Глава 8. Убранство

Следующим утром на новом подворье вновь закипела жизнь: в двух грузовиках привезли мебель. Выгружать ее пошли Алексей Петрович и Федор; Домна Федоровна осталась заниматься хозяйством, и мне тоже она велела туда не ходить — дело то тяжелое, не бабье. Но любопытство так и распирало меня изнутри, и знахарка, видя это, отпустила: иди, посмотри, раз так уж невтерпеж. Я пулей вылетела из летней кухни и через две минуты уже стояла во дворе нового дома (в сторонке, чтоб никому не мешать) и наблюдала, как осторожно, словно хрусталь, выгружают из машин мебель. Ошарашено глядя на нее, я охала: с такой мебелью и в самом деле надо обращаться самым бережным и аккуратным образом. Дело в том, что привезенные шкафы, комоды, тумбочки, столы, стулья, столики были… антикварными. Более того — все эти вещи составляли один гарнитур, или, во всяком случае, были столь удачно подобраны под стиль и эпоху, что мне оставалось только гадать — где, в каком салоне удалось найти подобный комплект? В том, что мебель — антикварная, я не сомневалась ни секунды: уж кто-кто, а я, археолог, в древностях разбираюсь… Правда, вещи казались новыми, но лишь потому, что все они без исключения находились в превосходном состоянии. То, каким образом они могли так хорошо сохраниться до наших дней, составляло для меня еще одну тайну. По отдельности, может быть, я и приняла бы их за новодел, но никакой мастер-краснодеревщик в наше время не способен столь четко выдержать стиль и придать дух эпохи целому гарнитуру. О стоимости антиквариата я боялась даже задумываться, впрочем, и задумываться тут было нечего: обстановка целого дома примерно конца XIX века (но уж никак не позже первых годов ХХ!), в великолепной сохранности, стоила целое состояние… Не в моих правилах заглядывать в чужой кошелек, но сейчас две мысли пришли мне в голову: первая — как глубоко ошибалась я, думая в самом начале строительства, что дом у Федора будет «небогатым»; вторая мысль — наверняка Калитвины отдали за эту мебель все свои жизненные накопления, а может, не обошлось и без наследства, оставленного многими поколениями зажиточной семьи. Как бы то ни было, свадебный подарок Федору был поистине царским.

Мебель сгрузили и поставили пока во дворе, так что я могла рассмотреть ее поближе. Я подошла к резному комоду на круглых точеных ножках; так и есть — XIX век, 1880-90-е годы, не позже. Красное дерево пропитано чем-то очень темным (так делали, чтобы подчеркнуть фактуру). То, что идеально сохранившаяся полировка — старинная, было видно на глаз и чувствовалось на ощупь. Остальные вещи принадлежали тем же годам, тому же стилю. Сомнений не осталось — это гарнитур. Скорее всего, Калитвиным посчастливилось приобрести обстановку какой-нибудь чудом сохранившейся донской дворянской усадьбы. Поверить в это, зная историю Дона ХХ века, было почти невозможно, но никакого другого объяснения я не находила. В полном недоумении я пошла на хутор, крепко задумавшись над тем, как мало я знаю об этой совершенно необычной семье.

— Ну, Дарья, понравилась тебе Федина новая мебель? — с улыбкой встретила меня знахарка.

— Понравилась — не то слово. Только, Домна Федоровна, не такая уж она и новая, — заметила я.

Домна Федоровна удивленно подняла брови. В глазах ее читался вопрос.

— Ну, — засмущалась я, — вещи-то, конечно, в отличнейшем состоянии, но ведь это антиквариат, а антикварная мебель новой не бывает.

Знахарка еще выше вздернула брови и неожиданно для меня громко расхохоталась.

— Ай да Дарья! Ты что ж, решила, что это старинная мебель? — смеялась хозяйка. — Небось еще подумала — музейная, чи с какой не разоренной до сих пор дворянской усадьбы!

Краска бросилась мне в лицо: знахарка, как всегда, прочитала все мои мысли.

— Нет, донечка, — сказала она, успокоившись, — это не антиквариат. Да и не принято у нас в новый дом старую мебель вносить. От своих еще можно, а от чужих людей ни в жисть не станем старье таскать.

— Но… откуда же? Сейчас такого не делают, — непонимающе протянула я.

— Не делают. На фабриках да в фирмах — не делают. А мастера есть, хоть и безвестные. Мебель ту изготовил по Федоровым рисункам Алексея Петровича троюродный брат, он на Верхнем Дону живет, аж под Воронежем.

— И сколько же ему времени понадобилось, чтобы сделать все это? — я не могла оправиться от второго за это утро потрясения.

— Ну вот считай сколько: в марте к нему Федя ездил. Пять месяцев с лишком. Да он не один же там мастер, их целая семья — ты ж видела.

— Так это ваши родственники привезли мебель?

— Ну…

Мне стало неудобно: а я ведь и не поздоровалась с мужчинами, грузившими мебель… Впрочем, им все равно было не до меня.

— Федор и сам вещички для дома делал в кузне у себя. Ты к нему не заходила, потому и не видела. Вот сегодня туда все перенесут, расставят, а завтра мы с тобой отправимся дом убирать. Времени у нас — два дня всего, ты ж помнишь: через субботу на следующую уже свадьба.

Пообедав, брат Алексея Петровича и два его сына уехали домой: поспеть надо к ночи, а гостевать некогда — работы дома невпроворот, да и все равно через неделю, на свадьбе, повидаются все родственники.

Едва рассвело, хозяйка подняла меня: "доспишь другой раз, доня, надо идти, дел — до самой ночи не управиться".

Во дворе своего дома Федор уже сгружал из «Газели» деревянные короба, расписной сундук, плетеные корзины, свернутый ковер. Быстро перетаскав их в дом, сын знахарки сказал "Бог в помощь!", поцеловал мать и уехал.

Мы остались с нею вдвоем и тут же стали разбирать короба. Там находились покрывала, скатерти, вязаные салфетки, тканые коврики, шторы, занавески. Хозяйка тут же разложила гладильную доску, включила утюг: перед тем как вешать и накрывать, все надо было хорошенько выгладить. Я с изумлением рассматривала вынутые из сундуков вещицы и не знала, чему больше удивляться: добротности ли тканей, богатству ли вышивки или необычайной яркости красок…

— Все это, конечно, должна невеста в дом привозить, — как бы оправдываясь, сказала знахарка. — Но девушка она у нас городская, порядкам не обучена, а ты ж сама понимаешь, в какую семью она замуж идет… Показать ей надобедь, как оно быть должно.

— Я знаю, в какую семью. Такую свекровь, как вы, и такого свекра, как Алексей Петрович, Бог дает только за какие-то особые заслуги, — совершенно серьезно произнесла я. — Думаю, что и Федор будет чудесным мужем… Завидую я вашей невестке белой завистью.

— Завидовать, доня, не надо никакой завистью — ни белой, ни черной, ни какого другого цвета. У каждого свое на роду написано. Тебе — одно счастье, Иринке (невесте Федоткиной) — другое. Думаешь, легко ей будет с нами? Знаешь ведь: у нас не тот закон, что в миру. По Спасу ей придется жить, а выйдет у нее — по Спасу?

Я качнула головой, молча соглашаясь с хозяйкой.

— Ну, не будем крушиться раньше времени. Свадьба — дело хорошее! На-ка вот, неси в детскую.

Знахарка подала мне выглаженные легкие шелковые занавески в алых и зеленых тонах с тонким черным рисунком.

— Это батик? — ахнула я.

— Да, батик. У нас вообще не вешают таких, это Федор в Азербайджан ездил пару лет назад, ковал там ограду, балкон и крыльцо одному местному «шейху», увидал у того в дому батик, загорелся. Нашел мастеров где-то, заказал себе — для светлой.

Мы повесили занавеску на восточное окно; Домна Федоровна задернула их, чтобы я смогла рассмотреть рисунок. Шелк, подсвеченный утренним солнышком, доходил почти до самого пола. Я замерла перед ним в восхищении. Над изумрудной, омытой росами, степью, вставал рассвет. Солнца не было видно, лишь вдалеке алел горизонт. Вверху, в сапфировой мгле, таяли последние звезды. Внизу колыхалась осока, вился степной вьюнок, просыпались тюльпаны. В алом свете зари стремительно кружились ласточки…

— Разве это занавеска? Это — искусство… — вырвалось у меня со вздохом.

— Зеленый — цвет востока, — объясняла знахарка. — Алый — цвет зари, начала жизни. Цветики, травки — знак роста, расцвета. Справный рисунок, и краски справные. В самый раз под эту комнату.

Рассветный шелк задал тон всей обстановке. В цвет ей мы раскатали ковер — розовый квадрат в салатной рамке. В углу у входа голубой полукруг камина перекликался с сапфировым небом в самом верху занавесок. Напротив окна встал шкаф, слева находилось угловое бюро и деревянный стул, обитый по спине и сиденью кожаными подушками (будущая жена Федора — учитель, и пока они не обзаведутся ребенком, здесь, в детской, будет ее рабочий кабинет). Направление угла, в котором стояло бюро — северо-восток, — сторона, благоприятная для ученых занятий, познания и умственного развития. Больше мебели в комнате не было.

— А больше и не надо пока, — пояснила Домна Федоровна. — Вот дите появится, тогда и обставят, как полагается.

Следующей на очереди была спальня. Здесь уже находился комод (восточный угол), трельяжный столик (западный угол), по западной же стене встал массивный шкаф на вычурных ножках, у камина стоял небольшой столик — дубовый овал на кованом основании и два невысоких кресла. Весь центр комнаты занимала широкая кровать; на ней лежал внушительных размеров матрац. Несмотря на его габариты, кровать казалась невесомой; такое впечатление создавалось за счет изящных спинок из кованого кружева.

Осмотревшись в спальне, мы с хозяйкой в первую очередь занялись окном. На это, северное окошко, мы повесили сначала легкую занавеску из сиренево-розовой органзы, поверх нее — шторы из фактурного небеленого льна с жемчужным отливом. С обеих сторон свешивались шелковые лиловые кисти; этими кистями я подвязала шторы, и в спальню заструился бледно-розовый свет; на него сразу же откликнулось розоватое дерево стен. Из такого же фактурного льна было изготовлено и покрывало кровати; края его украшал вышитый гладью растительный рисунок: лиловым — виноград, черным — листья, ветви и усы. Дуэт окна и кровати сразу же определил облик спальни. Жемчужно-лилово-розовые тона царили здесь: то были цвета, с одной стороны, холодные и успокаивающие, а с другой — чувственные и романтичные. Две тканые дорожки (розовое, черное, серое, фиолетовое) придали комнате законченный вид. Домна Федоровна включила весь свет — проверить светильники (а их в комнате было четыре: по обеим сторонам от камина, над комодом и трельяжем). От восторга я захлопала в ладоши: в их мягком аметистовом свете лен покрывала и штор засиял драгоценным жемчужным блеском.

— Как вам удалось подобрать все эти замечательные вещицы в единый ансамбль? — спросила я.

— Придумала да сделала, — спокойно ответила Домна Федоровна, расправляя на креслах тканые, в тон половикам, накидки.

— Как… сделала?

— Руками, как еще.

— Постойте… это что, все вы… шили, вышивали?

— Ну, я.

— А коврики?

— И коврики я наткала. А что ты рот раскрыла?

— Но это же… Сколько ж времени надо было потратить?

— Долго ли умеючи? — знахарка пожала плечами. — Разрезать да сшить, да гладью вышить — два вечера. Половики так вообще — забава, отдых. Стан у меня в сарае стоит…

— Но это потрясающе, Домна Федоровна! Это же просто шедевр!

— Это тебе, городской, шедевр. А у нас тут и за умение не почитается. Эка невидаль — баба шьет да ткет!

— А цвета? Цвета вы сами подбирали?

— Цвета — с Федором советовались. Для северной комнаты, для спальни хорош синий, или голубой, или бирюзовый, или вот — серый. На нем и остановились.

— А лиловый?

— А лиловый уже в тон. Голубой можно было взять — под печку, но я подумала — голубой сильно баюкающий, а они ж ведь молодожены. Им надо что-то такое… амурное.

Цветовой тон горницы был изначально задан небесным колером камина и медовой медью пола и стен. Этот тон усиливал Стодарник (темная медь — лик Спасителя и золотая лазурь образа Богородицы). Мебель сливалась с темно-коричневым полом. В углу, под Стодарником, стоял широкий дубовый стол с ножками-колоннами, украшенными солярным орнаментом. Вокруг стола — шесть стульев, их резные спинки тоже были покрыты знаками солнца. Стол мы накрыли белоснежной льняной скатертью, отливавшей небесной голубизной (на Дону белые вещи принято подсинивать). Края скатерки знахарка вышила яркими цветиками: фиалки, незабудки, ноготки — красное, синее, зеленое, желтое, фиолетовое. На сиденья стульев мы разложили плетеные из разноцветных тряпочек коврики-солнца. Слева от восточного «святого» окна стояла горка с зеркальным задником (отчего горница казалась еще больше), но посуда в ней появится только после свадьбы; внутрь, на стеклянные полки мы просто настелили белые вязаные салфетки. Святые окна по сторонам от Стодарника убрали сеточным тюлем с красными петухами по краю. Этими легонькими занавесочками (едва доходившими до подоконника) Домна Федоровна гордилась больше, чем всем своим рукоделием:

— В Ростов на базар за ними ездила, — хвалилась она. — Видишь, тут и сеточка — свет беспрепятственно пропускает, и петухи по низу. А петух ведь — символ солнца!

Два остальных окна мы завесили точно таким же тюлем, а поверх — плотные занавески из отбеленного и подсиненного льна с мережкой по низу. Пространство между южными окнами занимали две грациозные этажерки, изготовленные Федором. Четыре витых прута держали рамки, на них лежали полированные доски; на прутьях и по краям рамок рука мастера вырастила виноградные листья и диковинные цветы, вершины прутьев украшали маленькие птички.

— Да у вас же семья настоящих художников! — не переставала я поражаться фантазии и мастерству.

Этажерки, как и горку, мы тоже лишь застелили вязаными салфетками: завтра будем расставлять цветы и всякую мелочь.

Западный угол наискосок пересекала П-образная полка для телевизора; под ней уже стоял обитый кованым деревянный сундук. На его крышке и лицевой стенке цвели тюльпаны и голубые розы. Напротив полки и сундука так же наискосок встал кожаный диван с низкой спинкой, на него Домна Федоровна кинула мохнатую овечью шкуру.

Через пол горницы пролегли две яркие, словно радуга, тканые дорожки. Они вобрали в себя все цвета горницы: лазурный, медово-медный, черный, белый, пурпурный, солнечно-желтый, фиолетовый, зеленый. На сегодня убранство дома было завершено.

Уходя, на пороге я еще раз окинула взглядом горницу. Пространство ожило и заиграло, в доме появилось движение.

На следующий день мы убирали кухню и расставляли цветы. На восточное окно детской комнаты поставили невысокое пока виноградное деревце, в спальню внесли столетник и два выкинувших цветки, но не распустившихся еще цикламена.

— К свадьбе подоспеют, — сказала знахарка.

Детскую и спальню хозяйка с молитвою убрала иконами: в правом углу детской на готовой уже полочке поставила образ Николая Чудотворца, а в спальне — Божью Матерь.

В горнице верхние полки этажерок мы украсили фиалками в горшочках, между окном и телевизором поставили в глиняной кадке раскидистую китайскую розу. Ее тонкий аромат тут же заполнил дом.

На каминной полке теперь стояли два трехрожковых кованых канделябра, в каждый из них я вставила по три праздничных свечи — красных, увитых золотой лентой.

После обеда обустраивали кухню. Здесь уже стоял стол-короб, висели резные шкафчики темного дерева с красочной росписью по дверцам. Также красочно сплошь были расписаны и фанерные дверцы кладовой, пропитанные, в тон шкафчикам и столу, темной морилкой. По стенам мы развешали деревянную утварь и медные ковши. На окошко — аркой — тюлевая занавеска с оборкой. На широкий подоконник поставили золотой ус и пахучую комнатную мелиссу. Между ними — глиняную мисочку с наговоренной морской солью. На полотенцедержатель рядом с мойкой повесили вышитые льняные занавески, а по углам — лук в чулке и связки красного перца. Стол застелили яркой клеенкой — подсолнухи на пурпурном поле. Перец, пурпур клеенки и терракотовый кафель в углу над плитой тут же заполыхали маленькими кострами.

На стены коридора, ведущего в ванную комнату, мы приладили кашпо с плющом. Его разросшиеся лианы с мелкими крестообразными листочками заняли все пространство стены. На окно прихожей (западное) хозяйка поставила раскидистое денежное дерево и две герани по его бокам для укрепления западных токов и очищения пространства. По деревянному полу коридора раскатили тканую дорожку: черные, желтые, красные, коричневые нити с вкраплениями парчи (металлические нити усиливают энергию металла в западной части дома). На очелье окна знахарка повесила старинное монисто для привлечения токов богатства. Входное пространство прихожей лишь застелили циновкой: все остальное было уже готово (в нишу справа встроен шкаф-купе, на стенку прибита красивая кованая вешалка).

В ванной комнате нам, по сути, делать было уже нечего, но я все равно зашла полюбоваться отделкой. И не пожалела об этом. Белая сантехника, золотые краны и рукояти смесителей, бирюзовый кафель, и, конечно же, шкафчики красного дерева с росписью. В такой же шкафчик была встроена и мойка а над ней (у меня даже перехватило дыхание) — овальное зеркало в потрясающей резной деревянной раме…

— Ну, кажись, все закончили, — сказала хозяйка, довольно потирая руки. — Пошли, доня, наши мужчины там уже, небось, ужин сготовили.

Но я, как зачарованная, ходила из комнаты в комнату и не могла налюбоваться, насытиться этой разнообразной, пышной, волнующей гармонией красок и форм.

— А можно я здесь… переночую? — тихо спросила я.

— Э, нет, донечка, — сказала, как отрезала, хозяйка.

Мне сразу стало стыдно за свой, в сущности, не очень-то приличный вопрос.

Знахарка поняла мое смущение:

— Не то, что мне жаль. Просто, донечка, в нежилом доме ночевать нельзя.

— Как же нежилом? — удивилась я. — Он же так и дышит жилом!

— А так. Дом, доня, всегда строится на чью-то голову. Кто первый в нем переночует, тот помрет скоро. Знаешь примету — перед тем как новый дом въехать, кошку наперед пускают?

— Знаю, конечно, мы и сами с Володей так делали. Только кошка потом куда-то пропала…

— Так вот лучше пусть кошка пропадет, чем человек! Так что ночевать до свадьбы тут никто не будет.

Я последний раз оглядела горницу, впитывая в себя ее теплую красочную атмосферу, и мы пошли домой.

Несмотря на усталость, мне никак было не уснуть. Снова и снова я возвращалась в чудесный дом Федора — рассветную детскую, жемчужно-лиловую спальню с аметистовыми светильниками; мне грезились червонные сполохи в углах кухни, расписные тюльпаны и голубые розы… Но больше всего притягивала меня горница; странное дело — несмотря на темный пол и темную мебель, она была полна солнцем и небом. И вдруг я подумала, что эта новая горница вобрала в себя весь донской край, с черноземом его пашен внизу, бесконечной синью небес и сиянием солнца — вверху. Эта мысль подняла меня, пронесла над бирюзово-солнечным краем, и пришло понимание того, что такое — дом как Мир и мир как Дом…

Глава 9. Оберег

— … да дядьку Степана — к нам. Старушки ляжут с Дашуткой в хате. Молодежь в сарае. Человек тридцать поместим. Остальных — по станишникам. Гуторила с кумами, примут гостюшек?

— Гуторила, примут. Ты вот что, Алеша, у себя на пасеке тогда ляжешь, а я в летнике — все равно не спать.

Умываясь на дворе, сквозь виноградник я прекрасно слышала разговор хозяев. Речь, по всей видимости, шла о том, где и как размещать гостей.

— Здравствуйте, — я вышла к хозяевам из-за стены винограда.

— Здорово ночевала, доня! — поздоровались со мной хозяева.

— Слава Богу! Домна Федоровна! Чем помочь? Чем заниматься мне сегодня?

— Ты посиди пока с нами, Дашунь. Зараз, мы разберемся тут… — и хозяева продолжили обсуждать вопросы приема гостей уже в моем присутствии.

Стариков, как наиболее уважаемых людей, Калитвины собирались поселить у себя в доме. Старушек — со мной в «хате-больнице», тех, кто помоложе, устроят на ночлег в том самом сарае, где прошлым летом жила моя экспедиционная группа. Остальных гостей примут живущие в станице бесчисленные кумовья Домны Федоровны и Алексея Петровича. Разместить надо было человек семьдесят (это только родственники из дальних станиц и городов), а всего на свадьбу ожидалось около трехсот гостей. Обсуждая детали, хозяева старались предусмотреть все, чтобы гостям у них в доме было комфортно и не хлопотно. Меня поразило, как пекутся они о всяком госте, помня о привычках и предпочтениях каждого.

Убирая посуду после завтрака, я спросила знахарку:

— Тетя Домна, а почему гостей вы селите в домах, а сами с Алексеем Петровичем собираетесь ночевать Бог знает где? Гостям и так — отдыхать, веселиться, а вы на ногах все время, в бегах, в заботах, вот вам бы и отдохнуть…

— Потому что справный хозяин ночь не доспит, а гостя заберечь должен.

— Ну ладно одного-двух, но это же физически невозможно — угодить на такую толпу!

Хозяйка окинула меня строгим взглядом, но ответить не успела: приехал Федор, и мы пошли встречать его. Сын знахарки привез из станицы посуду, взятую напрокат у родни и знакомых. Мы перетащили коробки в летнюю кухню и принялись разбирать кастрюли, сковородки, тарелки, миски, салатницы, рюмки, стаканы, фужеры, вилки, ложки и ножи. Мне надо было протирать все это смоченным в уксусе рушником, а Домна Федоровна вытирала их насухо, сортировала по размеру и стопками складывала обратно в коробки, но уже подписывая — "тарелки глубокие", "тарелки мелкие", «блюдца»… Помня ее недовольный взгляд, когда спросила ее, зачем заботиться о гостях в ущерб себе, я решила больше не затрагивать эту тему. Но знахарка сама вернулась к разговору:

— Гость, доня, в дому — Божий человек. Неважно, один он или тысяча их. Он — пришлец из задомья, с ним обращаться надо ласково да бережно.

— Из чего пришелец?

Из задомья, — и, видя мое непонимание, пояснила. — Ну есть дом — это твое, ближний круг, а задомье — то, что за домом, чужое, дальнее. Человек, приходящий в дом к тебе из дальнего круга, опасность в себе таит.

— Какую же опасность может таить человек, если вы сами его пригласили в гости?

— Я-то пригласила, но станет ли он гостем — уже от хозяина зависит.

— Что значит — станет? Кто в дом пришел, и так гость…

— Нет, донечка. В дом к тебе приходит чужак, пришелец. Он с собой несет токи неведомые, опасные. Никто не знает, где ходил этот человек и что он делал. Может, грех у него на душе тяжкий. Или злобу таит на кого-то. Чи просто видал что плохое. Все это с собою он носит и может тебе оставить, коли не понравится ему под кровом твоим. А ежели хорошо человека пришлого принимаешь, волнуешься об нем пуще себя самого, то он становится гостем, — последнее слово знахарка произнесла с особой значимостью.

— Гость — это какой-то особый статус?

— А ты в само словечко вдумайся-то, — вкрадчиво сказала целительница.

— Ну… гость и гость, все понятно.

— А вот и нет. Гость — господин жилища, под кров которого он вступает. А хозяева ему прислуживать должны.

— Ну уж это слишком, Домна Федоровна! Хозяин в доме главный, а гостю как раз многое не позволено, недаром же говорят: "будьте как дома, но не забывайте, что вы в гостях".

Знахарка метнула в меня такой ледяной взгляд, что я поняла, что сказала нечто совсем неподобающее.

— Гость, пока у тебя он гостит, в дому твоем — Господин, — поставила точку она. — А господин, потому что пришедший к тебе — посланник Господа. А может, и сам Господь в человечьем облике. Вот и думай, ладно ли будет — Господу не услужить. Не так примешь — разгневается на тебя, и счастье из дому унесет. А забережешь по всем правилам — еще добра прибавит.

Одна коробка была уже наполнена тарелками до самого верха. Хозяйка закрыла ее и отодвинула в угол.

— Гостя не кормят чем похуже да подешевле. Все лучшее в доме — гостю, и кушанья, и постель. Последнее отдай, а нет ничего — у соседей пойди займи. Наши прадеды для гостей отдельное поле держали и баранов, хаты гостевые специально строили. И кто хотел, мог придти да попроситься на ночлег — отказать не можно было никак! Это, говорили, Боженька по земле ходит, смотрит, как люди друг к другу относятся. Как ты к гостю, так и Бог к тебе. Мы, донечка, на этой земле тоже ведь только гости. А посмотри, сколько всего нам белый свет дает! И солнышко, и просторы, и землицу с плодами, с растеньями, со всякой живностью, и моря синие, и реки глубокие… Лучшее отдает нам! Так ежели тебя в гостях тут, на земле, так принимают, неужели же ты не примешь гостей своих хорошо да ладно? Только черствый сердцем может гостя обидеть. Ну, и расплачиваются за то — хворьбой да разладом. Служение гостю — то твоя благодарность Миру за свет да добро.

— Надо же… об этом я не думала.

— А наперед думай. Гостю прислуживай, но и дом свой от него оберегай. Разные люди есть. Кто с праведной душой, а кто с черной.

— Оберегать — как?

— Двери, пороги — закрестить, освятить. Тебе Алеша про то рассказывал. В проемы дверные свечи с церкви освященные повтыкать. И железа поболе…

— Железа?

— Железа, да. Цепки, подковки, гвоздики — все сгодится. Под порожек гвоздиков набросаешь, они любой умысел злой в себя утащут, когда пришелец через порог ступать будет.

— И вы что, тоже будете гвозди под порог кидать?

— Обязательно! Под пороги, у калиток, у ворот — всенепременно. Федор штуки наковал, сегодня-завтра будем их по двору бросать да развешивать.

— Штуки? Что это? — не поняла я.

— Знаки обережные. Как с посудой управимся, сбегай на кузню до Федора, он покажет. Да про знак кипарисовый спроси, он его, кажись, сделал уже.

Посуды было столько, что мы с Домной Федоровной едва успели к ужину разобрать ее и вновь упаковать. После еды Федор (которому мать уже успела шепнуть, чтобы он показал мне штуки) взял меня, словно маленького ребенка, за руку, и, ни слова не говоря, повел в кузницу.

Из всех хуторских строений кузня находилась дальше всех от хозяйского дома и ближе всех к новому дому Федора. Крытая черным толем, с закопченными окнами, с навесом на четырех широких столбах, под которым находились всевозможные кузнечные инструменты и рабочие заготовки Федора. Впечатление кузница производила зловещее. Она стояла в отдалении от всех жилых строений — дальше была только степь, где свистел в травах ветер, время от времени залетавший сюда поиграть со звонкими коваными цепями. Этим звоном и встретило нас обиталище кузнеца… Пустынная местность, тихий звон, красное зарево огня в темном квадрате кузни — от всего этого на миг мне стало страшно. Федор почувствовал мое состояние, сильнее сжал руку; перед самым порогом приобнял за плечи, подтолкнул вперед. Я вошла, вдыхая запах огня и железа, с любопытством оглядываясь по сторонам. Никогда до этого мне не приходилось бывать в кузнице, но я была уверена — такой кузни не найти больше во всем свете. Напоминала она мастерскую художника: всюду валялись чертежи и рисунки — кружевные узоры оград, перил, козырьков; на железных полках стояли в вазах кисти для живописи, в беспорядке лежали карандаши, угольники, циркули… В очаге гудел огонь (Федор не гасит его с утра до вечера); рядом, словно жертвенники какого-то языческого бога, возвышались три наковальни — большая, средняя и маленькая. В самом центре просторного помещения стоял высокий, обитый листами светлого металла, топчан, чем-то напоминавший операционный стол…

«…Федька — колдун так колдун: старую бабусю на молодую дивчину перековать может!..» — вспомнились мне слова мастера Андрея. Я глянула в суровое лицо Федора и подумала, что кузнец, как и печник — богов брат, только бог его древний, темный, грозный, необузданный, еще не связанный границами добра и зла. В темноте, разбавленной закатным светом, едва сочившимся из низкого окна, Федор и казался мне таким древним богом-кузнецом. Он будто прочитал мои мысли, усмехнулся:

— Как тебе в гостях у кузнеца?

— Сказочно, — улыбнувшись, ответила я, и, чтобы смягчить неловкость, в шутку спросила. — На какой же наковальне ты старых на молодых перековываешь?

Федор сверкнул очами:

— Здесь ее нет.

Он произнес это так серьезно, что я поверила мастеру Андрею!

— А где же она?

— У кума в лесу, — произнес кузнец так, словно я знаю, кто этот невесть откуда взявшийся лесной кум.

— А…

— Знак тебе вырезал я, — оборвал меня на полуслове Федор. — Держи.

Он порылся в лежавших на подоконнике заготовках и протянул мне небольшой деревянный кругляшок, плоский, как медаль.

— Спасибо, — я стала рассматривать кругляшок. Он и был похож на медаль, или на большую монету: по краям сделаны поперечные насечки, на одной стороне вырезано лучистое солнце, на другой — две волнистые линии, одна над другой.

— Федя, расскажи мне, что это за знак?

— Андрюшка разве не говорил тебе?

— Нет… мы с ним только таблицы написали — цветов и символов.

— Знак этот зовется «Божья вода» или «Хляби небесные». Означает он воду крещенскую, когда с небес разверстых благодать на все земные воды сходит. Этот знак защищает сон от дурных видений, убаюкивает и помогает росту.

— Росту? Какому?

— Любому — росту человека, ребенка… Волосы растут от него дюжа.

— Волосы?

— Ага. На гребешке такой знак вырезать — волос так и попрет.

— А если я его в изголовье повешу, у меня тоже волос расти начнет?

— Начнет. И сама ты расти начнешь.

— А я-то как? Взрослая ведь уже, в моем возрасте не растут.

— Телом не растут, а душой в любом возрасте расти можно. Да ты сама почувствуешь. Как в изголовье поместишь, так во сне летать начнешь.

Солнце легло на горизонт, и в кузне стемнело совсем.

Ну, — сказал Федор, — штуки тебе посмотреть надобедь? Пошли на свет, тут не увидишь ничего.

Федор подхватил деревянный ящичек, и мы вышли на улицу. В ящичке лежало множество похожих на мой кругляшков, только они были не деревянными, а кованными из темного железа. По сравнению с филигранной ковкой Федора, которую я видела до сих пор, «штуки» казались мне сделанными грубо, наспех, и не Федором, а каким-нибудь мальчиком-подмастерьем, лишь недавно взявшим в руки молот. Вместе с тем, чем дольше держала я в руках каждую из «штук», тем больше притягивали они меня, и в конце концов я решила, что «штуки» эти и впрямь заряжены какой-то сильной магией. Федор сидел рядом и объяснял мне значение каждого знака.

— Это коник, — говорил он мне, — знак солярный. Токи несет солнечные, оберегает от худого слова и глазу черного. Это — древо жизни. Благоприятные токи оно укрепляет, а темные — перерабатывает…

До самой ночи сидели мы, разглядывая штуки-знаки-символы, Федор объяснял мне значение и силу каждого, я вертела их в руках, стараясь запомнить, какой дар скрывает каждая из незамысловатых фигур.

На рассвете я уже развешивала «штуки» по двору — так, чтобы незаметно было постороннему глазу, прятала их под стреху крыши, закапывала у столбов ворот. После обеда в дом явились станичные тетушки, они пришли помогать хозяйке стряпать: до свадьбы оставалось три дня. Мне же знахарка вручила большой мешок с травами, и, показав как связывать их в пучки, велела развешать эти травки по трем домам, а пуще — по Федорову, для оберега и хорошего духа.

Этим и занималась я до самого вечера, вспоминая наставления хозяйки, какую траву в какой угол и с какою молитвою вешать, а также от чего она оберегает.

Травки различались по свойствам, сторонам света, стихиям и действию. Домна Федоровна собрала их в дни солноворота,[12]и они как будто излучали энергию оплодотворенной солнцем земли.

Крапиву я связала жесткими жгутами и положила их под порог; осыпавшиеся сухие листья замела под половики. Эта, не потерявшая своей жгучести и в сухом виде, сорная травка способна остановить колдуна и вообще любого человека, пришедшего в дом с намерением навредить. Крапивным веником, сказала Домна Федоровна, выметают из хаты «нечистиков». Еще насыщает крапива солнечной «ян-силой», а будучи положена в обувь, облегчает ходьбу и гонит усталость. Под порог насыпала я и подсолнечных семечек, дающих энергию солнца и плодородия. Над каждым порогом прочла краткую молитву: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь. Сохрани, Господи, от человека лихого, от глазу черного, от мыслей неправедных. Молитвой притворю, крестом закрещу. Стой, злой, не двигайся, не приближайся, оставь злобу за порогом, в хату не вноси, с собой забирай. Словам — ключ, порожкам — замок. Аминь, аминь, аминь».

По углам поместила я вверх — полынь, а на пол — лаванду. Полынный дух очищает и освежает атмосферу в жилище, не дает энергиям скапливаться и заставляет их течь по всему дому. Лаванда же отталкивает болезни, которые чародеи, коих немало на всяком празднике, любят прятать в углы, высыпая их из своих рукавов. Правда это или нет, не знаю, но в дезинфицирующих свойствах лаванды сомневаться не приходится (недаром же ее кладут в одежду и кидают под пол, как защиту от моли и грызунов). Поднимавшийся снизу теплый аромат лаванды и спускавшийся сверху степной запах полыни, смешиваясь, создавали тонкий и свежий дух, от которого на душе и в мыслях становилось ясно и радостно. Углы я убирала травами также с молитвами, на каждый угол — своя особая архангельская.

Стодарнику (юго-восточный угол) соответств овала молитва Уриилу Архангелу:

Святый Архангеле Божий Урииле, Светом Божественным озаряемый и преизобильно исполненный огнем пламенной горячей любви, брось искру огня сего пламенного в мое сердце холодное, и душу мою темную светом твоим озари. О, великий Архангеле Божий Урииле, ты еси сияние огня Божественного и просветитель помраченных грехами, просвети ум мой, сердце мое, волю мою силою Святаго Духа, и настави меня на путь покаяния, и умоли Господа Бога, да избавит меня Господь от ада преисподняго и от всех врагов, видимых и невидимых, ныне и присно и во веки веков. Аминь

О, святые Господства, всегда пребывающие пред Небесным Отцом, умолите Иисуса Христа, Спаса нашего, да запечатлеет царственную свою в немощи силу и дарует нам благодать, да очистимся этой благодатью, да возрастем этой благодатью, да исполнимся верой, надеждой и любовью.

Юго-западные углы я закрест ила молитвой Архангелу Михаилу:

Святый Архангеле Божий Михаиле, отжени от меня молниеносным мечом твоим духа лукавого, искушающего мя. О, великий Архистратиже Божий Михаиле — победитель демонов! Победи и сокруши всех врагов моих, видимых и невидимых, и умоли Господа Вседержителя, да спасет и сохранит меня Господь от скорбей и от всякия болезни, от смертоносныя язвы и напрасныя смерти, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

О, святые шестикрылатые Серафимы, вознесите благомощную молитву вашу ко Господу, да умягчит Господь грешные ожесточенные сердца наши, да научимся вверять Ему, Богу нашему, всех: и злых, и добрых, научите нас прощать обидчиков наших, дабы и Господь простил нас.

Северо-западный угол был посвящен Архангелу Рафаилу:

О, великий Архангеле Божий Рафаиле, приемый дар от Бога целить недуги, исцели неисцельные язвы моего сердца и многие болезни моего тела. О, великий Архангеле Божий Рафаиле, ты еси путеводитель, врач и целитель, руководствуй меня ко спасению и исцели все болезни мои, душевные и телесные, и проведи меня к Престолу Божию, и умоли Его благоутробие за грешную мою душу, да простит меня Господь и сохранит от всех врагов моих и от злых человек, и ныне и до века. Аминь

О, святые богоносные Престолы, научите нас кротости и смирению Христа, Владыки нашего, даруйте нам истинное познание своей немощи, своего ничтожества, даруйте нам победу в борьбе с гордостью и тщеславием. Даруйте нам простоту, око чистое и смиренное сознание.

В северо-восточный угол поместила я травы с молитвой Гавриилу Архангелу:

Святый Архангеле Гаврииле, радость неизреченную с Небес Пречистой Деве принесший, исполни радостию и веселием сердце мое, гордостью преогорченное. О, великий Архангеле Божий Гаврииле, ты еси благовестил Пречистой Деве Марии зачатие Сына Божия. Возвести и мне, грешному, день страшной смерти Господа Бога за грешную мою душу, да простит Господь грехи мои. О, великий Архангеле Гаврииле! Сохрани меня от всех бед и от тяжкой болезни, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

О, многоочитые Херувимы, воззрите на безумие мое, исправьте ум, обновите смысл души моей, да снизойдет на меня, недостойного, премудрость небесная, дабы не согрешать словом, дабы обуздать язык свой, чтобы каждое деяние было направлено к славе Небесного Отца.

Над окошками в маленьких пучках я развесила зверобой, шалфей, ромашку, чабрец и тысячелистник. Смесь этих трав должна защитить дом от завистливых взглядов, дурных пророчеств на семейную жизнь и порчу неплодства. Под кровать молодым настелила я ветви можжевельника, орешника (стабилизируют и усиливают энергии, защищают от порчи, наведенной на вещи) положила тысячелистник и чабрец (очищают пространство, разжигают любовный жар, дают плодовитость).

Когда пространство всех трех домов было очищено и защищено травами, я принялась за оберег фасадов. Здесь моим «оружием» были чертополох — гроза «нечистиков» и зверобой — травка, известная тем, что, пока она жива, то вбирает в себя солнечный свет, а засыхая, отдает его. Подвязывая на красных шнурах под стрехи пучки чертополоха и зверобоя, неслышно, одними губами я шептала заговор:

Стану, благословясь, пойду, перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота, выйду я в чисто поле. В чистом поле есть стоит замок. Господи, благослови дверечки, воротечка, трубечки, окошечка, благослови, Господи, весь мой благодатный дом. Округ моего дома каменна гора, железный тын, Иисус Христос, Богородицын замок. Во имя отца и сына и святого духа. Аминь.

Защитив фасады, я принялась за праздничную зону — сад и внутренний двор, над которым уже натянули огромный тент (под ним будут стоять пиршественные столы). На столбы, держащие тент, вверху и в низу вешала я крупными связками зверобой и пижму. Травы эти, напоенные степным солнцем, защитят, очистят, предотвратят ссоры и драки, и не позволят гостям чрезмерно злоупотреблять алкоголем; каждый выпьет ровно столько, чтобы не потерять человеческий облик.

Убирать травой дома я закончила только к концу дня. Странное дело: обычно применение заговоров и молитв оставляло меня без сил, а сейчас, напротив, я чувствовала прилив энергии и свежести. Лившийся со всех сторон запах трав сопровождал меня повсюду, даже запахи кухни, на которой варилось, жарилось и пеклось что-то немыслимо вкусное и ароматное, не перебивали тонких дух сухой травы. И с этим духом входили в меня какие-то неведомые, оживляющие, бодрящие силы. Я хотела спросить знахарку, отчего так происходит, но Домна Федоровна была вся в кухонных заботах, и я решила не отвлекать ее вопросами.

Следующие два дня пролетели в предсвадебных хлопотах. С утра до вечера на хутор приезжали машины — с продуктами, столами, лавками, табуретками, свадебной атрибутикой и еще всякой мелкой всячиной, перечислению и описанию которой можно было бы посвятить не одну страницу. Я то помогала на кухне, то украшала гирляндами, шариками и лентами опоры тента, ворота, дома и деревья. И удивлялась сама себе: в другое время я бы с ног валилась от усталости, а тут летала из одного дому в другой, с база на улицу, из сада в летнюю кухню. В ногах, руках и голове ощущалась необыкновенная легкость…

За день до свадьбы приехала невеста Федора, Ирина. Остановилась она не на хуторе, а в станице: по казачьим законам, невеста не должна ночевать в доме жениха до свадьбы. Поэтому увидеть ее до торжества мне не удалось.

И вот — свершилось. Два дня хутор жил праздничным весельем, застольем, нарядами, лицами — породистыми, яркими, южными, звонкими донскими голосами, перетекавшими из тоста в песню, и обратно, в нескончаемое «горько!». Вихрь праздника захватил меня и растворил в своем красочном веселье, вплел в грандиозное действо свадебного обряда, как вплетают цветы и травы в яркие купальские венки…

Таким купальским венком и запомнилась мне эта свадьба, и под мерный стук колес и баюкающее покачивание вагона снились раздольные песни, летящие далеко в степь и разноцветные сполохи платьев, цветов, украшений, подарков, завернутых в яркую бумагу. Снились мне жгучие глаза мастера Андрея, сидевшего за свадебным столом прямо напротив меня, и — лицо невесты, будто списанное с меня в юности… В первый момент, когда я увидела невесту Федора, выходящую с ним под руку из церкви после венца, это сходство так поразило меня, что я открыла рот и стояла столбом, забыв про зерна, хмель и денежную мелочь (все это лежало в решете, которое я держала в руках; вместе с другими гостями я должна была осыпать молодых при выходе из церкви).

От Калитвиных я уехала на третий день свадьбы: меня с нетерпением ждали в Институте (к началу учебных занятий я уже опоздала). Хозяева, внимательные ко всем гостям, не забыли и обо мне: проводили до вагона, одарили гостинцами, завернули с собой остатки свадебных угощений. В отдельную сумку заботливая знахарка сложила мне кипарисовые ветви, можжевельник и кипу различных трав для оберега и очищения дома.

Встречать меня было некому; приехав домой, я разобрала сумки, разложила прямо на полу подарки и… решила ничего не двигать и не делать без Володи. Сидя в пустой квартире, я вдруг ощутила нас с мужем как единое целое, связанное намного более сильными узами, чем супружеские обязательства. Целым предстояло стать и нашему дому, но произойдет это не раньше того момента, когда каждый из нас вернется к своей глубинной сущности: мужчина — к мужской, а женщина — к женской. Осваивать эту, женскую сущность я и решила на первых порах: блюсти чистоту, изгонять пыль и грязь, убирать лишнее, готовить еду и наполнять дом любовью. Ведь я — женщина, и дело мое — хранить и поддерживать очаг, в котором когда-то Первобог испек праматерь всех людей и наделил душою…

[1]План — на Юге общее название участка, где строится новый дом (относится только к частному строительству). (Здесь и далее примечания автора.)

[2]Саман — необожжённый кирпич-сырец, приготовленный из глины с добавлением резаной соломы и навоза

[3]Макитра — глиняный горшок с широким горлом.

[4]Порожки — крыльцо.

[5]Токи — направления энергетических полей.

[6]Вназирку — наблюдая, не теряя из виду.

[7]Холодок — прохладное, затененное место, где ставится лавочка, устраивается беседка или гамак.

[8]Матка — матица; батька — старинное название продольной балки, которая кладется поверх матицы.

[9]Байдюже как — неграмотно, неизвестно как.

[10]Винцерада — дождевое пальто из брезента.

[11]Отрывок из поэмы А.К. Толстого "Иоанн Дамаскин".

[12]Солноворот — диалектное название летнего солнцеворота, оно же солнцестояние — самый длинный день года. Зимний солнцеворот называется у казаков «карачун».

Поиск по сайту: