Аннотация 22 страница

Известный русский историк С. П. Мельгунов, также попавший в число подсудимых и притом главных (член шестёрки), в эмиграции написал изнехотя воспоминания об этом процессе – может быть и избежал бы писать, если б не опубликовалась как раз та самая наша книга Крыленки с вот этой самой громовой речью. И Мельгунов с досадой на себя и однодельцев рисует нам такую известную для советского следствия картину: никаких улик у следствия не было, "ни одного документа в деле не оказалось. Весь обвинительный материал почерпнут был из показаний самих подсудимых… Все будущие участники процесса во время предварительного следствия не держались тактики молчания… Казалось, что принципиальным неговорением я без нужды отягчаю свою судьбу и, может быть, судьбу других… Когда стоишь перед возможностью расстрела, не всегда думаешь об истории."

В "Красной книге ВЧК" (т. II, М, 1922) многие показания подследственных приведены дословно, и они, увы, неприглядны.

Мельгунов без юмора ставит в упрёк следователю Якову Агранову (который их всех и скрутил) – обман его и других подследственных, ловкое дураченье, о котором он считает, что "большего надувательства надо мною быть не могло", хуже, мол, всякого физического воздействия. И Мельгунов, столь проницательно потом объяснявший немало исторических лиц русской революции, тут сам легко попадается: подтверждает участие в Союзе Возрождения тех лиц, которые как будто уже прояснились из письменных показаний, ему предъявленных. И вообще "стал давать более или менее связные показания" – как рассказ, без выделения следовательских вопросов. (Эти показания изумляли и подавляли однодельцев, которым их показывали в свою очередь: как будто он рассказывал всё своею неудержимой охотой.)

"Купил" их всех Агранов и на том, что поскольку это – "дело прошлое", все эти центры уже не заседают давно – то и опасности подследственным никакой нет, ЧК выясняет всё лишь для исторического интереса. Многих обворожил Яков Саулович любезностью. Перед другими резко поставил равенство советской власти и России и, стало быть, преступность бороться против первой, если любишь вторую. И так получил от некоторых действительно униженные и угодливые показания. (В частности, статья Котляревского, указанная в сноске, была исследованием арестанта по заданию Агранова.)

А на суде? Мельгунов: "Революционная традиция^[105] требовала известного героизма, а в душе не было нужного для такого героизма пафоса. Превратить суд в демонстрацию протеста – означало сознательное ухудшение не только своего положения, но и других".

Вот так легко попадалась на чекистский крючок и сдавалась и гибла русская интеллигенция, такая свободолюбивая, такая непримиримая, такая несгибаемая при царе – когда за неё и не брались.

Но того ещё ярче и страшней другая удача Агранова – "таганцевское дело" 1921 года (хотя оно не к этой главе относится, потому что суда не было). Профессор Таганцев 45 дней следствия героически молчал. А потом убедил его Агранов подписать с ним соглашение:

"Я, Таганцев, сознательно начинаю давать показания о нашей организации, не утаивая ничего… не утаю ни одного лица, причастного к нашей группе. Всё это я делаю для облегчения участи участников нашего процесса.

Я, уполномоченный ВЧК Яков Саулович Агранов, при помощи гражданина Таганцева обязуюсь быстро закончить следственное дело и после окончания передать в гласный суд… Обязуюсь, что ни к кому из обвиняемых не будет применена высшая мера наказания".

И по таганцевскому делу – ЧК расстреляла 87 человек.

Так восходило солнце нашей свободы. Таким упитанным шалуном рос наш октябрёнок-Закон.

Мы теперь совсем не помним этого.

Глава 9
Закон мужает

Наш обзор уже затянулся. А ведь мы ещё и не начинали. Ещё все главные, ещё все знаменитые процессы впереди. Но основные линии уже промечаются.

Посопутствуем нашему закону ещё и в пионерском возрасте.

Упомянем давно забытый и даже не политический

П роцесс Главтопа (май 1921) – за то, что он касался инженеров, или спецов, как говорилось тогда.

Прошла жесточайшая из четырёх зим гражданской войны, когда уж вовсе не осталось, чем топить, и поезда не дотягивали до станций, и в столицах был холод и голод, и волна заводских забастовок (теперь вычеркнутых из истории). Знаменитый вопрос: кто виноват?

Ну, конечно, не Общее Руководство. Но даже и не Местное! – вот важно. Если "товарищи, часто пришедшие со стороны" (коммунисты-руководители) не имели правильного представления о деле, то для них "наметить правильный подход к вопросу" должны были спецы!^[106] Так значит: "не руководители виноваты… – виноваты те, кто высчитывал, пересчитывал и составлял план" (как накормить и натопить нолями). Виноват не кто заставлял, а кто составлял! Плановость обернулась дутостью – спецы и виноваты. Что цифры не сошлись – "это вина спецов, а не Совета Труда и Обороны", даже "и не ответственных руководителей Главтопа". Нет ни угля, ни дров, ни нефти – это спецами "создано запутанное, хаотическое положение". И их же вина, что они не выстаивали против срочных телефонограмм Рыкова – и выдавали, и отпускали кому-то не по плану.

Во всём виноваты спецы! Но не беспощаден к ним пролетарский суд, приговоры мягки. Конечно, в пролетарских рёбрах сохраняется нутряная чуждость к этим проклятым спецам, – однако, без них не потянешь, всё в развале. И Трибунал их не травит, даже говорит Крыленко, что с 1920 года "о саботаже нет речи". Спецы виноваты, да, но они не по злости, а просто – путаники, не умеют лучше, не научились работать при капитализме, или просто эгоисты и взяточники.

Так в начале восстановительного периода намечен удивительный пунктир снисходительности к инженерам.

Богат был гласными судебными процессами 1922 год – первый мирный год, так богат, что вся эта наша глава почти и уйдёт на один этот год. (Удивятся: война прошла – и такое оживление судов? Но ведь и в 1945 и в 1948 Дракон оживился чрезвычайно. Нет ли тут самой простой закономерности?)

Хотя в декабре 1921 и постанавливал IX съезд Советов "сужать компетенцию ВЧК"^[107] – и с тем замыслом ужималась она и переименовывалась в ГПУ, – но уже в декабре 1922 права ГПУ были снова расширены, а в декабре Дзержинский говорил корреспонденту «Правды» (17.12.22): "Теперь нам нужно особенно зорко присматриваться к антисоветским течениям и группировкам. ГПУ сжало свой аппарат, но оно укрепило его качественно".

И в начале того года не упустим

Дело о самоубийстве инженера Ольденборгера (Верхтриб, февраль 1922) – никем уже не помнимый, незначительный и совсем не характерный процесс. Потому не характерный, что объём его – одна единственная человеческая жизнь, и она уже окончилась. А если б не окончилась, то именно тот инженер, да с ним человек десять, образуя центр, и сидели бы перед Верхтрибом, и тогда процесс был бы вполне характерный. А сейчас на скамье – видный партийный товарищ Седельников, да два рабкриновца, да два профсоюзника.

Но, как дальняя лопнувшая струна у Чехова, что-то щемящее есть в этом процессе раннего предшественника шахтинцев и "Промпартии".

В. В. Ольденборгер тридцать лет проработал на московском водопроводе и стал его главным инженером видимо ещё с начала века. Прошёл Серебряный Век искусства, четыре Государственных Думы, три войны, три революции – а вся Москва пила воду Ольденборгера. Акмеисты и футуристы, реакционеры и революционеры, юнкера и красногвардейцы, СНК, ЧК и РКИ – пили чистую холодную воду Ольденборгера. Он не был женат, у него не было детей, во всей жизни его был – только этот один водопровод. В 1905 он не допустил на водопровод солдат охраны – "потому что солдатами могут быть по неловкости поломаны трубы или машины". (А бастовать водопроводу никто не помешал тогда, в 1905 оставляли Москву и без воды – может быть Ольденборгер и перекрыл?) На второй день февральской революции он сказал своим рабочим, что революция кончилась, хватит, все по местам, вода должна идти. И в московских октябрьских боях была у него одна забота: сохранить водопровод. Его сотрудники забастовали в ответ на большевистский переворот, пригласили его. Он ответил: "С технической стороны я, простите, не бастую. А в остальном… в остальном я, ну да…" Он принял для бастующих деньги от стачечной комиссии, выдал расписку, но сам побежал добывать муфту для испортившейся трубы.

И всё равно он враг! Он вот что сказал рабочему: "Советская власть не продержится и двух недель". Есть новая преднэповская установка, и Крыленко разрешает себе пооткровенничать с Верхтрибом: "Так думали тогда не только спецы, – так думали не раз и мы " (стр. 439, курсив мой – А. С.).

И всё равно он враг! Как сказал нам товарищ Ленин: для наблюдения за буржуазными специалистами нуждаемся в сторожевом псе РКИ.

Двух таких сторожевых псов стали постоянно держать при Ольденборгере. (Один из них – плут-конторщик водопровода Макаров-Землянский, уволенный за "неблаговидные поступки", подался в РКИ, "потому что там лучше платят", поднялся в Центральный Наркомат, "потому что там оплата ещё лучше", – и оттуда приехал контролировать своего бывшего начальника, мстить обидчику от всего сердца.) Ну, и местком не дремал, конечно, – этот лучший защитник рабочих интересов. Ну, и коммунисты же возглавили водопровод. "Только рабочие должны стоять у нас во главе, только коммунисты должны обладать всей полнотой руководства, – правильность этой позиции подтвердилась и данным процессом" (стр. 433). Ну, и московская же партийная организация глаз не спускала с водопровода. (А за ней сзади – ещё ЧК.) "На здоровом чувстве классовой неприязни строили мы в своё время нашу армию; во имя её же ни одного ответственного поста мы не поручаем людям не нашего лагеря, не приставив к ним… комиссара" (стр. 434). Сразу стали все главного инженера поправлять, направлять, учить и без его ведома перемещать технический персонал ("рассосали всё гнездо дельцов").

И всё равно водопровода не спасли! Дело не лучше стало идти, а хуже! – так умудрялась шайка инженеров исподтишка проводить злой умысел. Более того: переступив свою промежуточную интеллигентскую природу, из-за которой никогда в жизни он резко не выражался, Ольденборгер осмелился назвать действия нового начальника водопровода Зенюка ("фигуры глубоко-симпатичной" Крыленке "по своей внутренней структуре") – самодурством!

Вот тогда-то ясно стало, что "инженер Ольденборгер сознательно предаёт интересы рабочих и является прямым и открытым противником диктатуры рабочего класса". Стали зазывать на водопровод проверочные комиссии – однако комиссии находили, что всё в порядке и вода идёт нормально. Рабкриновцы на этом не помирились, они сыпали и сыпали доклады в РКИ. Ольденборгер просто хотел "разрушить, испортить, сломать водопровод в политических целях", да не умел это сделать. Ну, в чём могли – мешали ему, мешали расточительному ремонту котлов или замене деревянных баков на бетонные. Вожди рабочих стали въявь говорить на собраниях водопровода, что их главный инженер – "душа организованного технического саботажа" и надо не верить ему и во всём сопротивляться.

И всё равно работа не исправилась, а пошла хуже!..

И что особенно ранило "потомственную пролетарскую психологию" рабкриновцев и профсоюзников – что большинство рабочих на водокачках, "заражённые мелко-буржуазной психологией", стояли на стороне Ольденборгера и не видели его саботажа. А тут ещё подоспели выборы в Моссовет, и от водопровода рабочие выдвинули кандидатуру Ольденборгера, которой партячейка, разумеется, противопоставила партийную кандидатуру. Однако, она оказалась безнадёжной из-за фальшивого авторитета главного инженера среди рабочих. Тем не менее комячейка послала в райком, во все инстанции и объявила на общем собрании свою резолюцию: "Ольденборгер – центр и душа саботажа, в Моссовете он будет нашим политическим врагом!" Рабочие ответили шумом и криками "неправда!", "врёте!" И тогда секретарь парткома товарищ Седельников прямо объявил в лицо тысячеголовому пролетариату: "С такими черносотенцами я и говорить не хочу!", в другом месте, мол, поговорим.

Приняли такие партийные меры: исключили главного инженера из… коллегии по управлению водопроводом, создали для него постоянную обстановку следствия, непрерывно вызывали его в многочисленные комиссии и подкомиссии, допрашивали и давали задания к срочному исполнению. Каждую его неявку заносили в протоколы "на случай будущего судебного процесса". Через Совет Труда и Обороны (председатель – товарищ Ленин) добились назначения на водопровод "Чрезвычайной Тройки" (Рабкрин, Совет Профсоюзов и тов. Куйбышев).

А вода уже четвёртый год всё шла по трубам, москвичи пили и ничего не замечали…

Тогда тов. Седельников написал статью в "Экономическую жизнь": "ввиду волнующих общественное мнение слухов о катастрофическом состоянии водопровода" он сообщил много новых тревожных слухов и даже: что водопровод качает воду под землю и "сознательно подмывает фундамент всей Москвы" (заложенный ещё Иваном Калитой). Вызвали комиссию Моссовета. Она нашла: "состояние водопровода удовлетворительное, техническое руководство рационально". Ольденборгер опроверг все обвинения. Тогда Седельников благодушно: "я ставил своей задачей сделать шум вокруг вопроса, а дело спецов разобраться в этом вопросе".

И что ж оставалось рабочим вождям? Какое последнее, но верное средство? Донос в ВЧК! Седельников так и сделал! Он "видит картину сознательного разрушения водопровода Ольденборгером", у него не вызывает сомнения "наличие на водопроводе, в сердце Красной Москвы, контрреволюционной организации". К тому ж и: катастрофическое состояние Рублёвской башни!

Но тут Ольденборгер допускает бестактную оплошность, беспозвоночный и промежуточный интеллигентский выпад: ему «зарезали» заказ на новые заграничные котлы (а старых в России сейчас починить невозможно) – и он кончает с собой. (Слишком много для одного, да ведь ещё и не тренированы.)

Дело не упущено, контрреволюционную организацию можно найти и без него, рабкриновцы берутся всю её выявить. Два месяца идут какие-то глухие манёвры. Но дух начинающегося НЭПа таков, что "надо дать урок и тем и другим". И вот – процесс Верховного Трибунала. Крыленко в меру суров. Крыленко в меру неумолим. Он понимает: "Русский рабочий, конечно, был прав, когда в каждом не своём видел скорее врага, чем друга", но: "при дальнейшем изменении нашей практической и общей политики, может быть, нам придётся идти ещё на большие уступки, отступать и лавировать; быть может, партия окажется принуждённой избирать тактическую линию, против которой станет возражать примитивная логика честных самоотверженных борцов" (стр. 458).

Ну, правда, рабочих, свидетельствующих против товарища Седельникова и рабкриновцев, трибунал "третировал с лёгкостью". И бестревожно отвечал подсудимый Седельников на угрозы обвинителя: "Товарищ Крыленко! Я знаю эти статьи; но ведь здесь не классовых врагов судят, а эти статьи относятся к врагам класса."

Однако, и Крыленко сгущает бодро. Заведомо ложные доносы государственным учреждениям… при увеличивающих вину обстоятельствах (личная злоба, сведение личных счётов)… использование служебного положения… политическая безответственность… злоупотребление властью, авторитетом советских работников и членов РКП (б)… дезорганизация работы на водопроводе… ущерб Моссовету и Советской России, потому что мало таких специалистов… заменить невозможно… " Не будем уже говорить об индивидуальной личной утрате … В наше время, когда борьба представляет главное содержание жизни, мы как-то привыкли мало считаться с этими невозвратимыми утратами… (стр. 458) Верховный Революционный Трибунал должен сказать своё веское слово… Уголовная кара должна лечь со всей суровостью!.. Мы не шутки пришли играть здесь!.."

Батюшки, что ж им теперь? Неужели?… Мой читатель привык и подсказывает: всех рас…

Совершенно верно. Всех рас-смешить: ввиду чистосердечного раскаяния подсудимых приговорить их к… общественному порицанию!

Две правды…

А Седельникова будто бы – к одному году тюрьмы.

Разрешите не поверить.

О, барды 20-х годов, кто представляет их светлым бурлением радости! Даже краем коснувшись, даже только детством коснувшись – ведь их не забыть. Эти хари, эти мурлы, травившие инженеров, – в двадцатые-то годы они и отъедались.

Но видим теперь, что и с 18-го…

* * *

В двух следующих процессах мы несколько отдохнём от нашего излюбленного обвинителя: он занят подготовкой к большому процессу эсеров. (Провинциальные процессы эсеров, вроде Саратовского, 1919, были и раньше.) Этот грандиозный процесс уже заранее вызвал волнение в Европе, и спохватился Наркомюст: ведь четыре года судим, а уголовного кодекса нет, ни старого, ни нового. Наверно, и забота о кодексе не миновала Крыленку: надо было заранее всё увязывать.

Предстоявшие же церковные процессы были внутренние, прогрессивную Европу не интересовали, и можно было провернуть их без кодекса.

Мы уже видели, что отделение церкви от государства понималось государством так, что сами храмы и всё, что в них навешено, наставлено и нарисовано, отходят к государству, а церкви остается лишь та церковь, что в рёбрах, согласно Священному Писанию. И в 1918 году, когда политическая победа казалась уже одержанной, быстрее и легче, чем ожидалось, приступили к церковным конфискациям. Однако этот наскок вызвал слишком большое народное возмущение. В разгоравшуюся гражданскую войну неразумно было создавать ещё внутренний фронт против верующих. Пришлось диалог коммунистов и христиан пока отложить.

В конце же гражданской войны, как её естественное последствие, разразился небывалый голод в Поволжьи. Так как он не очень украшает венец победителей в этой войне, то о нём и буркают у нас не более, как по две строки. А голод этот был – до людоедства, до поедания родителями собственных детей – такой голод, какого не знала Русь и в Смутное Время (ибо тогда, как свидетельствуют историки, выстаивали по нескольку лет под снегом и льдом неразделанные хлебные зароды). Один фильм об этом голоде может быть переосветил бы всё, что мы видели, и всё, что мы знаем о революции и гражданской войне. Но нет ни фильмов, ни романов, ни статистических исследований – это стараются забыть, это не красит. К тому ж и причину всякого голода мы привыкли сталкивать на кулаков, – а среди всеобщей смерти кто ж были кулаки? В. Г. Короленко в "Письмах к Луначарскому"^[108] (вопреки обещанию последнего, никогда у нас не изданных) объясняет нам повальное выголаживание и обнищание страны: это – от падения всякой производительности (трудовые руки заняты оружием) и от падения крестьянского доверия и надежды хоть малую долю урожая оставить себе. Да когда-нибудь кто-нибудь подсчитает и те многомесячные многовагонные продовольственные поставки по Брестскому миру – из России, лишившейся языка протеста, и даже из областей будущего голода – в кайзеровскую Германию, довоёвывающую на Западе.

Прямая и короткая причинная цепочка: потому поволжане ели своих детей, что большевики захватили силою власть и вызвали гражданскую войну.

Но гениальность политика в том, чтоб извлечь успех и из народной беды. Это озарением приходит – ведь три шара ложатся в лузы одним ударом: пусть попы и накормят теперь Поволжье! ведь они – христиане, они – добренькие!

1) Откажут – и весь голод переложим на них, и церковь разгромим;

2) согласятся – выметем храмы;

3) и во всех случаях пополним валютный запас.

Да вероятно догадка была навеяна действиями самой церкви. Как показывает патриарх Тихон, ещё в августе 1921, в начале голода, церковь создала епархиальные и всероссийские комитеты для помощи голодающим, начали сбор денег. Но допустить прямую помощь от церкви и голодающему в рот значило подорвать диктатуру пролетариата. Комитеты запретили, а деньги отобрали в казну. Патриарх обращался за помощью и к папе Римскому и к архиепископу Кентерберийскому, – но и тут оборвали его, разъяснив, что вести переговоры с иностранцами уполномочена только советская власть. Да и не из чего раздувать тревогу: писали газеты, что власть имеет все средства справиться с голодом и сама.

А на Поволжьи ели траву, подмётки и грызли дверные косяки. И наконец в декабре 1921 Помгол (государственный комитет помощи голодающим) предложил церкви: пожертвовать для голодающих церковные ценности – не все, но не имеющие богослужебного канонического употребления. Патриарх согласился, Помгол составил инструкцию: все пожертвования – только добровольно! 19 февраля 1922 Патриарх выпустил послание: разрешить приходским советам жертвовать предметы, не имеющие богослужебного значения.

И так всё опять могло распылиться в компромиссе, обволакивающем пролетарскую волю.

Мысль – удар молнии! Мысль – декрет! Декрет ВЦИК 26 февраля: изъять из храмов все ценности – для голодающих!

Патриарх написал Калинину – тот не ответил. Тогда 28 февраля Патриарх издал новое, роковое послание: с точки зрения Церкви подобный акт – святотатство, и мы не можем одобрить изъятия.

Из полустолетнего далека легко теперь упрекнуть Патриарха. Может быть, руководители христианской Церкви не должны были отвлекаться мыслями: а нет ли у советской власти других ресурсов или кто довел Волгу до голода; не должны были держаться за эти ценности, совсем не в них предстояло возникнуть (если предстояло) новой крепости веры. Но и надо представить себе положение этого несчастного Патриарха, избранного уже после Октября, короткие годы руководившего церковью только теснимой, гонимой, расстреливаемой – и доверенной ему на сохранение.

И тут же в газетах началась беспроигрышная травля Патриарха и высших церковных чинов, удушающих Поволжье костлявой рукой голода! И чем твёрже упорствовал Патриарх, тем слабей становилось его положение. В марте началось движение и среди духовенства – уступить ценности, войти в согласие с властью. Опасения, которые здесь оставались, выразил Калинину епископ Антонин Грановский, вошедший в ЦК Помгола: "Верующие тревожатся, что церковные ценности могут пойти на иные, узкие и чуждые их сердцам цели". (Зная общие принципы Передового Учения, опытный читатель согласится, что это – очень вероятно. Ведь нужды Коминтерна и освобождающегося Востока не менее остры, чем поволжские.)

Также и петроградский митрополит Вениамин пребывал в бессомненном порыве: "это – Богово, и мы всё отдадим сами". Но не надо изъятия, пусть это будет вольная жертва. Он тоже хотел контроля духовенства и верующих: сопровождать церковные ценности до того момента, как они превратятся в хлеб для голодающих. Он терзался, как при всём этом не преступить и осуждающей воли Патриарха.

В Петрограде как будто складывалось мирно. На заседании петроградского Помгола 5 марта 1922 создалась, по рассказу свидетеля, даже радужная обстановка. Вениамин огласил: "Православная Церковь готова всё отдать на помощь голодающим" и только в насильственном изъятии видит святотатство. Но тогда изъятие и не понадобится! Председатель Помгола Канатчиков заверил, что это вызовет благожелательное отношение Советской власти к церкви. (Как бы не так!) В тёплом порыве все встали. Митрополит сказал: "Самая главная тяжесть – рознь и вражда. Но будет время – сольются русские люди. Я сам во главе молящихся сниму ризы с Казанской Божьей матери, сладкими слезами оплбчу их и отдам." Он благословил большевиков – членов Помгола, и те с непокрытыми головами провожали его до подъезда. "Петроградская правда" от 8, 9 и 10 марта^[109] подтверждает мирный и успешный исход переговоров, благожелательно пишет о митрополите. "В Смольном договорились, что церковные чаши, ризы в присутствии верующих будут перелиты в слитки."

И опять же вымазывается какой-то компромисс! Ядовитые пары христианства отравляют революционную волю. Такое единение и такая сдача ценностей не нужны голодающим Поволжья! Сменяется бесхребетный состав Петропомгола, газеты взлаивают на "дурных пастырей" и "князей церкви", и разъясняется церковным представителям: не надо никаких ваших жертв! и никаких с вами переговоров! всё принадлежит власти – и она возьмёт, что считает нужным.

И началось в Петрограде, как и всюду, принудительное изъятие со столкновениями.

Теперь были законные основания начать церковные процессы.^[110]

Московский церковный процесс (26 апреля – 7 мая 1922), в Политехническом музее, Мосревтрибунал, председатель Бек, прокуроры Лунин и Лонгинов. 17 подсудимых, протоиереев и мирян, обвинённых в распространении патриаршего воззвания. Это обвинение – важней самой сдачи или несдачи ценностей. Протоиерей А. Н. Заозерский в своём храме ценности сдал, но в принципе отстаивает патриаршее воззвание, считая насильственное изъятие святотатством, – и стал центральной фигурой процесса – и будет сейчас расстрелян. (Что и доказывает: не голодающих важно накормить, а сломить в удобный час церковь.)

5 мая вызван в Трибунал свидетелем – патриарх Тихон. Хотя публика в зале – уже подобранная, подсаженная (в этом 1922 год не сильно отличается от 1937 и 1968), но так ещё въелась закваска Руси и так ещё плёнкой закваска Советов, что при входе Патриарха поднимается принять его благословение больше половины присутствующих.

Патриарх берёт на себя всю вину за составление и рассылку воззвания. Председатель старается допытаться: да не может этого быть! да неужели своею рукой – и все строчки? да вы, наверное, только подписали, а кто писал? а кто советчики? И потом: зачем вы в воззвании упоминаете о травле, которую газеты ведут против вас? (Ведь травят вас, зачем же это слышать нам?…) Что вы хотели выразить?

Патриарх – Это надо спросить у тех, кто травлю поднимал, с какой целью это поднимается?

Председатель – Но ведь это ничего общего не имеет с религией!

Патриарх – Это исторический характер имеет.

Председатель – Вы употребили выражение, что пока вы с Помголом вели переговоры – "за спиною" был выпущен декрет?

Патриарх - Да.

Председатель – Таким образом вы считаете, что Советская власть поступила неправильно?

Сокрушительный аргумент! Ещё миллионы раз нам его повторят в следовательских ночных кабинетах! И мы никогда не будем сметь так просто ответить, как

Патриарх – Да.

Председатель – Законы, существующие в государстве, вы считаете для себя обязательными или нет?

Патриарх – Да, признаю, поскольку они не противоречат правилам благочестия.

(Все бы так отвечали! Другая была б наша история!)

Идёт переспрос о канонике. Патриарх поясняет: если Церковь сама передаёт ценности – это не святотатство, а если отбирать помимо её воли – святотатство. В воззвании не сказано, чтобы вообще не сдавать, а только осуждается сдача против воли.

Изумлён председатель товарищ Бек – Что же для вас в конце концов более важно – церковные каноны или точка зрения советского правительства?

(Ожидаемый ответ –…советского правительства.)

– Хорошо, пусть святотатство по канонам, – восклицает обвинитель, – но с точки зрения милосердия!!

(Первый раз и за 50 лет последний вспоминают на трибунале это убогое милосердие…)

Проводится и филологический анализ. «Святотатство» от слова свято-тать.

Обвинитель – Значит, мы, представители советской власти, – воры по святым вещам?

(Долгий шум в зале. Перерыв. Работа комендантских помощников.)

Обвинитель – Итак, вы представителей советской власти, ВЦИК, называете ворами?

Патриарх – Я привожу только каноны.

Далее обсуждается термин «кощунство». При изъятии из церкви Василия Кесарийского иконная риза не входила в ящик, и тогда её топтали ногами. Но сам Патриарх там не был?

Обвинитель – Откуда вы знаете? Назовите фамилию того священника, который вам это рассказывал! (= мы его сейчас посадим!)

Патриарх не называет.

Значит – ложь!

Обвинитель наседает торжествующе – Нет, кто эту гнусную клевету распространил?

Председатель – Назовите фамилии тех, кто топтал ризу ногами! – (Они ведь при этом визитные карточки оставляли.) – Иначе Трибунал не может вам верить!

Патриарх не может назвать.

Председатель – Значит, вы заявляете голословно!

Ещё остаётся доказать, что Патриарх хотел свергнуть советскую власть. Вот как это доказывается: "агитация является попыткой подготовить настроение, чтобы в будущем подготовить и свержение ".

Трибунал постановляет возбудить против Патриарха уголовное дело.

Поиск по сайту: