Сценарии будущего и социалистическая политика в XXI веке

Итак, есть серьезные основания полагать, что XXI век пройдет под знаком регресса. В принципе, в этом нет ничего удивительного. Вошедшая в плоть и кровь европейского (а затем и не только европейского) человека предшествующих двухсот лет убежденность в неотвратимости и, по большому счёту, непрерывности прогресса, не слишком хорошо сочетается с фактами. Любой прогресс в классовом обществе глубоко противоречив. Это не только, и, временами не столько рост производительных сил человечества, сколько увеличение прибавочного продукта, выжимаемого правящим классом из остального населения. Естественно, что темные стороны такого прогресса имеют тенденцию периодически брать верх. И тогда «прогресс» становится проклятием большинства населения, и всего общества в целом. А если подобный острый социальный кризис (результат чрезмерного усердия правящего класса в прогрессивных упражнениях на спине трудящегося большинства) совпадает с экологическим кризисом – ответом природы на чрезмерные усилия все того же правящего класса уже в отношении окружающей среды, то избавление от этого прогресса становится объективно необходимым. Регресс, в такой ситуации, оказывается очень тяжелым, но, объективно, полезным явлением, поскольку разрушает структуры прогресса, оказавшегося тупиковым, и открывает возможности для нового развития. Главное, при этом, чтобы цена регресса не оказалась слишком высокой.

Практически все докапиталистические классовые общества узнали этот момент, когда прогресс оборачивается своей противоположностью. И древневосточные общества, и античный Рим, и феодальная Европа достигали пределов – пределов доступного, на том уровне развития, повышения производительности труда, пределов естественной производительности окружающей среды, пределов эксплуатации народных масс, пределов социальной поляризации, и терпели крах, переживали более или менее длительную полосу отката, регресса. Спустя какое-то время развитие начиналось вновь, и шло по прежней колее (древневосточные общества), или же сворачивало на какую-то другую дорогу. Последний вариант реализовался в Европе, как после античности, так и после средних веков.[12]

Сегодня очень вероятно, что к пределам своего развития, социальным и экологическим, подошел капитализм. Расплатой за слишком эффективное извлечение прибавочного продукта служит хронический кризис перепроизводства, расплатой за чрезмерное расходование природных ресурсов – их нехватка, и выход экологических систем из равновесия. Это значит, что избыточное (и причиняющее большинству человечества скорее страдания, чем благо) капиталистическое развитие производства должно быть ликвидировано, как это происходило и раньше, в период краха предыдущих формаций. Человечеству, в том числе и народам России, так или иначе, придется пройти через полосу регресса, придется заплатить за негативные последствия капиталистического прогресса – деградацией окружающей среды, относительно возросшей редкостью и труднодоступностью источников энергии и других природных ресурсов, торможением роста производительных сил.

Тем не менее, сценарии прохождения через регресс могут очень различаться.

Один вариант – продолжение хищнической капиталистической, ориентированной на краткосрочную прибыль эксплуатацию природных ресурсов, как восполняемых, так и невосполнимых. На этом пути человечество ждут катастрофы, и, возможно, полный крах цивилизации. Например, может оказаться, что неизбежный переход на альтернативные источники энергии человечество будет осуществлять лишь тогда, когда топливных ископаемых реально перестанет хватать – в том числе и на то, чтобы обеспечить создание (очень дорогостоящей) инфраструктуры для альтернативной энергетики. В то же время, широкое и бездумное использование угля[13] (наиболее обильного, но и наиболее экологически «грязного» из топливных ископаемых) приведет к дальнейшей, еще более быстрой деградации окружающей среды, к масштабному изменению климата, делающему непригодным для хозяйственной деятельности целые страны и регионы. Параллельно с засухами и наводнениями, будет ускоряться подстегнутая индустриальным земледелием эрозия почв, а капитализм будет реагировать на кризис сельского хозяйства не изменением принципов земледелия, а повышением цен на продукты питания. Вообще, проблемы, порождаемые экологическим кризисом, будут «решаться» таким образом, что ведущие капиталистические державы будут сталкивать последствия кризиса на слабые страны, и, по мере возможности, друг на друга, а внутри каждой страны расплачиваться в наибольшей степени будут наиболее бедные и незащищенные слои. Нехватка ресурсов и упадок производства приведет к запредельному росту цен на необходимое – на еду, воду, отопление для жилищ, и проч. Но при этом ресурсы будут по-прежнему тратиться на удовлетворение избыточных потребностей платежеспособных слоев населения. Неприкрытый авторитаризм станет наиболее естественной формой управления в этих условиях. Подобный путь закончится, возможно, наступлением острой нехватки энергии, пищи, воды, минералов. Нехватка эта будет настолько значительной, что поставит под удар все социальные институты, подталкивая мир к превращению в огромное Сомали.

Второй возможный вариант предполагает, что в течение XXI века, (а скорее к его середине) человечество, если хочет избежать наихудших кошмаров деградации, должно будет перестроить свою хозяйственную деятельность таким образом, чтобы она соответствовала трём императивам:

1. Невосполнимые природные ресурсы могут использоваться лишь постольку, поскольку без них никак невозможно обойтись.

2. Восполняемые природные ресурсы могут использоваться лишь со скоростью, не превышающей их скорость восстановления.

3. Увеличение объемов производства может происходить лишь постольку, поскольку оно компенсируется развитием энерго- и ресурсо- сберегающих технологий, таким образом, чтобы рост производства не влек за собой рост потребления природных ресурсов.

Что требуется для осуществления такой реконструкции, причем в интересах трудящегося большинства человечества? Какую политику нужно для этого проводить в первой половине XXI века?

· Во-первых, приоритетным направлением инвестиций должны стать инвестиции в перестройку энергетической инфраструктуры, таким образом, чтобы она могла работать, и обеспечивать основные общественные потребности, опираясь не почти исключительно на топливные полезные ископаемые, как это происходит сейчас (нефть, газ и уголь вместе обеспечивают 81,4% производства энергии в мире), а на сочетание остаточного использования топливных ископаемых с ветряной, солнечной, ядерной, гидроэнергетикой, биотоплива – в пропорциях, уместность которых будет определяться в зависимости от конкретного региона и его географических особенностей.

При этом нужно помнить, что при любом подобном сочетании энергетическая система все равно будет более дорогостоящей по сравнению с энергетикой XX века, и не только в денежных, но и в натуральных показателях. Поэтому реконструкцию нужно проводить (строить новые электросети, реконструировать старые, воздвигать ветряки и реакторы, производить для них оборудование, создавать новые системы аккумуляции и хранения электроэнергии, необходимые при использовании непостоянных источников энергии, таких, как ветер и солнце, и т.д., и т.п.) как можно скорее, пока еще остаются значительные запасы относительно доступных топливных ископаемых, потому что потом, по мере их исчерпания, каждый шаг будет труднее, каждое капиталовложение будет обходиться дороже.

Любое подобное сочетание источников энергии будет означать, что доля электроэнергии в энергетической системе увеличится, а доля топлива – резко упадет (не стоит, кроме того, забывать, что издержки на производство топлива, постольку, поскольку речь идет о топливных полезных ископаемых, а не о биотопливе, рентабельном лишь в некоторых регионах, будут неуклонно расти). Это будет тяжелым ударом по тем звеньям сегодняшней экономической системы, которые в наибольшей степени завязаны на топливо, в том числе транспорт и сельское хозяйство. Кроме того, как уже отмечалось выше, сельское хозяйство сильно зависит еще и от минеральных удобрений, производимых из газа и нефти.

Это означает, что другим приоритетным направлением инвестиций должна стать перестройка транспортной инфраструктуры, с опорой на новые источники энергии. При этом возможности применения электродвигателей в таких видах транспорта, как морской флот или авиация останутся, вероятно, очень ограниченными. Из этого следует, в частности, что широкий товарооборот между странами и частями света, характерный для сегодняшнего дня, скорее всего, не сможет продолжаться на прежнем уровне. Поэтому вся экономическая система должна будет, в большей или меньшей степени, переориентироваться на локальное производство, производство вблизи места потребления. В особенности это будет касаться сельского хозяйства, которому, кроме того, придется осуществлять переход на менее капитало- и энерго- емкие, но более экологически дружественные системы земледелия, несмотря на их меньшую производительность и большую трудоемкость.

Экономические преобразования такого масштаба должны будут серьезнейшим образом сказаться на социальной структуре общества, на образе жизни, и т.д. Из наиболее очевидных последствий вышеперечисленных изменений следует отметить, например, увеличение количества людей, занятых в сельском хозяйстве (в меньшей степени опирающемся на технику, и в большей – на человеческий труд)[14], невозможность дальше поддерживать поселения-мегаполисы (с высотными зданиями, снабжение которых водой, отоплением и т.п. требует колоссальных затрат энергии, с гипертрофированным развитием легкового и грузового автотранспорта, морями асфальта, и т.п.) и развитие другого типа городских поселений – небольших городов, где будут органично сочетаться определенные формы сельского хозяйства (например, садоводство), и легкая промышленность, ориентированная на удовлетворение местных нужд; городов, плавно переходящих уже в чисто сельскохозяйственную округу. Наряду с этим, конечно, должна будет сохраниться и тяжелая промышленность: снабжающая легкую промышленность необходимым оборудованием, обеспечивающая функционирование сложной, диверсифицированной транспортной инфраструктуры и, тоже диверсифицированной, энергетики, а также включающая в себя, постольку, поскольку это будет необходимо, производство вооружений. Более того, на определенных этапах реконструкции именно тяжелая промышленность может иметь приоритетное значение.

Однако, целью реконструкции, тем не менее, явится общество, где тяжелая промышленность будет иметь подчиненное, служебное значение – не мотор экономики, не вечный двигатель беспрестанного экономического роста (который невозможен в мире, натолкнувшемся на экологические пределы), а средство поддержания в годном состоянии производственного аппарата, ориентированного, в свою очередь, на устойчивое воспроизводство общества, на постоянное удовлетворение общественных потребностей на уже достигнутом, оптимальном уровне.

Таким образом, в течение XXI века, (лучше – если уже в первой его половине) должна будет планомерно и последовательно осуществляться грандиозная программа всеобъемлющей экономической и социальной реконструкции, притом, естественно, вне зависимости от краткосрочной прибыльности этих капиталовложений. Наряду с сокращением доступности природных ресурсов, с их удорожанием, это будет означать, что А) во всех отраслях экономики придется сделать энергосбережение приоритетом №1, что тоже потребует дополнительных инвестиций, Б) что ряд отраслей производства придется сокращать, что какие-то общественные потребности придется ограничить.

· Поэтому вторая важнейшая составляющая разумной экономической политики в интересах трудящегося большинства будет состоять в том, чтобы с помощью тех или иных механизмов ограничить и свести на нет фиктивные, избыточные потребности, созданные капиталистической экономикой, и, в то же время, гарантировать удовлетворение базовых потребностей (в пище, воде, одежде, жилье, тепле, медицинской помощи, и т.п.) всему населению, вне зависимости от уровня платежеспособности, по принципу уравнительного распределения.

Очевидно, что обе эти компоненты – ни плановая реконструкция всей экономики, не ориентированная на извлечение прибылей, ни уравнительное распределение не совместимы с сохранением капиталистической экономики – ни вместе, ни каждая из них по отдельности. Условием подобных мер может быть только национализация экономики, (как минимум, стратегически важных, ключевых отраслей экономики, и финансового сектора), и переход управления в руки институтов, на деле представляющих интересы трудящегося большинства.

Политическая задача по-прежнему состоит в том, чтобы, по классической формулировке Маркса, «отсечь чисто угнетательские органы старой правительственной власти, ее же правомерные функции …. передать ответственным слугам общества»[15] (нелишним будет отметить, что под «обществом» в этом контексте Маркс имеет в виду трудящийся народ, «организованный в коммуны).

По традиции, унаследованной от предыдущей эпохи, мы с полным правом можем назвать этот двоякий переход власти и собственности – социалистической революцией.

Вопрос о движущих силах этой социалистической революции в высокой степени проблематичен. Деградация капиталистического, в первую очередь, промышленного производства, означает и деградацию, распыление, атомизацию рабочего класса. Уникальное положение индустриальных рабочих, отмеченное Марксом в XIX веке, уходит в прошлое. Они больше не являются одновременно и наиболее угнетенным, и наиболее передовым классом; классом, который в наибольшей степени отчужден от гражданской и политической жизни буржуазного общества, но, при этом, в самой навязанной ему производственной организации получает прочную основу для консолидации своей силы, и превращения в политического субъекта. Регрессирующий капитализм разрушает (и не без барышей!) ту производственную базу, которую раньше сам же создавал, тем самым, подрывая основы самоорганизации пролетариата. Деградация капиталистического, в первую очередь, промышленного производства, означает и деградацию, распыление, атомизацию его человеческой основы – рабочего класса. Парадоксальным, и непредвиденным ранними социалистами/коммунистами следствием упадка капитализма оказывается упадок его предполагавшегося могильщика.

Среди части как зарубежных, так и российских левых определенную популярность приобрели упреки в адрес рабочих, которые, дескать, за последние десятилетия стали консервативны и реакционны, подобно средним сословиям времен Коммунистического манифеста. В определенном смысле, это действительно так. Проблема в том, что вышеупомянутые левые сами перепутали ориентиры на местности значительно основательней, чем третируемые ими рабочие. Рабочий класс стал реакционным, т.е. противостоящим основному направлению развития, постольку, поскольку само развитие совершило оборот на 180°, и пошло вспять.

Так что основная проблема – это не «реакционность» рабочего класса, а его распыленность новыми экономическими условиями. Уменьшение способности рабочего класса, и в его лице – всего трудящегося большинства, создавать свои устойчивые организации, а значит: накапливать политический опыт и проводить свою собственную, независимую, классовую линию, ставит перспективу социалистической революции под вопрос, несмотря на то, что она объективно необходима, в интересах огромного большинства человечества, да и всего человеческого общества в целом.

С несколько большей уверенностью можно сказать, что как капиталистический прогресс происходил неравномерно, также (и по тем же причинам) неравномерно происходит, и будет происходить в дальнейшем и регресс капитализма. Притом если при прогрессивном развитии, в эпоху, когда «пирог», подлежащий разделу между классами, рос, временами могло происходить смягчение неравенства как внутри отдельных стран между классами, так и между регионами мировой капиталистической системы, между центром и частью периферии, то при регрессе, в период уменьшения общего «пирога», это почти исключено.

Капитализм все еще достаточно силен, и его запасов прочности еще долго будет хватать, чтобы удерживать свои позиции в наиболее сильных странах, за счёт прямого присвоения природных ресурсов зарубежных территорий, использования дешевого труда мигрантов (учитывая, что их количество в мире регресса, социального распада, экологических катастроф, будет только возрастать) и прочих форм империалистического доминирования. Ситуация будет усугубляться тем, что самого по себе кризиса и регресса, сколь угодно глубокого, недостаточно, чтобы избавиться от капитализма. Для этого необходим организованный субъект. А распад и атомизация рабочего класса, наряду с деградацией докапиталистических структур солидарности, сделает проблематичным формирование такого субъекта во многих странах. Там, где общество скатится в глубокий регресс, но субъекта социалистической революции не будет, воцарится хаос, не препятствующий, впрочем, зарубежным капиталистическим державам выкачивать из такой территории ценные природные ресурсы, если они там есть.

Поэтому, хотя несомненно, что капитализм – это глобальная система, победить которую можно, в конечном счёте, только в глобальной конфронтации, социалистические революции будут изначально происходить только в отдельных странах. В каких именно? В наиболее общем виде, это должны быть те страны, где глубокий социальный регресс будет сочетаться с хотя бы относительным выживанием социальных структур, опираясь на которые, трудящееся большинство может сорганизоваться на революцию, и с наличием политической организации, способной эту революцию возглавить. Какие страны наиболее соответствуют этим условиям – могут показать только детализированные исследования в сочетании с практикой социальной борьбы.

В зависимости от того, какими именно природными ресурсами, ландшафтом, климатом, социальной структурой, уровнем развития производительных сил, на момент совершения революции, будет располагать каждая такая страна, от того, где именно она будет расположена и чьи именно интересы будет нарушать ее разрыв с капитализмом, будут формироваться особенности ее перехода к социально справедливой и экологически ориентированной системе хозяйства. Однако при этом, в интересах выживания революции, и данной страны вообще, должны будут соблюдаться два вышеупомянутых принципа (первоочередные инвестиции в хозяйственно-энергетическую реконструкцию и, постольку, поскольку этого требует удовлетворение базовых потребностей всего населения, уравнительное распределение). Более или менее длительное изолированное существование подобных стран, противостояние со всем капиталистическим миром, сделает для них равно обязательным и третий императив – поддержание своей обороноспособности.

Изолированное существование любого из «рабочих государств» или «социалистических государств»[16] будет стеснять его развитие, затруднять социально-экономическую реконструкцию, как отвлекая силы на оборону, так и ограничивая доступ к природным ресурсам, в тем большей степени, чем меньшей по размеру, менее богатой плодородными землями, водой, полезными ископаемыми, чем более уязвимой для внешнего нападения будет его территория.

Если под социализмом понимать полный контроль общества над своей жизнью, полностью планомерную организацию всего производства, в гармонии с окружающей средой, то ясно, что подобная полная планомерность может быть достигнута лишь в пределах всей Земли. В противном случае, капиталистическое разрушение окружающей среды сможет, например, привести к таким глобальным изменениям климата, которые пустят насмарку все планомерное экономическое развитие на территории социалистического государства, а то и вовсе сделают невозможной жизнь на этой территории (представим себе, например, социалистический остров, затопляемый в результате изменения уровня мирового Океана).

Это означает, что социалистические очаги должны будут всегда помнить о классовой борьбе и интернационализме (понимаемом, как союз народов, борющихся за свое освобождение от Капитала); оказывать поддержку друг другу, и всем народам, борющимся за свое освобождение. Только так народы социалистических очагов смогут избавиться от постоянного давления, стеснения, угрозы, представляемой окружающим регрессивным капитализмом.

В то же время нужно отметить, что возможность «перепрыгнуть» через этап изолированных социалистических очагов, представляется сегодня вполне иллюзорной. Социалистические очаги XXI века будут длительное время, возможно, на протяжении десятилетий, выживать (или не выживать) в условиях превосходящего по силе, агрессивного капиталистического окружения; в условиях, напоминающих условия существования сегодняшних «государств-изгоев», таких, как Куба или Северная Корея.

Условия существования изолированных очагов будут многократно усиливать те черты социалистического общества, которые расходятся как с представлениями классиков XIX века, так и с всевозможными леволиберальными и социал-демократическими идеями о социализме.

Тем более важно говорить о подобных расхождениях прямо и недвусмысленно.

1. Как уже отмечалось выше, социализм XXI века – это отнюдь не прямое, линейное продолжение капитализма; это не «идеальный капитализм», без неравенства и угнетения, с еще более высоким развитием производительных сил, при котором в изобилии живет уже не меньшинство населения, а все люди без исключения. Напротив, многие из потребностей, порожденных капиталистическим развитием, должны будут отмереть при социализме, как несовместимые с поддержанием правильного баланса между производством и окружающей средой. Нельзя даже сказать, что социализм – это общество более высокой производительности труда, чем капитализм. Мы уже говорили выше, что в ряде сфер производства, например, в сельском хозяйстве, вероятно, потребуется переход не к более высокой, а к более низкой производительности труда. Говоря короче, социализм, вопреки мнению классиков – это вовсе не освобождение производительных сил, созданных капитализмом, от капиталистических производственных отношений, не снятие преград на пути беспредельного развития этих производительных сил. Напротив, переход к социализму – это глубочайшая трансформация, как капиталистических производственных отношений, так и капиталистических производительных сил. Главное здесь – не усиление и не ослабление производительных сил, не ускорение и не замедление их роста, а смена типа и направления их развития.

2. Социализм XXI века – это не средство обеспечить продолжение капиталистического прогресса за пределами самого капитализма, а реакция на регресс капитализма, средство обеспечить выживание отдельных народов, и всего человечества в целом, в условиях деградации и краха, порождаемых этим регрессом, средство пройти через регресс со сравнительно наименьшими потерями. Социализм XXI века – это планомерная организация производства, и всей общественной жизни, таким образом, чтобы обеспечить оптимальное (а не максимально мыслимое) удовлетворение базовых (а вовсе не любых) потребностей всего населения в условиях экономической и экологической катастрофы.

3. «Реальный социализм» XX века проиграл борьбу с капитализмом; «социализм XXI века», несмотря на чудовищные стартовые условия, имеет шанс эту борьбу выиграть. Причина этого вовсе не в том, что изолированные социалистические очаги XXI века будут качественно превосходить государства «реального социализма» XX века, с точки зрения экономического развития, уровня развития производительных сил, и т.п. Наоборот, возможно, что они будут уступать своим предшественникам по этим показателям. Однако сам капитализм будет выглядеть уже совершенно иначе, качественно уступая капитализму XX века.

Историческая миссия возможных очагов социалистического строительства в XXI веке будет заключаться в том, чтобы

А) выжить, и сохранить основы цивилизованной, относительно эгалитарной общественной жизни

Б) распространяясь на как можно большие территории, в перспективе – на всю планету, обеспечить выживание человечества

В) перестроить экономическую структуру таким образом, чтобы экономическая деятельность человечества могла осуществляться, не разрушая, недопустимым образом, окружающую среду

Г) переориентировать экономику с бесконечного роста производства ради производства, ради накопления капитала, становящегося абсолютным императивом, и подчиняющего себе все стороны общественной жизни, на удовлетворение ключевых, базовых потребностей населения.

Вероятно, что на основе реконструированного подобным образом производства будет возможно, в дальнейшем, социально-экономическое развитие нового типа, позволяющее индивиду жить и развиваться в гармонии с другими людьми, и с природой; развитие, которое воплотит в жизнь гениальную догадку Маркса, и сделает основным мерилом богатства свободное время, используемое индивидами для культурной жизни, саморазвития, творчества.

Однако сегодня это – лишь гипотеза, лишь «музыка будущего».

Задача ближайших десятилетий – создание, сохранение, расширение социалистических очагов, ради выживания, ради спасения от варварства.

И применительно к этим очагам очень важную роль будет играть опыт «реального социализма» XX века, анализ его сильных и слабых сторон, выявление причин его успехов и его краха.

Опыт «реального социализма»: к вопросу о централизации, бюрократии, и плановом хозяйстве.

Природа стран «реального социализма» всегда, на всем протяжении существования этих режимов, была предметом самого напряженного интереса и самых ожесточенных дискуссий среди левых, социалистически настроенных людей по всему миру. Разброс мнений был крайне широким, от полнейшей идеализации «реального социализма», до полного его отвержения, даже до демонизации. Можно без преувеличения сказать, что все вообще концепции, все варианты понимания обществ «реального социализма» были разработаны левыми. Разнообразным либералам и консерваторам оставалось лишь брать идеи «антисоветских» левых, и приспосабливать к своим нуждам.

Несмотря на крайнее разнообразие левых концепций «реального социализма», у них существуют и общие черты; в том числе, общие моменты присутствуют в понимании отрицательных сторон, слабостей «реального социализма».

Для большинства левых, социалистических критиков «реального социализма» всегда было ясно, что проблемы этого общественного устройства связаны, так или иначе, с бюрократизацией. Дело в том, что во всех «реально-социалистических» обществах сохранялась особая социальная группа лиц, профессионально занятых в аппарате управления, составлявших этот аппарат. Эту группу профессиональных управленцев и называют, обыкновенно, бюрократией. Эта группа, отличающаяся от рабочего класса и трудового крестьянства по своему социальному положению, имеющая свои собственные, более или менее осознанные интересы, способная, по роду своих занятий, поставить себя над трудящимися массами, всегда представляла очевидную угрозу власти трудящегося народа и социалистическому строительству. Этот тезис стал общим местом еще в первые годы первого «реально-социалистического государства», Советской России, еще при жизни В.И. Ленина.

Важно отметить, что существует два, как минимум, кардинально отличающихся друг от друга подхода к трактовке, к пониманию бюрократической угрозы. В зависимости от того, чем именно опасна бюрократия, по-разному видятся, естественно, и пути борьбы с этой угрозой, и пути строительства социализма в целом.

· Подход, объединяющий анархистов и ультралевых марксистов, исходит из того, что основная опасность заключается в самом существовании бюрократии. Если уничтожены частная собственность, все средства производства переданы государству, но, при этом, существует бюрократия; если именно бюрократия занимается управлением, это, по мнению ультралевых, означает, что бюрократия и является правящим классом в подобном обществе. Классом, который коллективно владеет средствами производства, и эксплуатирует трудящихся. «Социалистический» характер подобных государств, по мнению ультралевых, есть лишь мираж, иллюзия, плод циничного обмана (даже если изначально это не просто обман, но, отчасти и самообман «социалистических» бюрократов). Соответственно, задачей трудящихся, по мнению ультралевых, является борьба, как против капиталистических, так и против лжесоциалистических, а на самом деле бюрократических, «государственно-капиталистических», «бюрократически-коллективистских», и т.п., режимов. Подобную же точку зрения на «реальный социализм» порой принимали и социал-демократы, также как и не социалистические, либеральные и консервативные критики «реального социализма». Для буржуазных противников «реального социализма» анти-бюрократический пафос ультралевых очень удобен. Но альтернативой «реальному социализму» они считают не всеобщее самоуправление, как анархисты, а капитализм (чаще всего – в обрамлении буржуазной демократии).

Основной проблемой подобного подхода следует считать то, что практически за сто лет (больше, чем за сто лет, если считать одних анархистов), эти «антиавторитарные» революционеры так и не смогли объяснить – каким же образом может, причем не в сферическом вакууме, а в нашей, земной, реальности, происходить социалистическая революция, не создающая, с первых же шагов, своего аппарата управления, аппарата принуждения, и т.п. В тот единственный раз за всю историю XX века, когда анархисты были действительно массовым рабочим движением, способным играть существенную роль в масштабах целой страны, т.е. в Испании 1930-х годов, руководимая анархистами НКТ очень быстро сформировала свою бюрократию, которая обособилась от рядового актива, и стала, во все большей степени, проводить свою политику. Крайним проявлением особой, весьма нетрадиционной для анархистов линии, стало вступление представителей НКТ в состав буржуазного правительства[17]. При этом, что характерно, выиграть революционную борьбу, даже временно, анархисты все равно не смогли. И не последнюю роль в их поражении сыграла постоянная игра анархистских руководителей и ведущих активистов в прятки – с самими собой, со своим рядовым активом, со страной, с историей. Двигать революцию вперед – означало создать свой аппарат управления и принуждения, более того – установить свою диктатуру. В то же время, вся их идеология рассматривала взятие власти, взятие аппаратов управления и принуждения в свои руки, как предательство народа, предательство революции. Поэтому, вместо того, ставить вопрос о революции так, как он только и может стоять, т.е., как вопрос о власти, анархисты путались в трех соснах, ходили кругами, лишь бы не говорить о взятии власти и об установлении своей диктатуры. Неизбежная, в такой ситуации, атмосфера растерянности сильно способствовала тому, что наименее революционные элементы в НКТ смогли возобладать – но не с программой взятия власти, а с программой участия во власти, не с программой свержения буржуазии, а с программой приспособления к буржуазному правительству.

Таким образом, этот опыт вновь показал: можно сколько угодно говорить о зловредности бюрократии, сидя у себя в кабинете, или даже в рабочем кружке. Многое из того, что вы скажете, будет даже верным. Однако вы не сможете создать действительно массовую рабочую организацию – не создавая бюрократический аппарат. Вы не сможете двинуть революцию вперед, не беря в свои руки организацию общественной жизни и подавление врагов, т.е., не приходя к власти и не создавая соответствующих профессиональных аппаратов.

Конечно, можно надеяться, что когда-нибудь человечество достигнет такого уровня развития, что не будет нуждаться ни в каких профессиональных управленцах, а все организационно-хозяйственные, социальные и прочие вопросы будут решаться всем населением сообща. Однако крайне наивно рассчитывать, что такие условия смогут возникнуть в недрах капитализма. Это было наивно в XX веке, тем более это наивно сегодня, в эпоху, когда капитализм принял регрессивный характер, когда он не только не создает условия для подготовки трудящегося населения к самоуправлению, но уничтожает и те предпосылки самоорганизации и самоуправления, которые существовали ранее.

· Другой подход к пониманию бюрократической угрозы характерен для ленинистских направлений марксизма. Это ортодоксальный троцкизм, и левый сталинизм, с его разнообразными маоистскими, ходжаистскими и т.п., ответвлениями[18].

Суть их общего подхода к проблеме бюрократизации заключается в следующем: во-первых, признается, что, хотя бюрократизация и представляет большую опасность, социалистическая революция мыслима только путем захвата власти, создания своего, рабочего, государства, которое, в свою очередь, не сможет обходиться без профессиональных аппаратов. Таким образом, борьба с бюрократией переносится в плоскость правильного политического руководства, правильного контроля, и своевременного пресечения нежелательных рабочему государству тенденций развития бюрократического аппарата.

Во-вторых, общества «реального социализма» XX века рассматриваются ленинистами не как еще один вариант эксплуататорского общества, а или как социализм (но социализм незрелый, с рядом неизжитых капиталистических черт, с питательной почвой для возрождения враждебных, эксплуататорских классов, и т.п.), или как общество, переходное к социализму, общество диктатуры пролетариата (опять же, с рядом искажений, с неизжитыми капиталистическими чертами, и т.п.)[19]. В любом случае, общество «реального социализма» понимается ленинистами, как наиболее справедливое, и наиболее близкое бесклассовому, из существовавших в XX веке, как реальная альтернатива капитализму.

В-третьих, государственная собственность на средства производства, и плановый характер управления экономикой, рассматриваются всеми ленинистскими направлениями, как основа всего лучшего в обществах «реального социализма», как тот базис, на котором вырастали социалистические черты этого общественного устройства. Государство, сохраняющее и развивающее это плановое хозяйство на основе государственной собственности, расценивается, как государство рабочего класса, несмотря на то, что функции непосредственного управления находятся в руках профессиональных управленцев, а не всего рабочего класса в целом.

В чем же, в этой перспективе, заключается угроза бюрократизации? Она заключается в том, что бюрократия, как социальная группа А) обосабливается от рабочего класса, от трудового народа в целом Б) в том, что бюрократия становится проводником оппортунистических влияний на политическое руководство В) в том, что бюрократы стремятся обеспечить себе привилегии и «спокойную жизнь», гарантировать стабильность своего пребывания на высоких постах, поставить свое процветание вне зависимости от результатов своей работы Г) в том, что бюрократы ставят свой личный интерес выше общественного, свой ведомственный или региональный интерес – выше общегосударственного, и, тем самым, постоянно подрывают плановое хозяйство Д) в том, что логическим следствием из всех этих тенденций, органически присущих бюрократии, становится, при благоприятствующей ситуации, переход значительной части бюрократов на прокапиталистические позиции, с тем, чтобы превратить свое распоряжение государственным имуществом в право частной собственности, чтобы приватизировать государственную собственность, разрушив, при этом, общенародное плановое хозяйство.

Таким образом, позиции ленинистов и ультралевых, и в отношении государств «реального социализма», и в отношении бюрократии, являются, на деле, не просто различными, но диаметрально противоположными. Ультралевые считают плановое хозяйство стран «реального социализма» эксплуататорским, принадлежащим бюрократии. Ленинисты считают плановое хозяйство стран «реального социализма» принадлежащим трудовому народу. Ультралевые считают бюрократию правящим классом стран «реального социализма». Ленинисты считают бюрократию подчиненной, необходимой, но чуждой и опасной социальной группой в обществе «реального социализма». По мнению ультралевых, отрицательная, антинародная роль бюрократии в странах «реального социализма» заключалась в том, что она сохраняла этот строй. По мнению ленинистов, отрицательная, антинародная роль бюрократии в странах «реального социализма» заключалась в том, что она этот строй разрушала, и, в конце концов, почти везде разрушила, заменив его капитализмом, более соответствующим ее интересам.

Предполагаю, что если ультралевое, анархистское направление политической мысли окажется в XXI веке столь же бесплодным, сколь и в предыдущем столетии, то ленинистское направление, напротив, сможет, при условии дальнейшего развития, стать методологической основой для социалистической теории и практики XXI века. В пользу именно такой оценки ленинистских концепций говорит, помимо прочего, и то, что именно эти концепции позволяют развить наиболее адекватное понимание как сильных, так и слабых сторон «реального социализма». Сегодня мы об этом можем говорить с большей уверенностью, опираясь, в том числе, и на историографию последних десятилетий, созданную на основе значительно более широкой источниковой базы, чем работы об СССР и других странах «реального социализма» создававшиеся, так сказать, прижизненно, до начала 1990-х годов.

При этом, разумеется, нужно учитывать, что очень многие научные работы о странах социализма, созданные за последнее время, написаны с ярко выраженных антисоциалистических позиций. Поэтому, разбираясь в них, нужно отделять тот материал, который они дают (зачастую интересный и важный) от его интерпретации (как правило, более чем спорной). Характерным примером именно такого рода работ является книга, в значительной степени обобщающая результаты изысканий значительного количества авторов по интересующей нас теме, т.е. по организации и функционированию советского планового хозяйства – работа американского историка экономики Пола Грегори «Политическая экономия сталинизма».

Грегори, последователь таких теоретиков, как фон Хайек и Мизес, убежденный сторонник «рыночной экономики», естественно, стремится показать, своей книгой, что советская экономическая система была абсурдна, нерациональна, не легитимна, и т.д., и т.п. В сущности, это вывод не столько из приводимого им материала, сколько из разделяемых им априорных теоретических конструкций. Он начинает работу изумлением: как могла подобная система существовать? и заканчивает выводом, что она существовать не должна была, хотя и существовала. Однако, при всем при этом, не стоит игнорировать тот материал о слабых сторонах советской экономики, который Грегори приводит: будучи историком, пусть хоть сколько угодно ангажированным, он берет свои данные не с потолка, а из переписки руководителей СССР друг с другом, и из архивов соответствующих советских учреждений (больше всего он рассматривает документацию наркоматов тяжелой и легкой промышленности за 1930-е годы).

Эти материалы подтверждают многое из того, о чём говорили критики СССР. Прежде всего, они позволяют составить представление о тех трудностях, которыми сопровождался процесс планирования, и управления вообще, централизованной советской экономикой. Отчасти, это были технические трудности: Госплан просто физически не мог просчитывать десятки миллионов показателей по всем видам продукции, определять все материальные балансы, и проч. Поэтому Политбюро и Госплан, на деле, определяли лишь очень небольшую, наиболее важную часть показателей, основная же часть планирования производилась на местах и лишь утверждалась центром.

Однако еще более важную роль играли трудности не технического, а социального происхождения. В условиях, когда учреждения работали не самостоятельно, как при капитализме, а в рамках общего плана: по плану получают ресурсы, и по плану же должны отгрузить продукцию, каждое учреждение, будь-то наркомат, главк, трест, предприятие, и т.п., было заинтересовано в том, чтобы получить как можно более мягкое плановое задание, и как можно большее количество материальных ресурсов, для его выполнения.

Даже в 1930-е годы на всех уровнях системы шла постоянная «борьба за план». Члены Политбюро, возглавлявшие те или иные наркоматы, старались выбить наилучшие условия существования для своих ведомств (т.е., побольше ресурсов и поменьше плановых заданий). Некоторые из них, особенно упорствовавшие в этом направлении, как, например, Орджоникидзе и Микоян, постоянно вызывали этим неудовольствие Сталина, периодически обвинявшего их в бюрократизме, рвачестве, нечестности, и т.п. Впрочем, их это не очень смущало. Внутри наркоматов такую же политику вели главки, внутри главков – предприятия и тресты. На всех уровнях нижестоящие управленцы пытались добиваться своего от вышестоящих, как с помощью разнообразных просьб, кляуз, попыток свалить вину за трудности друг на друга, так и манипулируя отчетностью, которую они должны были предоставлять в вышестоящие, в том числе планирующие, инстанции. Учитывая, что без этой, поступающей «снизу», информации, никакое осмысленное планирование невозможно, негативную роль подобного манипулирования невозможно переоценить. Характерным явлением было составление главками, и даже наркоматами, двойных планов (один – для внутреннего пользования, другой – официальный, для предоставления в вышестоящие инстанции на утверждение), выбивание большего количества ресурсов, чем было в реальности нужно, чтобы выполнить план, и т.д.[20] Таким образом, все эти действия, все эти ведомственные схемы поведения имели одну, стабильную равнодействующую: они препятствовали росту объемов производства, и раздували издержки производства, т.е., активно способствовали снижению эффективности производства в целом.

Итак, плановая система управления хозяйством СССР 1930-х годов предстает перед нами отнюдь не как четкая, отлаженная, работающая с автоматизмом машины, структура. Напротив, ей постоянно противодействовали, ее постоянно подрывали, разнообразные ведомственные, региональные, групповые и личные интересы. Интересы целого отстаивались в непрестанной борьбе: главков – против директоров предприятий, в борьбе за интересы главка в целом, наркомов – против главков и предприятий, в борьбе за интересы наркомата в целом, Сталина и двух-трех его заместителей (Молотов, Каганович, и т.д.) – против наркоматов, за интересы всей системы, всего единого народного хозяйства в целом. Однако успех этой борьбы оказался довольно ограниченным. Ни стимулирование, ни контроль, ни широкое применение репрессивных методов не уничтожили тенденцию к ведомственности. Максимум, чего удавалось добиться: ограничить ее действие. Это служит еще одним подтверждением того тезиса, что эта тенденция органически порождалась самими условиями существования, самими принципами организации советской экономики.

Но как же тогда, в этом случае, советская экономика могла не только существовать, но и успешно развиваться, обеспечивая быстрые темпы индустриализации, строительства, социального развития? Чем компенсировалась встроенная в систему склонность распадаться на ведомственные и региональные клики, и впадать в застой? Слабые стороны централизованной советской экономики с лихвой компенсировались ее способностью сосредоточить максимальное количество ресурсов, материальных и человеческих, на ключевых, решающих направлениях развития. Именно это позволяло в исторически короткие сроки осуществлять колоссальные трансформации, вроде советской индустриализации 1930-х годов, достигать огромных результатов при нехватке ресурсов, побеждать в критических, почти безвыходных ситуациях. Именно это с лихвой компенсировало недостатки централизованного планирования.

Понятно, что если центральное руководство не может проконтролировать, обеспечить работу с максимальной отдачей всех звеньев народного хозяйства, то сделать это применительно к нескольким решающим направлениям, от которых зависят, в исторической перспективе, все остальные, значительно легче. Таким образом, наиболее существенный элемент планирования, при централизованном управлении – это правильно определить наиболее важные звенья, те звенья, потянув за которые, можно вытянуть всю цепь. Второй элемент сводится к тому, что это понимание, эта концепция развития должно не просто быть выработано, но должно стать предметом довольно широкого согласия в обществе в целом, и, в управленческом аппарате в частности. Именно это условие удалось выполнить в Советском Союзе 1930-х годов применительно к индустриализации и сопутствующим преобразованиям. Планирование было несовершенным, зачастую просто хаотичным, но, как бы не менялись планы, все плановики, разных уровней, более или менее ясно осознавали и проводили в жизнь общие экономические установки: приоритет тяжелой промышленности, военно-промышленного комплекса, высокий уровень инвестиций и накопления капитала были теми ориентирами, из которых должны были исходить все советские руководители, принимая свои решения.[21]

Там же, где способность политического руководства обеспечивать централизацию вокруг ясных, долгосрочных, общепризнанных приоритетов, и контролировать, во имя этих приоритетов, деятельность ведомств и предприятий сокращалась или пропадала, пропадали и преимущества планового хозяйства.

Ссылки на работу Пола Грегори даются мной, отчасти, именно потому, что Грегори является безусловным противником и СССР, и сталинизма, и идеи планового хозяйства вообще. Существуют и иные работы, приводящие к сходным выводам, но написанные с других, тоже критических, но более дружественных сталинской политике, позиций.[22]

Говорю об этом, чтобы подчеркнуть: вне зависимости от отношения к дискуссиям о том, когда именно в СССР началось бюрократическое перерождение, в 1920, 1923, 1953 или когда-либо еще, вне зависимости от оценки политики Сталина, например, по отношению к ликвидации партмаксимума, к китайской революции, к Левой оппозиции (историческая дискуссия по этим и другим темам, безусловно, продолжится), необходимой, ключевой составляющей пропаганды и политики сторонников социализма в XXI веке должна оставаться защита таких мер, как взятие власти, национализация средств производства, построение и поддержание, любой ценой, централизованного планового хозяйства. Без реализации этих мер в XXI веке о каком-либо переходе к социализму (т.е., к общественному устройству, обеспечивающему выживание человечества) невозможно и думать.

Поиск по сайту: