и устроил меня в горжилуправление кассиром (не ругал меня за то, что я бросила школу, всё понял). У него там был друг Корнеев Василий Кириллович – главный бухгалтер. До начала Войны я работала там. Было очень хорошо. У меня появились деньги. Иногда я позволяла себе с получки пообедать в столовой и впервые узнала, что такое обед из трёх блюд. Зарплата моя была 250 рублей в месяц. Туфли модельные стоили 200 рублей. Для сравнения, Коля – главный бухгалтер, получал 800 рублей. Ребята, молодые командиры из военного городка получали от 650 до 750 рублей Хлеб чёрный стоил 2 рубля за 1 килограмм. Сахарный песок – 4 руб./кг, конфеты «карамель» - 4р.50к./кг, конфеты соевые – 7 руб./кг, макароны – 4 руб.50коп./кг, водка 0,5 л. – 6 руб., 1литр – 12 рублей. Мясо, молоко, колбаса, рыба, яйца, - не помню цены, у нас дома их никогда не было. Мороженое колёсиками стоило маленькое – 10 коп., большое – 20 коп. Билет в кино стоил от 20 до 50 коп. Пирожки жареные с мясом стоили 50 коп. (на бойне). Билет в парк стоил 20 коп. На танцевальный круг – 20 коп. Билет в баню – 20 коп., в прачечную – 50 коп. Фабричным баня и прачечная бесплатно.

Ещё в школе, начиная с пятого класса, я участвовала в кружках художественной самодеятельности. Начала в оркестре народных инструментов, научилась играть на балалайке и гитаре. Позднее ходила в танцевальный кружок, и, когда у меня прорезался неплохой голос, стала заниматься в вокальном кружке и петь в хоре. Весной 1940 года наш Наро-фоминский ансамбль песни и пляски занял первое место на Всесоюзном смотре художественной самодеятельности. Жюри, в составе которого были народные артисты - Батурин и Барсова (Большой театр), проводили отбор голосов для направления на учёбу в музыкальную школу и выбор голосов в народные хоры.

Отобрали нас троих: Колю Костина, Олю Башилову и меня. Было прослушивание, беседа, осмотр у врача (ухо, горло, нос). Меня «зарубил» врач. Твои увеличенные миндалины, расположенные к ангине, всегда будут угнетать голосовые связки, поэтому заниматься вокалом профессионально – тебя надолго не хватит, сказал он. Слишком большая нагрузка. Утешайся, девочка, тем, что твой приятный домашний голос будет служить тебе долго. Так сказал мне врач на прощанье. Но я не очень огорчилась…

Лето и осень 1940 года много пела на концертах в нашем клубе, в парке, в Доме Красной Армии в военном городке. Имела успех. Зимой 1940-41 г. редко выступала, времени не было. Я работала и училась в вечерней школе. А когда закончила девятый класс-

НАЧАЛАСЬ ВОЙНА!…

И это была уже другая жизнь.

Война

Жизнь моя разделилась на две части. До войны – война, и после войны.

С 17 октября 1941 года началась чуждая мне жизнь. Моя настоящая жизнь и счастье, и любовь (я так и не успела узнать, что это такое) остались там, на войне, в окопах, на безымянных высотах вместе с погибшими дорогими для меня ребятами. Дальше было выживание, приспособление в очень суровых условиях. А мне было в ту пору всего 17 лет. Война подстрелила меня на самом взлёте.

Когда началась Война, мы все дружно ринулись в военкомат проситься на фронт. Думали, что война продлиться не дольше месяца. Но нас отправили разгружать вагоны, а потом создали санитарную дружину, где нас обучали первой медицинской помощи раненым. Устраивали учебные тревоги. В августе 1941 года весь город был мобилизован на устройство противотанковых заграждений. И мы до кровавых мозолей рыли под руководством военных рвы, валили деревья на юго-западной окраине города. Когда начались авиа налёты на Москву, каждый вечер немецкие самолёты летели над нашим городом. Мы научились узнавать по звуку, чей самолёт в воздухе. Наших самолётов было очень мало. Но жизнь в городе ещё продолжалась. Мы ходили в кино, пели песни, смеялись. Юность…

Однажды в августе меня познакомили с молодым лейтенантом, только что окончившим военное училище, танкистом. Резцов Виктор Семёнович из Ленинграда. Эти мальчики служили в Кубинке (в 18 километрах от Наро-Фоминска) и приезжали в наш текстильный городок к девочкам. Так я встретилась с Виктором и очень ему понравилась, он стал почти каждый вечер бывать у нас в городе, ходили в кино, провожал меня до дома. Постоим на лестнице, и он идёт пешком 18 км в часть. Это был довольно интересный молодой человек, хорошо воспитанный, он сильно отличался от своих товарищей, как отличались тогда все Ленинградцы. От этого мальчика получила свой первый подарок – духи «Алмаз» в атласной коробочке за 45 рублей.

В конце сентября мы все ходили фотографироваться. 5 октября фотографии были готовы. 10 октября Виктор приехал рано. Когда я пришла с работы, он ждал меня у дома. Был очень встревожен. Сказал, что завтра их отправляют неизвестно куда. Дал мне свою фотокарточку и маленький блокнотик, где записал адреса своих родных в Ленинграде и просил меня связаться с ним через родных. И ещё он сказал, чтобы я обязательно уехала из города. Здесь оставаться опасно. Буквально умолял меня уехать. Мы простились. Он спешил, убегая вниз по лестнице, он оглянулся, его глаза были полны слёз! Я остолбенела.

После 10 октября по Кубинскому шоссе ночами шли наши отступающие войска. 14 октября объявили осадное положение в городе. Я была на работе (работала тогда в военном городке в столовой калькулятором, куда устроил меня Коля), а когда пришла домой, в городе была паника, всё тащили из магазинов, с хлебозавода - даже тесто, картина жуткая. Поздно вечером пришёл Коля и сказал: - «Надо уезжать из города»; предложил матери ехать с ним во Владимир, куда эвакуируется весь военный городок с семьями. Мать отказалась, тогда Коля строго приказал мне: - «Тебе оставаться здесь нельзя, бери кого-нибудь из подруг, поедешь со мной». Наскоро собрала чемодан, позвала с собой Иру соседку, не было моей подруги, но больше никого уже не было. Она с радостью согласилась. 16 октября мы с Ирой пришли в военный городок, там нас ждали. Трое военных, лейтенант Цветков и два старших сержанта – Володя и Федя. Им было поручено доставить нас в город Владимир. Городок был уже пуст. Нас отвели в чью-то покинутую квартиру и сказали: ночуйте здесь, мы завтра за вами приедем. Ночь мы провели не раздеваясь, на голой сетке кровати. Отопление и электричество были отключены. Оказалось, что всё уже было заминировано.

17 октября мы проснулись. Ребят наших ещё нет. Вышли на улицу. И тут началось!.. Сначала мы услышали гул самолётов, думали, летят на Москву, но тут же начались взрывы, много, один за другим без перерывов. Бомбили наш город. Мы стояли примерно в 3 км от города, как бы в низине, а город высоко наверху. Зрелище, которого не забыть! Мы увидели, как самолёты образовали большое колесо над городом, (насчитали 14 вражеских самолётов) и один за одним пикировали вниз, и поднимались вверх. Стоял страшный грохот, огонь, дым, земля летела, и вскоре города стало не видно, только грохот ужасающий стоял в воздухе. Это продолжалось минут тридцать. Потом взрывы бомб прекратились, и слышна была только стрельба из крупнокалиберных пулемётов. И это закончилось.

Мы с Ирой схватили чемоданы и побежали – куда? – домой!!! На КПП часовые: - «Вы куда, девчонки?» Домой!!! Только выбежали на шоссе, нас догоняет грузовик и наши провожатые: - «Где вас носит? Садитесь скорей!» И мы едем на вокзал, туда, где всё горит! На вокзале такая картина. На путях поезд, составленный из разных вагонов. Первые от паровоза пассажирские, штуки четыре, за ними разные, всё, что было, прицепили к паровозу. Бежим, садимся в третий вагон. Трогаемся. После первой остановки нас догоняют три самолета, и начинается охота. Первая бомба ударила в конец состава, оторвало три, или четыре вагона. Наш бедный обречённый поезд, то набирал скорость, то резко тормозил, и тогда всё летело вниз – люди, чемоданы. Слышался жуткий звук пикирующего самолёта и удар о землю чего-то тяжёлого. Лётчики словно забавлялись нами, то отпускали нас, то догоняли, и их улыбающиеся лица можно было видеть из окна. А на перегоне между Рассудовым и Селятином нам было указано, что «игра» закончилась… Беспомощный гудок паровоза, визг тормозов и свист бомбы слились в один звук. Страшный удар потряс вагон, и он как будто подскочил на рельсах. Это бомба ударила в 4-ый вагон, следующий за нами. Рамы вылетели, раздался страшный крик, и все ринулись к дверям. Я оказалась в тамбуре и уже ступила ногой на ступеньку, как кто-то схватил меня сзади за шею и уронил на себя, на площадку тамбура. Падая, я увидела летящий прямо на нас самолёт. Пулемётная очередь, крик, меня выталкивают из вагона. Все бегут и я бегу. Поле метров 200-300, дальше лесок и нам надо туда. А они летают над нами и расстреливают нас, совершенно беззащитных из пулемёта. Очнулась я уже в лесочке. Самолёты улетели. Наша группа уцелела. Ребята перевязывали голову лейтенанту Цветкову. Большая царапина, кровища. И тут я увидела на правой ноге моей рваный чулок, нагнулась, полный ботик крови и тогда почувствовала боль. Разглядывать было некогда, паровоз истошно гудел, звал нас, ребята достали индивидуальный пакет и прямо по чулку завязали мне ногу и мы побежали к поезду. Вся поляна была усеяна телами людей. Кто-то кричал, а кто-то молчал. Из посёлка уже бежали санитарки дружинницы с сумками – «помощь нужна?» - Нет. Мы бежали к своему вагону. От поезда остался паровоз с трубою на боку и три вагона, и около ступеньки нашего вагона сиротливо лежала моя сумочка с документами, деньгами, которую я схватила, не заметив, что из неё выпал конверт с фотографиями и письмами, и влезла в вагон. Уже на ходу за мной влезли Ирина и ребята.

Скамейки вагона стояли дыбом, через пол видно колёса и землю, оконных рам нет. Чемоданы нашли среди обломков. Ехали в Москву стоя. Увидев наш израненный поезд, люди на остановках кричали: - «откуда?!» - Наро-Фоминск! С ужасом бежали домой собирать вещи.

Прибыли в Москву в 18 часов. Из здания вокзала пошли к трамваю, в метро нас не пустили, там было бомбоубежище. Только сели в трамвай, свет погас, начался воздушный налёт. Мы все побежали пешком через мост на Смоленскую, но нас вернули патрули, на мост не пустили. Сунулись в домовое бомбоубежище, не пустили, там полно. Побежали через площадь опять на Киевский вокзал. Тут нас накрыла наша доблестная зенитная артиллерия. Пушки били с крыш высоких зданий. Осколки сыпались как град и цокали по мостовой. Было страшно! Мы добежали до вокзала, нас не пускали, но наши ребята «с боем» прорвались. Над Москвой была битва, гремели взрывы, стучали пулемёты. Наша группа устроилась между скамеек на полу. Положив головы на чемоданы, мы все заснули «мёртвым» сном. Ничего не слышали, ничего не видели. Это был шок. На утро оказалось, что большая бомба попала в перегон метро между Киевской и Смоленской. Там линия проходит на небольшой глубине, выходя на мост через реку. Туннель был забит людьми до отказа. Сколько там погибло людей наверно не узнать. Мы перебрались сначала на Казанский вокзал, потом – на Ярославский. Он был единственный, с которого можно было уехать. 18 и 19 октября мы были в Москве, и, пока ребята бегали оформлять билеты и узнавать о поездах, мы с Ириной на вокзале могли наблюдать панику в Москве, которая прекратилась, как только расстреляли первых паникёров и мародёров, прямо на улице, на глазах у всех, безо всякого суда и следствия.

На наших глазах был арестован еврей с большим чемоданом, в котором оказались пачки денег. Видели, как бежали люди, увешанные по плечам кругами колбасы, баранками.

19 октября поздно вечером нам удалось влезть в поезд на Владимир. Нас с Ириной ребята просунули (как?!!) в вагон через окно. Оказалось, что ноги поставить было не куда. На полу, на скамейках в темноте сидели и лежали люди. Одну мою здоровую ногу кто-то втиснул между своих ног, а больную держали в руках. Когда кончилась воздушная тревога, поезд тронулся, и мы к утру прибыли в г.Владимир. Так как нога моя налилась свинцом, сильно болела, я даже плакала и тихонько ныла, меня ребята повели в эвакопункт при вокзале. Там врач со мной расправился, сначала один укол, потом второй, он выковыривал железячку из моей ноги и чистил рану. Я орала на весь Владимир. Он восхищался: - «Ну и голосок, а громче ты можешь?» Потом сжалился и сделал третий укол. Железяку подарил мне на память. Я много лет её хранила. «Повязку не трогать 5 дней, потом к врачу. Если температура – немедленно к врачу».

Приковыляла в военный городок, место дислокации нашей части, это теперь 15-тый запасной танковый полк и он расположился на территории военного городка лётчиков, недалеко от строящегося тракторного завода. Лётчики улетели, вероятно, навсегда, остались только их семьи. Вдовы…

Наши провожатые сдали нас местным властям. Коля мой ещё не приехал. Они ехали автомашинами, везли последнее имущество. Он прибыл только 22 октября. Нас с Ириной поместили в комнату вместе со старшиной и его женой. Солдатская кроватка, где мы спали вдвоём «валетиком». Накормили в столовой. На другой день мы с Ирой пошли в город искать баню. Идём по главной улице к Золотым Воротам, навстречу нам едет грузовик. В кузове стоят четверо военных и машут руками. Я не обратила внимания, а Ирина мне кричит: - «Люся, смотри, Виктор!» И, действительно. Они вчетвером догоняют нас. Какая встреча!!! Мы сказали, что мы ищем баню. Они повели нас сначала обедать. В монастырской стене была столовая для военных, и ребята попросили нас накормить, как беженцев. Нас хорошо покормили. А мы им рассказали о наших приключениях и о том, что я ранена, что мне надо в баню, а ногу мочить нельзя. Тогда один из ребят был послан в часть и принёс сапог-чулок противохимической защиты. Мы с Ирой пошли рядом в универмаг, купили что-то из белья, мыло, губки, полотенца и пошагали в баню, в монастырской стене, как у нас была в Загорске. Вся баня любовалась на мою ногу в оранжевом чулке, закреплённом на поясе. Но зато мы отлично помылись. Как гора с плеч свалилась. Через 5 дней мне делали перевязку в госпитале в городке. Врач очень удивлялся, что у меня не было столбняка, и рана оказалась чистая. Хорошо меня обработали на вокзале.

Коля мой приехал и тут же начал мотаться, искать связи с Наро-Фоминском, пытаясь хоть что-нибудь узнать о семье. Ездил, но добирался только до Алабино, это 5-ая остановка от Нары в сторону Москвы. Там был штаб Г.К.Жукова в одной из деревень (Перхушково).

А в Наро-Фоминске шли тяжёлые бои. Это был рубеж, дальше которого на этом направлении немца не пускали. 33-я армия под командованием генерала Ефремова стояла насмерть. Река Нара не раз форсировалась немцами в разных местах, но их отбивали назад. Река Нара в черте города была завалена трупами. В самом городе бились воины латышской дивизии в составе 33-й армии, почти все они погибли. Позже, когда наступление наших войск под Москвой стало ослабевать и было остановлено, вся 33-я армия погибла под Вязьмой, а командарм Ефремов застрелился в окружении.

На юго-западной окраине города, где мы строили противотанковые заграждения, после Войны был установлен мемориал погибшим. Латыши каждый год 7 ноября и 9 мая приезжали к мемориалу. Когда после Войны я бывала в Наре, я всегда ходила туда с цветами, это недалеко от дома моей подруги Тамары, плакала, вспоминала своих.

7 ноября 1941 года Виктор пригласил нас с Ириной в семью своего сослуживца Кости, который был из г.Владимира, там жила его мать, тётка, сестра и бабушка. Патриархальная русская семья. Там Виктор при всех сделал мне предложение, пригласил зарегистрировать брак и сказал, что он уже ищет в городе квартиру для меня и Иры. Что, когда его направят на фронт, он оставит мне свой аттестат и будет спокоен, что я более-менее устроена. Домой своим родным он уже написал. Все пришли в восторг от такого сюрприза, стали поздравлять, а я была в сильном замешательстве. Не ожидала ничего подобного. Мне было 17 лет (для всех мне было 19 лет) и я была ещё не готова к любви, тем более к замужеству. Я выросла среди мальчишек, дружила с ними, чувствовала себя с ними вполне комфортно и как бы не равных. Была для всех в городе –«это сестрёнка Бориса Оленина», и думала, что я для всех «свой парень».

Когда я пришла учиться в вечернюю школу, я почувствовала немножко другой интерес к себе. Там были ребята много старше меня, но я старалась не обращать на всё это внимания.

А Виктор поставил вопрос ребром, и надо было что-то решать. Он понял моё смущение по-своему и сказал, что мы решим это после праздника. Прошло дня четыре, и он позвал меня в город смотреть квартиру. Мы пошли втроём с Ирой. Подходим к дому, навстречу из дома выходят целая еврейская семья, наши, Нарские - Муллер Люська, её сестра и племянник. Их провожает хозяйка. На вопрос Виктора, как же так, говорит: что вы не пришли вчера, а эти – пришли, и я сдала им комнату. У меня немного отлегло от сердца, появилось время на обдумывание. А Виктор продолжал искать, это было непросто, так как народу приехало много. Костя сказал Виктору: - «Живите у нас, мать моя отдаст вам комнату, а Ирина будет жить с моей сестрой». У них был большой дом «пятистенка» по-русски нескладный. Крыльцо, веранда, затем огромная кухня, метров 20 с русской печью.

Пока шла эта торговля, мой брат Николай появился после очередной поездки и рассказал, что он узнал о своей семье. После бомбёжки города через 2 – 3 дня в городе появились немцы, финны и венгры. Всё оставшееся в живых население было угнано из города в сторону - Малоярославец, Калуга. Дальше о них ничего неизвестно. Коля сказал мне, чтобы я готовилась, как только освободят Наро-Фоминск, с первой же автомашиной из части я должна буду поехать туда и отыскать мать и его семью. Колю я ослушаться не могла и просила Виктора подождать.

5 декабря 1941 года началось контрнаступление наших войск под Москвой, но только 30-ого декабря Наро-Фоминск был освобождён. Новый год 1942-ой мы встречали с Виктором и Ириной в общежитии педагогического института у девчат студенток. Настрое5ние было хорошее. Немцев погнали!!!

2 января 1942 года я проводила Колю на фронт. Он мне принёс новые валенки, отдал свой шарф тёплый, из которого сшили башлык, и кое-какие продукты: мясо килограмм 5, которое мы с Ирой сварили сразу в большом бачке. Бульон съели, а мясо заморозили; шоколад в виде буханки хлеба, а также хлеб и сухари, сахар кусками.

10 января 1942 года я попрощалась с Виктором, обещав, что как только найду семью, приеду. 11 января рано утром мы уехали с первой машиной в Нару. Был морозный день, -42°, белый пар стоял над землёй. Мы ехали в кузове грузовика. Ночевали в Москве в семье сержанта Феди, который ехал с нами. Немного отогрелись. Моя Ирина заморозила ноги в туфельках и ботинках, а меня спасли Колины валенки и газета, в которую были завёрнуты ноги.

12 января 1942 г. я прибыла в свой родной город Наро-Фоминск, которого не было.

Наш грузовик остановился на левом берегу реки Нара, там, где железнодорожная станция. Здесь преимущественно были одно и двухэтажные дома, низ кирпичный, верх деревянный. Всё лежало в руинах, кроме двух домов, где торчали стены. Пустыня, заваленная кирпичом, строительным мусором. Пешеходный мост через реку разрушен полностью. Река около моста завалена трупами, она здесь неглубокая. Три четверти города располагалось на правом, высоком берегу реки, и туда даже страшно было смотреть. Семь фабричных казарм 4-х и 5-ти этажных и прядильный цех фабрики возвышались своими метровой толщины стенами над руинами остального города.

Мы с Ириной нашли убежище в подвале бывшего купеческого дома, где уже укрылись человек 20, которые первыми добрались из плена. Мужчины нашли железную бочку и смастерили из неё печку. Мы с Ириной попробовали перейти реку, чтобы попасть домой прямо по трупам вместо моста. На той стороне реки в снегу виднелась узенькая тропочка, по обеим сторонам которой торчали таблички «мины». Сапёры ещё не приступили к разминированию, и на ту сторону ещё никого не пускали. А мы пошли на риск, и нас задержал патруль, привели в комендатуру, сказали, что расстреляют как мародёров или шпионов. Напугали. Выручили нас партизаны наши, Нарские, пришли за чем-то в комендатуру, оказался знакомый моего брата, меня узнал – «а ты что здесь делаешь?» Отпустили.

Через два дня пришла из плена моя мать и сказала, что семья Коли – все живы, здоровы, задержались в деревне. Люди стали возвращаться из плена. Появились районные власти. Сразу стали организовывать быт населения. Каждое утро приезжала автомашина, и выдавали каждому, кто подойдёт по 200 грамм муки, больше ничего не было. Не было воды, соли, растапливали снег. Муку перемешивали с водой и пекли лепёшки, прилепляя их к железной печке. В нашем подвале появился мужчина, у которого были лыжи и пила. Вдвоём они пошли искать убитых лошадей, которых было много вокруг. Привезли на лыжах конины. Варили в ведре. Мы с матерью есть конину не смогли. И стали быстро терять силы. Приняли решение, что надо ехать в Загорск к Зинаиде. Для этого надо было получить пропуск у военного коменданта на Москву. Я стала каждое утро ходить в комендатуру просить пропуск. Военный комендант старший лейтенант Воронин говорил –«посидите». Я усаживалась на лавку у двери, и он как будто забывал обо мне. Приходили и уходили люди, он кушал, а я голодная сидела и ждала, потом он исчезал. И я плелась в свой подвал. Наутро повторялось всё сначала. Он был настоящий садист, издевался над девчонкой открыто. Месяц и восемь дней мне пришлось добиваться пропуска. Всё это время мы спали в пальто не раздеваясь, и всё равно было холодно. Была очень суровая зима (-40°). В день съедала по 4 тоненьких лепёшки из 200 грамм муки и воды.

В небольшом подвале жили 30 человек, спали все на полу одетые, не мылись, туалет на природе, и это в 40° мороз. Я была одета в два пальто – зимнее и летнее, сверху, на голове маленький жёлтый пуховый беретик и башлык из Колиного шарфа. На ногах валенки. В этой одежде я, не раздеваясь, прожила полтора месяца, валяясь на земляном полу в подвале. И это самое ужасное из всех моих приключений!!!

Я быстро слабела, утром не хотелось вставать. Но я упрямо каждое утро шла в комендатуру и садилась на скамейку. Ко мне привыкли. Здоровались, но пропуск не давали. Впервые в жизни я столкнулась с таким изуверством, и не могла понять – как это можно??

Однажды утром 22 февраля 1942 года, когда я пришла на свой пост, солдатик вручил мне пропуск на Москву и с такой жалостью посмотрел на меня, видно я сильно изменилась за месяц прямо у них на глазах. Изверга Воронина не было, я вышла за дверь и расплакалась. В тот же день я уехала из Наро-Фоминска в Загорск. Чемодан свой я еле донесла да поезда. Как ехала по Москве, не помню. Меня шатало, как былинку. На Ярославском вокзале я оказалась уже вечером. В поезде народу было мало. Напротив меня сидел военный майор. Я его заметила, когда он задал мне вопрос: - «девушка, почему вы плачете?» А я не плакала, просто от слабости слёзы сами лились у меня из глаз. Я что-то ему говорила: еду из Наро-Фоминска к сестре в Загорск. Но не знаю, может, город уже разрушен, как и наш. Он меня успокоил. Когда приехали в Загорск, он сдал мой чемодан в камеру хранения и проводил меня до Зининого дома, поднялся со мной на этаж. Квартира была открыта, но Зины в её комнате не было, и я подумала, что она в эвакуации.. На шум вышла соседка Клава и сказала, что Зина с Юлей ночуют у подруги, здесь холодно и ей нечем топить. Майор помог открыть замок и я, наконец-то, попала в жилое помещение. Клава наскоро расспросила меня и, увидев, что я еле жива, принесла на блюдечке капусты и маленький кусочек хлеба. Я поела и легла в кровать прямо в пальто и в валенках. Так я появилась в Загорске. Зина зарегистрировала нас как беженцев и нам, до получения продовольственных карточек, продавали по буханке ржаного хлеба в день. Потом нам выдали: два матраца, два солдатских одеяла, две ватные подушки, 4 простыни, 2 полотенца и ещё мне дали ордер на зимнее пальто. Когда приехала мать, мы с Зиной поехали в деревню менять вещи на картошку. Привезли 2 мешка картошки и маленький горшочек топлёного масла. Отдали за всё: новый мужской костюм, новые ботинки, пальто осеннее, 2 новые мужские рубашки. Всё это от её мужа.

Когда сварили константиновскую рассыпчатую картошку, у нас был праздник. Через неделю я поехала во Владимир, так как обещала Виктору. Но их всех уже отправили на фронт. Слишком долго продержал меня Воронин «в плену»! Вернулась в Загорск и стала «выживать»…

О Викторе. В 1971 году я была в санатории в Сочи, там в библиотеке я взяла книгу маршала Жукова в первом издании, где в описании Сталинградской битвы упомянут майор Резцов, танкист, героически погибший в составе армии Рыбалко. Может это был тот самый мальчик, фамилия не часто встречается. А, может, и нет.

Так в битвах и грозах закончилась моя юность. Израненная душой и телом, потерявшая всё, что мне было дорого, я оказалась на нулевой отметке. Без крыши над головой, без работы, без денег, в чужом городе, среди чужих людей.

И, видит Бог, как мне не хочется вспоминать этот новый период в моей жизни, называемый Загорск. Моё трудное, иногда голодное детство было согрето теплом и добротой моих братьев Николая и Бориса, которые любили и жалели свою младшенькую сестрёнку, поддерживали. как могли, до конца. Поэтому вспоминаю это время как что-то светлое и чистое.

Теперь для того, чтобы выжить, надо стать сильной, терпеливой и независимой от любых обстоятельств, предлагаемых мне жизнью. Ну, что же, с Богом, начну свою новую жизнь в Загорске.

В марте 1942 года после визита на Нижнёвку (НКВД) я пришла в Горком Комсомола встать на учёт. Тогда секретарём была Женя Соломонова. Расспросив меня обо всём подробно, умница, всё поняла и сказала: - «вам с матерью не выжить на пустом месте». Позвонила в Хлебокомбинат начальнику отдела кадров Лебедкову Илье Прохоровичу: - «Вам комсомолки нужны?» Нужны. Так я оказалась на Хлебокомбинате, который находился на Болотной улице в храме Никольской церкви. Меня оформили экспедитором с материальной ответственностью, принимала из цеха печёный хлеб и отпускала по торговым точкам. Укладчицей хлеба у меня была Клава Перелыгина. Работала сутки через двое. В первое дежурство, отработав день, вечером упала в обморок, прямо у стола свалилась со стула. Запах горячего хлеба и совершенно пустой желудок сделали своё дело. Имея тонны хлеба в своём распоряжении, я не посмела съесть даже корочки хлеба из брака. Бригадир Таланова Анна Фёдоровна, потомственный хлебопёк, награждённая орденом Ленина и просто очень добрая женщина (надеюсь, Господь устроил её душу в своей обители), присела около меня отдохнуть и поесть. Кушала молоко с большой душистой лепёшкой и расспрашивала о моих приключениях. Я коротко рассказывала о главном и вдруг свалилась. Очнулась, вокруг меня вся бригада. Клава Перелыгина, моя укладчица, слышу, говорит: - «да она голодная, она весь день ничего не ела». Анна Фёдоровна взяла надо мной шефство. Налила кружку молока, дала большую лепёшку, их бригада пекла для себя. Проследила, чтобы я много не ела. Ночью она дала мне целую буханку ржаного хлеба, разрезала вдоль пополам, привязала на животе ещё три лепёшки, и меня провели через охрану. Мы пошли с ней домой, она велела накормить мою мать, Зину и Юличку. Я в ужасе шла по ночному городу, боясь, что меня сейчас арестуют ночные патрули. Но всё обошлось. Моё семейство вылезло из-под одеял, сели вокруг стола зажгли коптилку и прикончили лепёшки и половину хлеба. А я ушла заканчивать смену.

Так мы перезимовали все вместе. Я приносила на всех хлеб, Зина часть хлеба продавала и покупала продукты. Хлеб стоил на рынке 300-400 рублей буханка. А летом Зина устроилась работать на фабрику-кухню официанткой. Заявила нам с матерью, чтобы мы искали себе жильё. Мне сказала, что с матерью жить не хочет, от неё одни неприятности. Помогла мне найти комнату в частном доме на Штатно-Нагорной улице. Так Зина очень ловко отделалась от нас и повесила на мою шею мать. Молодой человек, Дмитрий, работавший у нас шофёром, который с первых дней, как я появилась начал ухаживать за мной, привёз машину дров, сначала Зинаиде, а потом ещё машину нам на новую квартиру. Мать моя хитрая, умеющая собирать дань за чужой спиной, принимала от него разные приношения. Молоко (у них была корова), соль (на рынке – 40 руб. стакан), глюкозу-виноградный сахар и всё, чего ему удавалось достать. Я его видела редко, на работе. Я сутками работала, а он всё время в разъездах с начальницей отдела снабжения. Спрошу его, зачем ты это делаешь? - «А мне её жалко, сыновья на фронте, один погиб, беженка, она всё мне рассказывает». Это она умела…

В августе 1942 года я получила повестку из военкомата. Явиться! Явилась. – «Вы зачислены на курсы снайперов. Занятия 3 раза в неделю. Обязательно». Занятия проходили в Лавре. Начали с оружия. Русская трёхлинейная винтовка Мосина образца 1896-1904 гг. Потом автомат Дегтярёва с большим круглым диском на ~71 патрон. Учили разбирать, собирать, чистить. Затем строевая подготовка, Устав и маскировка на местности. Осенью, когда уже выпал снег, водили на стадион «Спартак», учили примитивно окапываться, ползать по снегу и грязи с оружием, сержант хлопал по заду, если сильно выступал над землёй. Картина не для нервных. 20 девчонок с противогазами и лопатками на боку и русской трёхлинейкой со штыком за плечом, которая выше тебя ростом и норовит перекинуться то вперёд, то назад. А сержант орёт – «равнение держать, шире шаг, левой!!!»

В ноябре я заболела тяжёлой ангиной, две недели пролежала в постели. Навещала меня дома секретарша нашего директора Вера Леман, высококлассная машинистка дворянских кровей, постарше меня лет на восемь. Умница, интеллигентка в хорошем смысле этого слова. Побывала за мужем за французом Владимиром Готье, которого репрессировали. Жила со своей матерью в домике над Келарским прудом. Принесла мне повестку из военкомата с угрозами предать меня военному трибуналу за неявку на занятия. Она дала мне дельный совет: - «Ты уже видела войну, тебе это надо? Выходи замуж за Митю и роди ребёнка. Все от тебя отстанут». И я сделала свой выбор. Считаю его в тех условиях правильным. Все девочки, которые попали таким образом на фронт, или погибли при разных обстоятельствах, или очень скоро возвратились оттуда по беременности. Результат один и тот же, а страха больше. Я бросила ходить на военные занятия и в декабре 1942 года вышла замуж. Как головой в омут. Семья Мити, это отец Сергей Дмитриевич, Мать Мария Сергеевна и ещё его младший брат Борис. Отец работал в милиции участковым, мать домохозяйка. Именно она поставила условие обязательно венчаться. Мне было смешно, но я не любила, когда мне ставили условия. Согласилась, но не стала регистрировать брак. Оставила для себя соломинку. Под новый год нас венчали в Ильинской церкви. Я пришла жить в их дом на ул. Кустарная,41. Прожила я там ровно 4 месяца. Была беременна, и мне врач запретил работать сутками. Меня перевели в бухгалтерию. Моя мать каждый день приходила к нам пить чай с его матерью и часто оставалась ночевать. Митя по 2-3 дня был в командировках. Я очень плохо переносила беременность, меня мучила рвоты, головокружение. Есть я почти ничего не могла. Может быть, поэтому я не заметила, что вокруг собирается «гроза».

В апреле месяце Митя уехал в командировку, и я решила помыть потолок в доме и убраться к Пасхе. Дом был очень грязен, запущен. Попросила свою мать помочь мне. Мы грели воду в самоваре, и я влезла на стол и отдирала чёрную копоть с потолка. Очень устала, и, когда закончила уборку и любовалась на свою работу, осталось вылить воду из ведра и вымыть тряпки. И тут начался «спектакль». Его мать влетела как фурия со двора, ведро полетело в одну сторону, тряпки – в другую. Видно много накопилось в ней злости. Она орала на всю улицу. Мы с матерью ушли в маленькую комнатку за занавеской, и я легла на кровать. Мне было плохо. Тогда она сорвала штору с двери и бушевала ещё полчаса. На её крик пришла соседка, увидев такую картину, вызвала врача ко мне. Пришёл врач старенький. Возмутился: - «Прекратите это безобразие». Долго сидел со мной, успокаивал,- «тебе нельзя так волноваться, подумай о ребёнке». Сказал, что завтра зайдёт на меня посмотреть. Эта мегера притихла, когда пришёл с работы её милиционер, как будто ничего не было. За всё время скандала я не сказала ни единого слова, так была ошеломлена. За что? Но тут же приняла решение. В экстренных случаях всегда решала быстро и бесповоротно. Наверное, это мой недостаток. Этих людей для меня больше не существовало, их просто не было в моей жизни, они мне приснились в страшном сне. Сработала моя внутренняя защита, и это спасло меня от срыва.

После, на протяжении всей моей жизни было так. Если меня сильно задевали за мою душу, я отдалялась от этих людей и забывала о них. Я стала жесткой, внутри появился как бы железный стержень. Он позволял мне «держать удар» и не отклоняться, а принимать крутые решения, иногда не в свою пользу.

Утром я послала мать к Зине, просила найти мне квартиру. Зина, молодец, узнав о событии, отработала быстро (лишь бы не к ней), нашла комнату на Овражной улице. Я стала собирать свои вещи. Тут очень кстати приехал Митя на машине из командировки. Долго не мог понять, в чём дело. Я сказала, что после поговорим, а пока неси в машину мои вещи и увози меня отсюда.

На Овражной мы с матерью прожили недолго, месяца два. Моё хлебокомбинатское начальство похлопотало за меня, и мне выделили комнату на Пролетарской улице, дом 15, в полуподвале, настелили новые полы, вставили рамы в окно и сделали плиту со щитком. Окно нижней частью было на земле, но мы с матерью были очень рады. У нас появилось своё жильё. В августе мы въехали в свои «хоромы». Из мебели у нас были две кровати, стол ломберный с мраморной крышкой, который я купила у Веры Леман, две табуретки и один стул, который подарили с хлебозавода. А также посуда: 2 ведра, кастрюля, сковородка, самовар – подарок Мити, две тарелки, две вилки и ложки. Богачи.

Митю, чтобы его не отправили на фронт, отец устроил в военизированную пожарную команду шофёром пожарной машины, и он был на казарменном положении. Забегал иногда к нам, но материальной помощи от него не было никакой. Мой первый брак закончился быстро и драматически. Вспоминаю об этом с отвращением. Я была бедная беженка, но очень гордая. Со мной так грубо поступать было нельзя. Можно было вежливо мне сказать и даже намекнуть, что моё присутствие в их доме нежелательно. Тем более, я туда не стремилась, они сами меня зазвали. Мите я всё объяснила. Был очень расстроен, не мог поверить, что это конец. Долго продолжал заходить к нам. Общался в основном с матерью. Я видеть его не хотела.

29 сентября 1943 года, в тёмный дождливый вечер, часов в десять, пешком я дошагала до Земской больницы. Провожала меня моя мать. Через двое суток, 1 октября 1943 года, утром, часов в 5, после долгих мучений, я родила своего первого сына. Он был хорошенький, как куколка. Красавчик, говорили нянечки. Нас в роддоме было 5 человек. Навещали меня Зина, Вера Леман, Клава Перелыгина, девочки с работы. Мать Мити принесла целый чугун щей пустых, у неё не приняли и мне даже не сказали.

«Приданое» я приготовила заранее. Одеяло ватное розовое (думала девочке), батистовая простынка с кружевами, лента красная. 9 октября я гордо шагала по Кировской улице домой со своим дорогим свёртком. Клава Перелыгина дала мне детскую кроватку после сына Гели, сделала матрасик, подушечку и детскую коляску, плетёную на полозьях для зимы. Мой сынок занял своё «королевское ложе». Зина назвала его Валерием, хотя это имя мне не нравилось, слишком вычурное для мальчика. Лучше было бы назвать Николаем в честь моего погибшего брата, но она поспешила с решением, чтобы получить прод.карточки.

Ко всем моим проблемам прибавилась ещё одна, самая главная, надо было вырастить и воспитать человека без какой-либо помощи со стороны, имея самые минимальные возможности. Это стало главным в моей жизни.

Осенью 1943 года вернулся из эвакуации завод ЗОМЗ, и я перешла туда на работу. Нашего директора Хлебокомбината Галкина Василия Степановича перевели в ЗОМЗ на должность заместителя начальника отдела рабочего снабжения (ОРС), а он устроил меня в столовую ремесленного училища, что на Кировской улице, заместителем заведующего столовой. Почему я ушла из Хлебокомбината? Обстановка повального воровства и необходимость выпрашивать каждый раз хлеба у бригадиров (могут дать, а могут и не дать), сильно унижало меня и не было совместимо с моим характером. Дура, звала меня моя сестра Зина. Наверно это было так, но ломать себя я не хотела. Когда пришла на новую работу, скоро поняла, что попала «из огня, да в полымя». Там воровство было поставлено профессионально (бухгалтер-еврейка, калькулятор-еврейка). Но я уже должна была сама лично отвечать за всё это. На моё счастье меня спас Тишкин Василий Евдокимович, бывший чекист, он был начальником отдела кадров в ОРС’е и секретарь парторганизации.. Он быстро разобрался со мной, и когда меня принимали из кандидатов в члены ВКП(б), сказал мне такие слова: -«Люба, запомни, ты со своим характером не сможешь работать, где воруют, они будут всегда воровать, а, случись что, подставят тебя». И он порекомендовал меня на работу в партком завода техническим секретарём вместо Н.Н.Степановой, которая ушла в декретный отпуск. Материально мне было немного хуже, в столовой меня бесплатно кормили. Но я почувствовала себя человеком на своём месте.

Парторг ЦК ВКП(б) Олейник Семён Антонович встретил меня хорошо, в первый день велел прийти пораньше утром и провёл меня по всему заводу, познакомил со всеми начальниками цехов и отделов и с секретарями первичных партийных организаций. Все работники парткома относились ко мне очень хорошо. Давали талоны на питание и ордера на промтовары.

Я купила себе зимнее пальто хорошее, кофту шерстяную, а, главное, устроила моего сына в ясли. Ходила на работу с удовольствием, единственный минус – поздно приходила домой, работали тогда по 12 часов и после каждый вечер был занят заседаниями парткома, собрания, партийная учёба.

Поиск по сайту: