Аннотация 21 страница

А Годелюк отрёкся – и умирает. А Косырев ничего не признаёт! И Соловьёв ни в чём не виноват! И допрашивать некого…

Зато какие свидетели по собственной доброй воле приехали в Трибунал! – заместитель председателя ВЧК товарищ Петерс – и даже сам Феликс Эдмундович прибыл, встревоженный. Его продолговатое сожигающее лицо подвижника обращено к замершему трибуналу, и он проникновенно свидетельствует в защиту ни в чём не виновного Косырева, в защиту его высоких моральных, революционных и деловых качеств. Показания эти, увы, не приведены нам, но Крыленко так передаёт: "Соловьёв и Дзержинский расписывали прекрасные качества Косырева" (стр. 522). (Ах, неосторожный прапорщик! – через 20 лет припомнят тебе на Лубянке этот процесс!) Легко догадаться, чту мог говорить Дзержинский: что Косырев – железный чекист, беспощадный к врагам; что он – хороший товарищ. Горячее сердце, холодная голова, чистые руки.

И из хлама клеветы восстаёт перед нами бронзовый рыцарь Косырев. К тому ж и биография его выявляет недюжинную волю. До революции он был судим несколько раз – и всё больше за убийство: за то, что (в Костроме) обманным образом с целью грабежа проник к старушке Смирновой и удушил её собственными руками. Потом – за покушение на убийство своего отца и за убийство сотоварища с целью воспользоваться его паспортом. В остальных случаях Косырев судился за мошенничество, а в общем много лет провёл на каторге (понятно его стремление к роскошной жизни!), и только царские амнистии его выручали.

Тут строгие справедливые голоса крупнейших чекистов прервали обвинителя, указали ему, что все те предыдущие суды были помещичье-буржуазные и не могут быть приняты во внимание нашим новым обществом. Но что это? Зарвавшийся прапорщик с обвинительной кафедры Ревтрибунала отколол в ответ такую идейно-порочную тираду, что даже негармонично нам приводить её здесь, в стройном изложении трибунальских процессов:

"Если в старом царском суде было что-нибудь хорошее, чему мы могли доверять, так это только суд присяжных… К решению присяжных можно было всегда относиться с доверием, и там наблюдался минимум судебных ошибок" (стр. 522).

Тем более обидно слышать подобное от товарища Крыленки, что за три месяца перед тем на процессе провокатора Романа Малиновского, бывшего любимцем Ленина несмотря на четыре уголовных судимости в прошлом, кооптированного в ЦК и посланного в Думу, Обвинительная Власть занимала классово-безупречную позицию:

"В наших глазах каждое преступление есть продукт данной социальной системы, и в этом смысле уголовная судимость по законам капиталистического общества и царского времени не является в наших глазах тем фактом, который кладёт раз навсегда несмываемое пятно… Мы знаем много примеров, когда в наших рядах находились лица, имевшие в прошлом подобные факты, но мы никогда не делали отсюда вывода, что необходимо изъять такого человека из нашей среды. Человек, который знает наши принципы, не может опасаться, что наличие судимости в прошлом угрожает его поставить вне рядов революционеров…" (стр. 337, курсив мой – А. С.).

Вот как умел партийно говорить товарищ Крыленко! А тут, благодаря его порочному рассуждению, затемнялся образ рыцаря Косырева. И создалась на трибунале такая обстановка, что товарищ Дзержинский вынужден был сказать: "У меня на секунду (ну, на секунду только! – А. С.) возникла мысль, не падает ли гражданин Косырев жертвой политических страстей, которые в последнее время разгорелись вокруг Чрезвычайной Комиссии?"

Спохватился Крыленко: "Я не хочу и никогда не хотел, чтобы настоящий процесс стал процессом не Косырева и не Успенской, а процессом над ЧК. Этого я не только не могу хотеть, я должен всеми силами бороться против этого!"… "Во главе Чрезвычайной Комиссии были поставлены наиболее ответственные, наиболее честные и выдержанные товарищи, которые брали на себя тяжёлый долг разить, хотя бы с риском совершить ошибку … За это Революция обязана сказать своё спасибо… Я подчёркиваю эту сторону для того, чтобы мне… никто не мог потом сказать: "он оказался орудием политической измены" (стр. 509–510, курсив мой – А. С.). (Скажут!..)

Вот по какому лезвию ходил Верховный Обвинитель! Но, видно, были у него какие-то контакты, ещё из подпольных времён, откуда он узнавал, как повернётся завтра. Это заметно по нескольким процессам, и здесь тоже. Какие-то были веяния в начале 1919 года, что – хватит! пора обуздать ВЧК! Да был тот момент и "прекрасно выражен в статье Бухарина, когда он говорит, что на место законной революционности должна стать революционная законность ".

Диалектика, куда ни ткни! И вырывается у Крыленки: "Ревтрибунал призывается стать на смену чрезвычайным комиссиям". (На смену??…) Он впрочем "должен быть… не менее страшным в смысле осуществления системы устрашения, террора и угрозы, чем была Чрезвычайная Комиссия" (стр. 511)…

Была?… Да он её уже похоронил?!.. Позвольте, вы – на смену, а куда же чекистам? Грозные дни! Поспешишь и свидетелем в длинной до пят шинели.

Но, может быть, ложные у вас источники, товарищ Крыленко?

Да, затмилось небо над Лубянкой в те дни. И могла бы иначе пойти эта книга. Но так я предполагаю, что съездил железный Феликс к Владимиру Ильичу, потолковал, объяснил. И – разотмилось. Хотя через два дня, 17 февраля 1919, особым постановлением ВЦИК и была ЧК лишена её судебных прав (а внесудебные остались?), – "правда ненадолго" (стр. 14)!

А наше однодневное разбирательство ещё тем осложнилось, что отвратительно вела себя негодница Успенская. Даже со скамьи подсудимых она "забросала грязью" ещё других видных чекистов, не затронутых процессом, и даже самого товарища Петерса! (Оказывается, она использовала его чистое имя в своих шантажных операциях; она уже запросто сиживала у Петерса в кабинете при его разговорах с другими разведчиками.) Теперь она намекает на какое-то тёмное дореволюционное прошлое товарища Петерса в Риге. Вот какая змея выросла из неё за 8 месяцев, несмотря на то, что эти восемь месяцев она находилась среди чекистов! Что делать с такой? Тут Крыленко вполне сомкнулся с мнением чекистов: "Пока не установится прочный строй, а до этого ещё далеко (?разве?)… в интересах защиты Революции… – нет и не может быть никакого другого приговора для гражданки Успенской, кроме уничтожения её ". Не расстрела, так и сказал: уничтожения! Да ведь девчонка-то молоденькая, гражданин Крыленко! Ну, дайте ей десятку, ну – четвертную, к тому-то времени строй уже будет прочный? Увы: "Другого ответа нет и не может быть в интересах общества и Революции – и иначе нельзя ставить вопроса. Никакое изолирование в данном случае не принесёт плодов" (стр. 515)!

Вот насолила… Значит, знает много…

А Косыревым пришлось пожертвовать тоже. Расстреляли. Будут другие целей.

И неужели когда-нибудь мы будем читать старые лубянские архивы? Нет, сожгут. Уже сожгли.

Как видит читатель, это был процесс малозначный, на нём можно было и не задерживаться. А вот

Дело "церковников" (11–16 января 1920) займёт по мнению Крыленки "соответствующее место в анналах русской революции". Прямо-таки в анналах. То-то Косырева за один день свернули, а этих мыкали пять дней.

Вот основные подсудимые: А. Д. Самарин – известное в России лицо, бывший обер-прокурор Синода, старатель освобождения церкви от царской власти, враг Распутина и вышиблен им с поста (но обвинитель считает: что Самарин, что Распутин – какая разница?); Кузнецов, профессор церковного права Московского университета; московские протоиереи Успенский и Цветков. (О Цветкове сам же обвинитель: "крупный общественный деятель, быть может, лучший из тех, кого могло дать духовенство, филантроп".)

А вот их вина: они создали "Московский Совет Объединённых Приходов", а тот создал (из верующих сорока – восьмидесяти лет) добровольную охрану патриарха (конечно, безоружную), учредив в его подворье постоянные дневные и ночные дежурства с такой задачей: при опасности патриарху от властей – собирать народ набатом и по телефону и всей толпой потом идти за патриархом, куда его повезут, и просить (вот она, контрреволюция!) Совнарком отпустить патриарха!

Какая древнерусская, святорусская затея! – по набату собраться и валить толпой с челобитьем!..

Удивляется обвинитель: а какая опасность грозит патриарху? зачем придумано его защищать?

Ну, в самом деле: только того, что уже два года, как ЧК ведёт внесудебную расправу с неугодными; только того, что незадолго в Киеве четверо красноармейцев убили митрополита; только того, что уже на патриарха "дело закончено, остаётся переслать его в Ревтрибунал", и "только из бережного отношения к широким рабоче-крестьянским массам, ещё находящимся под влиянием клерикальной пропаганды, мы оставляем этих наших классовых врагов пока в покое " (стр. 67) – и какая же тревога православным о патриархе? Все два года не молчал патриарх Тихон – слал послания народным комиссарам, и священству, и пастве; его послания (вот где первый Самиздат!), не взятые типографиями, печатались на машинках; обличал уничтожение невинных, разорение страны – и какое ж теперь беспокойство за жизнь патриарха?

А вот вторая вина подсудимых. По всей стране идёт опись и реквизиция церковного имущества (это уже – сверх закрытия монастырей, сверх отнятых земель и угодий, это уже о блюдах, чашах и паникадилах речь) – Совет же приходов распространял и воззвание к мирянам: сопротивляться и реквизициям, бья в набат. (Да ведь естественно! Да ведь и от татар защищали храмы так же!)

И третья вина: наглая непрерывная подача заявлений в СНК о глумлениях местных работников над церковью, о грубых кощунствах и нарушениях закона о свободе совести. Заявления же эти, хоть и не удовлетворённые (показания Бонч-Бруевича, управделами СНК), приводили к дискредитации местных работников.

Обозрев теперь все вины подсудимых, что ж можно потребовать за эти ужасные преступления? Не подскажет ли и читателю революционная совесть? Да только расстрел! Как Крыленко и потребовал (для Самарина и Кузнецова).

Но пока возились с проклятой законностью, да выслушивали слишком длинные речи слишком многочисленных буржуазных адвокатов (не приводимые нам по техническим соображениям), стало известно, что… отменена смертная казнь! Вот тебе раз! Не может быть, как так? Оказывается, Дзержинский распорядился по ВЧК (ЧК – и без расстрела?…) А на трибуналы СНК распространил? Ещё нет. И воспрял Крыленко. И продолжал требовать расстрела, обосновывая так:

"Если бы даже полагать, что укрепляющееся положение Республики устраняет непосредственную опасность от таких лиц, всё же мне представляется несомненным, что в этот период созидательной работы… чистка… от старых деятелей-хамелеонов… является требованием революционной необходимости". "Постановлением ВЧК об отмене расстрелов… Советская власть гордится". Но: это "ещё не обязывает нас считать, что вопрос об отмене расстрелов разрешён раз навсегда… во все времена Советской власти" (стр. 80–81).

Очень пророчески! Вернут расстрел, вернут, и весьма вскоре! Ведь ещё какую вереницу надо ухлопать! (Ещё и самого Крыленку, и многих классовых братьев его…)

Что ж, послушался трибунал, приговорил Самарина и Кузнецова к расстрелу, но подогнал под амнистию: в концентрационный лагерь до полной победы над мировым империализмом! (И сегодня б ещё им там сидеть…) а "лучшему, кого могло дать духовенство", – 15 лет с заменой на пятёрку.

Были и другие подсудимые, пристёгнутые к процессу, чтоб хоть немного иметь вещественного обвинения: монахи и учителя Звенигорода, обвинённые по звенигородскому делу лета 1918 года, но почему-то полтора года не суждённые (а может быть уже разок и суждённые, а теперь ещё разок, поскольку целесообразно). В то лето в звенигородский монастырь явились совработники к игумену Ионе,^[98] велели ("поворачивайтесь живей!") выдать хранимые мощи преподобного Саввы. Совработники при этом не только курили в храме (очевидно, и в алтаре) и уж конечно не снимали шапок, но тот, который взял в руки череп Саввы, стал в него плевать, подчёркивая мнимость святости. Были и другие кощунства. Это и привело к набату, народному мятежу и убийству кого-то из совработников. Остальные потом отпёрлись, что не кощунствовали и не плевали, и Крыленке достаточно их заявления.

Да кто же не помнит этих сцен? Первое впечатление всей моей жизни, мне было, наверно, года три-четыре: как в кисловодскую церковь входят остроголовые (чекисты в будёновках), прорезают обомлевшую онемевшую толпу молящихся и прямо в шишаках, прерывая богослужение, – в алтарь.

Так вот теперь судили и… этих совработников? Нет, – этих монахов.

Мы просим читателя сквозно иметь в виду: ещё с 1918 определился такой наш судебный обычай, что каждый московский процесс (разумеется, кроме несправедливого процесса над ЧК) не есть отдельный суд над случайно стекшимися обстоятельствами, нет: это – сигнал судебной политики; это – витринный образец, по которому со склада отпускают для провинции; это – тип, это – перед разделом арифметического задачника одно образцовое решение, по которому ученики дальше сообразят сами.

Так, если сказано – "процесс церковников", то поймём во многомножественном числе. Да впрочем и сам Верховный Обвинитель охотно разъясняет нам: " почти по всем Трибуналам Республики прокатились " подобные процессы (стр. 61). Совсем недавно были они в Северодвинском, Тверском, Рязанском Трибуналах; в Саратове, Казани, Уфе, Сольвычегодске, Царёвококшайске. Судилось духовенство, псаломщики и активные прихожане – представители неблагодарной "православной церкви, освобождённой Октябрьской революцией ".

Читателю помнится тут противоречие: почему же многие эти процессы – ранее московского образца? Это – лишь недостаток нашего изложения. Судебное и внесудебное преследование освобождённой церкви началось ещё в 1918 году и, судя по звенигородскому делу, уже тогда достигло остроты. В октябре 1918 патриарх Тихон писал в послании Совнаркому, что нет свободы церковной проповеди, что "уже заплатили кровью мученичества многие смелые церковные проповедники… Вы наложили руку на церковное достояние, собранное поколениями верующих людей, и не задумались нарушить их посмертную волю". (Наркомы, конечно, послания не читали, а управделы вот уж хохотали: нашёл, чем корить, – посмертная воля! Да с… мы хотели на наших предков! – мы только на потомков работаем.) "Казнят епископов, священников, монахов и монахинь, ни в чём не повинных, а просто по огульному обвинению в какой-то расплывчатой и неопределённой контрреволюционности." Правда, с подходом Деникина и Колчака остановились, чтоб облегчить православным защиту революции. Но едва гражданская война стала спадать – снова взялись за церковь и вот прокатилось по трибуналам, и в 1920 ударили и по Троице-Сергиевой лавре, добрались до мощей этого шовиниста Сергея Радонежского, перетряхнули их в московский музей.

Патриарх цитирует Ключевского: "Ворота лавры Преподобного затворятся и лампады погаснут над его гробницей только тогда, когда мы растратим без остатка весь духовный нравственный запас, завещанный нам нашими великими строителями земли Русской, как Преподобный Сергий." Не думал Ключевский, что эта растрата совершится почти при его жизни.

Патриарх просил приёма у Председателя Совета Народных Комиссаров, чтоб уговорить не трогать лавру и мощи, ведь отделена же Церковь от государства! Отвечено было, что Председатель товарищ Ленин занят обсуждением важных дел и свидание не может состояться в ближайшие дни.

Ни – в позднейшие.

И был циркуляр Наркомюста (25 августа 1920) о ликвидации всяких вообще святых мощей, ибо именно они затрудняли нам светоносное движение к новому справедливому обществу.

Следуя дальше за выбором Крыленки, оглядим и рассмотренное в Верхтрибе (так мило сокращают они между собой, а для нас-то, букашек, как рявкнут: встать! Суд идёт!)

Дело "Тактического центра" (16–20 августа 1920) – 28 подсудимых и ещё сколько-то обвиняемых заочно по недоступности.

Голосом, ещё не охрипшим в начале страстной речи, весь осветлённый классовым анализом, поведывает нам Верховный Обвинитель, что кроме помещиков и капиталистов "существовал и продолжает существовать ещё один общественный слой, над социальным бытием которого давно задумываются представители революционного социализма… Этот слой – так называемой интеллигенции … В этом процессе мы будем иметь дело с судом истории над деятельностью русской интеллигенции" и с судом революции над ней (стр. 34).

Специальная узость нашего исследования не даёт возможности охватить, как же именно задумывались представители революционного социализма над судьбой так называемой интеллигенции и что же именно они для неё надумали? Однако нас утешает, что материалы эти опубликованы, всем доступны и могут быть собраны с любой подробностью. Поэтому лишь для ясности общей обстановки в Республике напомним мнение Председателя Совета Народных Комиссаров тех лет, когда все эти трибунальские заседания происходят.

В письме Горькому 15 сентября 1919 (мы его уже цитировали) Владимир Ильич отвечает на хлопоты Горького по поводу арестов интеллигенции и об основной массе тогдашней русской интеллигенции ("околокадетской") пишет: "на деле это не мозг нации, а говно".^[99] В другой раз он говорит Горькому: "это её^[100] будет вина, если мы разобьём слишком много горшков… Если она ищет справедливости – почему она не идёт к нам?… Мне от интеллигенции и попала пуля"^[101] (то есть от Каплан).

Об интеллигенции он выражался: гнило-либеральная; «благочестивая»; "разгильдяйство, столь обычное у «образованных» людей"; считал, что она всегда недомысливает, что она "изменила рабочему делу". (Но именно рабочему делу – когда она присягала?)

Эту насмешку над интеллигенцией, это презрение к ней потом уверенно перехватили публицисты 20-х годов, и газеты 20-х годов, и быт, и наконец – сами интеллигенты, проклявшие своё вечное недомыслие, вечную двойственность, вечную беспозвоночность, и безнадёжное отставание от эпохи.

И справедливо же! Вот рокочет под сводами Верхтриба голос Обвинительной Власти и возвращает нас на скамью:

"Этот общественный слой… подвергся за эти годы испытанию всеобщей переоценки." Переоценка, так часто говорилось тогда. И как же она прошла? А вот: "Русская интеллигенция, войдя в горнило Революции с лозунгами народовластия, вышла из неё союзником чёрных (даже не белых!) генералов, наёмным (!) и послушным агентом европейского империализма. Интеллигенция попрала свои знамёна и забросала их грязью" (Крыленко, стр. 54).

И только потому "нет нужды добивать отдельных её представителей", что "эта социальная группа отжила свой век".

На раскрыве ХХ столетия! Какая мощь предвидения! О, научные революционеры! (Добивать однако пришлось. Ещё все 20-е годы добивали и добивали.)

С неприязнью осматриваем мы 28 лиц союзников чёрных генералов, наёмников европейского империализма. Особенно шибает нам в нос этот Центр – тут и Тактический Центр, тут и Национальный Центр, тут и Правый Центр (а в память из процессов двух десятилетий лезут Центры, Центры и Центры, то инженерные, то меньшевистские, то троцкистско-зиновьевские, то право-бухаринские, и все разгромлены, и все разгромлены, и только потому мы с вами ещё живы). Уж где Центр, там конечно рука империализма.

Правда, от сердца несколько отлегает, когда мы слышим далее, что судимый сейчас Тактический Центр не был организацией, что у него не было: 1) устава; 2) программы; 3) членских взносов. А что же было? Вот что: они встречались! (Мурашки по спине.) Встречаясь же, ознакамливались с точкой зрения друг друга! (Ледяной холод.)

Обвинения очень тяжёлые и поддержаны уликами: на 28 обвиняемых 2 (две) улики (стр. 38). Это – два письма отсутствующих (они за границей) деятелей: Мякотина и Фёдорова. Отсутствующих, но до Октября состоявших в тех же разных Комитетах, что и присутствующие, и это даёт нам право отождествить отсутствующих и присутствующих. А письма вот о чём: о расхождениях с Деникиным по таким маленьким вопросам, как крестьянский (нам не говорят, но очевидно: советуют Деникину отдать землю крестьянам), еврейский, федеративно-национальный, административного управления (демократия, а не диктатура) и другие. И какой же вывод из улик? Очень простой: тем самым доказана переписка и единство присутствующих с Деникиным! (Б-р-р… гав-гав!)

Но есть и прямые обвинения присутствующим: обмен информацией со своими знакомыми, проживавшими на окраинах (в Киеве, например), не подвластных центральной советской власти! То есть, допустим, раньше это была Россия, а потом в интересах мировой революции мы тот бок уступили Германии, а люди продолжают записочки посылать: как там, Иван Иваныч, живёте?… а мы вот как… И М. М. Кишкин (член ЦК кадетов) даже со скамьи подсудимых нагло оправдывается: "человек не хочет быть слепым и стремится узнать всё, что делается всюду".

Узнать всё, что делается всюду??… Не хочет быть слепым?… Так справедливо же квалифицирует их действие обвинитель как предательство! предательство по отношению к Советской Власти!

Но вот самые страшные их действия: в разгар гражданской войны они… писали труды, составляли записки, проекты. Да, "знатоки государственного права, финансовых наук, экономических отношений, судебного дела и народного образования", они писали труды! (И, как легко догадаться, нисколько при этом не опираясь на предшествующие труды Ленина, Троцкого и Бухарина…) Профессор С. А. Котляревский – о федеративном устройстве России, В. И. Стемпковский – по аграрному вопросу (и, вероятно, без коллективизации…), В. С. Муралевич – о народном образовании в будущей России, профессор Карташёв – законопроект о вероисповеданиях. А (великий) биолог Н. К. Кольцов (ничего не видавший от родины, кроме гонений и казни) разрешал этим буржуазным китам собираться для бесед у него в институте. (Сюда же угодил и Н. Д. Кондратьев, которого в 1931 окончательно засудят по ТКП.)

Обвинительное наше сердце так и прыгает из груди опережая приговор. Ну, какую такую кару вот этим генеральским подручным? Одна им кара – расстрел! Это не требование обвинителя – это уже приговор трибунала! (Увы, смягчили потом: концентрационный лагерь до конца гражданской войны.)

В том-то и вина подсудимых, что они не сидели по своим углам, посасывая четвертушку хлеба, "они столковывались и сговаривались между собой, каков должен быть государственный строй после падения советского".

На современном научном языке это называется: они изучали альтернативную возможность.

Грохочет голос обвинителя, но какая-то трещинка слышится нам, как будто он глазами шнырнул по кафедре, ищет ещё бумажку? цитатку? Мгновение! надо на цирлах подать! не эту ли, Николай Васильич, пожалуйста:

"для нас… понятие истязания заключается уже в самом факте содержания политических заключённых в тюрьме…"

Вот что! Политических держать в тюрьме – это истязание! И это говорит обвинитель! – какой широчайший взгляд! Восходит новая юстиция! Дальше:

"…Борьба с царским правительством была их^[102] второй натурой и не бороться с царизмом они не могли! " (стр. 17).

Как не могли не изучать альтернативных возможностей?… Может быть, мыслить – это даже первая натура интеллигента?

Ах, не ту цитату подсунули по неловкости, не из того процесса. Вот конфуз!.. Но Николай Васильевич уже в своей руладе:

"И даже если бы обвиняемые здесь, в Москве, не ударили пальцем о палец – (оно как-то похоже, что так и было…) – всё равно:…в такой момент даже разговоры за чашкой чая, какой строй должен сменить падающую якобы Советскую власть, является контрреволюционным актом… Во время гражданской войны преступно не только действие^[103]… преступно само бездействие " (стр. 39).

Ну вот теперь всё понятно. Их приговорят к расстрелу – за бездействие. За чашку чая.

Например, петроградские интеллигенты решили в случае прихода Юденича "прежде всего озаботиться созывом демократической городской думы" (то есть, чтоб отстоять её от генеральской диктатуры.)

Крыленко: – Мне хотелось бы им крикнуть: "Вы обязаны были думать прежде всего – как бы лечь костьми, но не допустить Юденича!!"

А они – не легли.

(Впрочем, и Николай Васильевич не лёг.)

А ещё такие есть подсудимые, кто был осведомлён! и – молчал. ("Знал – не сказал" по-нашенскому.)

А вот уже не бездействие, вот уже активное преступное действие: через Л. Н. Хрущёву, члена политического Красного Креста (тут же и она, на скамье), другие подсудимые помогали бутырским заключённым деньгами (можно себе представить этот поток капиталов – на тюремный ларёк) и вещами (да ещё, гляди, шерстяными?).

Нет меры их злодеяниям! Да не будет же удержу и пролетарской каре!

Как при падающем киноаппарате, косой неразборчивой лентой проносятся перед нами двадцать восемь дореволюционных мужских и женских лиц. Мы не заметили их выражений! – они напуганы? презрительны? горды?

Ведь их ответов нет! ведь их последних слов нет! – по техническим соображениям… Покрывая эту недостачу, обвинитель напевает нам: "Это было сплошное самобичевание и раскаяние в совершённых ошибках. Политическая невыдержанность и промежуточная природа интеллигенции… – (да-да, ещё вот это: промежуточная природа!) –…в этом факте всецело оправдала ту марксистскую оценку интеллигенции, которая всегда давалась ей большевиками" (стр. 8).

А кто эта женщина молодая промелькнула?

Это – дочь Толстого, Александра. Спросил Крыленко: что она делала на этих беседах? Ответила: "Ставила самовар!" – Три года концлагеря!

По зарубежному журналу "На чужой стороне"^[104] мы можем установить, чту на самом деле было.

Ещё летом 1917 при Временном правительстве возник Союз общественных деятелей – помочь довести войну до победного конца и противодействовать социалистическим течениям, особенно эсерам. После октябрьского переворота многие видные члены уехали, другие остались, больше нельзя было созывать съездов, заниматься организованной деятельностью, но интеллигенты привыкли думать, оценивать события, обмениваться мыслями – и им трудно было сразу от этой привычки отстать. Близость к академическому миру позволяла им придавать своим встречам вид научных конференций. Обсуждать же было тогда многое что: Брест-Литовский мир, выход из войны ценой потери огромных территорий, новые отношения с бывшими союзниками и бывшими врагами, в то время как в Европе война продолжалась. Одни – во имя свободы и демократии, а также союзнического долга, – считали, что надо продолжать помогать союзникам, а Брестский мир заключён людьми, не имевшими полномочий от страны. Некоторые надеялись, что как только Красная Армия укрепится, так советская власть порвёт с немцами. Другие надеялись, напротив, на немцев, что они, став по договору хозяевами половины России, теперь устранят большевиков. (А немцы справедливо считали, что работать на кадетов значит работать на англичан, и всякое другое правительство, кроме советского, возобновит войну с Германией.)

На этих разногласиях летом 1918 из Союза общественных деятелей выделился Национальный Центр – а по сути просто кружок, резко-союзнической ориентации, кадетский по составу, но как огня боявшийся возобновления партийной формы, решительно запрещённой большевиками. Ничего этот кружок не делал, кроме замаскированных собраний в институте профессора Кольцова. Иногда посылали своих членов на Кубань для осведомления – но те канывали там и как бы забывали о московских. (Впрочем, и союзники выказывали к Добровольческой армии самый слабый интерес.) Но более всего Национальный Центр сосредоточился на мирной выработке законопроектов для будущей России.

Одновременно с Национальным Центром и левее его создался Союз Возрождения (в основном эсеровский – неудобно объединяться с кадетами, возобновлялись привычные партийные направления и представления) – для борьбы и против немцев и против большевиков. Но и эта борьба показалась им невозможной на большевистской территории и сводилась к отсылке людей на юг. Однако и районы Добровольческой армии отталкивали их своею реакционностью.

Задыхаясь в вакууме военного коммунизма, весной 1919 все три – Совет общественных деятелей, Национальный Центр и Союз Возрождения, решили поддерживать систематическую координацию и для этого выделили по два человека. Образовавшаяся шестёрка иногда собиралась, в течение 1919, затем замерла, перестала существовать. Аресты же их начались только в 1920 году – и тогда-то, во время следствия, шестёрка была громко обозвана "Тактическим центром".

Аресты произошли по доносу одного из бледных участников Национального Центра – Н. Н. Виноградского, он продолжал быть и успешливым «наседкой» в камере Особого Отдела, через которую пропускали многих участников, – а они, с наивностью тех ещё крыловских лет, открыто рассказывали в камере то, что хотели утаить от следователя.

Поиск по сайту: