ЭПИЛОГ НА НЕБЕСАХ

Я тоскливо глянул в иллюминатор: мы неслись сквозь рваный молочный туман. Самолетное крыло, точно гусиной кожей, было покрыто бесчисленными стальными заклепками и такими же бесчисленными крупными каплями воды, отличавшимися от заклепок только чуть заметным дрожанием. Внизу, под накренившимся и трепещущим крылом, виднелась бурая, с желтыми отмелями лужа Химкинского водохранилища: там, как спички, – плавали лодки. Дело шло к развязке: самолет круто заходил на посадку. Я ощутил над собой душное парфюмерное облако и поднял глаза.

– Вам передавали привет! – сказала стюардесса, одаривая меня своей вставной улыбкой.

– Кто?

– Ваш друг, рыжий такой… Он к вам уже подходил! Да вон же он!

Я оглянулся: из-за портьеры, отделяющей бизнес-класс от экономического, выглядывал Акашин. Глумливо улыбаясь, Витек показывал мне два больших пальца, поднятых вверх. Вдруг улыбка исчезла с его лица, уступив место выражению изощренной жестокости, переходящей в садизм. И он медленно повернул оттопыренные большие пальцы вниз – так римляне приказывали гладиатору добить жертву. Затем, хохотнув, Акашин театрально исчез за портьерой.

Мое сердце сжалось до размеров куриного.

– Шутник, – улыбнулась стюардесса. – А он и в самом деле писатель?

– Кто вам об этом сказал?

– Он сам. А в библиотеке его книги есть?

– Скорее нет, чем да…

– А вы тоже писатель?

– Почему вы так решили?

– Говорите вы с ним как-то одинаково.

– Нет, я уже не писатель…

– Значит, вы друзья?

– Сиамские…

– Как это?

– Скоро узнаете… Он пил?

– Да. Четыре раза заказывал. Даже жена стала ругаться…

– Какая жена?

– Он с женой летит. А вы не знали? Очень интересная дама…

– Но ведь они разошлись! – невольно вскричал я.

– Сегодня разошлись, завтра сошлись… Я сама с мужем два раза разводилась. Сейчас опять вместе живем, нерасписанные…

– Возможно, и так, – кивнул я. – Мы идем на посадку?

– Да. Пристегнитесь! А он мне даст автограф?

– Не знаю, наверное, если писать не разучился… Мы с ним давно не виделись…

– А вы тоже шутник!

Я и в самом деле не видел Витька с того самого момента, как простился с ним в Шереметьево-2. Все дело в том, что еще до его возвращения из Нью-Йорка мне пришлось бежать из Москвы, ибо мою судьбу неодолимой поступью тиранозавра перешла Ужасная Дама. Каждый вечер с сумкой, набитой продуктами, она вторгалась в мою квартиру, ставила кастрюли и сковородки сразу на четыре конфорки, а потом на сытый желудок начинались ночные кошмары. Я предпринял робкую попытку расстаться, но она предупредила, что будет бороться за нашу любовь: убьет сначала меня, а потом и себя. Сперва я хотел согласиться даже на это, но изменил решение, вообразив, что могут подумать милиция и понятые, когда обнаружат мой вполне достойный мужской труп рядом с ее обескураживающим телом. Но надо было что-то делать: одна бутылка «амораловки» уже кончилась, и в скором времени мне предстояло просто испепелиться в клокочущем кратере ее термоядерной женской нежности.

Спасение пришло, как это часто случается, неожиданно: за готовым переводом поэмы «Весенние ручьи созидания» ко мне заехал Эчигельдыев, его как раз вызывали в Москву на всесоюзное совещание заведующих отделами агитации и пропаганды райкомов партии, чтобы разъяснить, зачем это вдруг в центральной печати появилось сразу несколько открытых писательских писем и что такое «плюрализм». Он приехал ко мне прямо с совещания, прочитал перевод, похвалил, а потом сказал, что в связи с грядущими внезапными революционными переменами, о чем их строго предупредили на совещании, поэму нужно полностью переписать. Что он и сделал еще до конца совещания:

Весело бегут ручьи перестройки по дружным просторам великой страны.

Спешат и впадают они в реки обновления, которые соответственно несут свои воды в океан Общечеловеческих Ценностей…

Я начал было отказываться, но он вдруг пригласил меня в Семиюртинск – погостить и поработать. Я согласился при одном условии: выезд сегодня же.

Затем я дозвонился Жгутовичу и объяснил, что уезжаю на месячишко-другой, а в целях укрепления его семейного счастья оставляю ему ключи от квартиры, которую он, регулярно оплачивая коммунальные услуги, может использовать по прямому назначению. Однако, к моему несказанному удивлению, Стас отказался, сообщив, что у него теперь совсем нет времени, он готовится к таинству посвящения, а сверх того, мастер стула дал ему одно очень ответственное вступительное поручение!

– Значит, ты их нашел? – воскликнул я. – Ну и скрытная же ты свинья!

– Кого нашел? – спросил он омерзительно таинственным голосом.

– Не придуривайся! Тех, про кого в энциклопедии написано! – иносказательно молвил я, ибо моя Ужасная Дама взяла моду, пользуясь служебным положением, подключаться к телефонным разговорам и прослушивать их на предмет обнаружения соперниц.

– В какой энциклопедии? – девственно изумился Жгутович.

– Может, ты и про Витька Акашина ничего не знаешь?

– Акашин? Акаша… Это, кажется, что-то эзотерическое?

– Здорово! И спора, конечно, никакого у нас с тобой не было? – ехидно поинтересовался я.

– Странности ты все какие-то сегодня говоришь…

– Ладно, свинья партизанская, желаю, чтоб у твоего мастера всегда был хороший стул! – рявкнул я и швырнул трубку.

Морда масонская! Делай после этого людям добро…

Ключи я оставил соседям, пообещав регулярно переводить деньги, и предупредил, чтобы они никому не говорили, куда я уехал. Забегая вперед, скажу, что соседи время от времени сообщали мне в Семиюртинск про какую-то неописуемую женщину, которая каждый вечер после работы приходит с полными сумками, сидит на ступеньках перед моей дверью и рыдает так, что в доме осыпается штукатурка. Боже, почему у постоянства такое неженское лицо?

В Семиюртинске я поселился в садовом домике. По утрам в мое окно заглядывал цветущий урюк, я садился в служебную машину и ехал на работу – Эчигельдыев оформил меня руководителем кружка бальных танцев в районный Дворец культуры, но занимался я исключительно литературной деятельностью, а танцы возглавлял спившийся солист балета, оформленный истопником. Со временем мы с классиком кумырской словесности вышли на совершенно новые формы творческого содружества: он между заседаниями рассказывал мне про то, о чем хотел бы написать стихи, а я сразу делал высокохудожественный перевод, минуя стадии оригинала и подстрочника. Эчигельдыев был моей работой доволен и, чтобы я не отвлекался попусту, прикрепил ко мне одну из своих исполнительных секретарш по имени Эчигедель. Будучи девушкой местной, она все делала исключительно на корточках, но особенно ей удавались душистые пресные лепешки.

Сначала московские новости мне рассказывал по телефону Сергей Леонидович – он разыскал меня по просьбе Журавленко. Но потом связь оборвалась. О происходивших в столице событиях я узнавал в основном из газет и по телевизору. Однажды по радио «Свобода», которое в Семиюртинске ловилось даже лучше, чем в Москве, я выяснил, что Бейкеровский комитет все-таки издал роман «В чашу» с предисловием Автандила Гургенова, и книга имела просто немыслимый успех. По результатам всеамериканского анкетирования, девяносто восемь процентов школьников и восемьдесят четыре процента студентов на вопрос, какую книгу они прочитали в текущем году, назвали роман о перестройке Виктора Акашина «В чашу». Внезапно к роману пришел и грандиозный коммерческий успех: знаменитая рок-певица Авемария в нашумевшем телевизионном интервью, которое она давала, лежа в постели и не прекращая заниматься любовью с ударником своего ансамбля, сообщила, что записывает новые кулинарные рецепты на чистых страницах нашумевшего акашинского романа. Американцы – сущие дети рекламы, и на следующий день тысячи домохозяек стали вести летопись своей кухонной деятельности исключительно в роскошно изданных томиках романа-лауреата. «Бейкеровцам» пришлось срочно выбрасывать на рынок дополнительный тираж с красочными надпечатками на суперобложках: «Для мясных рецептов», «Для рыбных рецептов», «Для вегетарианских рецептов»… Витек мог бы стать миллионером, но в те времена все гонорары, причитающиеся советским авторам, издающимся за рубежом, прикарманивало Агентство по охране авторских прав, выдавая самим писателям только на карманные расходы. Говорят, прибыль от романа была столь велика, что на эти средства Советское правительство построило академику Фиордову знаменитый Научный центр протезирования вестибулярных аппаратов, впоследствии приватизированный трудовым коллективом, состоявшим из самого академика, его шести заместителей – докторов наук и его любовницы-аспирантки.

Еще дошли слухи, что из Нью-Йорка Акашин воротился один-одинешенек: Анка его бросила, заключила контракт с «Плейбоем» на цикл фотографий и осталась в Америке. Я сначала не поверил, но потом Эчигельдыев привез из Москвы свежий номер «Плейбоя», купленный в спецкиоске в ЦК партии, где теперь, оказывается, продавалось и такое: из Москвы буквально сквозило новизной. На обложке красовалась яркая фотография обнаженной Анки, полузавернувшейся в красный флаг. В руках у нее был автомат Калашникова, а на запястье – до боли знакомые «командирские» часы. И броская надпись: «Miss Perestroika». О снимках, помещенных внутри журнала, мне просто больно вспоминать…

Кстати, Эчигельдыев вернулся из Москвы радостно-озабоченный, сообщил, что готовятся просто революционные подвижки и, значит, поэма требует коренной переработки. Я засопротивлялся, сослался на тоску по дому, но он поцокал языком, хитро улыбнулся и прикрепил ко мне еще одну секретаршу, помоложе… Вскоре его назначили первым секретарем Кумырского райкома партии, времени у него совсем не стало, и творческие инструкции я теперь получал от его младших братьев – второго и третьего секретарей райкома.

Между тем из Москвы продолжали приходить разнообразные вести. Соседи сообщали, что странная женщина продолжает являться каждый вечер, и на той ступеньке, где она сидит, обливаясь слезами, вытесалось уже приличное углубление. Удивительные события произошли с Чурменяевым – об этом писали все газеты. Дважды не получив премию Бейкера, он пошел на крайность: ночью, вооружившись заступом, автор романа «Женщина в кресле» отправился на Перепискинское кладбище, чтобы выкопать из могилы останки своего рубаки-деда и торжественно сжечь их в дачном мангале, таким вот диким образом демонстрируя всему цивилизованному миру и Бейкеровскому комитету окончательный разрыв с тоталитарным прошлым своего рода! Его поймали уже волокущим кости на дачу, смирили и отправили в психиатрическую больницу.

Еще более невероятная история приключилась с Медноструевым и Ирискиным. Воспользовавшись гласностью, они наконец-то смогли опубликовать каждый свой труд: первый – «Тьму», второй – «Темноту». И тут разразился жуткий скандал. Дело в том, что в последний момент Ирискин вставил в книгу список русских писателей еврейского происхождения. Причем фамилии талантливых литераторов, внесших наибольший вклад в российскую словесность, он обозначил жирным шрифтом, менее талантливых – полужирным, а тех, кто так себе, – обыкновенным. Медноструев, у которого, если помните, тоже в книге был список, тут же подал на него в суд за плагиат, ибо, как это ни странно, оба списка до смешного совпадали не только пофамильно, но и даже в шрифтовом отношении. Был громкий процесс, освещавшийся всеми средствами массовой информации, плагиат Ирискина был доказан, и на этом основании суд дал Медноструеву три года принудработ за разжигание межнациональной розни.

Однако этим дело не закончилось: непредвиденные неприятности начались у Ирискина. Писатели, набранные жирным шрифтом, правда, отнеслись к его выходке вполне терпеливо. Но полужирные перестали с ним здороваться, те же, которые так себе, несколько раз неблагодарно били несчастного Ивана Давидовича по цэдээловским закуткам. А Перелыгин, чью фамилию он включил в список ошибочно, да еще к тому же набрал обыкновенным шрифтом, просто разломал о его многострадальную голову свою виолончель. Оскорбленный Ирискин заявил, что в этой стране жить больше не может, и эмигрировал на историческую родину, в Израиль, где поначалу у него складывалось все очень неплохо: ему дали хорошую пенсию, квартиру. Но вот однажды, листая в тель-авивской публичке свежий «Огонек», он наткнулся на статью «Тайна гибели командарма Тятина», где доказывалось, что секретного агента НКВД, внедренного в охрану командарма, звали не Давыд и тем более не Давид, а Давит и что, по некоторым сведениям, происходил он из семьи бедного-пребедного мусульманина. Как только Советская власть пришла на берег его родного арыка, пытливый и статный юноша создал одну из первых комсомольских ячеек и возглавил движение срывателей паранджи. После того как хваткий черноволосый красавец Давит неудачно сорвал паранджу с молоденькой жены одного бая и чудом ушел от погони, его, заботясь о кадрах, забрали в «Центр» и по комсомольской путевке направили на работу в органы. Там он успешно трудился, пока не принял участие в роковой операции, закончившейся падением с моста автомобиля, в котором сидели командарм Тятин и нарком Первомайский, возвращавшиеся с секретного совещания на даче маршала Тухачевского. Ситуация тем более туманная, что в секретном архиве НКВД обнаружено два письма. В первом нарком Первомайский обвинял командарма Тятина в тайных связях с Японией. Во втором командарм Тятин обвинял в том же самого наркома Первомайского. И в обоих письмах Давит изобличался как турецкий шпион. Если к этому добавить, что нарком и командарм были женаты на сестрах Труа и являлись свояками, а обе сестры оказались любовницами последовательно Ягоды, Ежова и Берии, а также состояли в интимной связи с Давитом, то голова окончательно пойдет кругом…

Пошла кругом голова и у Ирискина: статья его попросту перепахала! Внезапно он выступил с гневными разоблачениями антиарабской политики Тель-Авива, сочинил монографию «Халдейская правда», где подло доказывал, будто арабы имеют гораздо больше исторических прав на Святую землю, нежели сами евреи, и в конце концов даже записался в подпольную фундаменталистскую организацию, подговаривавшую неуравновешенных палестинских мальчишек швырять камни в израильских солдат. Организацию разоблачили, и Ирискин получил приличный срок. Это обстоятельство внезапно примирило двух старых антиподов. Ирискин и Медноструев стали дружить тюрьмами, обмениваться длинными письмами и в конце концов сошлись на евразийской идее…

Проскочила и небольшая информация о Костожогове: Горбачев хотел призвать его под знамена нового мышления и даже послал в Цаплино представительную делегацию во главе с Журавленке, но строптивый учитель спустил на них собаку. С тех пор Костожогова оставили в покое.

Отчудил и Одуев. В разгар гласности он шумно раскололся, издав знаменитую книгу «Вербное воскресенье» – ее тоже привез из Москвы Эчигельдыев. Одуев писал, как его вербовали, как он закладывал своих друзей, а те тоже, в свою очередь будучи сексотами, закладывали его, как все они делали вид, будто ничего этого не знают, и, сойдясь на маленьких московских кухнях, от души ругали проклятых коммуняк, а потом, разъехавшись по домам, строчили друг на друга доносы – каждый своему куратору, лично он – улыбчивому майору КГБ, постоянно стрелявшему у своих осведомителей деньги до зарплаты. Вскоре Одуев стал сопредседателем Всероссийского фонда интеллектуальных жертв тоталитаризма.

Но совершенно уже невообразимо попал в историю Жгутович. Об этом с удивлением рассказывал даже привыкший к восходящим потокам судьбы Эчигельдыев. После подавления знаменитого путча в августе девяносто первого года к магазину «Книжная находка» подъехала черная «Волга» со шторками. Стаса вызвали из-за прилавка, и на свое рабочее место он больше не вернулся, ибо буквально на следующий день возглавил Министерство книжной торговли. Однажды он во главе представительной делегации прилетел в Семиюртинск на торжественную презентацию первого кумырско-английского словаря, в составлении которого я тоже принимал посильное участие, и тепло кивнул мне из президиума. На банкете же охрана меня к нему даже не подпустила, а потом его куда-то увезли срывать паранджу.

В Семиюртинске я провел несколько лет, готовя шестнадцатитомное собрание сочинений Эчигельдыева. После того как был завершен десятый том, классик, ставший между делом уже единственным кандидатом в президенты Кумырской республики, подарил мне третью секретаршу. К тому времени у меня было уже четверо детей и свой большой дом прямо на берегу арыка имени Тамерлана, но жить становилось все труднее. Национальное самосознание местного населения окрепло настолько, что на базаре меня стали называть русской свиньей и не давали сдачи… А еще под Семиюртинском просверлили первую нефтяную скважину (кто же знал, что она окажется последней), и кумырский министр иностранных дел, средний сын Эчигельдыева от старшей жены, позволил себе мерзкую расистскую выходку в отношении министра иностранных дел России. Запахло вооруженным конфликтом. Мои секретарши, которых родственники обещали побить камнями за то, что они живут с гяуром, убежали от меня, забрав детей. Творческие указания от патрона тоже перестали поступать. Более того, на митинге в центре Семиюртинска он поклялся народу, что до тех пор, пока Ельцин не пришлет ему голову российского министра иностранных дел в шелковом мешке, ни одна его стихотворная строка не будет переведена на русский язык. Я понял, что нужно сматываться. К счастью, от соседей поступили обнадеживающие сведения: Ужасная Дама впервые за несколько лет не появилась с сумками перед дверью моей квартиры, и они беспокоятся, не случилось ли с ней что-нибудь недоброе. И тогда я решил вернуться в Москву.

Опять-таки забегая вперед, сообщу, что сегодня Эчигельдыев – президент, премьер-министр, министр культуры, генеральный прокурор, председатель парламента и Верховный главнокомандующий вооруженными силами суверенной Кумырской республики. Однако среди государственных забот и бесконечных встреч на высшем уровне с президентами США, Франции, Великобритании и т.д. он не забрасывает поэзию и даже написал поэму «Весенние ручьи суверенитета», где гневно бичует жестокость и подлость русских людей, которые, прожив бок о бок с кумырами триста лет, только в середине двадцатого века под давлением мирового сообщества были вынуждены наконец-то придумать для них письменность… Со временем отношения Москвы и Семиюртинска наладились, был подписан договор о дружбе и ненападении. Перед самым моим вылетом на Сицилию Эчигельдыев, будучи в Москве и хлопоча о поставках в Кумырскую республику истребителей «МиГ-29», заезжал ко мне и просил по старой дружбе перевести поэму за хорошее вознаграждение. Но я, несмотря на то, что был, как вы помните, в трудном материальном положении, прочитав подстрочник, ответил: всего золотого запаса Кумырской республики не хватит, чтобы выплатить мне гонорар. Он обиделся, обозвал меня русским фашистом и уехал на своем черном бронированном «линкольне»…

Дождливой ночью, нелегально перейдя кумырско-российскую границу с узелком и пишущей машинкой, я сел на поезд, шедший в Москву, и среди прочего газетного, хлама купил у проводника популярный эротический еженедельник «Взасос», где обнаружил вдруг фотографию моей Ужасной Дамы и узнал, что она стала абсолютной победительницей международного конкурса «Дюймовочка»: потрясенное жюри под председательством известного поэта Неонилина присудило ей первое место, а менеджер знаменитого американского «Monster show» заключил с ней двухлетний контракт на мировое турне… «И эта тоже секс-звезда!» – удивился я.

Столица в самое сердце поразила меня обилием нищих и иномарок. В моей квартире лежал толстый слой пыли, напоминающей тополиный пух. Стоявшая в кухонном шкафу непочатая бутылка «амораловки», из тех двух, что мне прислал когда-то Арнольд, походила на древний сосуд из погреба. Я бросил свои скудные пожитки и первым делом заспешил в Дом литераторов, как блудный сынишка, припасть к милосердным коленам родной словесности… Однако в ресторане сидели какие-то мордатые ребята в красных кашемировых пиджаках и радужных спортивных костюмах. К литературе они имели такое же отношение, как саперная лопатка к демократии. На вокзале я поменял всю имевшуюся у меня кумырскую валюту – эчигелы – на рубли, денег хватило как раз на чашечку кофе с бутербродом. Наливая мне кофе, сильно постаревшая буфетчица долго вглядывалась в мое лицо, наконец вспомнила меня и заплакала: оказывается, она не видела живого писателя уже несколько месяцев…

Чтоб раздобыть хоть немного денег, я пошел в правление. В приемной ничего не изменилось. Строгая Мария Павловна поначалу тоже меня не узнала, потом, узнав, долго не хотела допускать к начальнику, ссылаясь на его крутой нрав и нелюбовь к посетителям, но в конце концов сжалилась и по старой памяти пустила в кабинет, как только оттуда вышел поэт Шерстяной: на его лице была все та же гримаса человека, безвинно погибающего на колу.

В горынинском кабинете за знаменитым столом-«саркофагом» сидел обходчик Гера, одетый в умопомрачительно дорогой костюм. На стене висела большая фотография: на башне танка стоит президент Ельцин, а чуть ниже, преданно поддерживая его за ноги, – сам Гера и идеолог Журавленке.

– Что вам угодно? – спросил он, глядя мне в лоб. ' Я представился, что не возымело никакого действия, и вкратце обрисовал свою безрадостную финансовую ситуацию, тонко намекая на его собственный жизненный опыт, позволяющий понять, как глубоко страдает человек в минуты абсолютного безденежья. Гера посмотрел на меня с недоумением энтомолога, поймавшего восьминогого таракана. Потом молча достал из стола какие-то бумаги и стал неторопливо листать.

– В списках споспешествовавших одолению тоталитаризма на баррикадах Белого дома не значитесь! – наконец молвил он. – Вспомоществования оказать не можем.

– Как же не споспешествовал! – взмолился я. – А скандал в прямом эфире?

– Какой скандал?

– Ну как же? С него же все и началось! Вспомните: Виктор Акашин. Роман «В чашу»!

– Действительно, что-то такое было… – кивнул он. – Но ежели, милостивый государь, мы станем мирволить каждому, кто скандалил в прямом эфире, нам на два дня денег не хватит! Ничем не могу помочь, – сказав это, он икнул, дотянулся до холодильника и достал покрытую инеем банку пива «Туборг».

– А где Маяковский? – растерянно спросил я.

– Какой такой Маяковский?

– Там в холодильнике раньше голова была…

– Да, наличествовал… Теперь нет. На коктейли пустили…

В это время зазвонила «вертушка», у которой теперь на диске был не серпасто-снопастый герб, а двуглавый орел.

– Внимаю! – сказал Гера, сняв трубку. – Покорнейше благодарю… Сочувствую… Лучше из пушек… Конечно, поддержим! Всенепременно! Нет, треволнения те же: шляется разная бездарь – христарадничает…

Я выскочил из кабинета как ошпаренный и столкнулся с большой делегацией писателей во главе с Перелыгиным, державшим в руках страницу машинописного текста, как я потом понял, это было знаменитое письмо «Раздавить гадину!», в котором литераторы, ссылаясь на вековые гуманистические традиции российской словесности, требовали от президента во имя укрепления демократии разбомбить к чертовой матери парламент, а самых строптивых парламентариев развешать на фонарях вдоль Москвы-реки…

– Ну что? – спросила Мария Павловна.

Я только пожал плечами. Она задумалась и посоветовала мне зайти к Гериному заместителю, занимающемуся распределением гуманитарной помощи. Я заглянул в соседний кабинет и обнаружил там Свиридонова-старшего. Он встретил меня с ледяным радушием опытного бюрократа, а потом долго и безрезультатно нажимал клавиши компьютера, затем для верности листал свои гроссбухи и наконец открыл толстенную учетную книгу с надписью «Писатели, пропавшие без вести». Там-то он все-таки обнаружил мою фамилию. «А мы вас чуть в покойники не записали!» – без тени улыбки пошутил он и протянул талончик с гербовой печатью.

Место распределения гуманитарной помощи располагалось в просторном подвале за железной дверью, на которой висела табличка на двух языках – английском и русском:

МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЦЕНТР ГУМАНИТАРНОГО ПРИЗРЕНИЯ ПИСАТЕЛЕЙ INTERNATIONAL CENTER OF HUMANITARIAN HELP FOR WRITERS

Раздавала гостинцы свиридоновская дочка, заметно повзрослевшая, но от подростковых прыщей так и не избавившаяся. За несколько лет моего отсутствия гуманитарной помощи набрался целый мешок: в основном это были просроченные консервы и галеты из запасов Пентагона с красочными наклейками: «FOR HEROES OF STORM IN DESERT"1 и хлопчатобумажная майка с эмблемой Армии спасения… Этим я и жил первое время.

Через несколько дней в поисках заработка я попытался выйти на тех, кто некогда заказывал мне пионерские приветствия, но в бывшем Дворце пионеров располагался валютный бар со стриптизом и рулеткой, а приветствие бойскаутов очередному съезду партии «Демократическая Россия» писали совсем другие люди

– молодые и нахальные. Об истории фабрик и заводов даже говорить не приходилось: там рабочие месяцами не получали зарплату, а мой любимый шинный завод уже стал собственностью некоего Гогаладзе, получившего это предприятие вместе с его славным прошлым в обмен на вагон мелких, как фасоль, грузинских мандаринов.

На всякий случай я позвонил Одуеву. Но он рассказал мне, что Настя сбежала от него к какому-то итальянскому коммивояжеру и ему самому, чтобы прокормить двоих ребятишек, приходится писать всякую гадость, поэтому поддержать меня материально он никак не сможет, а в данную минуту очень торопится: нужно забрать младшенького из яслей…

Тогда, одолев собственную гордость, я решил заявиться в министерство к Жгутовичу, в знак нашей старинной дружбы преподнести ему в дар некогда выигранную у него «Масонскую энциклопедию» и попросить взаймы. Но оказалось, он уже не министр, а посол на Мальте и в Москве его нет. Оставалось одно – продать энциклопедию за хорошие деньги, но неожиданно выяснилось, что с тех пор она несколько раз переиздавалась и теперь пылилась в каждом газетном киоске. И тут, подобрав брошенный в урну номер «Литежа», я узнал, что возглавляет его теперь мой старый бодливый друг Закусонский. Я сел в автобус и, по пути в редакцию листая еженедельник, наткнулся на стихотворение неувядаемой Ольги Эммануэлевны Кипятковой «Насельникам Белого дома»:

Предателям народовластья, Красно-коричневым скотам, Я гневно говорю: вылазьте Из дома Белого! А там…

Редакция «Литежа» располагалась все в том же здании на Сухаревке, но была теперь сильно потеснена какими-то конторами, офисами, турагентствами, а в конференц-зале обосновалась выставка-продажа сантехники. Как я понял, весь штат еженедельника теперь умещался в кабинете главного редактора, приемной и двух прилегающих к ним комнатках. Я даже заготовил забавную эпиграммушечку про пользу тесноты, но к Закусонскому меня даже не пустили, сказав, что идет редколлегия. Когда секретарша вносила в кабинет поднос, уставленный чашками и рюмками, я заглянул в приоткрывшуюся дверь и увидел в кабинете троих – самого Закусонского, растолстевшего до невероятных размеров, и Спиридоновых

– маму и сыночка. Мне стало ясно, что ждать бессмысленно.

«Неужели, – думал я по дороге домой, – весь этот кошмар случился в Отечестве исключительно для того, чтобы процветали обходчики, вроде Геры, закусонские и свиридоновы? Неужели все остальные – лишние на этом празднике передовой экономической мысли? Неужели литература так же нужна рынку, как оральные контрацептивы египетской мумии?! Не может быть! Есть ведь еще и Костожогов…»

Поразмышляв над сложившейся ситуацией, я решил возвратиться к моей первоначальной специальности учителя истории. Лучше, рассуждал я, умереть от инфаркта, лаясь у доски с дебильным учеником, чем летально обессилеть на хлебно-картофельном рационе. Я уже и школу присмотрел – через дорогу от моего дома. Директрисой там оказалась интересная крашеная блондинка с бюстом, напоминающим стенобитную машину. Но она мне прямо объяснила: жалованье теперь такое ничтожное, что молоденькие учительницы вынуждены прирабатывать по ночным барам и только неизбывная любовь к педагогике удерживает их в школе. Прибегают к первому уроку измызганные, невыспавшиеся

– страшно смотреть! Обескураженный этими сведениями и понимая, что вряд ли смогу подработать в ночном баре, я на всякий случай оставил директрисе заявление о приеме на работу и продолжил поиски.

Я, кстати, совершенно забыл сказать, что воротился в Москву в сентябре девяносто третьего, накануне знаменитой танковой атаки на Белый дом. И хотя отовсюду доносились споры о «нулевом варианте», о том, кто гарант демократии

– президент или парламент, о том, что лучше – ширяющийся чеченец во главе законодательной власти или пьющий секретарь обкома во главе исполнительной, меня все это мало трогало: я был озабочен тем, где достать деньги. Для начала я решил продать часть полученных в качестве гуманитарной помощи консервов и по совету соседей отправился в Лужники на стадион имени Ленина, превращенный в огромный продуктово-вещевой рынок. Там-то я совершенно неожиданно встретил Николая Николаевича Горынина. Он стоял, обвешанный гроздьями шерстяных перчаток, и кричал хорошо поставленным трибунным голосом: «Корейская ангорка! Все цвета и размеры!» Я пристроился со своими банками рядом, и мы разговорились.

Дела у него шли неплохо. Если конъюнктура не изменится, он планировал через полгода открыть собственную палатку и даже присмотрел местечко – около «Баррикадной», недалеко от Союза писателей. А еще Горынин радостно сообщил, что, стоя тут на воздухе, уже полностью обдумал роман «Прогрессивка-2», где согласно новым историческим обстоятельствам возмущенные рабочие выбрасывают ретрограда-директора в окно и объявляют завод акционерным обществом. Последнюю сцену он рассказал мне особенно живо, видимо, исходя из собственного печального опыта падения с руководящих высот в клумбу гладиолусов.

Я спросил об Анке. Он помрачнел и сознался, что и сам ничего толком о ней не знает: служит она в каком-то стриптиз-балете, деньги, правда, изредка присылает. Последний раз оказией из Эмиратов… Когда она осталась в Америке и заключила контракт с «Плейбоем», у Горынина были крупные неприятности, хотели даже снять с работы, но потом вдруг выяснилось, что журнал с полузавернутой в знамя Анкой попался на глаза Горбачеву и тот очень смеялся. Николая Николаевича не только оставили на посту, но и без всякой юбилейной причины дали ему вдруг орден Ленина.

– Кому сейчас нужны эти побрякушки? – вздохнул Николай Николаевич. – Вот если б я документы догадался припрятать – жил бы сейчас как кум королю! Простить себе не могу… Так мне, старому дураку, и надо – мордой в газон!

О Витьке ничего определенного он сказать тоже не мог. Вернувшись из Америки, Акашин сначала форсил, раздавал автографы, сорил деньгами и, разумеется, как положено триумфатору, каждый божий вечер надирался в ЦДЛ. Сначала пил на свои, поил всякую шушеру, безобразничал, орал на весь ресторан: «Не варите, волки поганые, козленка в молоке такой-то матери!» Норовил отвалтузить любого, кто сомневался в гениальности романа «В чашу», а такие, учитывая профессиональную ехидность литераторов, попадались часто. Встречая Горынина, Витек обязательно хватал его за лацканы пиджака, называл «тестюшкой» и выпрашивал деньги на выпивку, так как свои очень быстро кончились.

– Тебя часто вспоминал! – многозначительно отметил Николай Николаевич. – Говорил, за все, что ты с ним сделал, он тебя удавит! Еще жаловался, вот, мол, был чальщиком – уважали!

Усмирить его в моменты алкогольного правдоискательства, продолжал свой рассказ Горынин, могла только официантка Надюха («Ну, помнишь, такая упругая у нас в ресторане была?»). Она утаскивала его на мойку и там охаживала мокрой тряпкой по личине, приговаривая: «Посмотрела бы на тебя твоя жена!» («Это она Анку в виду имела».) Поначалу Витькины художества терпели: все-таки лауреат Бейкеровской премии. А потом, когда в Москве на каждом углу бейкеровских булочных понаоткрывали, писатели начали роптать и жаловаться на акашинские безобразия, к Горынину делегации с письмами косяками шли! А тут еще Акашин с обходчиком Герой стал конкурировать. («Видел, какой теперь пузырь? То-то!») Ну, Гера ему и подстроил. Как раз на побывку из Принстона приехал Любин-Любченко – он после своего знаменитого предисловия прославился, и его забрали жить и работать на Запад. Увидев Витька, он полез, как всегда, обниматься и облизываться. Ну, Витек со словами «Ненавижу Фромма и Кафку!» врезал ему. («По-нашему, по-рабоче-крестьянски!») А подлец Гера только этого и ждал: вызвал милицию и сдал Акашина на пятнадцать суток. С тех пор Витек и пропал… А следом исчезла и Надюха: ее уволили. Какой-то денежный мерзавец шлепнул ее по заду, вероятно, переняв эту своеобычную жестикуляцию у кого-то из литераторов, но она была так возмущена этим чуждым прикосновением, что вылила ему на голову горячий бульон. Больше об их судьбе Николай Николаевич ничего не знал.

– А Анка? – снова спросил я.

– А что Анка… – огорчился он. – Ноги перед бедуинами задирает. Пишет: устает… Промашка с дочкой вышла. Такая вот у нас со старухой пулеметчица получилась! Так без внуков и помру. Специально полдачи многодетной семье сдал. Хоть и чужие мальцы – а все-таки бегают, иной раз по ошибке «дедой» назовут…

Рынок стал закрываться, продавцы торопливо засовывали в свои сумки на колесиках нераспространенные товары. Милиционеры торопливо заталкивали в автобус пойманных карманников. Горынин купил у меня банку консервов – побаловать дачных кошек. Пожал мне руку и ушел. Это была единственная банка, которую удалось продать за целый день!

Безденежье приобрело характер хронической болезни, каковую постепенно начинаешь считать даже не болезнью, а просто деликатной особенностью своего организма. Я попытался мыть машины возле отделения «Мост-банка», но уже облюбовавшая это местечко учащаяся молодежь предупредительно меня поколотила. Охранять же автомобильную стоянку меня не взяли: там из полковников ГРУ была очередь желающих. Наконец, когда я уже начал мечтать о каком-нибудь физическом дефекте, чтобы поучаствовать в конкурсе типа «Крошка Цахес», мне повезло: я устроился торговать в палатку. Несколько дней проработал нормально, даже научился обсчитывать пьяных и влюбленных покупателей. Но однажды к палатке подкатил новенький «рено», откуда вылез роскошный мужик невнятной национальности и заявил:

– Слушай, парень, мы тут с Самедом в рулетку продулись. Он за деньгами прислал. Давай!

Самедом звали моего хозяина, и поэтому, не раздумывая, я выгреб из кассы все деньги и отдал. А к вечеру за выручкой приехал сам Самед, и выяснилось, что никого, конечно, он за деньгами не посылал, а был это уже надоевший всей торговой Москве кидала, специализирующийся на новеньких, неопытных продавцах. Выслушав меня, Самед задумчиво почмокал, достал из кармана радиотелефон и распорядился:

– Давай сюда – есть дэло!

Через пять минут у палатки, визжа тормозами, остановилась «девятка», из которой выскочили трое здоровенных парней. Двое были в джинсах, черных кожаных куртках и белых кроссовках, а третий, видимо старший, – в кремовом, туго перетянутом в талии плаще и больших, закрывающих пол-лица очках.

– Разбэритесь! Но нэ насмэрть! – приказал Самед и уехал.

Мужик в кремовом плаще подошел ко мне страшным шагом и смертоносным движением Абадонны снял темные очки.

– Ты? – обалдел я.

– Я… – обалдел он.

Это был Сергей Леонидович. Мы обнялись. Потом прямо в палатке выпили сначала водки. Поговорили. Из органов, оказывается, его уволили еще в девяносто первом, когда вышла знаменитая книжка Одуева «Вербное воскресенье», где Сергей Леонидович был выведен под именем Леонида Сергеевича. Вообще сначала посадить хотели, но спас Тер-Иванов: все-таки не забыл, кому обязан своим сегодняшним положением! Оставшись без работы, Серый тоже долго мыкался, бедовал, пока не устроился начальником службы безопасности к Самеду. Теперь вроде ничего – дети растут. С женой все в порядке. Заезжал, между прочим, как-то из Италии художник («Ну, помнишь?»), очень благодарил за помощь в трудную минуту, написал даже в знак признательности их семейный портрет – сметаной, перемешанной с мелко порубленными пионерскими галстуками. Большая, между прочим, ценность!

– Ты, Серега, не продавай! – посоветовал я.

– Скажешь тоже! Что ж я, с культурой, что ли, не работал? Понимаю! Даже кошку пришлось теще отдать. Ну а ты? – спросил он.

Я тоже рассказал свою историю.

– Эка тебя крутануло! – посочувствовал он.

И роняя невольные мужские слезы в «Наполеон», изготовленный на Краковском химзаводе, мы стали вспоминать золотое время. Посмеялись. Особенно над тем, как они тогда в Нью-Йорке ошалели, выяснив, что никакого романа нет и не будет.

– Ну и голова у тебя была – целый бляхопрядильный комбинат! – восхищался Серый. – Ты бы у нас в органах до генерала дослужился!

– Ага, и стерег бы «мерседесы» возле Краснопресненских бань!

– У бань не надо! У бань стреляют… Куда катимся? Куда?!

Запивая неприятные впечатления от коньяка пивом, Сергей пообещал мне дело с пропажей выручки замять, ведь обычно за такие промашки продавцов бьют, пока растрату не покроют, – один тут даже почку продал, чтоб отвязались… Рассудил, мол, все равно отобьют! Но уговорить Самеда не выгонять меня с работы Сергей Леонидович даже и обещать не стал. Сознался, что не в его компетенции. Уже настойчиво влекомый помощниками в машину, он одолжил мне тысяч двадцать – в переводе на старые деньги примерно четвертной… И тут я вспомнил то, о чем хотел спросить Леонидыча:

– Послушай, ты помнишь Костожогова? Его лицо профессионально затрезвело:

– Был такой…

– Адрес помнишь?

– Адреса, явки, пароли… Конечно, помню. У него еще собака серди-итая была.

…Автобус от станции трясся по колдобистой дороге минут тридцать до села Цаплино. Нужная мне остановка так и называется «Школа», но школы не было, был дом, одноэтажный, деревянный, очень старый, но располагалась там теперь не школа, а какой-то оптовый склад, из которого два подвыпивших мужика вытаскивали и кидали в крытую машину коробки со «сникерсами», сигаретами «Bond» и ароматизированными презервативами «Sweet love».

– А где школа? – спросил я.

– А нету теперь школы… Закрыли теперь, знамо дело, школу, – ответил тот, что потрезвей.

– На хрен! – уточнил второй, тот, что попьяней.

– Почему закрыли? – поинтересовался я.

– А ребятишек нет. Не настрогали. Штук семь осталось. На станцию, знамо дело, в школу их теперь возят.

– А вяз? – спросил я. – Тут дерево большое было. К нему французы лошадей привязывали…

– Так то французы… Спилили вяз твой!

– На хрен! – уточнил тот, что попьяней.

– Вишь, машине к складу подъезжать мешал. Бензопилой – фыр-р-к – и нету!

– А учитель? Учитель тут был – Костожогов?

– Застрелился твой учитель!

– Как застрелился?

– На хрен…

– Ладно, помолчи, – цыкнул на своего напарника тот, что потрезвей. – Из «тулки» застрелился. Знамо дело, в сердце приставил, ботинок снял и ногой курок нажал…

– А отчего застрелился?

– А отчего стреляются? От души… Хороший человек был. Детишек, знамо дело, доучил, на каникулы отправил, чтоб не беспокоить, потом уж и стрельнулся. А в письме так и написал: в моей смерти прошу никого не винить, знамо дело, подмастерье ушел к своему мастеру… Мне участковый письмо показывал, он от него полколяски разных бумах увез. Грамотный был учитель!

– Я слесарь четвертого разряда, понял?! – вдруг сообщил тот, что попьяней.

– А давно это случилось? – спросил я.

– Да уж два года, как похоронили.

– А где похоронили?

– А где хоронят-то? На кладбище, знамо дело…

…На заросшем холмике не было никакого памятника, а лишь воткнутая в землю фанерная дощечка с размытой чернильной надписью, да еще уцелели измочаленные ветром и обесцвеченные непогодой остатки бумажного венка. И только вплетенные в венок аляповатые пластмассовые розы полностью сохранили свой синий цвет – яркий-преяркий. Я дал мужикам на водку и вернулся в Москву.

На следующий день, безработно сидя дома и тупо созерцая бесконечную телерекламу женских гигиенических прокладок, я вдруг наткнулся на передачу «Бизнесмены круглого стола», которую вела знаменитая Стелла Шлапоберская, родоначальница гласности на телевидении. А среди сидящих за круглым столом богачей (мир тесен, как туалетная комната в блочном доме) я неожиданно увидел одного моего давнего приятеля, точнее, мужа моей еще более давней приятельницы. Она нежно уважала меня за то, что после окончания нашего бурного романа я, в отличие от моих многочисленных предшественников, не стал делать вид, будто однажды мы вместе с ней стояли в магазинной очереди, а выдал ее замуж за хорошего парня, своего знакомца, сочинявшего сказки, – тогда все что-нибудь сочиняли. Между делом, за пивом в Доме литераторов, я пожаловался ему, что впервые встретил женщину, от которой не смог добиться взаимности без соответствующей отметки в паспорте. Пораженный таким реликтовым целомудрием, он немедленно на ней женился. Но что самое интересное, этот лох вытянул счастливый билет: она оказалась верной, заботливой и трудолюбивой женой. И когда я, оказавшись во временном сексуальном промежутке после очередной подлой Анкиной измены, заявился к ней домой в отсутствие мужа, чтобы, так сказать, возобновить знакомство, она, оторвавшись от стирки, отхлестала меня по лицу мокрым полотенцем. Мы расхохотались и стали друзьями. А начинающий сказочник, вишь ты, стал миллионщиком! Решение, как пишут в детективных романах, созрело мгновенно. Я нашел номер ее телефона, позвонил – и внезапно был приглашен на юбилей их свадьбы, который они отмечали через два дня в «Праге».

Это было 4 октября 1993 года, я очень хорошо запомнил этот день, потому что именно тогда сочинил первую эпиграммушечку и таким образом снова обрел свое место в полноценной жизни. Я шел с купленным на последние деньги букетом по взбудораженной Москве, мне не было дела до солдат в касках и с автоматами, до растерянных милиционеров и плохо одетых людей, волокущих куда-то потрепанные красные флаги. Букет вышел отличный: я по дешевке набрал целую охапку белоснежных гвоздик с поломанными ножками, а завернули мне их так, что этот извинительный в моем положении дефект почти не был заметен.

За огромным столом, ломившимся от улыбчивых жареных поросят и утопающих в черной икре долготелых осетров, было много известных бизнесменов и популярных политиков. Я узнал знаменитого правозащитника Тер-Иванова и даже постарался поймать его взгляд, но он сделал вид, что мы с ним незнакомы. А может, и в самом деле забыл о моем существовании. Сначала говорили витиеватые тосты, а потом кто-то остроумный предложил не тратить время на разговоры, а поднимать бокалы после каждого залпа: с Краснопресненской набережной доносилась глухая канонада – танки как раз начали обстреливать Белый дом… Идея понравилась. И когда между залпами образовывалась слишком пространная пауза, гости сердились, нервничали и роптали на нерасторопность танкистов… Наконец канонада вовсе прекратилась. Как потом выяснилось, именно в это время депутатов с поднятыми руками выводили из парламента и пинками заталкивали в автобусы. А рядовых оборонцев утаскивали на Краснопресненский стадион – истязать и приканчивать…

Возникла какая-то неюбилейная пауза. Кто-то пьяным голосом заорал «Горько!», призывая десятилетнюю пару слиться в супружеском лобзании. Но предложение не прошло, видно, за десять лет брачные ласки юбилярам приелись, как икра одному из гостей, специально для себя заказавшему у официантов порцию гречневой каши с котлетами – главную пищу его прежнего инженерного существования… Тогда, воспользовавшись заминкой, я встал и попросил внимания, решив прочитать первую эпиграммушечку, сочиненную прямо тут же и записанную на салфетке. Показывая рукой на счастливую пару, я громко и с чувством продекламировал:

Семейного союза узы Прочней Советского Союза!

Застолье взорвалось аплодисментами, счастливый муж все-таки сорвал поцелуй у своей уворачивающейся жены, а из-за стола резко вскочил Недвижимец и крикнул:

– Еще!

Приободренный, я стал вспоминать разные эпиграммы и прочие рифмованные глупости, которыми балуются любые литераторы в своем незамысловатом быту, и только отдельные проходимцы выдают их за шедевры контекстуальной поэзии. Весь остаток юбилейного вечера я выступал «на бис». Женщинам особенно понравилось мое «Предостережение старому холостяку»:

Но час придет – кондрашка хватит, Посмотрит: кудри в седине.

Решит: теперь жены мне хватит…

А хватит ли теперь жене?

При этом жены толкали своих обленившихся спутников жизни в бока и бросали на них взгляды, полные лукавой тоски по невостребованным супружеским объятиям. Мужчины же высоко оценили другое мое четверостишие, называвшееся «За что?»:

Женщины любят мужчин – Не за высокий чин И не за банковский счет, А кое за что еще…

Теперь уже мужчины поглядывали на своих дам с тем чувством превосходства, которое неизменно заставляет женщину страдать от комплекса кастрации, открытого Фрейдом, и остро ощущать драму своей природной незавершенности. Но моим настоящим триумфом стал двустишие «К смерти», – о его существовании я вспомнил лишь после восьмой рюмки. Вероятно, это случилось потому, что ближе к десерту гостями овладело чувство экзистенциального тупика, испокон сопутствующее перееданию. Вот эта эпиграммушечка:

«Собирайся!» – прошамкает, скрипнув мощами.

Улыбнусь и спрошу ее тихо: «С вещами?»

Недвижимец даже заплакал, называя себя душегубом и подлым убийцей, обнял меня и заявил, что ничего более глубокого о жизни и смерти он слыхом не слыхивал. Честно говоря, я не придал этой похвале никакого значения: в нашем литературном мире принято спьяну давать самые неожиданные оценки товарищам по перу, а наутро даже не помнить об этом, но вдруг мне стали позванивать и приглашать на разные вечеринки – почитать эпиграммушечки. Конечно, я не отказывался, имея возможность наесться на несколько дней вперед и даже перехватить немного деньжат. Жизнь стала сносной, и я не пошел работать в школу, тем более что при непосредственном знакомстве директриса, несмотря на свою стенобитную грудь, напомнила мне разоренную неприятелем крепость. (Запомнить!) Постепенно у меня сложился круг благодетелей. Я стал откладывать деньги на черный или, как любят выражаться англичане, на дождливый день. И тогда я, как вы уже поняли, совершил непростительную глупость: вложил все свои сбережения в акции АО ДДД по совету того хренова подражателя, с которым познакомился во время круиза «Москва – Астрахань». Это знаменитое акционерное общество называлось ДДД потому, что его создателя, кандидата физико-математических наук, звали Дима, жену – Дина, а любимую собачку – Дуня. Поначалу акции стоили копейки, но к концу года были обещаны грандиозные дивиденды, и я клюнул… Увы, жизнь всегда ухудшается, как только начинаешь ее целенаправленно улучшать! Но справедливости ради нужно сказать: несколько месяцев я действительно чувствовал себя благополучным рантье. Но потом пришел этот самый дождливый, точнее – грозовой день. Началось с пустяка: на выходе из бани застрелили одного моего благодетеля

– банкира. Потом взорвали вместе с роскошным «ягуаром» другого – владельца сети закусочных, где из-под прилавка можно было купить хорошую маковую соломку. Наконец, из гранатомета угодили в праздничный стол, за которым сидели сразу несколько моих клиентов. В довершение всего тяжко занемог Недвижимец… Мой телефон замолк. Снова замаячило безденежье, по-приятельски подмигнув мне своим оранжевым глазом. И я решил продать акции. Дело в том, что у меня еще со времен моего брака обозначилась дурацкая привычка прятать деньги и ценные бумаги в книги – а их у меня больше двух тысяч. Роясь на полках, я острее, чем обычно, ощутил скоротечность бытия: ведь большинство из этих книг я уже не прочитаю никогда, даже если брошу пить, встречаться с женщинами и сочинять, что, собственно, и нужно бросать в первую очередь, а буду только читать, читать, читать… Но даже в таком случае смерть настигнет меня лишь на подходе к первой тысяче! Перетряхивая восьмитомник Шекспира, я обнаружил, что Отелло не задушил Дездемону, как мне всегда казалось, а зарезал, точнее – недодушив, доколол кинжалом. Это меня внезапно очень растревожило, и я вспомнил, как хотел убить Анку… Акции обнаружились в «Масонской энциклопедии». Жизнь полна глумливыми символами и подлыми совпадениями! Предвкушая плотный ужин, я отправился к ближайшему пункту покупки и продажи акций АО ДДД и обнаружил там гигантскую толпу, скандирующую: «Свободу Диме!» Над толпой реяли портреты самого Димы, его жены Дины и их любимой собаки Дуни, вызывающе беспородной и оттого особенно любимой простыми акционерами. Поговорив с людьми, я выяснил некоторые обстоятельства, возникшие в период моих суицидальных исканий и потому мне неведомые. Тем более что мой телевизор тихо угас два месяца назад, а денег на ремонт не было. Газет же я не покупал, экономя на пельмень насущный.

Случилось же вот что. Наш президент, как общеизвестно, человек употребляющий – за что, собственно, его и выбрали. А выпив, он может снять последнюю рубашку, как с себя, так и с рядового российского налогоплательщика. Президент как раз вернулся в Москву из Пакистана, где он здорово загулял на самом высшем уровне и даже, как рассказывали западные средства информации, во время циркового представления выскочил на арену и стал отбирать у обалдевшего факира дрессированного питона. Так вот, воротившись, он давал пресс-конференцию в таком усталом состоянии, что не мог говорить, а только вяло кивал. Этим-то и воспользовались недоброжелатели АО ДДД, подкупив одного журналиста, до этого слывшего неподкупным, ибо заламывал он уж очень высокие цены. Этот журналист спросил у уставшего президента, правда ли, что Дима, возглавляющий знаменитое ДДД, – жулик и негодяй. Президент, разумеется, кивнул. Наутро все газеты вышли с шапками «ДДД mdash деньги для дураков!», «Афера века», «Подлый бизнес» и т.д. По телевидению выступил видный финансовый эксперт, сказавший, что крах ДДД неизбежен и если он еще вчера говорил совершенно противоположное, то это только потому, что сегодня он говорил правду.

Началась паника. ОМОН оцепил пункты продажи акций и никого туда не пускал, чтобы сами омоновцы успели обменять собственные ценные бумаги. Сдав свои, они за хорошую плату стали пускать внутрь других запаниковавших акционеров, которые выходили оттуда с набитыми рублями сумками – огромными, в таких хоккеисты носят спортивную амуницию. Через два дня деньги у Димы кончились, и он не нашел ничего лучшего, как призвать народ к восстанию против кивающего президента, за что был арестован и препровожден в «Матросскую тишину», где, наверное, ему и в самом деле было спокойнее. Его жена Дина успела вылететь в Америку и затворилась в своем небольшом замке на окраине Санта-Барбары. А оставшаяся в опустевшей московской квартире беспородная Дуня ничем не могла помочь потрясенным акционерам. Они, осадив штаб-квартиру АО ДДД, вели списки, устраивали переклички и митинги, слали телеграммы кивающему президенту, патриарху всея Руси, генеральному секретарю ООН, ходили демонстрациями до Кремля и обратно, но даже такому акционерному младенцу, как я, стало понятно: денег не будет. Я подошел к группе акционеров, которые, дико прыгая вокруг огромного костра, ритуально жгли груды акций. Подумав, я швырнул в огонь и свои бумажки. Позже, читая в газете репортаж из зала суда, я узнал, что, помимо всего прочего, Дима, оказывается, еще внедрил в народ группу своих агентов влияния, спровоцировавших массовое сжигание акций…

Но это было потом. А тогда, голодный и обескураженный, я возвратился домой, с интересом поглядывая на многочисленных нищих в переходах и понимая, что такая же судьба ждет меня в ближайшем будущем. У подъезда моего дома я с таким отчаянием посмотрел на знакомую старушку-пенсионерку, кормившую голубей, что она отломила и протянула мне кусочек горбушки, сообщив при этом, что ко мне заходила какая-то женщина и ждала меня, сидя на ступеньках у двери. «Она что-нибудь сказала?» – мертвея, спросил я. «Сказала, еще придет!» – был ответ.

«Если это Ужасная Дама, – думал я, стоя в лифте, – нужно бежать как можно дальше, хоть назад в Семиюртинск, а денег нет, даже чтобы доехать до Мытищ!» В дверях я услышал телефонный звонок, но долго не решался снять трубку, потому что некогда именно с телефонных звонков и начался весь кошмар! Наконец я отозвался. Это был всего-навсего выздоровевший Недвижимец. Он звал на Сицилию. Замирая от счастья, я выдержал приличествующую паузу и тут же согласился. Впрочем, кажется, я повторяюсь…

Поиск по сайту: