Вот дом, который построил Конь

Эти гады не пустили меня на похороны Корригана. Я бы с радостью забыла, как курят дурь, только бы попасть туда, но вместо этого меня опять запихнули в камеру. Я сразу свалилась на нары и закрыла глаза рукой.

* * *

Я видала список своих приводов в полицию, пятьдесят четыре пункта на желтой бумажке. Не особо аккуратно отпечатано. Вся моя жизнь, под копирку. В папочке. Хантс-Пойнт, Лекс и Сорок девятая, Вест-Сайдское шоссе, аккурат до самого Кливленда. Празношатание. Проституцыя. Нарушение общественного спокойствия, класс «А». Хранение вещества, ограниченного в обращении — 7-й степени. Пасягатильство на чужую собственость — 2-й степени. Хранение наркотических веществ, уголовное преступление класса «Е». Преставание с целью оказания сексульных услуг, клас «А». Административное правонарушение — 0-й степени.

По правописанию у копов — твердый трояк.

Те, что из Бронкса, пишут хуже прочих. Кол им за все, не считая наших арестов на нашей же территории.

* * *

Тилли Хендерсон, также известная как Мисс Нега, Пазл, Роза П., Булочка.

Цвет кожи, пол, рост, вес, цвет волос, тип волос, комплекция, цвет глаз, шрамы, другие приметы, татуировки (отсутств.).

* * *

Просто обожаю торты из супермаркета. На желтой бумажке об этом ни слова.

* * *

В день, когда нас повязали, Боб Марли[112]пел по радио: Ну же, стойте за свои права. Коп-юморист врубил погромче и глядит на нас, лыбится. Джаззлин завопила: «Кто присмотрит за моими детками?»

* * *

Ложку я оставила в банке с детской смесью. Тридцать восемь лет. Не подарочек.

* * *

Проституция у меня в крови. Это не гон. В жизни не мечтала о нормальной работе. Я жила точнехонько напротив панели на перекрестке Проспект-авеню и Восточной Тридцать первой. Мне было тогда восемь. Смотрела из окна спальни, как работают девушки. На ногах красные туфли на каблучках, на головах высокие начесы.

Мимо проходили папики, направляясь в Турецкий отель. Там они подбирали пары своим девочкам. В их здоровенных шляпах хоть танцы устраивай.

Во всех фильмах сутенеры разъезжают на «кадиллаках». Истинная правда. Папики катаются на «кисках». Души не чают в белых ободках на покрышках. Впрочем, меховые игральные кости в жизни встречаются куда реже.

Впервые я попробовала помаду, когда мне было девять. Губы блестели в зеркале. В одиннадцать лет пыталась примерить синие мамины сапоги. Те оказались велики: я могла бы целиком в них спрятаться, только голова торчит.

Когда мне стукнуло тринадцать, моя рука уже лежала на бедре у мужика в малиновом костюме. У того парня была женская талия, но бил он крепко. Звали его Файн. Так меня любил, что не пускал работать на панели. Говорил, занимается моим воспитанием.

* * *

Моя мать носа из Библии не высовывала. Мы ходили в церковь Духовных Детей Израилевых. Там надо было запрокидывать голову и глаголить во языцех. Она тоже работала на панели. Много лет тому назад. Бросила это делать, когда выпали все зубы. Она говорила мне: «Не бери с меня пример, Тилли».

Поэтому я поступила точнехонько наоборот. Зубы пока на месте. Хотя…

* * *

За деньги я не продавалась, пока мне не стукнуло пятнадцать. Сама вошла в лобби Турецкого отеля. Кто-то присвистнул, все повернули башку, и я туда же. И только потом доперла, что свистят мне. Прямо там я начала ходить, виляя задом. Из кожи вон лезла. Мой первый папик сказал: «Закончишь с клиентом, приходи ко мне домой».

Чулки, тесные шорты, высокие каблучки. Вся панель аж гудела.

Одна из первых хитростей, которым ты учишься, заключается в том, чтобы не подходить с распущенными волосами к открытым окнам. Стоит лажануться, какой-нибудь псих обязательно ухватит, затащит к себе и отдерет так, что своих не узнаешь.

* * *

Самого первого папика забыть невозможно. Ты души в нем не чаешь, пока он не полезет драться монтировкой. Два дня спустя вы вместе меняете колеса у его машины. Он покупает тебе блузку, которая подчеркивает фигуру везде, где надо.

* * *

Крохотульку Джаззлин я оставила у матери. Она дрыгала ножками и смотрела на меня снизу вверх. Когда она родилась, кожа у нее была белая-белая. Я уж решила сперва, что мне чужую подсунули. Не могу сказать, кем был ее отец. Выбирайте любого из списка длиной отсюда до воскресенья. Люди говорили, скорее всего, он был мексиканцем, но я что-то не припомню, чтобы на мне потел какой-то Пабло. Я взяла ее на руки и сразу сказала себе: «Я буду заботиться о ней всю ее жизнь».

Первое, что делаешь, когда появляется ребенок, ты говоришь: «Она никогда не выйдет на панель». Приносишь клятву. Только не моя детка. Ни за что, там ей не место. И поэтому идешь на панель сама — только б удержать ее подальше оттуда.

Так оно и было, едва не три года на панели и бегом домой, взять дочку на руки, но потом я смекнула, что делать. И говорю: «Пригляди за ней, мама, я скоро вернусь».

* * *

Самая тощая псина, которую я только видела в жизни, намалевана на боку у автобусов «Грейхаунд».[113]

* * *

Едва приехав в Нью-Йорк, я сразу легла на тротуаре рядом с автовокзалом, просто чтоб увидеть все небо целиком. Какой-то дядя перешагнул через меня, даже не глянув вниз.

* * *

Я занялась делом с первого же дня. Водила мужиков в клоповники на Девятой улице. Небо можно увидеть и на потолке, дело нехитрое. В Нью-Йорке полным-полно моряков.

Помню, мне нравилось танцевать в их смешных шапочках.

* * *

В Нью-Йорке работать приходится на дядю. Этот дядя — твой папик, даже если кроме тебя девушек у него нет, у бедняги. Найти папика легко. Мне почти сразу повезло, я наткнулась на Шустрика. Он взял меня под крыло, и я работала на лучшей панели в городе: перекресток Сорок девятой и Лексингтон. Это там, где ветром задрало юбку у Мэрилин. Над решеткой подземки. Следующей в хит-параде была панель на Вест-Сайде, но там Шустрику было не по вкусу, так что я редко туда выходила. Столько деньжат на Вест-Сайде все равно не поднять. И копы вечно сверкали своими значками, отстаивали территорию. Они интересовались последней датой в списке приводов, чтобы понять, когда тебя заметали в последний раз. Если тебя уже давно никто не арестовывал, они потирали ладошки и говорили: «Пошли со мной».

Мне больше нравился Ист-Сайд, даже если тамошние копы наглые и злые.

На Сорок девятой и Лекс не часто встретишь цветную девушку. Там работали беленькие, с хорошими зубами. Одевались с иголочки. Никогда не носили больших колец, те мешают в работе, зато маникюр всегда был чудесный, и ногти На ногах аж блестели. Стоило мне нарисоваться, они встретили меня криком: «Какого хрена приперлась?» А я отвечаю: «Работать, девочки». И уже очень скоро мы перестали скандалить. Перестали царапаться. Перестали стараться переломать пальцы друг дружке.

* * *

Я была первой негритянкой, вышедшей на ту панель. Меня знали там как Розу Паркс. Девушки говорили, я похожа на пятно жвачки. Черная. И на тротуаре.

Жизнь так устроена, вы уж поверьте. Люди должны смеяться.

* * *

Я сказала себе, я говорю: вот заработаю денег и вернусь к Джаззлин, куплю ей большой дом с камином и чтобы столик на заднем дворе, обставлю красивой мебелью. Вот чего хотелось.

Я такая бестолочь. Нет на свете большей дурехи. Только никто об этом не узнает. Это моя тайна. Я шагаю по миру так, будто им владею. Смотрите, какое пятно. Какие изгибы.

* * *

У меня есть сокамерница, она держит живую мышь в коробке из-под туфель. Лучшая ее подружка. Она разговаривает с ней, гладит. Даже целует иногда. Однажды мышь укусила ее за губу. Я со смеху чуть не лопнула.

Она села на восемь месяцев за ножевое ранение. Со мной даже разговаривать не желает. Скоро ее переведут в тюрьму на задворках штата. Говорит, у меня мозгов нет. Зато меня никуда не переведут, не-а, так и буду мотать срок в Нью-Йорке. Я заключила договор с дьяволом — лысый такой коротышка в черной шапочке.

* * *

В семнадцать лет у меня было шикарное тело. Из-за такого Адам бросил бы Еву глазом не моргнув. Высший сорт, без прикрас говорю. Все на своих местах. У меня были ноги в сто миль длиной и попка, за которую умереть не жалко. Адам так бы и заявил своей Еве: Дорогая Ева, я пошел. А Иисус стоял бы рядом, приговаривая: Ай да Адам, везучий ты гондон.

* * *

На Лексингтон была одна пиццерия. На стене огромная фотка: куча парней в трусах, с гладкими лицами и мячом, — короче, картинка что надо. А в самой забегаловке, наоборот, мужики сидели жирные, волосатые и, чуть что, отвешивали шуточки про пепперони. Их пиццу впору было салфеткой промокать, чтобы поменьше масла. Кроме того, там вечно торчали парни из синдиката. С ними не шути, с синдикатами. У них на брюках стрелочки, а сами пахнут бриолином. Такие позовут девчонку отведать итальянской кухни, а наутро и след простыл, ищи ее потом в сырой земле.

* * *

Шустрик был выпендрежник. Он носил меня типа как драгоценность какую на руке. У него было пять женушек, но я была нумеро уно, звездой на елке, свежайшим мясом в витрине. Для своего папика стараешься вовсю, зажигаешь для него фейерверки, любишь его до самого заката, а уж потом выходишь на панель. Я зарабатывала больше всех прочих, и Шустрик обращался со мной как с царицей. Катал меня на переднем сиденье, пока остальные женушки смотрят с улицы, только пар валит из ушей.

Единственная незадача — чем больше он тебя любит, тем сильнее колотит. Вон оно как устроено.

Один доктор в травмопункте влюбился в меня без памяти. Он зашивал мне бровь в тот раз, когда Шустрик побил меня серебряным кофейником. Шил, шил, а потом вдруг наклонился и поцеловал. Там, где торчала нитка, было щекотно.

* * *

В тихие дни, когда лил дождь, мы много воевали, я и другие женушки Шустрика. Я носилась по улице с париком Сьюзи, внутри которого оставались клочья ее собственных волос. Но вообще-то мы были большой дружной семьей, правда-правда. Никто мне не верит, но так и было.

* * *

В Лексингтон есть гостиницы с обоями, обслуживанием и настоящей золотой каймой на тарелках. Там есть номера, где на подушки кладут маленькие шоколадки. Там останавливаются бизнесмены, приехавшие в город на денек. Белое пузо, брючки-рейтузы. Стоит такому задрать рубашку, и я сразу чую панику — будто его жена вот-вот выскочит из телевизора.

Конфеты на подушках оставляют горничные. Моя сумочка была вся набита зелеными фантиками. Я выходила из номера, комкая бумажки, а мужик внутри изнывал, предвкушая встречу с женой.

Я занималась этим исключительно лежа на спине. Ничего другого толком не умела, но со мной мужикам было хорошо, просто лучше не бывает. О, детка, дай потрогаю. Ты так меня заводишь. Только не бросай эту кость другим шавкам.

В запасе у меня была сотня этих глупых прибауток. Я заводила свою старую песенку, и парни жадно ее лакали.

* * *

«Как тебе это, Булочка?» — «Зашибись как хорошо!» (Полторы минуты — и готово дело: новый рекорд.)

«Послади, сладенькая». — «Ооо, слишком ты под поцелуи заточен, чтоб тебя целовать!» (Лучше б я сливную трубу облизала.)

«Что, девочка, я на высоте?» — «О да, на высоте, еще как на высоте, аж дух захватывает от высоты!» (Жаль только, инструмент у тебя маловат.)

* * *

На выходе из «Вальдорф-Астории» я совала деньги охране, коридорным и лифтеру. Они знали всех девочек на панели. Лифтер ко мне неровно дышал. Однажды я отсосала ему в гостиничном холодильнике. Когда мы уходили, он стащил с полки стейк. Сунул его под мундир. Сказал, что ему по вкусу недожаренное мясо.

Такой душка. Подмигивал мне, даже когда в лифте было полно народу.

* * *

У меня был бзик насчет чистоты. Перед каждым разом я старалась принимать душ. Когда мне удавалось затащить клиента в душ вместе со мной, я намыливала его с головы до пят и смотрела, как поднимается тесто. Так и говорила им: «Поделишься хлебушком, родной?» А когда тащила его в свою печурку, тот едва не лопался.

Стараешься, чтобы он кончил минут за пятнадцать, максимум. Но не раньше двух-трех. Парням не нравится, когда слишком быстро. Они жалеют потраченных денег. Чувствуют, что замарались да опаскудились. У меня ни разу не было мужика, который бы не кончил. Ну, не то чтоб вообще ни разу, но если дело не идет, стоит только поскрести ему спину и поговорить с ним этак душевно, без ругани, и порой он заплачет: «Я просто хочу поговорить, милая, больше ничего, только поговорить с тобой». А порой изменится в лице и как заорет: «Долбаная шлюха, я так и знал, что с тобой у меня не выйдет, черная ты сучка!»

И я сижу, надувши губки, будто он мне сердце разбил, а потом придвигаюсь поближе и шепчу, что, между прочим, мой папик из «Пантер», на него работает целая толпа здоровенных ниггеров, такие разговоры им совсем не по нутру, ясно? Быстренько натягивают штаны и бросаются наутек — топ-топ, типпети-топ, одни пятки сверкают.

* * *

Шустрик с удовольствием лез в драку. У него в носке был спрятан кастет. На случай, если собьют с ног, вот тогда он его и доставал. Но голова у него работала. Шустрик подмазывал копов, подмазывал синдикат, а все остальное оставлял себе.

Умный папик высматривает девочек, которые работают поодиночке. Я работала на саму себя целых две недели. Огайо. «О, хей-о!»

Я сделалась современной женщиной. Приняла Пилюлю. Мне не была нужна новая Джаззлин. Посылала ей открытки с почтового отделения на Сорок третьей улице. Парень за прилавком поначалу не признал меня. Вся очередь развопилась, когда я протопала прямо к окошку, но я подошла, виляя задом. Парень покраснел и отсыпал мне бесплатных марок.

Своего-то клиента я везде узнаю.

* * *

Моего нового папика знали все. Кличка у него была — Пазл. У него был шикарный костюм, который он называл «мой боевой прикид». Из кармана торчал платочек. Главный секрет Пазла состоял в том, что внутри платочка были спрятаны лезвия для опасной бритвы. Он вмиг мог их вытащить и раскромсать кому-нибудь лицо, превратить в головоломку, да такую, что фиг соберешь. Ходил Пазл слегка подволакивая ногу. У всего красивого имеется свой маленький дефект. Копы терпеть его не могли. Прослышав, что за мной присматривает Пазл, они стали чаще меня арестовывать.

Их мучила сама мысль о том, что ниггер может нажить большие бабки, особенно бабки из белых карманов. А на Сорок девятой улице клиенты сплошь были белыми. Это ж был чок-таун.[114]

Бабла у Пазла было побольше, чем у самого Господа Бога. Он купил мне на шею красивую цепочку и нитку нефритовых бус. Заплатил из денег, отложенных на судебный залог. Даже тачка у него была чуть покруче «кадиллака». Мой папик ездил на «роллс-ройсе». Серебристом. Нистолечко не вру. Старая модель, но каталась. Деревянный руль. Мы, бывало, залезем в тачку и гоняем взад-вперед по Парк-авеню. Вот когда живешь на полную катушку. У «Колони»[115]опустили стекло и говорим: «Эй, дамочки, компания не нужна?» Как те перепугались! А мы укатили с криком: «Да ну их, поехали купим себе по сэндвичу с огурцом!»

Мы двинули прямо на Таймс-сквер, громко вопя: «Срежь с них корочку, детка!»

* * *

Пазл на руках меня носил. На перекрестке Первой и Пятьдесят Восьмой у него была квартирка. Там все блестело, даже ковры. Повсюду вазы. И зеркала в золотых рамах. Клиенты балдели, когда я приводила их туда. Войдет и ахнет: Ого! Видно, держали меня за деловую женщину.

И еще, они все время искали кровать. А вся штука в том, что кровать выезжала из стены, стоило кнопку на пульте надавить.

Шикарная была хата.

* * *

Парней, которые расплачивались сотенными бумажками, мы прозвали Шампанским. Когда на нашу улицу выворачивала крутая тачка, Сьюзи так и говорила: «Вон едет мое Шампанское!»

Как-то ночью был у меня один из тех футболистов, что играли за «Нью-Йорк Джайентс», лайнбекер с такой мощной шеей, что парня прозвали Секвойей. У него был бумажник, каких я еще не видала, раздутый от стодолларовых бумажек. Я думаю: вот и десяток Шампанских по мою душу, пузыри-пузырики, сейчас я заработаю целую штуку.

Выяснилось, он хотел развлечься задарма, так что я слезла на пол, согнулась, сунула голову между ног, крикнула: «ПОДАЧА!» — и швырнула ему меню обслуживания в номерах.

Бывает, такое отмочу, самой смешно.

* * *

В ту пору я звала себя Мисс Нега, просто потому что была счастлива. Мужчины были телами, которые двигались на мне. Цветные пятна, да и только. Ни фига для меня не значили. Порой я чувствовала себя иголкой в музыкальном автомате: ложусь на дорожку и какое-то время еду по ней. Сдули пыль, поехали дальше.

* * *

Про копов из убойного отдела я знаю одно: они носят отличные костюмы. И ботинки у них всегда начищены до блеска. У одного прямо под столом стоял трехногий автомат для чистки обуви. Щетки, тряпочки, черная вакса и все прочее. Да и сам парень был очень даже ничего. Не надеялся развлечься задарма. Единственное, чего он хотел, это выяснить, кто уложил Пазла. Я знала, но ничего ему не сказала. Когда кто-то ловит пулю, надо держать рот на замке. Таков закон улицы: тр-р-р — и губы застегиваются на молнию, тр-р-р-р — ни словечка не скажу, тр-р-р-р, тр-р-р-р.

* * *

Пазл заработал сразу три пули. Я видела, как он лежал там, на мокрой земле. Одна угодила прямо в лоб, все мозги вышибла. А когда санитары расстегнули ему рубашку, на груди у Пазла мы увидели лишнюю пару красных глаз.

Кровавые брызги на асфальте, на столбе, на почтовом ящике. Официант вышел из пиццерии, чтобы почистить фургон, включая и зеркало с пассажирской стороны. Оттирал его передником, так качая головой и бормоча ругательства, будто кто кальсоны ему прожег. Будто Пазл нарочно расплескал свои мозги на его зеркало! Будто он специально это устроил.

Потом официант ушел обратно в свою пиццерию, а когда мы в следующий раз забежали туда подкрепиться, он давай наезжать: «Эй, шлюхам тут не место, пошли отсюда, тащите свои продажные задницы В-О-Н, особенно ты, Н-И-Г-Г-Е-Р». Мы говорим: «Ого, да он умеет читать по буквам!» Но, богом клянусь, лично мне хотелось запихнуть яйца этого итальяшки ему же в глотку, сжать посильнее и назвать «адамовым яблоком».

Сьюзи заявила, что терпеть не может расистов, особенно расистов-макаронников. Мы давай ржать, дотопали до Второй авеню и купили себе по куску пиццы в «Рэйз Фэймоус». До того вкуснющая, даже масло промокать не пришлось. С тех пор ноги нашей не было в той забегаловке на Лекс.

Не видать расистским свиньям наших денежек.

* * *

Денег у Пазла было навалом, но схоронили его на участке для нищих. Чего-чего, а похорон я в своей жизни навидалась. Думаю, тут я ничем не отличаюсь от всех прочих. Даже не знаю, кто заграбастал Пазловы деньги, но я бы сказала, виноват синдикат.

Только одна вещь умеет двигаться со скоростью света — наличные.

* * *

А спустя пару месяцев я встретила на улице Энди Уорхола. У него были большие глазищи, голубые и сумасшедшие, будто он весь день соску сосал. Я говорю: «Эй, Энди, дружочек, хочешь развлечься?» А он мне: «Я не Энди Уорхол, я просто парень в маске Уорхола, ха-ха». Я ущипнула его за задницу. Он аж подскочил и говорит: «Уууй!» Чурался меня немного, но мы с ним проболтали минут десять, не меньше.

А я надеялась, он запихнет меня в фильм. Так и подпрыгивала на своих каблучках. Я б его расцеловала, лишь бы только он устроил меня сниматься в кино. Но в итоге оказалось, он просто ищет себе мальчика. Ничего ему больше не надо, только парнишку помоложе, чтобы забрать домой и устроить там кутерьму. Я ему говорю, что могла бы взять с собой большой резиновый член на ремешке, розовый, а он: «Ой, перестань, ты меня заведешь».

Всю ночь я ходила потом по панели, повторяя: «Я завожу Энди Уорхола!»

* * *

Был у меня один клиент, которого я тоже вроде как узнала. Еще довольно молодой, но уже с лысиной. Эта его лысина была совсем белая, точно ледяной каток на макушке. У него был снят номер в «Вальдорф-Астории». Первым делом он плотно задернул шторы, потом упал на кровать и говорит мне: «Давай-ка по-быстрому».

А я ему и говорю:

— Ой, а мы с тобой случайно не знакомы?

Он поглядел на меня этак пристально и говорит:

— Нет.

— А ты уверен? — говорю я, само остроумие. — Кого-то ты мне напоминаешь.

— Нет! — говорит он, уже сердито.

— Эй, прими успокоительное, милый, — говорю я. — Простая проверка.

Я вытянула ремень, расстегнула ему брюки, а он давай стонать: О да, о да-да-да… Ну, как все они, в общем. Закрыл глаза и стонет, и тогда уж не знаю как, только до меня наконец доперло. Это ж тот мужик, который расписывает прогноз погоды на Си-би-эс! Только без парика! Видать, думал, никто не узнает. Ну, кончил он, я оделась, помахала на прощанье, а у двери развернулась и говорю:

— Слышь, дядя, на востоке облачно, скорость ветра достигает десяти узлов, возможны осадки в виде снега.

Ну не могу я без выпендрежа.

* * *

Мой любимый анекдот заканчивался фразой: Но, ваша честь, я был вооружен только крылышком жареного цыпленка.

* * *

Хиппи портили весь бизнес, они верили в свободную любовь. Я старалась держаться подальше. К тому же они воняли.

Лучшими моими клиентами всегда были военные. Возвращались домой с одной только мыслью — оттрахать кого-нибудь. Им едва удалось унести ноги от своры недоделанных узкоглазых ублюдков, и им хотелось поскорее об этом забыть. Ничто на свете не поможет забыть лучше, чем первоклассный трах с Мисс Негой.

Я соорудила маленький значок с надписью: Мисс Нега рекомендует: займись войной, а не любовью. Вот только никто не подумал, что это смешно, даже мальчишки, которые возвращались из Вьетнама, так что значок быстренько очутился в мусорном ящике на углу Второй авеню.

Они пахли, как маленькие ходячие кладбища, эти парни. Но они нуждались в любви. Я была для них все равно что социальный работник, чес-слово. Исполняла свой долг ради Америки. Иногда я даже мурлыкала им ту детскую песенку, пока они оглаживали меня по спине. Хлоп, и нет куницы! То-то было радости.

* * *

Коп из отдела нравов по имени Боб имел здоровый стояк на черных девушек. Должно быть, за свою жизнь я чаще видала его значок, чем съела горячих завтраков. Он арестовывал меня, даже когда я не работала. Сижу один раз в кафе, а он сует мне под нос свой жетон со словами: «Пройдем со мной, Самбетта».

Воображал, видно, что классно пошутил. Я говорю: «Поцелуй меня в мою черную задницу. Боб». А он все равно потащил в кутузку. Выполнял обычную норму, а за работу сверх того ему приплачивали. Я мечтала порубить Боба на кусочки своей пилкой для ногтей.

* * *

Однажды я целую неделю провела с одним мужиком в номере «Шери-Нидерланд». С потолка там свисал подсвечник в виде веток с гроздьями винограда, а штукатурка вокруг сплошь была украшена скрипками и всем таким прочим. Мужик был маленьким, толстым, лысым и смуглым. Он сразу поставил пластинку. Похоже на музыку, которую факиры играют своим змеям. И говорит: «Ну разве не божественная комедия?» А я ему отвечаю: «Какие вы странные вещи говорите». Он только заулыбался. И акцент у него был такой приятный.

Нам таскали кокаин в кристаллах, черную икру и ведерки с шампанским. Мы договаривались на оралку, но мужик только попросил меня читать ему книжки. Персидскую поэзию. Я решила, что уже угодила в рай и плаваю там на облаке. Он много чего рассказывал мне про Сирию древнюю да Персию. Я лежала на кровати вся раздетая и читала при свете свечей. Он даже не хотел меня потрогать. Сидел себе в кресле и смотрел, как я читаю. Когда я уходила, он вручил мне восемьсот долларов и книжку Руми. В жизни не читала ничего подобного. Даже захотелось иметь дерево, на котором бы росли фиги.

Это было еще до того, как я очутилась в Хантс-Пойнт. Задолго до того, как меня занесло под опоры Диган. За целую вечность до того, как Джаз и Корри отправились навстречу гибели в том чертовом фургоне.

Но если б мне позволили пережить заново одну неделю своей жизни, одну-единственную, я бы выбрала именно ее — ту неделю в «Шери-Нидерланд». Я просто лежала на кровати голышом, читала книжки, а тот мужик вел себя страшно мило, он все повторял, какая я красавица, дескать, в Сирии и Персии все с ума посходили бы. Не бывала я ни в Сирии, ни в Персии, ни в Иране, или как он там называется. Когда-нибудь обязательно съезжу, вот только захвачу с собой дочек Джаззлин и выйду замуж за нефтяного шейха.

* * *

Одна незадача: в голову лезут мысли о петле.

* * *

Тут любой повод сгодится. Перед тем как отправить в тюрьму, тебя проверяют на сифилис. Чего нет, того нет. А я уж думала: может, хоть теперь они отыщут у меня эту болячку? А что, отличный повод.

* * *

Терпеть не могу швабры. И метелки ненавижу. Из тюрьмы хитростью не выберешься, тут приходится мыть окна, скоблить полы, тереть губками плитку в душевых. В блоке С-40 я единственная проститутка. Остальных отправили с глаз долой подальше, на границу штата. Одно знаю наверняка: красивых закатов в те окна не увидишь.

Все бучи сидят в С-50. Я, значит, угодила к ж у чкам. Тут у нас всех лесби называют «жучками». Вот уж не знаю почему, слова часто бывают с причудью. В столовке все жучки только и хотят, что расчесывать мне волосы. Я в эти игры не играю. В жизни не играла. Не желаю носить шнурованные ботинки. Стараюсь, чтобы тюремная форма на мне не висела, но ленточки заплетать тоже не желаю. Даже если собралась помирать, можно помереть и красулей.

* * *

Я не набиваю брюхо, как некоторые. По крайней мере, блюду фигуру. И горжусь этим.

Я, может, и в жопе, но телом своим горжусь по-прежнему.

По-любому, такую жратву и собакам не кинут. Собаки бы удавились на своих поводках, только прочитав меню. Завыли бы и закололись вилками.

* * *

У меня остался брелок с фотографиями моих крошек. Люблю цеплять его на палец, пусть крутится. А еще у меня есть кусок алюминиевой фольги. Не то чтобы зеркало, но в него посмотришь и допрешь, что до сих пор красотка. Лучше, чем с мышью-то шушукаться. Моя соседка по камере обстругала боковину кровати, только чтоб ее мышь кайфовала в деревянных стружках. Однажды я читала книжку про парня, у которого была мышь. Его звали Стейнбек — парня, а не мышь. Я не тупая. Я не ношу дурацкий колпак, который двоечникам в школе надевают. Шлюхе без мозгов никак нельзя. Тут у нас устраивали проверку интеллекта, так у меня вышло 124 пункта. Не верите, сами спросите тюремного мозгоправа.

Раз в неделю мимо скрипит библиотечная тележка. Только у них нет тех книжек, которые мне по вкусу. Я спросила, есть ли у них Руми, а они в ответ: «Чё за хрень?»

В спортзале я играю в пинг-понг. Бучи поют хором: «Ооо, гляньте, какая подача!»

* * *

По большей части мы — я и Джаз, то бишь, — никогда никого не грабили. Оно того не стоило. Но тот говнюк, он притащил нас из Бронкса аж в Адскую Кухню[116]и наобещал золотые горы. Вышло по-другому, так что все, что мы сделали, — это избавили его от тяжкой ноши, вот правильное слово, избавили. Просто облегчили ему карманы, и только. Я все взяла на себя. Джаззлин хотела вернуться к своим деткам. К тому же каково ей будет в тюрьме, без героина-то? Она ведь на коня крепко присела. Мне хотелось, чтоб она с него слезла, но переломаться бы не вышло. Не в камере. Я-то что, я ни в одном глазу была. Мне все нипочем, я уж полгода как держалась трезвой. Закидывалась кокаином время от времени, иногда толкала коня, которого брала у Энджи, но в общем ходила сухая.

В обезьяннике Джаз чуть глаза себе не выплакала. Детектив перевалился ко мне через стол и спрашивает: «Ну что, Тилли, хочешь, чтоб у твоей дочки все вышло тип-топ?» А я типа: «Еще как, сладкий». А он мне: «Вот и ладно, пиши признание, и я ее отпущу. Дадут полгода, не больше, обещаю». Я тут же села и во всем созналась. То было старое обвинение, кража второй степени. Джаз выудила у того парня пару сотен и сразу пустила их по вене.

Вот так бывает.

Все летит к черту, прямо сквозь ветровое стекло.

* * *

Мне сказали, Корриган все кости себе переломал, когда наткнулся грудью на руль. И я подумала: что ж, по крайней мере, на небесах той латиноске будет проще ухватить его за сердце, только руку протянуть.

* * *

Я растяпа. Другого слова не найти. Все взяла на себя, а Джаззлин заплатила по счету за обеих. Теперь я мать, у которой нет дочери. Надеюсь, в ту последнюю минуту она улыбалась.

Я растяпа каких свет не видывал.

* * *

Даже тараканам не по нутру порядки в «Райкерс».[117]Тараканы и те нашу тюрьму не переваривают. Тараканы — они похожи на судей, окружных прокуроров и прочее дерьмо. Они выползают из щелей в стенах в своих черных сюртучках и говорят: «Мисс Хендерсон, настоящим я приговариваю вас к тюремному заключению сроком на восемь месяцев».

Все, кто видал тараканов, знают, как те цокочут. Точно так. Они цокочут по полу.

* * *

Лучше, чем душевые, места не найти. На этих трубах слона можно подвесить.

* * *

Иногда я так долго бьюсь головой о стену, что вообще перестаю что-то чувствовать. Так сильно бьюсь иногда, что в итоге вырубаюсь. Просыпаюсь, башка болит, и опять по новой. Дерет только под душем, когда все бучи пялятся.

Вчера у нас порезали белую девчонку. Заточенным обломком подноса из столовки. Сама напросилась. Белее белого. На воле меня это не парило, будь ты белая, черная, коричневая, желтая, да хоть розовая. Но тюрьма, наверное, просто обратная сторона жизни на воле: слишком много ниггеров и слишком мало белых, потому что те всегда откупаются.

На такой долгий срок меня еще не сажали. Делать нечего, вот и лезет в голову всякое. В основном про то, какая я все-таки растяпа. И еще про то, куда бы веревку прицепить.

* * *

Когда мне рассказали, что случилось с моей Джаззлин, я лишь стояла и билась головой о решетку, будто птичка в клетке. Меня выпустили на похороны, а потом опять посадили под замок. Деток туда не привели. Я всех спрашивала, где теперь девочки, и мне говорили: Не беспокойся о детях, за ними присматривают.

* * *

Мне все снится тот номер в «Шери-Нидерланд». Чем меня так зацепил тот мужик, ума не приложу. Он был мне даже не клиент, а любовник, и лысина не помеха.

На Ближнем Востоке мужики знали толк в уличных женщинах. Они их баловали, покупали им подарки, заворачивали их в простыни и повсюду с ними гуляли. Тот мужик попросил меня встать у окна, чтобы получился силуэт. Специально, чтобы свет падал. Я слышала, как он ахает. А я всего только и делала, что стояла. В жизни мне не бывало так хорошо: он просто смотрел на меня, весь в восторге. Настоящие мужчины так и делают — они ценят то, что видят. Причем он не играл с собой, ничего такого, просто сидел в кресле и смотрел на меня, едва дыша. Сказал, что я свожу его с ума, что он все бы отдал, только б остаться там навечно. Я, конечно, ляпнула в ответ какую-то шуточку, но на самом деле думала про то же самое. Так маялась потом, что сморозила гадость. Сквозь землю хотела провалиться.

Он напрягся на секунду-другую, но потом вздохнул. Сказал мне что-то такое про пустыню в Сирии и про то, что лимонные деревья похожи на яркие цветные вспышки.

И совершенно внезапно — вот прямо там, у окна с видом на Сентрал-парк, — я так захотела увидеть свою дочку, как еще ничего в жизни не хотела. Тогда Джаззлин было лет восемь или девять. Мне просто позарез захотелось обнять ее. Шлюхи тоже любят, любви в них не меньше, чем во всех прочих, никак не меньше.

Парк потемнел. На улице зажглись фонари, хотя неразбитых оставалось всего ничего. Они осветили деревья.

— Прочитай мне стихотворение о базаре, — попросил мой мужик.

В том стихе один человек покупает себе на базаре ковер, прямо идеальный ковер, ни ниточки мимо, и тогда на него обрушиваются всякие напасти и прочее дерьмо. Мне пришлось включить свет, чтобы читать, и это испортило всю атмосферу, я сразу поняла. И он говорит:

— Тогда просто расскажи мне что-нибудь.

А мне ничего в голову не лезло, кроме одной истории, которую я слышала от клиента за пару недель до того. И вот стою я там с занавесками в руках и рассказываю:

— Одна пожилая пара бродила как-то у отеля «Плаза». Дело было вечером. Они шли себе, держась за руки. И уже собирались войти в парк, когда коп свистнул в свой свисток и остановил их. Коп говорит: «Туда сейчас нельзя, скоро совсем стемнеет, гулять по парку в эти часы слишком опасно, вас там ограбят». А старики ему в ответ: «Но нам очень нужно туда попасть, побродить по парку, сегодня наша годовщина, мы познакомились здесь ровно сорок лет назад». Коп прямо удивился: «Да вы спятили. По Сентрал-парку уж давно никто не гуляет». Но пожилая парочка все равно направилась в парк. Им страсть хотелось походить теми самыми дорожками, что и сорок лет назад, обойти вокруг пруда. Чтобы вспомнить. В общем, они и пошли себе прямо в темноту, рука об руку. И знаешь, что дальше? Тот коп, он тихонько пошел за ними, в двадцати шагах, прямо вокруг пруда и по всем дорожкам, просто убедиться, что этих двоих никто не напугает, разве не чудо?

Такая вот история. Стою себе не шевелясь. Занавески в руках аж намокли. Я почти слышала, как улыбается мой ближневосточный мужик.

— Расскажи еще раз, — говорит он.

Я встала чуть поближе к окну, где свет падал как по заказу. И все рассказала опять, только с новыми подробностями, про звук их шагов и все такое.

* * *

Эту историю я даже Джаззлин не рассказывала. Собиралась, да так и не собралась. Все выжидала верный момент. Когда я уходила, мужик вручил мне книжку стихов Руми. Я сунула ее в сумочку, решила, не бог весть что за ценность, но со временем книжка наползла на меня, как свет от тех фонарей.

Он очень мне нравился, мой маленький, лысый, коричневый мужичок. Я ходила в «Шери-Нидерланд» поглядеть, живет ли он там, но управляющий отеля выставил меня пинками. У него в руках была папка для бумаг. Он тыкал ею в меня, словно корову погонял. И все повторял: «Вон, вон, вон!»

Я только и делала, что читала Руми. Мне нравились его стихи, потому что в них много деталей. У него хорошо подобраны слова. Я начала плести своим клиентам всякие небылицы. Говорила, что обожаю эти стихи из-за отца, который изучал персидскую поэзию. А порой говорила, это был мой муж.

Не было у меня ни отца, ни мужа. В любом случае, не припомню, чтобы были. Я не скулю, не жалуюсь. Факт есть факт.

* * *

Я растяпа, которая осталась без дочери.

* * *

Джаззлин однажды спросила у меня про папу. Своего настоящего папу — не про того папу, который «папик». Ей и было-то восемь лет. Мы с ней по телефону говорили. Междугородный звонок из Нью-Йорка в Кливленд. Мне это ничего не стоило, у нас все девушки знали способ получить обратно свою монетку. Научили солдатики, которые возвращались тогда из Вьетнама с овсянкой в черепушках.

Мне очень нравился ряд телефонных будок на Сорок четвертой улице. Когда мне делалось скучно, я звонила в ближайший автомат и бежала снимать трубку. Брала ее и разговаривала сама с собой. Развлекалась как могла. Привет, Тилли, как ты там поживаешь, детка? Неплохо, Тилли, а ты как? Шевелюсь помаленьку, Тилли, а как там у тебя с погодой, девочка? Дождик идет, Тилли-о. Что за черт, здесь тоже льет как из ведра, Тилли, вот это совпадение!

* * *

Я как раз стояла у телефона рядом с аптекой на углу Пятидесятой и Лекс, когда Джаззлин меня и спрашивает: «А кто мой настоящий папочка?» Я ей говорю, что папа был отличным парнем, но однажды вышел за сигаретами и назад не вернулся. На эти вопросы так принято отвечать. Все так отвечают, уж и не знаю отчего, — видать, все мудилы, которые не желают видеть собственных детей, заядлые курильщики.

Больше она про него не спрашивала. Ни разочка. Мне самой, бывало, приходило на ум: что-то он долго ходит за своими сигаретами, кем бы этот козел ни был. Может, так и болтается у прилавка, мой Пабло, ждет сдачу.

* * *

Я вернулась в Кливленд, чтобы забрать Джаззлин. Шестьдесят четвертый или шестьдесят пятый год, какой-то из этих, и ей было то ли восемь, то ли девять лет. Она ждала меня на крыльце. На ней была маленькая курточка с капюшоном, и она сидела на ступеньках с надутыми губками, а потом подняла голову и увидела меня. Клянусь, это было до жути похоже на фейерверк. «Тилли!» — крикнула моя дочь. Она никогда не звала меня «мамой». Спрыгнула с крыльца. В жизни никто не обнимал меня крепче, чем она в тот день. Никто. Чуть не задушила. Уселась я рядышком с ней и разрыдалась. Говорю: «Погоди, вот увидишь Нью-Йорк, Джаз, тогда и восторгайся».

Моя собственная мама стояла в кухне и сверлила меня свирепым змеиным взглядом. Я протянула ей конверт, а в нем две тысячи долларов. Мать тут же растаяла: «Ох, милая, я так и знала, что ты выбьешься в люди, прямо сердцем чувствовала!»

Мы собирались попутешествовать по стране, я и Джаззлин, но в итоге сели на тощую собаку и прикатили в Нью-Йорк прямо из Кливленда. В автобусе дочка только и делала, что спала на моем плече с пальцем во рту. Где это видано, самой девять лет, а она палец сосет. Потом, уже в Бронксе, я услыхала, что это у нее такой прикол, в числе прочих: нравилось ей сосать собственный палец, пока она развлекается с клиентом. Меня чуть наизнанку не вывернуло. Ну растяпа я, и все тут. Только это имеет значение.

Тилли Растяпа Хендерсон. Вылитая я, только без бантиков.

* * *

Не полезу я в петлю, пока не погляжу на деток моей детки. Я и смотрительнице сегодня сказала, что я, дескать, бабушка, а она молчит. Я ей говорю: «Хочу повидать внучек, ну почему никто не приведет ко мне моих крошек?» А она и глазом не моргнула. Старею, наверное. Тридцать девятый день рождения придется справить прямо тут, за решетками. На целую неделю только и дел, что свечки задувать.

Я уж и так ее просила, и сяк, все канючила и канючила. Она сказала, с детьми все в порядке, за ними приглядывают, они на попечении у социальных служб.

* * *

В Бронксе я оказалась с подачи папика. Он называл себя Эл-Эй Рекс.[118]Терпеть не мог ниггеров, даром что сам ниггер. Он сказал, Лексингтон только для белых, и точка. Сказал, что я состарилась. Сказал, что толку ноль. Сказал, что слишком много нянчусь с Джаззлин. Он сказал мне, что я похожа на кусок сыра. Он говорит: «Чтоб ноги твоей больше не было в Лекс, иначе я тебе руки переломаю, слышишь, Тилли?»

* * *

В общем, так он и сделал — переломал мне руки. И пальцы заодно. Поймал меня на углу Третьей и Сорок восьмой, и мои бедные пальчики защелкали, что твои куриные кости. Он сказал, Бронкс — отличное место, чтоб уйти на покой. Ухмыльнулся и говорит: «Там почти что Флорида, только без пляжей».

Пришлось возвращаться домой к Джаззлин с обеими руками в гипсе. Даже не помню, сколько я их лечила.

У Эл-Эя Рекса был бриллиант в зубе, вот не вру. Он немного смахивал на Косби,[119]того парня из телика, только без кудрявых фанковых бачков, которые Косби себе отрастил. Эл-Эй даже оплатил мои больничные счета. А потом не выставил на панель. Я себе думаю: Что это за хрень такая творится? Порой мир просто невозможно понять.

В общем, от меня все отстали. Я нашла себе жилье. Про панель и думать забыла. Хорошие такие пошли годы. Найду, бывало, на дне сумочки забытую монетку, тут тебе и счастье. Все шло прямо как по маслу. Такое чувство, будто опять стою за занавеской у окна. Отдала Джаззлин в школу. Сама устроилась в супермаркет клеить ценники на консервы. С работы домой, из дома на работу, и так по кругу. Панель обходила стороной. Не затащишь меня туда ничем. И вот однажды, ни с того ни с сего, я даже не помню, по какому именно случаю, я дошла до опор шоссе Диган, задрала палец в воздух и стала ждать клиента. И тут же кто-то — хлоп меня по шее. А это был папик с погонялом Скворечник, он вечно ходил в шляпе «отвали придурок», никогда ее не снимал, чтобы люди не пялились на стеклянный глаз. И говорит: «Хей, подруга, как делишки?»

* * *

Джаззлин понадобились учебники. Я почти уверена, что так и было.

* * *

На углу Сорок девятой и Лекс я не таскала с собой зонтик. Он мне пригодился только в Бронксе, я специально стала с ним ходить. На самом деле, чтобы прятать лицо. Этой тайной я ни с кем не буду делиться. Тело у меня всегда было хорошее. Хоть я и пихала в него всякое дерьмо, оно осталось гладким, с плавными формами, аппетитное донельзя. Я никогда не болела ничем таким, от чего не смогла бы избавиться. И только перебравшись в Бронкс, завела себе зонтик. Клиент не видел лица, зато видел мою крепкую попку. Я еще могла ею покачать. В моей попке еще хватало электричества, чтоб с полтычка осветить весь Нью-Йорк.

В Бронксе я приноровилась быстренько залезать в машину, и тогда клиент уже не мог отвертеться. Попробуй-ка выпихнуть девушку из тачки, не заплатив; дождь из лужи выхлебать и то проще.

В Бронксе всегда работали девицы постарше. Все, не считая Джаззлин. Я не отпускала ее далеко, держала рядом, за компанию. Хотя время от времени она смывалась от меня в центр. На нашей панели всегда шла нарасхват. Все остальные просили двадцатку, а Джаззлин могла задрать цену и до сорока, и до пятидесяти. Ей доставались молодые парни. И старики с толстыми кошельками, те жирные типы, что строят из себя красавцев. У всех глаза блестели, пока они с моей Джаззлин. У нее были прямые волосы и хорошие губы, а ноги росли прямо от шеи. Кое-кто из парней звал ее Раф, такая была красавица. Если б под шоссе Диган стояли деревья, она могла бы слизывать листья с самых высоких веток, как жирафы делают.

В ее желтой бумажке так и сказано, в списке кличек. Раф. [120]Однажды она была с тем британцем, который не умолкая изображал из себя пикирующий бомбардировщик. Сам жарит что есть мочи и при этом тараторит всякое дерьмо, типа: «Уже подлетаю, спасательная миссия, Фландерс один-ноль-один, Фландерс один-ноль-один! Иду на снижение!» А когда кончил, говорит: «Вот видишь, я тебя спас». И Джаззлин ему: «Да неужто? Ты меня спас?» Потому что мужикам нравится думать, что они могут тебя спасти. Будто ты лежишь больная, а у них при себе редкое лекарство, которым они могут поделиться. Забирайся, детка, разве ты не хочешь, чтобы кто-то постарался тебя понять? Я тебя понимаю. Я единственный на свете знаю, каково тебе приходится. У меня хер длиной в Третье авеню, а сердце размером побольше всего Бронкса. Они даже трахают тебя, словно делают бог весть какое одолжение. Каждому мужчине позарез охота спасти шлюху, вот вам прописная истина. Если меня спросите, это само по себе болезнь. А потом глядишь — он отстрелялся, застегнул штаны и пошел, посвистывая. Уже забыл про тебя. Говорю же, у них у всех голова набекрень.

Некоторые из этих засранцев думают, что у тебя золотое сердце. Ни у кого нет золотого сердца. У меня точно нет, уж поверьте. Даже у Корри его не было. Даже Корри запал на ту латинскую кралю с идиотской татушкой на ноге.

* * *

Когда Джаззлин было четырнадцать, она явилась домой с первой красной точкой на сгибе локтя. Я ее так отшлепала, что чернота едва не сошла, и тогда она вернулась с отметиной между пальцами ноги. Она сигареты-то не выкурила еще, и на тебе, подсела на коня. Тогда она болталась по улицам в компании Бессмертных. Те сильно враждовали с Братством Гетто.

Я гнала ее на панель, чтобы удержать подальше от этой дури. Голова садовая.

* * *

У Большого Билла Брунзи[121]есть песня, слушать которую я б не стала, хоть она мне и по душе. Я на самом дне, детка. Говорю тебе, я гляжу снизу вверх на самое дно.

* * *

Когда ей исполнилось пятнадцать, я уже смотрела, как она гоняет коня по вене. Сидела на тротуаре и думала: вот она, моя девочка. А потом говорила себе: погоди-ка одну ебицкую секунду, это, что ли, моя девочка? Это и впрямь моя девочка?

И потом думала: Да, так и есть, это моя девочка, моя плоть и кровь, это она, без вопросов.

Это все я натворила.

* * *

Бывало, я сама затягивала резиновый шнур у нее на руке, чтобы выскочила вена. Старалась, чтобы все было как надо. Помогала обезопаситься. Только этого мне и хотелось.

* * *

Вот дом, который построил Конь. Вот дом, который построил Конь.

* * *

Как-то в пятницу Джаз явилась домой и говорит: «Эй, Тилл, как тебе понравится стать бабушкой?» А я говорю: «А что, бабуля Ти, это ж я и есть». И она давай всхлипывать, а потом зарыдала на моем плече: я бы даже обрадовалась, если б это не взаправду.

Я сразу рванула в «Фудлэнд»,[122]но у них оставались только дешевенькие «Эйнтенманнс».

Она сидела, ела торт, а я смотрела на нее и думала: вот она, моя детка, уже носит своего ребеночка. Я ни кусочка не проглотила, пока Джаз не отправилась спать, а уж потом в один присест сожрала все, что оставалось. Весь пол устряпала крошками.

* * *

Когда я стала бабушкой по второму разу, Энджи закатила в мою честь целую вечеринку. Она уболтала Корри одолжить в приюте кресло-каталку и возила меня взад-вперед под опорами Диган. Мы нанюхались кокаина и смеялись до изнеможения.

* * *

Ох, что же мне было делать? Надо было проглотить пару наручников, пока Джаззлин еще сидела в моем животе. Вот как надо было поступить. Дать ей фору, чтоб заранее знала, какая жизнь ее ждет. Сказать: вот так, ты уже арестована, ты совсем как твоя мать и ее мать до нее, длинная цепочка матерей, которая тянется до самой Евы, — француженки, африканки, голландки и бог знает кто там еще, прежде меня.

Боже, надо было проглотить наручники. Проглотить целиком, не жуя.

* * *

Последние семь лет я протрахалась в грузовиках-рефрижераторах. Последние семь лет я протрахалась в грузовиках-рефрижераторах. Ага. Последние семь лет я протрахалась в грузовиках-рефрижераторах.

* * *

Тилли Растяпа Хендерсон.

* * *

Мне сказали, кто-то пришел меня повидать. Я прям загорелась. Привела в порядок волосы, намазала губы помадой, надушилась тюремными духами и все такое прочее. Почистила зубы ниткой, выщипала брови и даже убедилась, что мои тюремные тряпки нигде не топорщатся. Я думала: на всем свете только два человека могут прийти повидать меня. Я вприпрыжку спускалась по тюремным ступеням, будто лезла по пожарной лестнице. Я уже чувствовала запах неба. Подождите, мои крошки, к вам идет Мамочка вашей Мамочки.

Дошла до Сторожки. Так тут называется комната для свиданий. И смотрю во все глаза, отыскиваю своих деточек. Там полно кресел и пластиковых стекол, вверху целое облако сигаретного дыма. Движешься словно в ароматном тумане. Я встаю на цыпочки и гляжу, гляжу по сторонам. Все уже рассаживаются, встречаются со своими родными. Тут тебе и охи, и ахи, и смех, и крики, вся комната звенит от радости, и дети визжат, и только я стою на цыпочках, высматривая своих крошек. И очень скоро ряд кресел пустеет, не считая последнего. Какая-то белая сучка сидит напротив за стеклом. Мне кажется, я откуда-то знаю ее, может, она из комиссии по условно-досрочному, или социальная работница, или еще кто. У нее светлые волосы, зеленые глаза и жемчужно-белая кожа. И она говорит: «О, привет, Тилли!»

Я думаю: «Не надо мне этих привет, Тилли, кто ты вообще такая, мать твою растак?» Эти белые, они вечно запанибрата. Будто видят тебя насквозь и все понимают. Будто они лучшие твои друзья.

Но я только говорю: «Привет» — и вползаю в кресло. Чувствую, будто из меня вышел весь воздух. Она называет свое имя, и я пожимаю плечами: впервые слышу. «Сигареты есть?» — говорю, и она отвечает: «Нет, я бросила». И я думаю: в ней даже меньше проку, чем пять минут назад, а пять минут назад она вообще была бесполезна.

И я говорю: «Это у тебя мои малыши?»

Она говорит: «Нет, за ними кто-то другой присматривает».

Посидела немного и давай расспрашивать меня про тюремную жизнь, и хорошо ли здесь кормят, и когда я отсюда выйду. Я смотрю на нее во все глаза, будто она десять фунтов дерьма в пакете на пять фунтов. Сидит как на иголках, переживает и все такое. Наконец не выдерживаю и говорю, так медленно, что у нее от удивления глаза распахиваются: «Ты — кто — блядь — такая?» И она отвечает: «Я знакомая Киринга, мы с ним дружим». И я типа: «Что за Киринг, мать его?» И она для меня говорит по буквам: «К-и-р-а-н».

Тут меня осеняет, и я думаю: ну точно, она же была на похоронах Джаззлин с братом Корригана. И что забавно, это ведь он отдал мне брелок.[123]

— Так ты из святош? — спрашиваю я.

— Я что, прости?

— Под Иисусом ходишь?

Она мотает головой.

— Тогда зачем пришла?

— Просто хотела узнать, как тебе живется.

— Чё, правда?

И она говорит:

— Правда, Тилли.

Тут я с нее слезаю. Говорю:

— Ну и ладно, как знаешь.

И она наклоняется к стеклу, говорит, как она рада снова меня увидеть, в последний раз, когда мы встречались, ей так было меня жалко, эти свиньи держали меня в наручниках, у могилы и все такое. Так и говорит — «свиньи», хотя мне-то ясно, что обзываться она не привыкла, просто крутую из себя строит, а выходит не очень-то. И я себе думаю: вот и пусть, ну и что, свиньи так свиньи, надо же как-то убить пятнадцать минут, что такое пятнадцать-двадцать минут?

Она красивая. Блондинка. И одета нормально. Я рассказываю ей про девушку в блоке С-40, которая с мышью, и каково в женской тюрьме, если ты не лесби, и какая отвратная тут жратва, и как я скучаю по своим деткам, и как мы подрались у телевизора из-за шоу «Чико»[124]и того, ханыга Скэтмен Крозерс[125]или нет. А она все кивает и мычит: угу, хмм, вот как, ясно, очень интересно, Скэтмен Крозерс, он такой милый. Будто залипла на нем. Но я вижу, она ничего девчонка. Улыбается без натуги, смеется. И умненькая в придачу — я-то смекаю, она умная и богатая. Говорит, что сама художница, что встречается с братом Корригана, хоть сама и замужем, он ездил в Ирландию высыпать прах Корригана и сразу вернулся, они влюбились друг в друга, она пытается наладить свою жизнь, раньше торчала на наркоте, да и сейчас еще любит выпить. Говорит, что подкинет немного деньжат на мой тюремный счет, так что я, возможно, смогу купить себе сигарет.

— Может, еще что добыть? — спрашивает.

— Моих деток.

— Я постараюсь, — говорит она. — Разузнаю, у кого они. Посмотрим, удастся ли мне привести их встретиться с тобой. Может, еще что, Тилли?

— Джаз, — говорю я.

— Джаз? — недоумевает она.

— Верни мне Джаззлин, приведи и ее.

У нее аж губы побелели.

— Джаззлин погибла, — шепчет, будто я идиотка сраная. У нее в глазах такой ужас, точно я в живот ее лягнула. Глядит на меня, а подбородок весь трясется.

И тут звенит этот чертов звонок. Время визита истекло, и мы с ней расшаркиваемся через стекло, и потом я оборачиваюсь и спрашиваю:

— Чё пришла-то вообще?

Она смотрит в пол, а потом улыбается мне, губы еще дрожат, но она не отвечает, просто качает головой, а в уголках глаз стоят слезы.

Просовывает в прорезь пару книжек, и я типа поражена: ух ты, Руми, ей-то, ёбт, с чего знать?

Говорит, что обязательно придет снова, и я опять прошу ее привести моих деточек. Говорит, что поспрашивает, они у социальных служб или еще где. Потом машет мне рукой: пока-пока; идет прочь, утирая слезы. А я такая: что за нах?

Я поднималась по лестнице и все думала, как она могла узнать про Руми, и только тогда вспомнила. И сразу давай смеяться про себя, но порадовалась, что не сказала ей ни словечка про Кирана и его маленький хоботок. Какой смысл? Он хороший парень, этот Брелок. Брат Корри — и мне брат.

* * *

Нету праведности. Корриган точно это знал. Ни разу не грузил меня каким-то нравоучительным дерьмом. Вот брат у него слегка с придурью. Это сразу видно. Но придурков вокруг пруд пруди, и он хорошо заплатил мне за тот единственный раз. К тому же я сбила его с толку своим Руми. Денег у него хватало — работал то ли барменом, то ли еще кем. Глядела вниз и думала: вот она, моя черная сиська, в ладони у брата Корригана.

* * *

В жизни не видала Корригана голым, но слово даю: он был мужик первый сорт, даже если брат у него — вылитая канарейка Твити.[126]

* * *

В самый первый раз, когда мы увидели Корригана, мы приняли его за копа под прикрытием. Твердо были уверены. Копы часто берут ирландцев в агенты. Большинство копов и сами ирландцы: у них большие животы и гнилые зубы, но им еще хватает ума смотреть на мир с юмором.

Как-то раз мы глядим, а фургон Корригана весь в пылище, вот Энджи и написала пальцем на боку: А жена твоя тоже замарашка? Так смеялись, что чуть не падали. Корри даже не заметил. Тогда Энджи нарисовала на другом боку фургона рожицу с улыбкой и подписью: Посмотри с другой стороны. Он колесил по всему Бронксу с этой хренотенью на тачке и ни разу даже не прочел ее. Он жил в каком-то другом мире, наш Корри. В конце недели Энджи подошла к нему и ткнула пальцем в свои каракули. Он весь зарделся, как это бывает у ирландцев, даже заикаться стал.

— Но я не понимаю… У меня нет жены, — сказал он Энджи.

Мы так не хохотали с тех самых пор, как Христос ушел из Цинциннати.

* * *

Каждый день на панели мы вешались на него, требуя, чтоб он арестовал нас. А он в ответ только: «Девочки, девочки, девочки, ну пожалуйста». Чем больше мы к нему цеплялись, тем чаще он бормотал: «Девочки, девочки, не надо, ведите себя хорошо, девочки».

Однажды папик Энджи раздвинул нас, ухватил Корри за шиворот и посоветовал убраться подальше. Приставил ему к горлу ножичек. Корри просто смотрел на него. Глаза стали круглые, но в остальном он будто страху не знал. Мы запели: «Йо, чувак, просто уйди». Папик Энджи щелкнул лезвием, и Корри пошел прочь, в черной рубашке, на которую капала кровь.

Всего пару дней спустя он опять спустился к нам, принес кофе. Шея перевязана полоской бинта. Мы ему: «Йо, Корри, шел бы ты подобру, тебе сейчас наваляют». Он только плечами пожал: дескать, не беспокойтесь. Тут же явились папик Энджи, и папик Джаззлин, и папик Саччи — все втроем, прям как библейские волхвы. Я смотрю, а Корри стоит весь белый. Еще не видала, чтобы он так бледнел. Белее мела.

Он поднял руки, типа сдается, и говорит: «Эй, парни, я просто принес им кофе».

Папик Энджи подался вперед: «Во-во, а я добавлю сливок».

* * *

Эти ребята круглую неделю метелили Корри до беспамятства. Даже не знаю, сколько раз они его избили. Конечно, ему было больно. Еще как. Даже Энджи повисала на спине у своего папика, пыталась выцарапать ему глаза, да все без толку, нам их было не остановить. А Корри все приходил и приходил, день за днем. В итоге даже папики стали его уважать. Корри ни разу не позвал копов или Гарду, как он их называл, такое у него было ирландское прозвище для полиции. Так и говорил: «Я не стану вызывать Гарду». И все равно наши папики время от времени выбивали из него дурь, просто чтоб не задавался.

Мы только потом узнали, что он священник. Не то чтобы настоящий, но из тех парней, которые вроде монахов: живут отдельно, потому что воображают, что так надо, потому что у них есть долг, мораль и прочая херня, с ерундовыми клятвами вроде целомудрия и так далее.

* * *

Люди говорят, все мальчишки мечтают быть первыми, кто переспит с девушкой, а девушки, наоборот, хотят быть последними. Но с Корри мы все хотели быть первыми. Джаз говорила: «Я была с Корри прошлой ночью, он такой вкусный и так радовался, что я у него первая». А Энджи ей в ответ: «Фигня, эту вкуснятину я съела еще на обед, чуть не поперхнулась». А Саччи ей вторит: «Обе вы гоните, я намазала его на свои булочки и сосала их за утренним кофе».

Мы так хохотали, за много миль было слышно.

* * *

У него как-то был день рождения, кажется, тридцать один год исполнился, он совсем был молодой, и я купила ему торт, мы все вместе съели его прямо под автострадой. Торт был весь усыпан вишнями, целый миллион и еще штук шесть. Мы совали вишни Корри в рот и слева, и справа, а он все канючил: Девочки, ну пожалуйста, девочки, мне придется позвать Гарду. Даже шутки не понял.[127]

Мы чуть не уписались со смеху.

Он разрезал торт и каждой раздал по кусочку, а последний оставил себе. Я держала вишню у его рта и подначивала ее сорвать. Он шел за мной по улице. Я такая в купальнике. Наверное, со стороны мы с Корри казались сладкой парочкой, оба перемазаны вишневым соком.

Не верьте никому, кто говорит, что панель — сплошь грязь, и дерьмо, и стыдные болячки. Так и есть, кто спорит, иногда, ну конечно, но иногда и здесь бывает хорошо. Иногда просто держишь вишенку перед лицом у мужика. Иногда надо позволять это себе, чтоб не разучиться улыбаться.

Когда Корри смеялся, все его лицо шло морщинками.

* * *

— Ну-ка, Корри, скажи: дазабейнаэтаващще.

— Дазабейнаэтовообще.

— Нет-нет-нет, ты скажи: дазабейнаэтаващще!

— Дазабейнаетовоопще.

— Да уж, чувак, забей на эта ваще.

— О’кей, Тилли, — говорит он, — я забью на эта, ваще.

* * *

Если б с кем из белых спать, то с Корриганом. Без брёха. Он говорил мне, бывало, мол, куда ему до меня. Говорил, что как бы ни старался, все курам на смех и обсвистать даже нечего. Говорил, что я вся красотка, не чета ему. Корриган зашибись чувак. Я б вышла за него. Так бы и слушала этот его забавный акцент. Я увезла бы его подальше из города и приготовила ему целый пир, из первоклассной говядины и капусты, и он бы у меня решил, что остался единственным белым на свете. Я бы в ушко целовала его, дай только шанс. Сколько ни есть во мне любви, всю бы ему слила. Ему и тому дядечке из «Шери-Нидерланд». Оба годные.

Мы ему набивали мусорное ведро по семь, по восемь, по девять раз на дню. Паскудство. Даже Энджи считала это паскудным, а уж она-то паскудничала за всех, она и тампоны свои там оставляла. Я ж говорю, паскудство. Подумать только, Корри видел всю эту грязь и не говнился ни разу, просто шел выносить ведро и возвращался домой. Священник! Монах! Колокольные звоны!

А эти его сандалики! Боже-ты-мой! Издалека было слыхать, как он шлепает по улице.

* * *

Он сказал мне однажды, что по большей части люди поминают любовь, чтоб всем доложить про свою голодуху. Только он по-другому как-то выразился, вроде чтобы возвеличить свои аппетиты.

Так и сказал, с этим своим восхитительным акцентом. Я бы уплела все, что говорил Корри, я бы проглотила все его словечки. Он говорил: «Вот твой кофе, Тилли», и я думала, что не слыхала ничего милее. Коленки подгибались. Белая моя музыка.

* * *

Джаззлин все повторяла: любит его, как шоколадки.

* * *

Уже много времени прошло с тех пор, как меня навестила та девица Лара, — может, десять дней, а может, и все тринадцать. Она сказала, что приведет моих крошек. Пообещала. Вроде с годами привыкаешь никому не верить, но… Люди вечно обещают. Даже Корри разбрасывал обещания. Подвесной мост и прочее дерьмо.

* * *

С Корри как-то была одна смешная история, ввек не забуду. Единственный раз он притащил с собой клиента, специально для нас. Приезжает как-то посреди ночи, открывает заднюю дверцу фургона и выкатывает старичка в кресле-каталке. И Корри весь аж дергается. Ну, то есть, он же священник или как там — и вдруг тащит к нам клиента! Все оглядывался по сторонам. Жутко переживал. Совестью мучился, что ли. Я говорю: «Привет, папуля!» — и у него лицо делается белое, и я уж молчу в тряпочку, ничего не говорю. Корри кашляет в кулак и все такое. Короче, выясняется: у старика сегодня день рождения, вот он все ныл да ныл, чтобы Корри вывез его куда-нибудь. Говорит, он не бывал с женщиной со времен Великой депрессии, а это ж было лет восемьсот тому назад. И старик тот еще хлыщ, обзывает Корри всеми словами и ругает на чем свет стоит. Только с Корри вся ругань как с гуся вода. Пожимает плечами, поворачивает ручку тормоза на коляске и оставляет Мафусаила сидеть прямо на тротуаре.

— Не мое это дело, но Альби желает воспользоваться вашими услугами.

— Я ж просил не говорить им мое имя! — волнуется старикан.

— Заткнись, — бросает ему Корри и уходит.

Поиск по сайту: