РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ВЕЧЕРИНКА

Перед тем как пойти на рождественскую вечеринку к Эвелин, я зашел выпить с Чарльзом Мерфи в «Rusty's», чтобы собраться с духом. На мне двубортный четырехпуговичный костюм (шерсть с шелком), хлопчатобумажная рубашка с воротником на пуговичках от Valentino Couture, узорный шелковый галстук от Armani и кожаные туфли от Allen-Edmonds. Мерфи одет в двубортный шестипуговичный габардиновый костюм от Courreges, полосатую хлопчатобумажную рубашку и шелковый галстук-фуляр– и то, и другое от Hugo Boss. Мерфи разглагольствует о японцах.

– Они купили Эмпайр Стейт Билдинг и «Nell's». Представляешь себе, Бэйтмен? Даже «Nell's»! – восклицает он после второй порции Absolut со льдом, и это что-то пробуждает во мне. Покинув «Rusty's» и побродив по верхнему Вест Сайду, я обнаруживаю, что притаился в арке, ведущей к «Carly Simon's», – еще недавно это был модный ресторан Джи Экейла, закрывшийся прошлой осенью. Когда мимо проезжает на велосипеде курьер-японец, я сбиваю его с велосипеда и затаскиваю в арку, ноги его запутались в велосипеде Schwinn, что очень кстати, поскольку когда я перерезаю ему глотку (легко, без усилий), велосипед блокирует судороги, обычно сопровождающие эту процедуру, хоть парню и удается оторвать его от земли пять-шесть раз, пока он захлебывается собственной горячей кровью. Я открываю картонные коробки с японской едой и вываливаю их содержимое на парня, но, к моему удивлению, вместо суши и терияки, роллов и лапши соба на окровавленное, жадно глотающее воздух лицо падает курица с орехами кешью, говядина чау мейн и креветки с рисом, на вздымающуюся грудь шлепается свинина му-шу^[28], и это неприятное открытие (под руку случайно попал не тот азиат) вынуждает меня посмотреть, кому был предназначен заказ: Салли Рубинштейн. На обратной стороне квитанции ручкой Mont Blanc я вывожу: «Я и до тебя доберусь, сука», и кладу квитанцию парню на лицо. Виновато пожав плечами, бормочу: «Извини, что ли». Сегодня утром темой Шоу Патти Винтерс были Девочки-Подростки, Продающиеся За Крэк. Два часа я провел в спортзале и теперь могу сделать двести подъемов на пресс меньше чем за три минуты. Неподалеку от кирпичного особняка Эвелин я вручаю мерзнущему бомжу одно из печений с предсказанием, которые взял у разносчика, и нищий, засунув его в рот вместе с бумажкой, благодарно кивает.

– Мудак ебаный, – говорю я так, чтобы он слышал.

Свернув за угол и устремляясь к дому Эвелин, я вижу, что дом ее обезглавленной соседки Виктории Белл все еще оцеплен полицейскими лентами. Перед домом Эвелин четыре лимузина, один с работающим двигателем.

Я опоздал. В столовой и гостиной – толпы людей, желания беседовать с которыми у меня нет. По обе стороны камина стоят высокие, пышные, усыпанные мерцающими белыми огоньками ели. Играют старые рождественские песни шестидесятых в исполнении Ronettes. Бармен в смокинге разливает шампанское, глинтвейн и мартини, смешивает коктейли «Манхэттен» и мартини, открывает бутылки пино нуар Calera Jensen и шардоне Chappellet. Бутылки с портвейном двадцатилетней выдержки выстроились между вазами с пуансеттией. Длинный раздвижной стол покрыт красной скатертью и уставлен тарелками, блюдами и вазочками: жареные лесные орешки, омары, раковый суп, суп из сельдерея с яблоками, канапе с черной икрой, луковые кольца в сливочном соусе, жареный гусь с каштанами, икра в маленьких корзиночках из теста, овощные тарталетки с тапенадом, жареная утка, телячьи ребрышки с луком-шалот, гратен из ньоччи, овощной штрудель, вальдорфсский салат, гребешки, тосты с маскарпоне, суфле из белых трюфелей и зеленого чили, куропатки-гриль с луком, картофелем, шалфеем и клюквенным соусом, пирожки с изюмом и орехами, шоколадные трюфели, тарталетки с лимонным суфле и ореховый тарт-татэн. Повсюду горят свечи в серебряных подсвечниках Tiffany. И вокруг разгуливают одетые в красно-зеленые костюмы карлики с закусками на подносах (хотя я не уверен, что это не галлюцинация). Притворившись, что я их не заметил, я направляюсь прямиком в бар и одним махом выпиваю стакан неплохого шампанского, а потом иду к Дональду Петерсену, которому, как и большинству присутствующих мужчин, кто-то нацепил на голову бумажные оленьи рога. В другом конце комнаты – Дева Мария и пятилетняя дочь Дарвина Хаттона Кассандра, на которой семисотдолларовое бархатное платьице от Nancy Halser. После второго стакана шампанского я перехожу на мартини – с двойным Абсолютом, и, успокоившись, я внимательно рассматриваю комнату, но карлики никуда не исчезли.

– Слишком много красного, – бормочу я. – Это меня нервирует.

– Привет, Макклой, – восклицает Петерсен. – Что ты сказал?

Я прихожу в себя и спрашиваю на автомате:

– Это британское исполнение «Отверженных» или нет?

– Веселого тебе рождества, – пьяно тыкает он на меня пальцем.

– Так что это за музыка? – с раздражением переспрашиваю я. – И кстати, сэр, своими поздравлениями можете украсить холл.

– Это Билл Септор, – пожимает он плечами. – То ли Септор, то ли Скептор.

– И почему бы ей не поставить Talking Heads? – горько сетую я.

В другом конце комнаты стоит Кортни, в руках у нее стакан шампанского, и она полностью игнорирует меня.

– А может, это «Отверженные»? – предполагает он.

– Американское или британское исполнение? – мои глаза сужаются. Я проверяю его.

– М-м-м, британское, – мямлит он, и в этот момент карлик вручает нам тарелки с вальдорфсским салатом.

– Уж конечно, – бормочу я, глядя, как ковыляет прочь карлик.

Неожиданно к нам вихрем подлетает Эвелин. На ней – соболий жакет и бархатные брючки от Ralph Lauren, в одной руке – ветка омелы, которую она поднимает над моей головой, в другой – леденец на палочке.

– Осторожно, омела! – восклицает она, сухо целуя меня в щеку. – С Рождеством, Патрик. С Рождеством, Джимми.

– С… Рождеством, – говорю я, не имея возможности оттолкнуть ее – в одной руке у меня мартини, в другой – вальдорфсский салат.

– Опаздываешь, милый, – говорит она.

– Я не опаздываю, – открыто протестую я.

– Нет, опаздываешь, – нараспев произносит она.

– Я был здесь все это время, – осаживаю я ее. – Ты просто меня не видела.

– Ну, перестань хмуриться. Ты просто Мистер Гринч^[29]. – Она поворачивается к Петерсену. – Ты знаешь, что Патрик – Мистер Гринч?

– Глупости, – вздыхаю я, глядя на Кортни.

– Черт возьми, мы все знаем, что Макклой – это Гринч, – пьяно ревет Петерсен. – Как поживаете, мистер Гринч?

– А что мистер Гринч хочет на Рождество? – сюсюкает Эвелин. – Гринчик в этом году был хорошим мальчиком?

Я вздыхаю.

– Гринч хочет плащ от Burberry, кашемировый свитер Ralph от Lauren, новые часы Rolex, автомагнитолу…

Эвелин вынимает леденец изо рта.

– Но у тебя нет машины, милый.

– А я все равно хочу, – вновь вздыхаю я. – Гринч все равно хочет автомагнитолу.

– Как вальдорфсский салат? – озабоченно спрашивает Эвелин. – Как тебе кажется – вкусно?

– Восхитительно, – бормочу я, вытягивая шею. Я кое-кого заметил, и с уважением говорю: – А ты не говорила, что пригласила Лоуренса Тиша.

Она оборачивается.

– О ком ты говоришь?

– Ну, как же, это ведь Лоуренс Тиш разносит подносы с канапе? – спрашиваю я.

– Господи, Патрик, это не Лоуренс Тиш, – говорит она. – Это один из рождественских эльфов.

– Один из кого? Ты хочешь сказать – из карликов?

– Это эльфы, – подчеркивает она. – Маленькие помощники Санта-Клауса. Боже, какой ты ворчун! Они такие милые! Вот тот – Рудольф, леденцы разносит Блитцен, там Доннер…

– Постой, постой, Эвелин, – говорю я, прикрывая глаза рукой, в которой я держу вальдорфсский салат. Меня бросает в пот от какого-то странного дежавю. Разве эти эльфы мне встречались раньше? Надо не думать об этом.

– Так зовут оленей Санта Клауса. А не эльфов. Блитцен был оленем.

– Он – единственный еврей среди них, – напоминает нам Петерсен.

– О… – похоже, Эвелин озадачена этой информацией, она смотрит на Петерсена и ждет, что тот подтвердит ее. – Это правда?

Он пожимает плечами, задумывается, кажется, он смущен.

– Э, крошка – олени, эльфы, Гринчи, брокеры… Какая, к черту, разница, пока Cristal льется рекой? – Он причмокивает и пихает меня в бок. – Верно, мистер Гринч?

– Неужели тебе не кажется, что они такие… рождественские? – с надеждой спрашивает она.

– Да, Эвелин, – говорю я ей. – Они очень рождественские, честное слово.

– А мистер Ворчун опоздал, – дуется она, укоризненно тряся передо мной проклятой веткой омелы. – И ни словом не обмолвился о салате.

– Знаешь, Эвелин, в этом мегаполисе миллион вечеринок, которые я мог бы посетить, но я выбрал твою. Возможно, тебе интересно, почему? Я тоже спрашиваю себя, почему. И не нахожу ответа. Так или иначе, но я здесь, так что, знаешь, будь благодарна, крошка, – говорю я.

– Ах, вот что ты мне подарил на Рождество? – язвительно спрашивает она – Как это мило, Патрик, с твоей стороны.

– Нет, вот твой подарок, – протягиваю я ей нитку лапши, застрявшую, как я только что заметил, за манжетой.

– О, Патрик, я сейчас расплачусь, – говорит она, поднося лапшу к пламени свечи. – Это великолепно. Могу я ее надеть?

– Нет. Скорми ее кому-нибудь из эльфов. Вон у того особенно голодный вид. Прости меня, мне надо еще выпить.

Я вручаю Эвелин тарелку с вальдорфсским салатом, отрываю один рог у Петерсена и направляюсь в бар, мурлыча «Silent Night», Меня расстраивает, что большинство женщин одеты в пуловеры, кашемировые свитера, пиджаки, длинные шерстяные юбки, вельветовые платья. Холодная погода. Нет красивых тел.

Возле бара с узким стаканом шампанского в руках стоит Пол Оуэн и рассматривает свои антикварные серебряные карманные часы (из Hammacher Schlemmer), я уже собираюсь подойти и заговорить с ним об этих проклятых счетах Фишера, но на меня, налетает Хемфри Райнбек, который пытается не наступить на эльфа. Он еще не успел снять кашемировое пальто-честерфилд^[30] дизайна Crombie от Lord & Taylor, а под ним – двубортный смокинг из шерсти с остроконечными лацканами, хлопчатобумажная рубашка от Perry Ellis, галстук-бабочка от Hugo Boss и бумажные рожки – он про них явно не знает, так криво они надеты, и ни с того ни с сего этот нахал говорит скороговоркой:

– Привет, Бэйтмен, на прошлой недели я отнес к своему портному новый твидовый пиджак «в елочку», чтобы кое-что подшить.

– Не могу не поздравить, – пожимаю я его руку. – Это шикарно.

– Спасибо, – краснеет он, опуская глаза. – В общем, портной заметил, что продавец заменил исходную бирку на свою собственную. Так вот я хочу узнать, не противозаконно ли это?

– Я понимаю, это вызывает сомнения, – говорю я, пробираясь сквозь толпу. – Как только партия одежды была приобретена у производителя, продавец абсолютно законно может поменять исходные бирки на свои собственные. Но он не может заменить их на бирки другого продавца.

– Подожди, но почему?

– Потому что информация, касающаяся состава ткани и страны происхождения или регистрационного номера производителя, должна оставаться неприкосновенной. Подделку ярлыков обнаружить крайне трудно, случаи подделки редко становятся известны, – ору я через плечо.

Кортни целует Пола Оуэна в щеку, они крепко держат друг друга за руки. На меня находит оцепенение, я останавливаюсь. Райнбек натыкается на меня. Но Кортни уже уходит, и на ходу машет кому-то рукой.

– Так что же делать? – кричит сзади Райнбек.

– Покупай одежду известных марок у продавцов, которых ты знаешь, и сними эти мудацкие рога со своей головы, Райнбек. Ты выглядишь, как идиот. Прошу прощения.

После того, как Хемфри нащупывает на своей голове рога и восклицает: «О боже!», я ухожу.

– Оуэн! – кричу я, радостно протягивая руку, а другой рукой хватаю мартини с подноса проходящего мимо эльфа.

– Маркус! С рождеством, – пожимает мою руку Оуэн. – Как дела? Все работаешь?

– Давненько тебя не видел, – говорю я, потом подмигиваю. – Все работаешь?

– Мы только что вернулись из клуба «Knickerbocker», – говорит он, здоровается с толкнувшим его человеком («Привет, Кинсли»), потом снова поворачивается ко мне, – Мы едем в «Nell's». Лимузин у подъезда.

– Надо бы как-нибудь пообедать, – говорю я, пытаясь как-то тактично подвести разговор к счетам Фишера.

– Да, отличная мысль. Может, ты взял бы с собой…

– Сесилию? – гадаю я.

– Да, Сесилию, – отвечает он.

– О, Сесилия будет… в восторге, – говорю я.

– Ну, так давай так и сделаем, – улыбается он.

– Да, можно пойти в… «Le Bernardin», – говорю я, затем после паузы, – покушать… морепродуктов. А?

– В этом году «Le Bernardin» в первой десятке «Загата». – кивает он. – Ты в курсе?

– Можно там заказать… – я снова замолкаю, смотрю на него, потом более решительно продолжаю, – рыбу. А?

– Морских ежей, – говорит Оуэн, обводя взглядом комнату. – Мередит обожает тамошних ежей.

– Правда? – говорю я.

– Мередит, – зовет он, делая знаки кому-то за моей спиной. – Пойди сюда.

– Она здесь? – спрашиваю я.

– Она там разговаривает с Сесилией. Мередит, – кричит он, маша рукой. Я оборачиваюсь. Мередит и Эвелин пробираются к нам.

Я быстро поворачиваюсь обратно.

Мередит идет рядом с Эвелин. На ней габардиновое платье с бисером и болеро от Geoffrey Beene из Barney's, золотые сережки с бриллиантами от James Savitt ($13000), перчатки дизайна Geoffrey Beene для Portolano Products. Она говорит:

– Да, мальчики? О чем это вы тут болтаете? Обсуждаете планы на Рождество?

– О морских ежах в «Le Bernardin», дорогая, – говорит Оуэн.

– Моя любимая тема, – Мередит обвивает рукой мое плечо, доверительно шепча на ухо, – они восхитительны.

– Прелестно, – нервно откашливаюсь я.

– А что вы думаете о вальдорфсском салате? – спрашивает Эвелин. – Понравился?

– Сесилия, дорогая, я его еще не пробовал, – говорит Оуэн. Он видит знакомое лицо в другом конце комнаты:

– Но я хотел бы понять, почему Лоуренс Тиш разносит глинтвейн?

– Это не Лоуренс Тиш, – мямлит Эвелин, искренне расстроенная. – Это рождественский эльф. Патрик, что ты наговорил ему?

– Ничего, – отвечаю я. – Сесилия.

– А кроме того, Патрик, ты – Мистер Гринч.

При упоминании моего настоящего имени я тут же начинаю болтать, надеясь, что Оуэн ничего не заметил.

– Знаешь, Сесилия, я сказал ему, что по-моему, это как бы смесь из них обоих, вроде… – я замолкаю, кидаю на них быстрый взгляд и робко выдавливаю – рождественский Тиш.

Потом я нервно выдергиваю веточку петрушки из фазаньего паштета, которую проносит мимо эльф, и, не дав Эвелин опомниться, поднимаю веточку над ее головой.

– Осторожно, омела, – ору я.

Окружающие внезапно отшатываются от нас, я целую Эвелин в губы, не сводя глаз с Оуэна и Мередит, оба они как-то странно смотрят на меня, и краем глаза я замечаю Кортни, которая разговаривает с Райнбеком и отвечает мне ненавидящим взглядом.

– Парик, – начинает Эвелин.

– Сесилия! Пойди-ка быстренько сюда, – тяну я ее за руку, потом обращаясь к Оуэну и Мередит. – Извините нас. Мы должны поговорить с этим эльфом и, все выяснить.

– Простите меня, – говорит Эвелин, беспомощно пожимая плечами, пока я тащу ее за руку. – Патрик, в чем дело?

Лавируя между людьми, я увожу ее в кухню.

– Патрик? – спрашивает она. – Что нам делать на кухне?

– Послушай, – я крепко держу ее за плечи и смотрю прямо в глаза. – Поехали отсюда.

– Патрик, – вздыхает она. – Я не могу уйти. Разве тебе здесь плохо?

– Почему ты не можешь уйти? – спрашиваю я. – Какие доводы тебе нужны? Ты и так пробыла здесь слишком долго.

– Патрик, эта моя рождественская вечеринка, – говорит она, – и, кроме того, с минуту на минуту эльфы запоют «О, Таннембаум!»^[31].

– Ну же, Эвелин. Давай уйдем отсюда, – я на грани истерики, я паникую от того, что Пол Оуэн или, того хуже, Маркус Холберстам могут войти на кухню. – Я хочу увести тебя от всего этого.

– От всего чего? – спрашивает она, ее глаза сужаются. – Тебе не понравился вальдорфсский салат, так?

– Я хочу увести тебя от этого, – обвожу я жестом кухню. – От суши, эльфов… от всего.

Эльф входит в кухню, ставит поднос с грязными тарелками и за ним я вижу, как Пол Оуэн склонился к Мередит, которая что-то кричит ему на ухо, пытаясь перекрыть музыку, а он ищет взглядом кого-то, кивает, потом в поле зрения входит Кортни и я хватаю Эвелин и притягиваю ее к себе.

– Суши? Эльфы? Патрик, я ничего не понимаю, – говорит Эвелин. – Мне это не нравится.

– Пошли, – крепко сжав ее руку, я тащу Эвелин к выходу. – Ну хоть раз в жизни поступи безрассудно. Хотя бы раз в жизни, Эвелин!

Она останавливается, отказывается идти, потом вдруг начинает улыбаться, обдумывая мое предложение, и все же она только слегка заинтригована.

– Ну пожалуйста, – начинаю просить я. – Пусть это будет моим рождественским подарком.

– Но я уже была в Brooks Brothers и… – начинает она.

– Перестань. Ну пойдем, я прошу тебя, – говорю я и, наконец, в последней отчаянной попытке игриво улыбаюсь, легонько целую ее в губы и добавляю. – Миссис Бэйтмен?

– О, Патрик, – вздыхая, тает она. – А как же уборка?

– Карлики этим займутся, – уверяю я ее.

– Но кто-то должен руководить ими, милый.

– Ну выбери эльфа, и пусть он будет начальником над остальными, – говорю я. – Идем скорее!

Я снова тащу ее к заднему выходу, каблуки Эвелин скрипят на мраморном полу Muscoli.

Наконец-то мы на улице, быстро идем по аллее, я останавливаюсь и заглядываю за угол – посмотреть, есть ли кто-нибудь у парадного входа. Вообще-то мы бежим к лимузину, который я считаю машиной Оуэна, но, чтобы не вызывать подозрений у Эвелин, я просто подхожу к ближайшей машине, открываю дверь и вталкиваю ее внутрь.

– Па трик, – визжит она, довольная. – Это так неприлично. И лиму… Я захлопываю дверь, обхожу машину и стучу в окно водителя. Стекло опускается.

– Привет, – говорю я, протягивая руку. – Пат Бэйтмен. Водитель молча смотрит на меня, во рту зажата незажженная сигара, сначала он смотрит на протянутую руку, потом на мое лицо, потом на мою макушку.

– Пат Бэйтмен, – повторяю я. – В чем дело?

Он продолжает смотреть на меня. На всякий случай я трогаю свои волосы – вдруг они спутались, и к своему удивлению и стыду нащупываю две пары бумажных рогов. Блядь, на моей голове четыре рога. С криком «О боже» я срываю их, в ужасе смотрю на мятые рога, швыряю их на землю и вновь обращаюсь к шоферу.

– Ладно. Пат Бэйтмен, – говорю я, приглаживая рукой волосы.

– Ну, Сид, – пожимает он плечами.

– Послушай, Сид. Мистер Оуэн сказал, что мы можем взять эту машину, так что… – я замолкаю, в морозном воздухе мое дыхание превращается в пар.

– А кто такой мистер Оуэн? – спрашивает Сид.

– Пол Оуэн, как кто. Тот, кого ты возишь.

– Нет, это лимузин мистера Баркера, – говорит он. – А рожки-то были ничего.

– Черт, – говорю я, бегаю к дверце, чтобы успеть вытащить Эвелин, покуда чего не вышло, но уже поздно. В ту же секунду, когда я открываю дверь, Эвелин высовывает голову и визжит:

– Патрик, дорогой, мне так нравится. Шампанское, – в одной руке у нее бутылка Cristal, в другой – золотистая коробочка, – и трюфели.

Я хватаю ее за руку, вытаскиваю из машины, сбивчиво бормочу «Не тот лимузин, забери трюфели», – и мы направляемся к другому лимузину. Открыв дверь, я сажаю Эвелин, а потом иду вперед и стучу в окошко водителя.

Окошко опускается. На вид водитель точная копия предыдущего.

– Привет. Пат Бэйтмен, – произношу я, протягиваю руку.

– Да? Привет. Дональд Трамп. Моя жена Ивана сидит сзади, – язвительно произносит он, пожимая мою руку.

– Ты не слишком-то, – предупреждаю я. – Мистер Оуэн сказал, что мы можем взять его машину. Меня зовут… о черт. Маркус.

– Ты только что сказал, что тебя зовут Пат.

– Нет. Я ошибся, – суровым голосом говорю я, глядя шоферу прямо в глаза. – Я ошибался, сказав, что меня зовут Пат. Меня зовут Маркус. Маркус Холберстам.

– Ты уверен? – спрашивает он.

– Слушай, мистер Оуэн сказал, что я могу взять его машину на ночь, так что… – я делаю паузу, – так что давай не рассусоливать.

– Я думаю, что мне нужно переговорить с мистером Оуэном, – играя со мной, говорит довольный шофер.

– Нет, погоди, – говорю я, но потом успокаиваюсь. – Слушай, я… все нормально. – Я начинаю чертыхаться про себя. – Но у мистера Оуэна очень плохое настроение.

– Мне не разрешается делать этого, – не глядя на меня, произносит водитель. – Это абсолютно незаконно. Никоим образом. Так что и не надейся.

– Послушай, командир, – говорю я.

– Это противоречит правилам компании, – заявляет он.

– Да хуй с этими правилами компании, – рявкаю я.

– Хуй с этими правилами компании? – с улыбкой переспрашивает он.

– Мистер Оуэн сказал, что ничего страшного. Ты что, не слышал?

– Это невозможно, – качает он головой.

Я умолкаю, выпрямляюсь, провожу рукой по лицу, делаю вдох.

– Послушай меня… – я снова набираю полную грудь воздуха. – У них там карлики, – я показываю назад, в сторону особняка, – и они вот-вот собираются запеть «О Танненбаум…» – я смотрю на него умоляюще, с надеждой на сострадание и в то же время довольно испуганно. – Ты представляешь, как это ужасно? Эльфы, – сглатываю я, – поют хором… – и после короткой паузы говорю,. – ты только представь.

– Послушайте, мистер…

– Маркус, – напоминаю я ему.

– Ну пусть Маркус. Я не могу нарушать правила. Ничего не могу сделать. Таковы правила. Я не собираюсь их нарушать.

Мы оба погружаемся в молчание. Я вздыхаю, смотрю вокруг, размышляя, стоит ли тащить Эвелин к третьему лимузину, или лучше обратно к машине Баркера – он настоящий кретин, – но, черт возьми, я хочу лимузин Оуэна … Тем временем водитель тоже вздыхает:

– А если карликам охота петь, так пусть поют.

– Проклятье, – чертыхаюсь я, вынимая бумажник из газелевой кожи. – Здесь сто. – Я протягиваю ему два полтинника.

– Двести, – говорит он.

– Дерьмовый город, – бормочу я, передавая ему деньги.

– Куда хотите ехать? – со вздохом принимает он купюры, одновременно заводя машину.

– Клуб «Чернобыль», – говорю я, быстро открывая дверь и усаживаясь в машину.

– Слушаюсь, сэр, – кричит он.

Как только я захлопываю дверь, машина направляется в сторону Риверсайд Драйв. Я восстанавливаю дыхание и вытираю холодный пот со лба носовым платком от Armani, Эвелин сидит рядом. Повернувшись к ней, я вижу, что она вот-вот расплачется: губы у нее дрожат, она молчит.

– Не пугай меня. В чем дело? – Я испуган. – Что, ну что я сделал? Вальдорфсский салат был изумителен. Ну что с тобой?

– О Патрик, – вздыхает она. – Это… прекрасно. Я не знаю, что сказать.

– Ну… – осторожно произношу я. – Я тоже… не знаю.

– Вот, – говорит она, показывая бриллиантовое ожерелье от Tiffany, это подарок Оуэна Мередит. – Помоги мне надеть его, дорогой. Ты не Гринч, милый.

– Но Эвелин, – мямлю я, потом чертыхаюсь про себя, а Эвелин поворачивается ко мне спиной, чтобы я застегнул ожерелье. Лимузин рванул вперед, и Эвелин со смехом падает на меня, целуя в щеку.

– Какая красота, как мне нравится… Ой, от меня, наверное, пахнет, конфетами. Извини, милый. Налей мне шампанского, оно должно быть где-то здесь.

– Но… – я беспомощно смотрю на сверкающее ожерелье, – это не то.

– Что? – озираясь, спрашивает Эвелин. – Здесь есть стаканы? Что не то, милый?

– Это не то, – монотонно отвечаю я.

– Милый, – улыбается она. – У тебя есть еще что-то для меня?

– Нет, я имею в виду…

– Ну же, чертенок, – она шаловливо ощупывает карман моего пальто. – Что это?

– Что что это? – холодно, с раздражением спрашиваю я.

– Ты хочешь подарить мне что-то еще. Я сейчас угадаю. Кольцо, такое же, как ожерелье? – гадает она. – Браслет? Брошь? Вот оно что! – Она хлопает в ладоши. – Брошь к ожерелью!

Пока я пытаюсь оттолкнуть ее, завернув одну ее руку ей за спину, другая ее рука шарит за моей спиной и выхватывает что-то из моего кармана: это – еще одно печенье с предсказанием, которое я подобрал у мертвого китайчонка. Она озадаченно смотрит на меня и говорит:

– Патрик, ты такой… романтичный, – а потом, рассмотрев печенье, уже с меньшим энтузиазмом добавляет: – Такой… оригинальный.

Я тоже смотрю на это печенье. Оно все в крови, я пожимаю плечами и как можно беззаботнее отвечаю:

– Ну, ты знаешь меня.

– Но в чем это оно? – она подносит кусочек поближе к глазам – что это за… красный налет?

– Это… – я тоже рассматриваю печенье, как будто эти пятна и меня заинтересовали, потом делаю гримасу: – Это кисло-сладкий соус.

Она с воодушевлением разламывает печенье и недоуменно читает предсказание.

– Что там? – вздыхаю я, пытаясь настроить радио, потом ищу взглядом портфель Оуэна, соображаю, где же может быть шампанское, как вдруг вижу безнадежно пустую коробку из-под шампанского Tiffany на полу, и резко падаю духом.

– Тут написано… – она замолкает, потом, прищурившись, перечитывает записку, –…тут написано: «Свежеобжаренная фуа гра в „Le Cirque“ превосходна, а вот крабовый салат – так себе».

– Это мило, – бормочу я, продолжая искать фужеры для шампанского, кассеты, хоть что-нибудь.

– Здесь действительно так написано, Патрик, – она передает мне записку, на ее лице проскальзывает легкая улыбка, которую можно различить даже в темноте. – Что бы это значило? – робко спрашивает она.

Я читаю записку, смотрю на Эвелин, потом снова на записку, потом в тонированное окно, в свете фонарей кружатся снежинки, люди на улицах ждут автобусов, по тротуарам бесцельно ковыляют нищие. Вслух я говорю:

– Все могло быть гораздо хуже. Гораздо.

– Милый, – она обнимает меня, гладит меня по голове, – обед в «Le Cirque»? Ты – самый лучший. Ты не Гринч. Беру свои слова обратно. Четверг? Четверг тебя устраивает? Ой, нет,. я не могу в четверг. у меня травяные обертывания. А как насчет пятницы? И мы действительно хотим в «Le Cirque»? Может быть…

Я отталкиваю Эвелин и стучу в разделительную перегородку, колочу по ней костяшками пальцев до тех пор, пока водитель не опускает ее.

– Сид, то есть Ерл, как там тебя, в «Чернобыль» – не сюда.

– Нет, мы правильно едем, мистер Бэйтмен.

– Эй!

– Я имею в виду, мистер Холберстам. Авеню С, верно? – он вежливо кашляет.

– Может быть, – говорю я, вглядываясь в окно. – Я не понимаю, где мы.

– Авеню С? – Эвелин поднимает взгляд от ожерелья, которое Оуэн купил для Мередит. – Что за Авеню С? С как в… Cartier, да?

– Там клево, – заверяю я ее. – Там очень клево.

– Ты там был? – спрашивает она.

– Тысячу раз, – бормочу я.

– «Чернобыль»? Нет, только не «Чернобыль», – ноет она. – Милый, сегодня же Рождество!

– Ну и что, черт возьми? – спрашиваю я.

– Водитель, а водитель, – Эвелин тянется вперед, балансируя на моих коленях. – Водитель, мы едем в «Rainbow Room». Водитель, в «Rainbow Room», пожалуйста.

Я усаживаю ее на место.

– Не обращай на нее внимания. «Чернобыль». И как можно скорее.

Я нажимаю на кнопку и перегородка поднимается.

– Ну Патрик! Сегодня же Рождество!

– Ты повторяешь это, как будто это что-то значит, – говорю я, не сводя с нее глаз.

– Но сегодня Рождество, – опять ноет она.

– Не выношу «Rainbow Room», – твердо говорю я.

– Но почему, Патрик? Там самый лучший вальдорфсский салат. Тебе понравился мой салат? Тебе понравился мой вальдорфсский салат, милый?

– О боже, – шепчу я, закрывая лицо обеими руками.

– Только честно. Понравился? – спрашивает она. – Это единственное, что меня волнует и еще фарш из каштанов… – она замолкает. – Потому что фарш был… густой, понимаешь…

– Я не хочу ехать в «Rainbow Room», – перебиваю я ее, все еще закрывая лицо руками, – потому что там я не смогу купить наркотиков.

– Вот как, – она неодобрительно смотрит на меня. – Так, так, так. Наркотики, Патрик? О каких это наркотиках идет речь?

– Речь идет о наркотиках, Эвелин. О кокаине. О наркотиках. Я хочу сегодня кокаину. Поняла? – я выпрямляюсь и в упор смотрю на нее.

– Патрик, – говорит она, качая головой так, словно утратила в меня веру.

– Я вижу, что ты смущена, – напираю я.

– Я просто не хочу иметь с этим ничего общего, – говорит она.

– А ты и не будешь иметь с этим ничего общего, – отвечаю я. – Тебе, может, ничего и не предложат.

– Я просто не понимаю, почему тебе обязательно надо испортить мне именно этот праздник.

– Представь, что кокаин – это иней. Рождественский иней. Дорогой рождественский иней, – говорю я.

– Ну, – произносит она, просветлев. – Ведь это так захватывающе – опуститься на дно, да?

– Ничего себе «дно» – тридцать долларов за вход с каждого, Эвелин. – Потом я с недоверием спрашиваю. – А почему Дональд Трамп не был приглашен на твою вечеринку?

– Опять Дональд Трамп, – стонет Эвелин. – О боже. Так вот почему ты все время ерничал? Это наваждение должно прекратиться! – почти кричит она. – Вот почему ты вел себя как полный кретин!

– Это из-за вальдорфсского салата, Эвелин, – говорю я, стиснув зубы. – Это из-за вальдорфсского салата я вел себя как полный кретин.

– О господи. Не может быть, – в отчаянии она закидывает назад голову. – Я так и знала. Так и знала.

– Но ведь ты даже его не готовила! – ору я. – Ты его купила, его привезли!

– О боже, – причитает она, – поверить не могу.

Лимузин останавливается перед входом в клуб «Чернобыль». Несколько человек томятся у входа. Выйдя из машины, я использую Эвелин в качестве тарана, к ее вящему неудовольствию. Проталкиваясь сквозь толпу, я, к счастью, замечаю, что перед входом стоит человек, очень похожий на Джонатана Лизердейла, и уже просто толкая вперед Эвелин, которая так и держит в руках «рождественский подарок», я кричу ему: «Джонатан, эй, Джонатан!». Как я и ожидал, толпа разом подхватывает крик. Обернувшись, Джонатан замечает меня и кричит в ответ: «Привет, Бакстер», – подмигивает, показывает большой палец, но не мне, а кому-то еще. Мы с Эвелин все равно делаем вид, что мы из его компании. Охранник опускает канат прямо перед нами и спрашивает:

– Это вы приехали в том лимузине? – мотнув головой в сторону бордюра.

– Да, – с готовностью киваем мы с Эвелин.

– Проходите, – произносит он, поднимая канат.

Мы входим и я выкладываю шестьдесят долларов, и не получаю ни единого талона на выпивку. В клубе, как и полагается, темно, только вспышки стробоскопа освещают зал, но даже в этих вспышках я вижу только, как дымит сухой лед, и еще одна симпатичная девка танцует под INXS, «New Sensation»: музыка орет из динамиков с такой силой, что тело вибрирует. Я прошу Эвелин сходить в бар и принести два стакана шампанского.

– Конечно, – кричит она в ответ, наугад направляясь в сторону единственной светящейся полоски неона, – судя по этому свету, только там может продаваться алкоголь. Тем временем я покупаю грамм у человека, похожего на Майка Дональдсона, и через десять минут, пока я наблюдаю за танцующей девкой и взвешиваю «за» и «против» насчет того, а не стоит ли кинуть Эвелин, она возвращается с двумя наполовину наполненными фужерами. Судя по ее лицу, она негодует.

– Это Korbel, – кричит она. – Давай уйдем.

Я отрицательно качаю головой и тоже ору:

– Пойдем в туалет.

Эвелин идет за мной.

Единственный туалет в «Чернобыле» – общий. Там уже присутствуют две другие пары: одна пара заперлась в единственной кабинке, вторая пара с нетерпением ждет, когда кабинка освободится, – как и мы. На девушке топ на лямках из шелкового джерси, шифоновая юбка и шелковые туфли с завязками, все от Ralph Lauren. На парне костюм какой-то итальянской марки, то ли William Fioravanti, то ли Vincent Nicolosi, а, может, Scali. У обоих стаканы с шампанским: у него – полный, у нее – пустой. Тишина, только из кабинки доносится шмыганье и приглушенный смех. Дверь в туалет такая толстая, что музыки совершенно не слышно, только глухое буханье ударных. Парень нетерпеливо постукивает ногой. Девица все время вздыхает и странно взмахивает головой, отчего волосы соблазнительно струятся по ее плечам. Потом она смотрит на Эвелин и на меня, шепчет что-то своему парню, потом снова что-то шепчет, тот кивает и они уходят.

– Слава богу, – шепчу я, нащупывая грамм в своем кармане, потом обращаюсь к Эвелин:

– Ты почему притихла?

– Это все вальдорфсский салат, – бормочет она, не глядя на меня. – Черт побери.

Раздается щелчок, дверь кабинки открывается и оттуда выходит молодая пара: парень в двубортном костюме из шерстяной саржи, хлопчатобумажной рубашке и шелковом галстуке, все от Givenchy, на девушке – шелковое платье из тафты со страусиными перьями от Geoffrey Beene, серьги из позолоченного серебра от Stephen Dweck Moderne и бальные туфли от Chanel. Они незаметно вытирают носы, стоя перед зеркалом. Но как только мы с Эвелин собираемся войти в освободившуюся кабинку, как в туалет влетает первая пара и пытается занять ее.

– Прошу прощения, – говорю я, расставив руки и закрыв ими вход. – Вы ушли. Теперь наша очередь, знаете ли.

– Мне так не кажется, – мягко говорит парень.

– Па трик, – шепчет сзади Эвелин. – Ну пусти их…

– Нет. Теперь наша очередь, – отвечаю я.

– Да, но мы здесь ждали раньше.

– Послушай, я не хочу ссориться…

– А сам ссоришься, – замечает его скучающая подруга, умудрившись все-таки выдавить улыбку.

– О господи, – бормочет позади Эвелин, выглядывая из-за моего плеча.

– Послушай, давай прямо здесь, – предлагает девка, которой я не отказался бы засадить.

– Ну и сучка, – бормочу я, качая головой.

– Послушай, – смягчаясь, произносит парень. – Пока мы спорим, кто-то из нас уже мог бы быть там.

– Да, – отвечаю я. – Мы.

– Бог ты мой, – говорит девушка, уперев руки в бока и глядя на нас с Эвелин. – Кого они только сюда пускают!

– Вот сучка, – не верю я своим ушам. – Тебе известно, что ты ведешь себя мерзко?

Поперхнувшись, Эвелин сжимает мое плечо («Патрик!»).

Парень, прислонившись к двери, уже начал нюхать свой кокаин, черпая порошок из коричневого пузырька и хихикая после каждой порции.

– Твоя подруга – законченная сука, – обращаюсь я к парню.

– Патрик, – говорит Эвелин. – Прекрати.

– Она сука, – говорю я, показывая на девушку.

– Патрик, извинись, – говорит Эвелин.

У парня начинается истерика, закинув назад голову, он громко шмыгает и пытается восстановить дыхание.

– О господи, – испуганно произносит Эвелин. – Почему ты смеешься? Защищай ее.

– Зачем? – пожимает плечами парень, обе его ноздри испачканы белым порошком. – Он прав.

– Я ухожу, Дэниэл, – едва не плачет девушка. – Это невыносимо. Я тебя ненавижу. И их ненавижу. Я предупреждала тебя еще в «Bice».

– Давай, – отвечает парень. – Уходи. Давай же. Вали. Мне плевать.

– Патрик, что за кашу ты заварил? Это никуда не годится. – Эвелин отступает от меня на несколько шагов, потом добавляет, глядя на флуоресцентные лампочки, – и этот свет… Я ухожу.

Но она остается, словно чего-то ожидая.

– Я ухожу, Дэниэл, – говорит девушка. – Ты слышал?

– Давай, – машет ей рукой Дэниэл, рассматривая в зеркало свой нос. – Я сказал, вали.

– Я занимаю кабинку, – обращаюсь я ко всем. – Ничего? Никто не возражает?

– Разве ты не собираешься защищать свою подругу? – спрашивает Эвелин Дэниэла.

– Господи, ну что ты от меня хочешь? – смотрит он на нее в зеркало, вытирая нос и снова шмыгая. – Я пригласил ее на ужин. Представил ее Ричарду Марксу. Господи, ну что еще ей нужно?

– Может, мне нужно, чтобы ты его как следует отлупил, – говорит девица, указывая на меня.

– Дорогая, – качаю я головой. – Если бы ты знала, что я могу с тобой сделать обыкновенной вешалкой.

– Прощай, Дэниэл, – после театральной паузы говорит девушка. – Я ухожу.

– Отлично, – отвечает Дениэл, вынимая пузырек. – Мне же больше достанется.

– И не звони мне, – кричит она, открывая дверь. -Мой автоответчик включен, и я вижу, кто мне звонит!

– Патрик, – натянутым тоном говорит Эвелин. – Я буду на улице.

Несколько мгновений я смотрю из кабинки на нее и на девушку, стоящую в дверях.

– И что теперь?

– Патрик, – предупреждает Эвелин. – Не говори того, о чем пожалеешь.

– Уходи. Просто уходи. Можешь взять лимузин.

– Патрик…

– Уходи, – рявкаю я. – Гринч сказал, уходи.

Я хлопаю дверцей кабинки и начинаю зачерпывать кокаин из конверта своей пластиковой карточкой AmEx. Между занюхиваниями я слышу, как Эвелин уходит и, всхлипывая, говорит девушке:

– Он заставил меня уйти с моей собственной рождественской вечеринки, ты представляешь? С моей собственной вечеринки?

Девушка ухмыляется:

– Ну ты даешь.

Я начинаю хрипло смеяться, стукаясь головой о стены кабинки. Я слышу, что парень, шмыгнув носом еще пару раз, сваливает. Прикончив почти весь грамм, я высовываюсь из кабины, чтобы проверить, не вертится ли где-нибудь поблизости обиженная Эвелин с закушенной губой (ай-яй-яй, детка), но она не вернулась, и я представляю себе Эвелин с подругой Дэниэла в постели, девушка раздвигает ноги Эвелин, Эвелин на четвереньках лижет ее анальное отверстие, пальцем массирует пизду, и от этого меня немного мутит. Возбужденный, я выхожу из туалета, чтобы найти себе кого-нибудь.

Но уже поздно и публика изменилась: теперь здесь больше панков, рокеров и черных, меньше парней с Уолл-стрит, слоняются богатые скучающие девчонки с Авеню А. Музыка тоже поменялась: вместо Белинды Карлайл, поющей «I Feel Free», черный рэппер выкрикивает: «Her Shit on His Dick», «ее дерьмо на его хуе», если мне слух не изменяет. Я подкатываю к двум симпатичным богатым девчонкам, обе одеты в уродские платья а-ля Бетси Джонсон, а я обдолбан по самое немогу, и начинаю с фразы типа: «Клевая музыка – мы не встречались в Salomon Brothers?» Одна их этих девок ухмыляется и говорит: «Катись на Уолл-стрит», а другая, с серьгой в носу, добавляет: «Яппи ебаный».

Они говорят это, несмотря на то, что во мраке мой костюм кажется черным, а галстук (пейсли, Armani, шелк) почти развязан.

– Слушайте, – отвечаю я, скрипя зубами. – Можете считать меня гадким яппи, но я, честное слово, не таков, – объясняю я им, быстро сглатывая. Крыша у меня совсем поехала.

Вместе с ними за столиком сидят двое черных. Оба в потертых джинсах, футболках и кожаных куртках. У одного отражающие темные очки, другой – с бритой головой. Оба смотрят на меня. Я вытягиваю согнутую руку, пытаясь изобразить рэппера.

– Эй, – говорю я. – Я свежак. Свежак как… глушак. Глушайший. – Я отхлебываю шампанское. – Глушак, короче.

В подтверждение этого я подхожу к чернокожему парню с дредами и восклицаю «Растаман!». Я протягиваю руку, ожидая, что он хлопнет своей пятерней о мою. Но ниггер стоит как вкопанный.

– Я имею в виду, – кашляю я – Mon^[32], – и потом с меньшим энтузиазмом, – может, устроим как-нибудь джем…

Он уносится прочь от меня, качая головой. Я смотрю на девушек: они тоже качают головой – знак, что мне не следует приближаться. Перевожу взгляд на симпатичную девку, танцующую сама с собой рядом с колонной, допиваю шампанское, подхожу к ней и спрашиваю ее номер телефона. Она улыбается. Выход.

«NELL's»

Полночь. Я сижу в «Nell's» c Крейгом Макдермоттом, Алексом Тейлором, который только что отключился, и тремя моделями из агентства Elite: Либби, Дейзи и Керон. Сейчас почти лето, середина мая, но в клубе прохладно из-за кондиционера, в полупустой зале растекаются волны легкого джаза, кружатся лопасти вентиляторов на потолке, а на улице под дождем ждут и волнуются человек двадцать. Либби – блондинка, на ней шелковые черные вечерние туфли на высоком каблуке с чересчур острым носом и красными атласными бантиками от Yves Saint Laurent. Дейзи еще светлее, на ней черные атласные лодочки, суживающиеся к носку, и прозрачные черные чулки с серебряными вкраплениями от Betsey Johnson. Керон – платиновая блондинка в кожаных ботинках из телячьей кожи на многослойном каблуке с заостренным носком и отворотами из твида, дизайн Karl Lagerfeld для Chanel. Все три девушки одеты в узкие черные шерстяные вязаные платья от Giorgio di Sant'Angelo, пьют шампанское с клюквенным соком и персиковым шнапсом, курят немецкие сигареты – я не ропщу, хотя на мой взгляд, в «Nell's» не помешало бы сделать отделение для некурящих. Две из них носят темные солнцезащитные очки Giorgio Armani. У Либби «джет лаг». Из всех трех я выебал бы только Дейзи, да и то с оговорками. Сегодня, после того, как я встретился со своим адвокатом по поводу ложного обвинения в изнасиловании, у меня была паническая атака, когда я занимался на тренажере Dean & Deluca в спортклубе Xclusive. Потом я выпил с моделями в Trump Plaza. После этого я пошел в кино на французский фильм, который я абсолютно не понял, но все равно он был довольно клевый, потом ужин в ресторане-суши под названием «Vivids» возле Lincoln Centre и вечеринка в квартире бывшего приятеля одной из моделей, в Челси. Там подавали плохую приторную сангрию. Прошлой ночью я видел сон, в котором пялил девок, сделанных из картона, а свет был как в порнофильме. Утреннее Шоу Патти Винтерс посвящалось аэробике.

На мне двухпуговичный шерстяной костюм с брюками в складку от Luciano Soprani, хлопчатобумажная рубашка от Brooks Brothers и шелковый галстук от Armani. Макдермотт в шерстяном костюме от Lubium с льняным платочком в кармашке от Ashear Bros, хлопчатобумажной рубашке от Ralph Lauren и шелковом галстуке от Christian Dior. Он собирается бросить монетку, которая должна решить, кто из нас отправится вниз за Боливийским Живительным Порошком. Дело в том, что никто из нас не хочет сидеть с этими девушками, потому что, хотя мы, возможно, не против выебать их, но не хотим, или даже, как выяснилось, не можем разговаривать с ними, – им просто нечего сказать, то есть, я знаю, что не стоит этому удивляться, и все же это как-то обескураживает. Тейлор сидит, но глаза его закрыты, а рот слегка приоткрыт, и хотя сперва мы с Макдермоттом думали, что Тейлор притворяется в знак протеста против неспособности девушек поддержать разговор, потом до нас дошло, что он действительно пьян в зюзю (он почти лыка не вязал после трех сакэ, которые проглотил в «Vivids»). Ни одна из девушек не обращает на это внимания, за исключением, может быть, сидящей рядом с ним Либби, но и это сомнительно, весьма сомнительно.

– Орел, орел, орел, – бормочу я.

Макдермотт побрасывает монетку.

– Решка, решка, решка, – заклинает он, а потом прихлопывает рукой приземлившуюся на салфетку монету.

– Орел, орел, орел, – молюсь я.

Он поднимает кисть.

– Решка, – восклицает он, глядя на меня.

Я долго смотрю на монету, и потом прошу его:

– Давай еще раз.

– Пока, – говорит он, смотрит на девушек, перед тем как подняться, потом снова на меня, закатывает глаза, качает головой.

– Слушай, – напоминает он мне, – я хочу еще один мартини. С «Абсолютом». Двойной. Без оливки.

– Давай скорее, – кричу я ему вслед, и, глядя, как он машет мне с лестницы, вполголоса произношу. – Мудак ебаный.

Поворачиваюсь обратно. За соседним столиком – симпатичные европейские дуры, подозрительно напоминающие бразильских трансвеститов, гогочут хором.

Посмотрим, что мне предстоит. В субботу вечером вместе с Джеффом Хардингом и Леонардом Девисом я иду на игру в «Metz». В воскресенье возьму в видеопрокате «Рембо». В понедельник привезут новый тренажер Lifecycle… Я молча смотрю на моделей, смертельно долго, несколько минут, потом замечаю, что кто-то заказал ломтики папайи и тарелку спаржи, но оба блюда остались нетронутыми. Дейзи пристально смотрит на меня, прицеливается и выпускает сигаретный дым мне в голову. Дым плывет по моим волосам, не попадая в глаза, защищенные очками Oliver Peoples без диоптрий в оправе красного дерева, которые я не снимал почти весь вечер. Либби, у которой «джет лаг», пытается понять, как развернуть салфетку. Как ни странно, я не так уж разочарован: все могло быть хуже. В конце концов, эти девушки могли быть англичанками. Мы могли пить… чай.

– Итак! – хлопаю я в ладоши, стараясь выглядеть энергичным. – Здорово было сегодня, правда?

– А где Грег? – Либби заметила отсутствие Макдермотта.

– Там внизу Горбачев, – говорю я ей. – Макдермотт, то есть Грег сегодня подписывает с ним договор о мире, между Соединенными Штатами и Россией.

Я замолкаю, пытаясь оценить ее реакцию, потом добавляю:

– Макдермотт один из тех, кто стоит за гласностью, понимаешь?

– Ну -да, – кивает она, ее голос невероятно бесцветный. – Только он говорил мне, что занимается слиянием предприятий и… аквасессиями.

Я смотрю на все еще спящего Тейлора, оттягиваю и отпускаю одну из его подтяжек – никакой реакции, он даже не шевелится. Поворачиваюсь обратно к Либби:

– Ты смущена, нет?

– Нет, – пожимает она плечами. – Вовсе нет.

– Горбачева нет внизу, – неожиданно произносит Керон.

– Ты что, соврал? – с улыбкой спрашивает Дейзи.

Я думаю: «О господи».

– Ага. Керон права. Горбачева нет внизу. Он в «Туннеле». Прощу прощения. Эй, девушка!

Я цепляюсь за проходящую мимо симпатичную официантку, одетую в темно-синее короткое платье от Bill Blass с шелковыми кружевными манжетками.

– Мне J&B со льдом и разделочный нож или что-нибудь острое из кухни. Девушки, а вам?

Они молчат. Официантка смотрит на Тейлора. Я тоже обращаю свой взгляд на него, потом на официантку, снова на Тейлора.

– Принесите ему грейпфрутовый шербет, ну и виски, ладно?

Официантка продолжает молча смотреть на него.

– Алло, милая? – машу я рукой перед ее лицом. – J&B? Со льдом? – четко выговариваю я каждое слово, пытаясь перекричать джаз-банд, играющий превосходную версию «Take five».

Наконец она кивает.

– И принесите им, – показываю я на девушек, – что они там пили. – Дюшес? Вино с водой?

– Нет, – говорит Либби. – Это шампанское, – показывает она на стакан, а потом обращается к Керон. – Верно?

– Наверное, – пожимает плечами Керон.

– Шампанское, – повторяю я официантке. – С… персиковым шнапсом. Понятно?

Официантка кивает, что-то записывает, отходит, я смотрю на ее зад, потом поворачиваюсь обратно к моделям, пристально разглядываю каждую, пытаясь заметить знак, предательскую тень, проскользнувшую по лицам, какой-нибудь жест, который выдаст, что они лишь притворяются роботами, но в «Nell's» довольно темно – я выдаю желаемое за действительное. Мне остается только хлопнуть в ладоши и глубоко вдохнуть:

– Итак! Здорово было сегодня, да?

– Мне нужна новая шубка, – вздыхает Либби, глядя в свой стакан с шампанским.

– Длинная или до лодыжки? – спрашивает Дейзи все тем же бесцветным голосом.

– Боа? – предлагает Керон.

– Или длинная или… – Либби замолкает и сосредоточенно думает минуту. – Я видела такую короткую пелерину…

– Но норка, да? – спрашивает Дейзи. – Наверняка норка.

– О да. Норка, – отвечает Либби.

– Эй, Тейлор, – шепчу я, пихая его в бок. – Проснись. Они разговаривают. Ты должен это видеть.

– Да, но какая? – заводится Керон.

– А вам не кажется, что норка слишком… пушистая? – спрашивает Дейзи.

– Да, норка бывает очень пушистая, – на этот раз Либби.

– Серебристая лиса – это очень модно, – бубнит Дейзи.

– И бежевые тона тоже, – выдает Либби.

– А что бывает в бежевых тонах? – спрашивает кто-то.

– Рысь, шиншилла, горностай, бобер.

– Привет, – просыпается, моргая, Тейлор. – Я здесь.

– Спи дальше, Тейлор, – вздыхаю я.

– А где мистер Макдермотт? – потягивается он.

– Где-то внизу бродит. Ищет кокс, – пожимаю я плечами.

– Серебристая лиса – очень модно, – произносит одна из них.

– Енот. Хорек. Белка. Ондатра. Монгольская овца.

– Мне это снится? – спрашивает меня Тейлор. – Или они действительно беседуют?

– Наверное, можно это и так назвать, – вздрагиваю я, – тс-с-с. Ты слушай. Это вдохновляет.

В ресторане-суши Макдермотт, совсем расстроенный, спросил девушек, знают ли она, как называются девять планет солнечной системы. Либби с Керон назвали Луну. Дейзи не знала наверняка, но упомянула… комету. Она думала, что комета – это планета. Ошеломленные, Макдермотт, Тейлор и я заверили ее, что так оно и есть.

– Сейчас легко найти хороший мех, – медленно произносит Дейзи.

– С тех пор как в меховую отрасль пришло много дизайнеров, проектирующих готовую одежду, выбор меха увеличился, так как каждый дизайнер выбирает разные меха, с тем, чтобы придать своей коллекции индивидуальность.

– От этого всего так страшно, – вздрагивает Керон.

– Не надо пугаться, – говорит Дейзи. – Мех – это всего лишь аксессуар. Пусть он тебя не пугает.

– Но мех еще и предмет роскоши, – заявляет Либби.

Я обращаюсь сразу ко всем:

– Кто-нибудь держал в руках девятимиллиметровый «УЗИ»? Это автомат. Никто не держал? Он особенно удобен, поскольку у этой модели нарезной ствол, к которому легко присоединяется глушитель, а сам ствол можно удлинить.

Все это я говорю, кивая головой.

– Мех не так уж и страшен, – замечает Тейлор глядя на меня. – Постепенно узнаю сенсационную информацию.

– Мех – это предмет роскоши, – опять заявляет Либби.

Снова появляется официантка, ставит на стол выпивку и с вазочку с грейпфрутовым шербетом. Глядя на это, Тейлор, моргая, произносит:

– Я это не заказывал.

– Нет, заказывал, – говорю я ему. – Во сне ты это заказал. Ты заказал это во сне.

– Нет, не заказывал, – неуверенно произносит он.

– Я съем, – говорю я. – Ты слушай. – Я громко стучу по столу.

– Karl Lagerfeld, разумеется, – говорит Либби.

– Почему? – Керон.

– Естественно потому, что он создал коллекцию Fendi

Дейзи закуривает сигарету.

– А мне нравится смесь монгольской овцы и крота или… – Керон перестает хихикать, – такая черная кожаная куртка, отороченная персидской овцой.

– А что ты думаешь о Geoffrey Beene? – спрашивает ее Дейзи.

Керон задумывается.

– Белые атласные воротнички… сомнительно.

– Но он делает такие чудесные вещи из тибетской овцы, – говорит Либби.

– Carolina Herrera? – спрашивает Керон.

– Нет, нет, у нее слишком пушистые вещи, – качает головой Дейзи.

– Для школьниц, – соглашается Либби.

– Хотя самые замечательные брюшки русской рыси – в коллекции у James Galanos…

– И не забудьте Arnold Scaasi. Белый горностай, – говорит Либби. – Умереть можно.

– Правда? – мои губы складываются в порочную ухмылку. – Можно умереть?

– Умереть можно, – повторяет Либби, – наконец-то она хоть в чем-то уверена, впервые за весь вечер.

– Думаю, в от Geoffrey Beene ты выглядел бы обворожительно, Тейлор, – взвизгиваю я высоким педерастическим голосом и мягко хлопаю его по плечу, но он снова спит, так что все напрасно. Со вздохом я убираю руку.

– Там Майлс… – Взгляд Керон устремлен на соседний столик, где пожилой орангутанг с седым ежиком держит на коленях вертлявую девчонку лет примерно одиннадцати.

Либби оборачивается, чтобы удостовериться в этом:

– А я думала, он в Филадельфии снимает свой фильм о Вьетнаме.

– Нет, на Филиппинах, – произносит Керон. – Не в Филадельфии.

– Да? – спрашивает Либби. – Ты уверена?

– Да. На самом деле он уже снят, – произносит Керон абсолютно неуверенным голосом. Она моргает. – На самом деле он… уже вышел. – Снова моргает. – На самом деле, мне кажется, он вышел… в прошлом году.

Они обе без интереса смотрят на соседний столик, потом вновь поворачиваются к нашему столу, смотрят на спящего Тейлора, и Керон со вздохом обращается к Либби:

– Может, пойдем поздороваемся?

Либби медленно кивает, при свете свечей лицо ее кажется насмешливым, и поднимается.

– Извините нас.

Они уходят. Дейзи встает, выпивает шампанское из стакана Керон. Я представляю ее обнаженной, мертвой, изъеденной червями, пожирающими ее живот, груди в черных ожогах от сигарет, Либби, лижущая этот труп. Потом откашливаюсь.

– Ну так что, здорово было сегодня?

– Да, – соглашается она.

– Спроси меня о чем-нибудь, – говорю я ей, неожиданно чувствуя себя непринужденно.

Она затягивается сигаретой, выпускает дым.

– А чем ты занимаешься?

– А ты как думаешь? – еще и игриво.

– Ты – модель? – пожимает она плечами. – Актер?

– Нет, – отвечаю я. – Весьма лестно, но нет.

– Ну и?

– Моя специализация – в основном убийства. Казни. По-разному, – пожимаю я плечами.

– И тебе нравится? – спрашивает она, совершенно не шокированная.

– Ну… все относительно. А что? – Я ем ложечку шербета.

– Ну, большинство моих знакомых занимаются покупкой и слиянием предприятий, но на самом деле им это не нравится, – говорит она.

– Я не это сказал, – выдавливаю я натужную улыбку, допивая свой J&B.

– Задай теперь ты мне вопрос, – просит она.

– Ладно. Куда ты… – я замолкаю, потому что ничего не приходит в голову, но потом продолжаю, – куда ты ездишь летом?

– В Мейн, – говорит она. – Спроси еще что-нибудь.

– В какой спортклуб ходишь?

– Занимаюсь у частного тренера, – отвечает она. – А ты?

– Xclusive, – говорю я. – В верхнем Вест Сайде.

– Правда? – улыбается она, потом замечает кого-то за моей спиной, но выражение ее лица не меняется, а голос остается таким же ровным.

– Франческа. О господи. Это Франческа. Смотри.

– Дейзи! И Патрик, вот черт! – кричит Франческа. – Дейзи, господи, что ты делаешь с таким самцом, как Бэйтмен?

Она усаживается за наш столик вместе со скучающей блондинкой, которую я не узнаю. На Франческе бархатное платье от Saint Laurent Rive Gauche, а на девушке, которую я не узнаю, – шерстяное платье от Geoffrey Beene.. Обе в жемчугах.

– Привет, Франческа, – говорю я.

– Дейзи, господи, Бен и Джерри здесь. Я обожаю Бена и Джерри, – мне кажется, она произносит это на одном дыхании, стараясь перекричать музыку, – на самом деле, она ее даже заглушает. – Разве ты не любишь Бена и Джерри? – спрашивает она, широко раскрыв глаза, потом переключается на проходящую официантку. – Апельсиновый сок. Мне нужен апельсиновый сок. О господи, мать твою, этих официанток надо гнать. Где Нел? Все расскажу ей, – бормочет она, смотря по сторонам, а потом снова обращается к Дейзи. – Как тебе мое лицо? Бэйтмен, здесь Бен и Джерри. Не сиди ты как идиот. Господи, да я шучу. Обожаю Патрика! Но послушай, Бэйтмен, встряхнись, наконец, вот самец! Бен и Джерри здесь. – Она подмигивает, потом сладострастно обводит языком губы. Франческа пишет для Vanity Fair.

– Но я уже… – осекаюсь я и озадаченно смотрю на свой шербет. – Я уже заказал грейпфрутовый шербет. – Я удрученно показываю на свою тарелку. – Я больше не хочу никакого мороженого.

– Боже ты мой, Бэйтмен, Джеггер здесь. Мик. Джерри. Ну, вы понимаете, – обращается Франческа неизвестно к кому, при этом не переставая оглядывать зал. Выражение лица у Дейзи так за весь вечер ни разу и не поменялось.

– Ну и я-п-п-и, – по буквам говорит она блондинке, потом ее взгляд падает на мой шербет. Я придвигаю вазочку к себе.

– Ах, да, – говорю я. – «Just another night, just another night with you…», «Еще одна ночь с тобой», – напеваю я. – Я знаю, кто он.

– Ты такая худая, Дейзи, мне на тебя смотреть больно. Ладно, познакомьтесь с Элисон Пул, она тоже слишком тощая, и от этого мне тоже плохо делается, – говорит Франческа. Она похлопывает по моей руке, прикрывающей шербет, и тянет вазочку к себе. – А это Дейзи Милтон и Патрик…

– Мы знакомы, – говорит Элисон, глядя на меня.

– Привет, Элисон. Пат Бэйтмен, – протягиваю я ей руку.

– Мы знакомы, – говорит она снова, взгляд ее стал жестче.

– Ой… Правда? – спрашиваю я.

Франческа вскрикивает:

– Господи, вы только посмотрите на Бейётмена в профиль! У него абсолютно римский профиль. А эти ресницы! – вопит она.

Дейзи одобряюще улыбается, я стараюсь ее не замечать.

Наконец я узнаю Элисон: это девушка, с которой я развлекался прошлой весной на дерби в Кентукки, когда отдыхал там вместе с Эвелин и ее родителями. Я помню, как она кричала, когда я пытался запихнуть ей во влагалище свой кулак в перчатке, смазанной вазелином, зубной пастой и еще чем-то. Она была пьяна, под кокаином, а я связал ее проволокой и заклеил скотчем ей рот, лицо, грудь. Франческа раньше брала у меня в рот. Не помню, где и когда, но она брала в рот и это мне понравилось. Внезапно я вспоминаю с болью, что тогда, прошлой весной, я хотел посмотреть, как Элисон умрет, истекая кровью, но что-то меня остановило. Она была настолько обдолбана… «О господи», – стонала она несколько часов, кровь шла у нее из носа пузырями, – но она так и не заплакала. Может быть, в этом была причина; может быть, это спасло ее. В тот уикэнд я выиграл крупную сумму, поставив на лошадь, которую звали Неприлично Голая.

– Ну… привет, – вяло улыбаюсь я, но вскоре самообладание возвращается ко мне. Элисон вряд ли рассказала кому-нибудь о том случае. Ни одна живая душа не может знать слышать о том милом, чудовищном вечере. В полумраке, царящем в «Nell's», не видно, что я расплываюсь в улыбке:

– Да, я помню тебя. Ты была просто… – я замолкаю, а потом рявкаю, – просто насильница.

Она молчит и смотрит на меня так, как будто я враг человечества или что-то в этом роде.

– Господи, Тейлор спит или просто умер? – спрашивает Франческа, пожирая остатки моего шербета. – Бог ты мой, кто-нибудь читал сегодня Page Six? Там было обо мне и о Дейзи. А еще про Теффи.

Элисон поднимается, не глядя на меня:

– Я пойду найду Скипа внизу и потанцую.

Она уходит.

Возвращается Макдермотт и, усаживаясь рядом со мной, оценивающе оглядывает с головы до пят Элисон, которая протискивается мимо него.

– Удачно? – спрашиваю я.

– Фишка не легла, – отвечает он, вытирая нос. Он берет мой стакан, нюхает содержимое делает глоток и закуривает одну из сигарет Дейзи. Прикуривая, он смотрит на меня, представляется Франческе и опять глядит на меня.

– Не смотри на меня так остолбенело, Бэйтмен. Так бывает.

Я молчу, уставившись на него, а потом спрашиваю:

– Ты что, Макдермотт, фуфло мне гонишь?

– Нет, – говорит он. – Не повезло.

Я вновь замолкаю, смотрю на свои колени и вздыхаю:

– Слушай, Макдермотт, ты уже несколько раз этот фокус проделывал. Я знаю, что ты творишь.

– Я ее ебал, – он снова шмыгает носом, показывая на какую-то девушку за столиком впереди нас. Макдермотт обильно потеет и воняет одеколоном Xeryus.

– Правда? Ух ты. А теперь послушай меня, – произношу я, потом замечаю кое-что уголком глаза. – Франческа!..

– Что? – поднимает она голову, капля мороженого стекает по ее подбородку.

– Ты что, ешь мой шербет? – показываю я на вазочку.

Она сглатывает, не сводя с меня глаз:

– Будь проще, Бэйтмен. Ну что ты хочешь от меня, великолепный самец? Тест на СПИД? О господи, кстати, видишь того парня, Краффта? Вот у него. Невелика потеря.

Парень, на которого указала Франческа, сидит рядом со сценой, где оркестр играет джаз. Его волосы зачесаны назад, лицо мальчишеское, он одет в костюм с брюками в складку, шелковую рубашку и светло-серый в горошек галстук от Comme des Garcons Homme. Парень потягивает мартини. Совсем нетрудно представить, как сегодня где-нибудь в спальне он лжет, – возможно, даже девушке, сидящей рядом с ним (блондинка, большие сиськи, одета в платье с шипами от Giorgio di Sant'Angelo).

– Может, скажем ей? – спрашивает кто-то.

– Нет, – говорит Дейзи. – Не надо. Кажется, она настоящая стерва.

– Послушай меня, Макдермотт, – наклоняюсь я к нему. – У тебя есть наркотики. Я вижу это по твоим глазам. Не говоря уж о твоем, блядь, шмыганьи.

– Не-а. Ничего. Не сегодня, милый, – качает он головой.

Раздаются аплодисменты джазовому оркестру, – хлопает весь стол, даже Тейлор, которого нечаянно разбудила Франческа. Я, страшно огорченный, отворачиваюсь от Макдермотта и, как и все остальные, хлопаю в ладоши. К столу подходят Керон с Либби, и Либби говорит:

– Керон завтра должна ехать в Атланту. Съемки для Vogue. Нам надо идти.

Кто-то приносит счет и Макдермотт оплачивает его своей золотой карточкой AmEx., что окончательно доказывает, что он уторчан, поскольку Макдермотт – известный скряга.

Снаружи душно и слегка моросит дождь, такой мелкий, что кажется, что это туман, сверкают молнии, но грома нет. Я иду за Макдермоттом в надежде вывести его на чистую воду, почти наталкиваюсь на человека в инвалидной коляске, который, как я помню, пробирался к входу, еще когда мы входили, – коляска ездит вперед-назад по тротуару, охрана в дверях не обращает на нее никакого внимания.

– Макдермотт, – кричу я. – Чем ты занимаешься? Дай мне наркотиков.

Он оборачивается, смотрит мне прямо в глаза и неожиданно пускается в пляс, кружится на месте, потом так же внезапно останавливается и идет к чернокожей женщине с ребенком, сидящей возле закрытых «Деликатесов» рядом с «Nell's». Как обычно, она просит еды, и, как обычно, возле ее ног картонка с надписью. Трудно сказать, черный ли ребенок (ему лет шесть-семь), и вообще – ее ли это ребенок, поскольку свет перед «Nell's» слишком яркий, просто беспощадный – в нем кожа любого человека кажется желтоватой.

– Что они делают? – спрашивает замершая на месте Либби. – Разве они не знают, что надо стоять ближе к канатам?

– Либби, пошли, – Керон тянет ее в направлении двух такси, стоящих у тротуара.

– Макдермотт, – взываю я. – Какого черта?!

Макдермотт с остекленевшим взглядом машет однодолларовой купюрой перед лицом женщины, и та начинает всхлипывать, жалко пытаясь схватить купюру, но, естественно, он ей ее не отдает. Вместо этого он поджигает купюру спичками из Canal Bar и прикуривает огрызок сигары, зажатый между ровными белыми зубами – вероятно, это коронки. Шут гороховый.

– Как это благородно с твоей стороны, Макдермотт, – говорю я ему.

Дейзи облокотилась на белый мерседес, припаркованный у обочины. Другой мерседес, черный лимузин, стоит рядом с белым. Еще одна вспышка молнии. Вниз по Четырнадцатой улице с воем проносится машина скорой помощи. Макдермотт подходит к Дейзи и целует ей руку перед тем, как сесть во второй мерседес.

Я остаюсь стоять перед плачущей негритянкой, Дейзи смотрит на меня.

Господи, – бормочу я. – Вот…

Я протягиваю женщине коробок спичек из «Lutece», потом, поняв свою ошибку, вынимаю коробок из «Таверны на траве» и кидаю его ребенку, а первый забираю из грязных, покрытых струпьями рук.

– Господи, – бормочу я снова, направляясь к Дейзи.

Поиск по сайту: