УБИЙСТВО РЕБЕНКА В ЗООПАРКЕ

Проходит череда дней. По ночам я сплю интервалами по двадцать минут. У меня нет целей, все как в тумане, возникают навязчивые мысли об убийстве, потом они пропадают, вновь возникают и уходят, тихо дремлют во время мирного завтрака в Alex Goes to Camp, где я заказываю салат из бараньей сосиски с омаром и белой фасолью под лимонным соком и уксусом foie gras. На мне выцветшие джинсы, куртка от Armani и белая майка от Comme des Garcons за сто сорок долларов. Я звоню к себе домой, чтобы прослушать сообщения на автоответчике. Сдаю видеокассеты. Останавливаюсь у банкомата. Вчера ночью Жанетт спросила меня: «Патрик, зачем у тебя в бумажнике лежат бритвенные лезвия?» Утреннее Шоу Патти Винтерс было посвящено мальчику, влюбившемуся в упаковку мыла.

Я неспособен быть достойным членом общества, и обнаруживаю, что беспокойно брожу по зоопарку, расположенному в Центральном Парке. У ворот по периметру торчат торговцы наркотиками, над их головами от проезжающих мимо колясок тянется запах лошадиного навоза, а верхушки небоскребов, жилых зданий на Пятой Авеню, Трамп Плаза, здания АТ&Т, окружающих парк, который, в свою очередь, окружает зоопарк, подчеркивают неестественность этого запаха. Чернокожий уборщик, моющий пол в мужском туалете, просит меня спустить за собой воду.

– Сам спустишь, черномазый, – отвечаю я, а когда он делает шаг в мою сторону, сверкнувшее лезвие ножа вынуждает его отступить. Все будки «Информация», похоже, закрыты. Слепой грызет сушку. Двое пьяных педиков утешают друг друга на скамейке. Рядом мать кормит грудью ребенка, и это зрелище пробуждает во мне нечто ужасное.

Зоопарк кажется пустым и безжизненным. У полярных медведей запущенный и обдолбанный вид. В грязном искуственном пруду мрачно плавает крокодил. Из стеклянных клеток печально глядят буревестники. У туканов – острые, как ножи, клювы. С бессмысленными криком ныряют со скал во вспенивающуюся воду тюлени. Хранители зоопарка кормят их дохлой рыбой. Возле бассейна собралась толпа, в основном взрослые, лишь некоторые с детьми. На бассейне табличка с предупреждением: МОНЕТЫ МОГУТ УБИТЬ ЖИВОТНЫХ – ПРОГЛОЧЕННАЯ МОНЕТА МОЖЕТ СТАТЬ ПРИЧИНОЙ ЯЗВЫ, ИНФЕКЦИИ И ГИБЕЛИ. И что же я делаю? Когда никто из служителей не видит, швыряю в бассейн полную пригоршню мелочи. Мне ненавистны не тюлени – меня раздражают радостные зрители. Глаза полярной совы очень похожи на мои, особенно когда она широко раскрывает их. И пока я смотрю на нее, опустив темные очки, что-то необъяснимое пробегает между мной и птицей – какое-то странное напряжение, невероятный зов. Это начало последующих событий, которые развиваются и заканчиваются очень быстро.

Пингвины обитают в темном помещении, претенциозно названном «Край Ледяных Торосов»; здесь прохладно, особенно по сравнению с влажной и теплой погодой снаружи. Пингвины в бассейне лениво скользят мимо зеркальных стен, у которых собрались зрители. Пингвины на скалах, которые не купаются, кажутся одуревшими, усталыми и скучающими; они по большей части зевают, временами потягиваются. Звуки, подражающие пингвиньим, вероятно на кассете, проигрывают через динамики, звук включен громко, так как в помещении людно. На мой взгляд, пингвины симпатичные. Я замечаю, что один похож на Макдермотта.

Ребенок, которому не больше пяти лет, доедает шоколадный батончик. Его мать велит ему выкинуть обертку и возвращается к разговору с другой женщиной, у той ребенок приблизительно такого же возраста, все трое смотрят в грязную синеву аквариума. Первый ребенок отправляется к мусорной урне, стоящей в темном углу зала, – там притаился я. Поднявшись на цыпочки, он аккуратно опускает бумажку в урну. Я что-то шепчу. Заметив меня, ребенок остается стоять, вдали от толпы, он немного испуган, но смотрит на меня с немым восторгом. Я смотрю на него.

– Хочешь… печенье? – спрашиваю я, опуская руку в карман.

Он кивает маленькой головкой, медленно опуская ее, но прежде чем успевает ответить, моя неожиданная беспечность превращается в дикую волну ярости. Я выхватываю из кармана нож и быстро бью его в шею. Ошеломленный, он пятится к урне, издавая булькающие звуки, как грудной младенец. Кровь, хлещущая из раны на шее, не дает ему крикнуть или заплакать. И хотя мне хочется посмотреть, как он умирает, я толкаю его за урну, а потом незаметно смешиваюсь с толпой, трогаю за плечо миловидную девушку и, улыбаясь, указываю на пингвина, приготовившегося нырять. Позади, если приглядеться, можно увидеть за урной дергающуюся ногу ребенка. Я слежу за его матерью, которая, заметив его отсутствие, начинает искать его взглядом по толпе. Я вновь касаюсь плеча девушки, но она улыбается мне и извиняющееся пожимает плечами, а я не могу понять, почему.

Когда мать наконец замечает его, она не кричит, поскольку видит одну ногу и предполагает, что он, играючи, прячется от нее. Сначала ее лицо выражает облегчение. Подходя к урне, она воркует:

– Ты что, малыш, играешь в прятки со мной?

С того места, где я стою, за спиной миловидной девушки, которая, как я уже понял, иностранная туристка, мне виден тот самый момент, когда лицо матери искажается страхом. Закинув на плечо сумочку, она отпихивает урну, и видит лицо, полностью залитое кровью, из-за которой ему трудно моргать. Схватившись руками за горло, он слабо сучит ногами. Звук, изданный матерью, трудно описать – какое-то взвизгивание, переходящее в вопль.

После того как она падает на пол рядом с телом, несколько человек оборачиваются, я слышу свой крик, голос переполняют чувства: «Я врач, расступитесь, я врач», – и опускаюсь на колено рядом с матерью. Потом нас окружает любопытствующая толпа, я отвожу ее руки с тела ребенка, который, лежа на спине, тщетно хватает воздух, кровь выходит из шеи ровными, постепенно ослабевающими струйками, заливает рубашку Polo, уже пропитанную ей. В эти минуты, пока я с благоговением придерживаю голову ребенка, стараясь не испачкаться кровью, я смутно понимаю, что если кто-нибудь вызовет помощь по телефону или здесь окажется настоящий врач, то существует реальный шанс спасти ребенка. Но этого не происходит. Вместо этого я бессмысленно держу его, а его мать (толстая домохозяйка, похоже, еврейка, которая, тщетно пытаясь выглядеть стильно, надела дизайнерские джинсы и некрасивый черный шерстяной свитер с узором из листочков) визжит. Мы с ней не обращаем внимания на хаос, на что-то кричащих вокруг нас людей, – мы сосредоточились на умирающем ребенке.

Хотя поначалу я доволен своими действиями, внезапно меня потрясает печальная безнадежность: как просто и бессмысленно можно отнять жизнь у ребенка. У маленького, скрюченного, окровавленного существа, лежащего передо мной, не было никакой истории, никакого достойного прошлого, практически ничего не утрачено. Гораздо хуже (и приятнее) отнять жизнь у человека, достигшего расцвета, у которого есть семья, друзья, карьера, прошлое, – его смерть огорчит гораздо больше людей, способных на безграничное горе, чем смерть ребенка; возможно, смерть такого человека разрушит больше жизней, чем бессмысленная, жалкая смерть этого мальчика. Меня автоматически охватывает почти непреодолимое желание зарезать и его мать, бьющуюся в истерике, но мне удается всего лишь сильно ударить ее по лицу и заорать, чтобы она успокоилась. Никто не посмотрел на меня неодобрительно. Я смутно понимаю, что теперь комнату освещена, где-то открыли дверь, появились работники зоопарка, охранники, кто-то – один из туристов? – фотографирует со вспышкой, за нами в бассейне охуевают пингвины, в страхе колотясь о стекло. Меня отталкивает полицейский, хоть я и говорю ему, что я – врач. Мальчика вытаскивают наружу, кладут на землю, снимают с него рубашку. Он хватает воздух, умирает. Мать приходится держать.

Я чувствую опустошенность, как будто меня здесь уже нет, даже прибытие полиции не кажется мне достаточной причиной, чтобы уйти, я стою в толпе у пингвинария, рядом с десятками других людей, и долгое время не двигаюсь с места. Потом, наконец, я иду по Пятой Авеню, удивленный тем, как мало крови попало на мою куртку, захожу в книжный магазин и покупаю книжку, а потом в кондитерском киоске на углу Пятой и Шестой – покупаю шоколаднный батончик с кокосом. Я представляю дыру, растущую на солнце, и это почему-то снимает напряжение, которое я впервые почувствовал, глядя в совиные глаза, и которое возникло вновь, когда мальчика вытащили из пингвинария, и я иду дальше, непойманный, и руки мои в крови.

ДЕВУШКИ

Последний месяц я появляюсь в офисе, мягко говоря, эпизодически. Мне хочется только качаться, поднимать штангу и заказывать столики в новых ресторанах, где я уже был, а потом отменять заказы. У меня в квартире пахнет гнилыми фруктами, хотя на самом деле этот запах исходит из содержимого головы Кристи, которое я выскреб и положил в хрустальный шар от Marco, стоящий на тумбочке рядом с входной дверью. Сама голова – полая, измазанная засохшими мозгами, с пустыми глазницами, – лежит в углу гостиной, за пианино; хочу использовать ее вместо тыквы для фонарика на Хэллоуин. Из-за этой вони я решил воспользоваться квартирой Пола Оуэна, чтобы устроить небольшую оргию, запланированую на сегодня. Я обыскал всю квартиру на предмет наличия устройств слежения, но не нашел ни одного. Один человек, с которым я общаюсь через своего адвоката, говорит, что Дональд Кимбел, частный детектив, слышал, что Оуэн действительно в Лондоне, что его видели в холле Claridge's, и один раз у портного на Savile Row, и еще в новом модном ресторане в Челси. Кимбел вылетел туда позапрошлой ночью, а это значит, что за квартирой теперь никто не следит, ключи, которые я украл у Оуэна, все еще у меня, и замок там не сменили, так что я собираюсь принести все необходимое (электродрель, бутылку кислоты, пневматический молоток, ножи, зажигалку «Бик») прямо туда сразу после ланча. Я заказываю на вечер двух девушек из агентства досуга с хорошей репутацией, если подобное учреждение вообще может иметь хорошую репутацию, главное, что именно в это агентство я раньше не обращался; расплачиваюсь карточкой Оуэна American Express, потому что, как я полагаю, все думают, что Оуэн сейчас в Лондоне, и никто не проследит, куда уходят деньги с карточки, хотя на его платиновой AmEx денег вполне достаточно. В сегодняшнем Шоу Патти Винтерс речь шла о секретах красоты принцессы Дианы (мне кажется, в ироническом смысле).

Полночь. Разговор, который я пытаюсь вести с двумя девочками – обе очень молодые блондинки с большими сиськами – немногословен, потому что мне сложно держать себя в руках.

– У вас тут прямо дворец, мистер, – детским голоском говорит одна из них, Торри, завороженная безвкусной квартирой Оуэна. – Настоящий дворец.

Я раздраженно смотрю на нее.

– Да ничего особенного.

Я делаю напитки – разумеется, из бара Оуэна, – и как бы вскользь упоминаю, что работаю на Уолл-стрит, в компании Pierce&Pierce. Похоже, они не особенно этим заинтересовалась. Одна из них спрашивает, не обувной ли это магазин. Тиффани сидит на черном кожаном диване и листает номер GQ трехмесячной давности, вид у нее смущенный, как будто она чего-то не понимает, точнее, как будто она вообще ничего не понимает, и я думаю: «Молись, сука, просто молись». Потом я признаюсь себе, что меня очень заводит, что эти девочки унижаются передо мной за деньги, которые для меня – карманная мелочь. Налив им еще выпить, я упоминаю, что закончил Гарвард, и потом спрашиваю:

– Слышали когда-нибудь о Гарварде?

Ответ Торри меня поражает:

– У меня был один деловой знакомый, который говорил, что он там учился. – Она пожимает плечами.

– Клиент? – спрашиваю я, заинтересовавшись.

– Ну, – нервно говорит она. – Просто деловой знакомый, скажем так.

– Сутенер, что ли? – говорю я, и тут начинается самое странное.

– Ну, – она умолкает на пару секунд, потом продолжает. – Будем считать это деловым знакомством.

Она отхлебывает из стакана.

– Он говорил, что учился в Гарварде, но… я ему не поверила.

Она смотрит на Тиффани, потом на меня. Но мы оба молчим, и она сбивчиво продолжает.

– У него была типа… ну… обезьяна. И мне надо было присматривать за этой обезьяной, ну… у него в квартире.

Она умолкает и продолжает ровным, монотонным голосом, периодически отпивая из стакана.

– Приходилось весь день смотреть телевизор, потому что делать там было нечего, пока этого парня не было дома… а я пыталась следить за обезьяной. Но… что-то с ней было не так, с этой обезьяной.

Она опять умолкает и делает глубокий вдох.

– Эта обезьяна… она смотрела…

Она запинается, смотрит по сторонам, у нее на лице задумчивое выражение, как будто она пытается решить, стоит ли рассказывать эту историю, как будто мы – я и та вторая сучка – должны быть безмерно ей благодарны за этот рассказ. Соответственно, я готовлюсь к чему-то шокирующему, разоблачительному, к какому-то немыслимому откровению.

– Она смотрела только…

Она вздыхает, а потом вдруг начинает говорить быстро-быстро:

–… Шоу Опры Уинфри, и больше ничего она смотреть не хотела. У этого парня была куча кассет с этим шоу, и он записывал их специально для своей обезьяны, – теперь она смотрит на меня умоляюще, как будто сходит с ума, прямо здесь и сейчас, в квартире Оуэна, и хочет, чтобы я… что? Проверил это? – А реклама была вырезана. Однажды я попыталась… переключить на что-то другое, выключила кассету… я хотела посмотреть сериал или что-нибудь еще… но…

Она допивает содержимое своего стакана и закатывает глаза. Она явно расстроена воспоминанием об этой истории, но, тем не менее, храбро продолжает:

– Обезьяна начала в-в-визжать и успокоилась только, когда я снова включила шоу Опры.

Она сглатывает, прочищает горло, похоже, она собирается заплакать, но этого не происходит.

– Понимаете, ну… ты пытаешься включить телевизор, какой-нибудь канал, а эта чертова обезьяна начинает визжать, – с горечью говорит она и обнимает себя за плечи. Ее трясет мелкой дрожью, и она тщетно пытается себя согреть.

Тишина. Ледяная, арктическая, абсолютная тишина. Свет в комнате – холодный, электрический. Я стою и смотрю на Торри и другую девушку, Тиффани, у которой такой вид, как будто ее тошнит.

Наконец, я открываю рот и выговариваю с запинкой:

– Мне все равно… какую жизнь ты ведешь… пристойную…или нет.

Начинается секс – жесткое порно, лучшие кадры. Я выбриваю Торри лобок, она ложится на спину на кровать Пола Оуэна, а я трахаю ее пальцем и время от времени лижу ей анус. Потом Тиффани делает мне минет. У нее горячий и влажный язык, и она водит им по головке члена, это меня раздражает, и я называю ее грязной шлюхой и сукой. Я надеваю презерватив и вставляю одной из них, а другая лижет мне яйца, я смотрю на шелкографию Ангелис, висящую над кроватью, и думаю о реках крови, о гейзерах крови. Иногда в комнате становится очень тихо, слышен только хлюпающий звук, с которым мой член входит в вагину одной из девиц. Тиффани и я по очереди лижем задницу и выбритую пизду Торри. Они одновременно, с громким криком, кончают в позиции «69». Теперь, когда они разгорячились, я достаю дилдо и позволяю им поиграться с ним. Торри раздвигает ноги и ласкает свой клитор, а Тиффани ебет ее большим скользким дилдо, Торри показывает Тиффани, что надо действовать более жестко, и, наконец, кончает, тяжело дыша.

Я опять заставляю их ласкать друг друга, но, кажется, это меня уже не заводит – я думаю только о крови, о том, как будет смотреться их кровь, и хотя Торри знает, что делать, как лизать пизду, мне это уже не интересно, я отталкиваю ее от Тиффани и начинаю сам лизать и кусать розовую, мягкую, влажную вагину, а Торри садится Тиффани на лицо и ласкает свой клитор. Тиффани жадно лижет ее пизду, влажную и блестящую, а Торри протягивает руки вниз и ласкает большие твердые груди Тиффани. Я начинаю кусаться сильнее, вгрызаясь зубами в пизду Тиффани, и она напрягается, и я говорю:

– Расслабься.

Она начинает визжать, пытается отодвинуться и кричит, когда мои зубы вонзаются в ее плоть. Торри думает, что Тиффани кончает, и плотнее прижимается к ее лицу, приглушая ее крики, но когда я смотрю на Торри – кровь течет у меня по лицу, изо рта торчат куски мяса и волосы, кровь из влагалища Тиффани хлещет на постель, – я чувствую, как в ней пробуждается страх. Я ослепляю их обеих спреем «Mace», а потом вырубаю обеих рукояткой пневматического молотка.

Торри приходит в себя и понимает, что связана и лежит на спине на кровати, свешиваясь с края, а ее лицо все в крови, потому что я отрезал ей губы ножницами. Тиффани, связанная шестью парами подтяжек Пола, лежит на другой стороне кровати, она стонет от страха, почти полностью парализованная жестокой реальностью. Я хочу, чтобы она видела, что я буду делать с Торри, и поэтому поворачиваю ее так, чтобы она не могла отвернуться. Как обычно, я пытаюсь понять, что испытывают девушки, и снимаю их смерть на видео. С Торри и Тиффани я использую ультра-миниатюрную камеру Minor LX, которая снимает на 9,5 мм пленку: линзы 15мм f/3*5, экспонометр, встроенный фильтр нейтральной плотности, тренога. Чтобы заглушить крики, я поставил в портативный СD-плейер на тумбочке у кровати компакт Traveling Wilburys.

Я начинаю с того, что слегка освежевываю Торри. Я делаю надрезы острым столовым ножом и срезаю куски плоти с ее ног и живота, а она в это время кричит и просит меня о пощаде высоким тонким голосом. Я надеюсь, что она умная девочка и понимает, как ей повезло, ведь ее наказание будет гораздо легче того, которое я приготовил для второй девушки. Я продолжаю брызгать на Торри спрей «Mace», потом пытаюсь отрезать ей пальцы ножницами и, наконец, поливаю кислотой ее живот и гениталии, но она никак не умирает, так что я решаю зарезать ее и вонзаю нож ей в горло, лезвие случайно вонзается в шею слева, натыкается на кость, и я останавливаюсь. Тиффани смотрит на все это, а я в конце концов отрезаю голову Торри – потоки крови, разбрызгиваются по стенам и даже по потолку. Поднимая вверх голову Торри, как некий победный трофей, свободной рукой я беру свой член, посиневший от возбуждения, и, пригнув ее голову к своим бедрам, я заталкиваю член ей в рот и ебу ее до тех пор, пока не достигаю оргазма и не выплескиваю сперму ей в рот. Я так возбужден, что и после того, как кончил, могу ходить по комнате с головой Торри, висящей у меня на члене – она теплая и кажется мне почти невесомой. Какое-то время это меня забавляет, но мне необходим отдых, так что я снимаю голову, кладу ее на на шкаф из дуба и тикового дерева, а потом сажусь в кресло, обнаженный, весь в крови, включаю телевизор, смотрю канал HBO, пью «Корону» и жалуюсь вслух на то, что Оуэн не успел обзавестись домашним кинотеатром.

Позже – теперь – я говорю Тиффани:

– Я тебя отпущу…ш-ш-ш… – и нежно глажу ее по лицу, оно скользкое от слез и спрея «Mace», и меня обжигает мысль, что у нее в глазах действительно загорелась надежда, но потом она видит у меня в руке зажженную спичку, я ее вытащил из коробка, который мне дали в баре, где мы пили в прошлую пятницу с Робертом Фареллом и Робертом Пречтером. Я подношу спичку к ее глазам, она инстинктивно их закрывает, я опаляю ей ресницы и брови, а потом достаю зажигалку Bic и подношу ее к глазницам, руками придерживая веки, чтобы глаза были открыты, я обжигаю палец, но держу зажигалку до тех пор, пока глазные яблоки не лопаются. Пока Тиффани еще в сознании, я переворачиваю ее, раздвигаю ягодицы и вбиваю вибратор ей в анус, используя пневматический молоток. Потом я снова переворачиваю ее – она вся обмякла от страха, – срезаю ей губы и расширяю отверстие электродрелью с массивной насадкой. Она трясется, очевидно, пытаясь протестовать, а когда я, наконец, остаюсь доволен размером отверстия, ее рот выглядит, как большой красно-черный тоннель, в котором виднеется перекрученный язык и поредевшие зубы. Я засовываю руку ей в глотку, пока она не исчезает там по запястье – ее голова непроизвольно трясется, но она не может укусить меня, потому что электродрель выбила ей большинство зубов, – хватаю все вены, которые проходят у нее по горлу, как трубы, тяну их пальцами, и когда у меня в руке оказывается достаточно крупный пучок, вытягиваю их через рот, резко дергаю и тяну до тех пор, пока ее шея не исчезает. Кожа натягивается и лопается, однако крови почти нет. Почти все вены, проходящие в шее, включая яремную вену, свисают теперь у нее изо рта, а тело бьется в судорогах, она напоминает мне таракана, который перевернулся на спину и теперь не может подняться, она трясется, ее вытекшие глаза стекают по лицу, смешиваясь с «Mace». Быстро, чтобы не терять времени, я выключаю свет, и, перед тем, как она умирает, я разрываю ей живот голыми руками. Не знаю, что я там делаю, но у меня под руками все хлюпает, а сами руки покрыты чем-то горячим.

Отходняк. Никакого страха, никакого смущения. И нет времени здесь рассиживаться, сегодня у меня еще много дел: надо вернуть кассеты в видеопрокат, зайти в спортзал, на Бродвее идет новый английский мюзикл, на который я обещал сводить Жанетт, надо где-нибудь зарезервировать столик. То, что осталось от обоих тел, уже начинает коченеть. Часть тела Тиффани – кажется, это она, хотя мне теперь сложно различить, кто есть кто, – как-то просела, и теперь из того, что осталось от ее живота, торчат ребра, которые проткнули ей грудь. Большинство ребер сломано. Голова прибита к стене, отрезанные пальцы образуют некое подобие хоровода вокруг СD-плейера. У одного из тел – того, что лежит на полу, – опорожнился кишечник, оно покрыто следами зубов. Я погружаю руку в желудок одного из тел, набираю крови и пишу на стене в гостиной: Я ВЕРНУЛСЯ, а под ними рисую жутковатую картинку, похожую на…

КРЫСА

В середине октября мне привозят вот что.

Приемник Pioneer VSX-9300S со встроенным процессором объемного звука Dolby Prologic, цифровой задержкой и полнофункциональным инфракрасным пультом управления, запоминающим до 154 функций любого другого пульта. Фронтальные колонки выдают 125 ватт, задние – 30.

Аналоговая магнитофонная дека фирмы Akai, модель GX-950B, с ручной настройкой подмагничивания, регулируемым уровнем записи и встроенным калиброванным генератором тона. Там еще есть система меток для стирания – помечаешь начало и конец заданного музыкального куска, и потом его можно стереть одним нажатием кнопки. Три головки с разделением записывающих и читающих блоков с минимальной интерференцией. Система шумоподавления, усиленная Dolby HX-Pro, все кнопки на передней панели дублируются на полнофункциональном дистанционном пульте.

Мультидисковый CD-плейер Sony, MDP-700, проигрывает как аудио-, так и видеодиски – все, что угодно, начиная от трехдюймовых синглов и заканчивая двенадцатидюймовыми видеодисками. Мультискоростная лазерная аудио-видеосистема с четырехскоростным сэмплингом, и двухдвижковой системой, обеспечивающей постоянное вращение диска предотвращающей диск от повреждений. Автоматический сенсор позволяет выбирать до девяноста девяти дорожек, а автопоиск названий дает возможность пометить до семидесяти девяти секторов видеодиска. В комплекте прилагается десятикнопочный пульт с колесиком (для поиска по кадрам) и программируемой остановкой. Для безупречных подсоединений имеются две пары аудио-видео разъемов, покрытые чистым золотом.

Отличная кассетная дека DX-500, производства NEC, сочетающая цифровую обработку звука с великолепным hi-fi звучанием. К ней подключается четырехголовочный модуль VHS-HQ с программированием событий на двадцать один день вперед, декодером MTS и 140 настроенными кабельными каналами. В качестве бесплатного приложения: при помощи дистанционного пульта на 50 функций я могу вырезать рекламы из телепередач.

Sony CCD-V200 – 8-миллиметровая видеокамера с выбором фона из палитры, генератором титров и переключателем режимов, позволяющим записывать кадры с задержкой. Мне, например, это дает возможность снимать разлагающийся труп с интервалом в пятнадцать секунд или записывать конвульсии отравленного щенка. У камеры встроенное цифровое аудио с возможностью прослушивания через свой же динамик; матрица позволяет писать изображение при четырех люксах освещенности, причем выдержку можно выбрать из шести вариантов.

Новый 27-дюймовый телевизор Toshiba CX-2788 имеет встроенный MTS декодер, гребенчатый фильтр на ПЗС, программируемый поиск каналов, коннектор для SVHS. Звук – семь ватт на канал, плюс дополнительные десять ватт на сабвуфер для глубоких басов – все это через голографическую систему Carver Sonic, которая выдает уникальный объемный стереозвук.

Плейер Pioneer LD-ST с инфракрасным пультом и мультидисковый плейер Sony MDP-700 с цифровыми эффектами и универсальным инфракрасным программируемым пультом (один – для спальни, другой – для гостиной), которые понимают все размеры и форматы аудио и видео дисков – восьми– и двенадцатидюймовые лазерные диски, пятидюймовые CD-Video диски, и трех– и четырехдюймовые компакты, – причем они оснащенный двумя автоматическими лотками. Плейер LD-W1, тоже Pioneer, вмещает два полноразмерных диска и проигрывает одну за другой обе стороны. На смену поверхности у него уходит всего пара секунд, так что больше нет необходимости менять диски вручную. Разумеется, у него цифровой звук, дистанционное управление и возможность программирования последовательности проигрывания дисков. Yamaha CDV-1600, еще один мультидисковый плейер, воспринимающий все форматы, имеет память произвольного доступа на пятнадцать выборок и пульт.

Плюс к тому – пара усилителей от Threshold; они обошлись мне почти в 15 000 долларов. В понедельник доставят сервант из светлого дуба, для спальни – туда встанет один из новых телевизоров. Заказная софа, обитая шелком, и итальянские бронзовые и мраморные бюсты восемнадцатого века на современных пьедесталах крашенного дерева, которые будут стоять рядом с ней, прибудут во вторник. Во вторник же доставят новое изголовье к кровати (белый хлопок с бежевой отделкой, бронзовые обойные гвозди по периметру). Новую гравюру Фрэнка Стелла для спальни привезут в среду – вместе с роскошным черным замшевым креслом. Оника, которого я продаю, будет заменен новой картиной: громадным изображением графического эквалайзера, выполненным в хромово-пастельных тонах.

Я говорю с парнями из отдела доставки Park Avenue Sound Shop насчет HDTV, которого пока еще нет в продаже, и в этот момент звонит один из черных телефонов AT&T. Я даю им чаевые и беру трубку. Звонит Рональд, мой адвокат. Я слушаю его, киваю и параллельно показываю парням из доставки, как выйти из квартиры. Потом говорю в трубку:

– Счет на триста долларов, Рональд. А мы только кофе попили.

Долгая пауза, во время которой я слышу странный, хлюпающий звук, доносящийся из ванной. Я осторожно иду туда, радиотелефон все еще у меня в руке, и говорю Рональду:

– Но да…Подожди… Я… Мы только выпили эспрессо. – Я заглядываю в ванную.

На сидении унитаза сидит большая мокрая крыса, которая, вероятно, вылезла прямо оттуда. Она сидит на ободке унитаза и отряхивается, а потом прыгает на пол. Это достаточно крупный экземпляр; она пошатывается, пробирается к выходу по кафельной плитке и выскальзывает из ванной в кухню, к коробке из-под пиццы Le Madri, которая по какой-то непонятной причине валяется на полу, на вчерашнем выпуске «New York Times» возле мусорного ведра от Zona. Я иду следом. Крыса, видимо, привлеченная запахом, хватает коробку в зубы и бешено трясет головой, как собака – пытается добраться до пиццы с луком-пореем, козьим сыром и трюфелями. Она урчит от голода. Я уже накачался гальционом, так что крыса меня не особенно беспокоит, по крайней мере, не так, как должна бы.

Чтобы поймать крысу, я покупаю очень большую мышеловку в хозяйственном на улице Амстердам. Кроме того, я решаю провести ночь в квартире отца в Карлайле. Из сыров у меня дома – только кусок бри в холодильнике и, прежде чем уйти, я кладу весь кусок в мышеловку – ведь это действительно большая крыса – а также сушеный помидор и укроп; кладу аккуратно, чтобы она не сработала раньше времени. Но когда я на следующее утро возвращаюсь домой, выясняется, что мышеловка не убила крысу. Крыса слишком большая. Она лежит на полу, она попалась, она пищит и дергает хвостом ужасного маслянисто-розового цвета – хвост длинный, как карандаш, и раза в два толще, и каждый раз, когда она бьет хвостом по белому дубовому полу, слышен громкий звук шлепка. Я беру совок для мусора – я, блядь, целый час угробил, пока его искал, – и загоняю крысу в угол как раз в тот момент, когда она освобождается из мышеловки. Я поднимаю ее, что повергает ее в панику, она верещит еще громче, шипит на меня и скалит острые желтые клыки. Я кладу крысу в шляпную коробку, она пытается выбраться, поэтом мне приходится держать ее в раковине, прикрыв сверху доской, на которую я положил тяжелые кулинарные книги, но она, эта мудацкая крыса, едва не умудрилась сбежать даже оттуда, пока я сижу на кухне и размышляю о том, как можно мучить девушек посредством этого зверя (я нахожу достаточно много способов, что меня совершенно не удивляет). В составленный мною список входит – разрезать обе груди вдоль и выжать их, а сверху туго обмотать их колючей проволокой. Но с крысой это уже не связано.

ЕЩЕ ОДИН ВЕЧЕР

Мы с Макдермоттом должны ужинать сегодня в ресторане «1500», он звонит мне около половины седьмого, за сорок минут до того, как мы должны там быть (свободный столик был только на 18:10 или 21:00, когда ресторан уже закрывается, – там калифорнийская кухня и время заказа столиков – претенциозность, перенесенная из другого штата). Хотя я чищу нитью зубы, все мои телефонные трубки лежат рядом с раковиной в ванной, так что мне удается взять нужную уже после первого звонока. Пока на мне черные брюки от Armani, белая рубашка от Armani и красный с черным галстук от Armani. Макдермотт сообщает, что с нами хочет пойти Хэмлин. Я голоден. Возникает пауза.

– Ну и что? – спрашиваю я, подтягивая галстук. – Ладно.

– Ну и вот что, – вздыхает Макдермотт. – Хэмлин не хочет идти в «1500».

– Почему? – Я закрываю кран в раковине.

– Он был там вчера.

– Ну… и что ты, Макдермотт, пытаешься сказать мне?

– Что мы идем куда-нибудь в другое место, – говорит он.

– Куда? – осторожно интересуюсь я.

– Хэмлин предлагает «Alex Goes to Camp», – произносит он.

– Подожди. Я прополощу. – Побурлив жидкостью против зубного камня и проверив в зеркале прическу, я выплевываю полоскание. – Исключено. Не пойдет. Туда я ходил на прошлой неделе.

– Я знаю. И я ходил, – говорит Макдермотт. – Кроме того, там дешево. Ну так куда мы пойдем?

– А что, у Хэмлина, блядь, нет запасного варианта? – раздраженно рявкаю я.

– М-м-м, нет.

– Перезвони ему и пусть придумает, – говорю я, выходя из ванной, – я, похоже, куда-то задевал «Загат».

– Ты будешь ждать или тебе перезвонить? – спрашивает он

–Перезвони, дурень. – Я вешаю трубку.

Проходит несколько минут. Звонит телефон. Мне лень проверять, кто это. Снова Макдермотт.

– Ну? – спрашиваю я.

– У Хэмлина другого варианта нет, и он хочет пригласить Луиса Керрутерса, а меня интересует, означает ли это, что пойдет Кортни? – спрашивает Макдермотт.

– Луис не может пойти, – говорю я.

– Почему?

– Потому что, – отвечаю я. – Зачем ему нужен Луис?

Следует пауза.

– Подожди, – говорит Макдермотт. – Он на другой линии. Я спрошу.

– Кого? – Укол страха. – Луиса?

– Хэмлина.

В ожидании я прохожу на кухню к холодильнику и вынимаю бутылку Pеrrier. В тот момент, когда я ищу стакан, раздается щелчок.

– Послушай, – говорю я, как только Макдермотт вновь на линии. – Я не желаю видеть Луиса и Кортни, так что, знаешь, отговори их идти с нами или что-нибудь в этом духе. Используй свое обаяние. Очаруй их.

– Хэмлин должен ужинать с клиентом из Техаса и…

Я обрываю его.

– И при чем тут Луис? Пусть Хэмлин сам ужинает с этим пидором.

– Хэмлин хочет, чтобы Керрутерс пошел с нами, потому что Хэмлину предстоит заниматься делом Panasonic, а Керрутерс знает о нем гораздо больше, вот поэтому он и хочет, чтобы Керрутерс пошел с нами, – объясняет Макдермотт.

Я замолкаю, переваривая это.

– Если Луис пойдет, я убью его. Клянусь богом, я убью его. Я, блядь, убью его.

– Господи, Бэйтмен, – озабоченно бормочет Макдермотт. – Ты настоящий гуманист. Мудрец.

– Нет. Я просто… – начинаю я, смущенный, раздраженный. – Просто… разумный.

– Меня интересует, если Луис пойдет, значит ли это, что пойдет и Кортни? – размышляет он.

– Скажи Хэмлину, чтобы пригласил… о господи, я не знаю… – я замолкаю. – Скажи Хэмлину, чтобы ужинал с техасцем один, – я снова замолкаю, что-то понимая. – Постой-ка. Значит ли это, что Хэмлин… нас приглашает? То есть, он платит? Раз это деловой ужин?

– Знаешь, Бейтмен, временами мне кажется, что ты очень сообразительный, – произносит Макдермотт, – а иногда…

– О черт, что я несу? – вслух раздосадовано спрашиваю я себя. – У нас с тобой деловой ужин? Господи. Я не иду. Все. Я не иду.

– Даже если Луис не пойдет? – спрашивает он.

– Нет. Все.

– Но почему? – ноет он. – У нас заказ в «1500».

– Я… должен… посмотреть Шоу Косби.

– О господи, запиши его, дурень.

– Погоди, – до меня доходит еще кое-что. – Ты думаешь, у Хэмлина будут… – неловкая пауза, – наркотики, ну, может… для техасца?

– А что думает Бэйтмен? – спрашивает Макдермотт, бесчувственный мудак.

–М-м-м. Я должен подумать. Я должен подумать.

Через некоторое время Макдермотт нараспев произносит: «тик-так, тик-так».

– Мы никуда не попадем. Разумеется, у Хэмлина будет с собой что-то.

– Подключи Хэмлина, переведи его… переведи его на третью линию, – лопочу я, глядя на свой Rolex. – Быстрее. Может, мы сумеем уговорить его на «1500».

– Хорошо, – говорит Макдермотт. – Жди.

Четыре щелчка и я слышу голос Хэмлина:

– Бэйтмен, а клетчатые носки подходят к деловому костюму?

Он пытается пошутить, но шутка мне кажется несмешной.

Закрыв глаза, я вздыхаю и нетерпеливо отвечаю:

– Не совсем, Хэмлин. Они слишком спортивные. Это противоречит деловому стилю. Можешь носить их с неформальными костюмами, – твидовыми, или какими угодно. Ну, Хэмлин?

– Бэйтмен, спасибо тебе – сговорит он.

– Луис не может пойти с нами, – говорю я. – А ты – пожалуйста.

– Ладно, – отвечает он. – Техасец все равно не идет.

– Почему?

– Крестьянский сын осматривает городские достопримечательности. У нас разный стиль жизни, – объясняет Хэмлин. – Я приму техасца только в понедельник. Я быстро и весьма ловко перекроил свои планы. Больной отец. Лесной пожар.

– А что насчет Луиса? – подозрительно спрашиваю я.

– Сегодня с техасцем ужинает Луис, что освобождает меня от массы проблем. А я встречаюсь с ним в Smith&Wollensky в понедельник, – произносит довольный собой Хэмлин. – Так что все в порядке.

– Погоди, – осторожно спрашивает Макдермотт, – значит, Кортни не будет?

– Мы опоздали в «1500» или вот-вот опоздаем, – замечаю я. – Кстати, Хэмлин, ты ведь ходил туда вчера, да?

– Да, – говорит он. – Сносное карпаччо. Приличный крапивный суп. Неплохой шербет. Только давайте пойдем куда-нибудь еще, а потом, э-э-э, поищем клевых телок. А, джентльмены?

– Неплохо, – говорю я. Меня радует, что к Хэмлину, раз в жизни пришла верная мысль. – А что скажет на это Синди?

– Синди идет на какое-то благотворительное мероприятие в Plaza, что-то…

– Это Trump Plaza, – равнодушно замечаю я, и мне наконец удается открыть бутылку Perrier.

– Да, в Trump Plaza, – говорит он. – Мероприятие насчет каких-то деревьев возле библиотеки. Средства на деревья, кусты или что-то в этом роде, – неуверенно говорит он. – Растения? Это выше моего понимания.

– Ну так куда мы идем? – спрашивает Макдермотт.

– А кто отказывается от «1500»? – спрашиваю я.

– Ты, – говорит Макдермотт.

– Макдермотт, – ною я, – ну тебя.

– Подождите, – говорит Хэмлин. – Давайте сперва решим, куда мы идем.

– Согласен. – дипломатично говорит Макдермотт.

– Я категорически против любых заведений, которые не в верхнем Ист Сайде или в верхнем Вест Сайде, – говорю я.

– Bellini's? – предлагает Хэмлин.

– Исключено. Там нельзя курить сигары, – одновременно произносим мы с Макдермоттом.

– Вычеркиваем, – говорит Хэмлин. – Gandango? – предлагает он.

– Может быть, может быть, – бормочу я, размышляя. – Трамп там бывает.

– Может, Zeus Bar? – спрашивает один из них.

– Давай, – говорит другой.

– Подождите, – говорю я им. – Я думаю.

– Бэйтмен … – выразительно говорит Хэмлин.

– Я обдумываю эту мысль, – говорю я.

– Бэйтмен …

– Подождите. Дайте подумать минуточку.

– Сейчас я слишком раздражен, чтобы заниматься этим, – говорит Макдермотт.

– Может, забудем об этой фигне и отлупим пару япошек, – предлагает Хэмлин. – А потом уж поищем клевых телок.

– Неплохая мысль, на самом деле, – пожимаю я плечами. – Удачная комбинация.

–А ты, Бэйтмен, чем хочешь заняться? – спрашивает Макдермотт.

Витая где-то далеко, я отвечаю: – Я хочу…

– Да? – заинтересованно переспрашивают они.

– Я хочу… размозжить лицо женщины большим тяжелым кирпичом.

– А кроме этого? – нетерпеливо стонет Хэмлин.

– Ладно, – говорю я, беря себя в руки. – «Zeus Bar».

– Ты уверен? Точно? «Zeus Bar»? – с надеждой говорит Хэмлин.

– Друзья. Я чувствую, что совершенно неспособен заниматься всем этим, – произносит Макдермотт. – «Zeus Bar». Решено.

– Подождите, – говорит Хэмлин. – Я позвоню и зарезервирую столик. В трубке слышится щелчок, мы с Макдермоттом ждем. Долгая тишина, потом наконец я говорю:

– Знаешь, там, кажется, невозможно заказать столик.

– Может, пойдем в «М.К»? Техасцу бы понравилось в «М.К».

– Макдермотт, техасец не идет, – замечаю я.

– Все равно, я не могу идти в «М.К.», – не слушая, замечает он, но не говорит, почему.

– Я не желаю об этом знать.

Мы ждем Хэмлина еще две минуты.

– Чем он, черт подери, занимается? – спрашиваю я, потом у меня в трубке раздается щелчек.

Макдермотт тоже его слышит.

– Ответишь?

– Сейчас подумаю.

Снова щелчок. Издав стон, я прошу Макдермотта подождать. Это Жанетт. Голос усталый и грустный. Мне не хочется возвращаться на другую линию, и я спрашиваю, чем она занималась вчера.

– После того, как мы должны были встретиться? – спрашивает она.

Я медлю.

– Ну-у-у… да.

– Мы оказались в абсолютно пустом «Палладиуме». Всех пускали бесплатно, -она вздыхает. – Видели человека три-четыре.

– Знакомых? – с надеждой интересуюсь я.

– В клу… бе…, – произносит она, нарочно растягивая слова.

– Прости, – наконец говорю я. – Мне надо было… вернуть видеокассеты… – Потом, реагируя на ее молчание. – Ты же знаешь, я хотел бы увидеться с тобой…

– Я не хочу об этом слышать, – вздыхает она, обрывая меня. – Что ты делаешь сегодня?

Я медлю, думая, как ответить, потом признаюсь:

– «Zeus Bar» в девять. Макдермотт. Хэмлин. – и менее безнадежно. – Хочешь с нами?

– Не знаю, – вздыхает она. Безо всякого намека на нежность она спрашивает. – А ты этого хочешь?

– Тебе обязательно нужно быть такой сентиментальной? – спрашиваю я в ответ.

Она вешает трубку. Я возвращаюсь на другую линию.

– Бэйтмен, Бэйтмен, Бэйтмен, Бэйтмен, – заливается Хэмлин.

– Я здесь. Заткнись ты, блядь.

– Мы все еще чего-то ждем? – спрашивает Макдермотт. – Давайте что-то решать.

– Я решил, что лучше сыграю в гольф. – говорю я. – Я давно не играл.

– Хуй с ним с гольфом, Бэйтмен, – говорит Хэмлин. – У нас заказ на девять в «Kaktus»…

– И заказ, который надо отменить в «1500», м-м-м, посмотрим… мы должны были там быть двадцать минут назад, Бэйтмен, – добавляет Макдермотт.

– О черт, Крэйг. Ну, отмени его сейчас, – устало говорю я.

– Господи, ненавижу гольф, – с содроганием заявляет Хэмлин.

– Сам отменяй, – смеется Макдермотт.

– На чье имя? – без смеха, повысив голос, спрашиваю я.

После паузы Макдермотт тихо произносит: «Керрутерс».

Мы с Хэмлином разражаемся смехом.

– Правда? – спрашиваю я.

– В «Zeus Bar» попасть не удалось, – говорит Хэмлин. – Так что «Kaktus».

– Клево, – подавленно говорю я. – Наверно.

– Взбодрись, – ликует Хэмлин.

Мой звонок ожидает, снова мигает и прежде чем мне удается решить, брать его или нет, Хэмлин устраняет дилемму за меня: – Если же вы не хотите в «Kaktus»…

– Погоди, мне звонят, – говорю я. – Подождите.

Жанетт в слезах.

– Ну, на что ты не способен? – всхлипывая, спрашивает она. – Просто скажи мне, на что ты не способен?

– Жанетт, детка, – успокаивающе говорю я. – Послушай, пожалуйста. Мы будем в «Zeus Bar» в десять. Хорошо?

– Патрик, пожалуйста, – просит она. – Со мной все в порядке. Я просто хочу поговорить…

– Увидимся в девять или десять, когда хочешь, – говорю я. – Мне надо идти. Хэмлин с Макдермоттом на другой линии.

– Хорошо, – шмыгает она носом, и беря себя в руки, откашливается. – Встретимся там. Я правда изви…

Я перещелкиваюсь на другую линию. Там остался один Макдермотт.

– А где Хэмлин?

– Положил трубку, – отвечает Макдермотт. – Он придет в девять.

– Отлично, – бормочу я. – Ну, теперь я спокоен.

– Кто это был?

– Жанетт, – говорю я.

Я слышу слабый щелчок, потом второй.

– Это твой или мой? – спрашивает Макдермотт.

– Твой, – говорю я, – наверное.

– Подожди.

Я жду, нетерпеливо расхаживая по кухне из угла в угол. Макдермотт с щелчком возвращается обратно.

– Это Ван Паттен, – говорит он. – Я переключил его на третью линию.

Еще четыре щелчка.

– Привет, Бэйтмен, – орет Ван Паттен. – Дружище.

– Мистер Манхэттен, – говорю я. – Приветствую.

– А как правильно носить кушак? – спрашивает он.

– Я уже дважды отвечал сегодня на этот вопрос, – предостерегаю я.

Они вдвоем начинают говорить о том, успеет или нет Ван Паттен к девяти в «Kaktus», а я перестаю слушать голоса в телефонной трубке, вместо этого я с возрастающим интересом наблюдаю за крысой, которую я купил (мутант, возникший из унитаза, тоже у меня). Она сидит в новой стеклянной клетке, стоящей на кухонном столе, и пытается дотянуться тем, что осталось от съеденного кислотой тела, до навороченной системы Habitrail, чтобы попить из поилки, которую утром я наполнил отравленной минеральной водой Evian. Сцена кажется мне то ли слишком жалкой, то ли не слишком жалкой. Не могу решить. Опять звонит телефон, и этот звук выводит меня из бездумного бреда. Я прошу Ван Паттена и Макдермотта подождать.

Я включаюсь, выдерживаю паузу, потом произношу:

– Вы звоните домой Патрику Бэйтмену. Пожалуйста, оставьте сообщение после….

– О господи, Патрик, когда ты станешь взрослым, – стонет Эвелин. – Прекрати же. Ну зачем обязательно это делать? Ты действительно думаешь, что тебе это пройдет?

– Пройдет что? – простодушно интересуюсь я. – Моя самозащита?

– Что ты мучаешь меня, – дуется она.

– Милая, – говорю я.

– Да, – шмыгает она носом.

– Ты не знаешь, что такое мучения. Не знаешь, о чем говоришь, – толкую я ей. – Ты правда не знаешь, о чем говоришь.

– Я не хочу говорить об этом, – произносит она. – Где ты ужинаешь сегодня? – Ее голос смягчается. – Не поужинать ли нам в «TDK», скажем часиков в девять?

–Я ужинаю сегодня в «Harvard Club» один, – отвечаю я.

– Хватит дурачиться, – говорит Эвелин. – Я знаю, что ты ужинаешь в «Kaktus» с Хэмлином и Макдермоттом.

– А тебе это откуда известно? – спрашиваю я, не беспокоясь, что меня уличат во лжи. – И потом, это «Zeus Bar», а не «Kaktus».

– Я только что разговаривала с Синди, – говорит она.

– Я думал, что Синди собиралась на какое-то мероприятие насчет деревьев или кустов, – говорю я.

– Нет, нет, нет, – произносит Эвелин. – Оно на следующей неделе. Так ты не хочешь пойти?

– Погоди, – прошу я.

И возвращаюсь на линию к Крэйгу с Ван Паттеном.

– Бэйтмен? – спрашивает Ван Паттен. – Чем ты, блядь, занимаешься?

– Откуда, черт побери, Синди знает, что мы собираемся ужинать в «Kaktus»? – желаю я знать.

– Может, Хэмлин ей рассказал?, – гадает Макдермотт. – Не знаю. А что?

– Потому что теперь знает Эвелин, – говорю я.

– Когда, блядь, Вольфганг Пак собирается открыть ресторан в этом проклятом городе? – спрашивает нас Ван Паттен.

– Ван Паттен уже начал пить третью упаковку Forster's или все еще первую? – спрашиваю я Макдермотта.

– Тебя интересует, – начинает Макдермотт, – следует ли брать женщин или нет? Правильно?

– Нечто весьма быстро превращается в ничто, – предостерегаю я. – Вот все, что я имею в виду.

– Приглашать ли тебе Эвелин? – спрашивает Макдермотт. – Это ты желаешь узнать?

– Нет, приглашать ее не стоит, – подчеркиваю я.

– Ну, вообще-то я хотел привести Элизабет, – застенчиво (или это издевка?) произносит Ван Паттен.

– Нет, – говорю я. – Никаких женщин.

– А чем плоха Элизабет? – спрашивает Ван Паттен.

– Да? – поддерживает Макдермотт.

– Она идиотка. Нет, она умна. Не знаю. Не приглашай ее, – говорю я.

После паузы я слышу, как Ван Паттен произносит:

– Я чувствую, что мы сойдем с ума.

– Ладно, если не Элизабет, то как насчет Сильвии Джозеф? – предлагает Макдермотт.

– Нет, она слишком стара для ебли, – говорит Ван Паттен.

– Господи, – говорит Макдермотт. – Ей двадцать три.

– Двадцать восемь, – поправляю я.

– Правда? – помолчав, спрашивает обеспокоенный Макдермотт.

– Да, – говорю я, – правда.

Макдермотту остается лишь сказать: «А-а-а».

– Черт, я совсем забыл, – говорю я, хлопая себя рукой по лбу. – Я пригласил Жанетт.

– Ну, эту цыпочку и я бы не отказался, м-м-м, пригласить, – похотливо говорит Ван Паттен.

– Что такая милая юная крошка как Жанетт находит в тебе? – спрашивает Макдермотт. – Почему она связалась с тобой?

– Я обращаюсь с ней ласково. Очень ласково, – бормочу я, а потом. – Я должен позвонить ей и сказать, чтобы не приходила.

– А ты ничего не забыл? – спрашивает Макдермотт.

– Что? – я погружен в мысли.

– Вроде как Эвелин на другой линии.

– О черт, – восклицаю я. – Подождите.

– И почему я должен волноваться об этом? – слышу я, как, вздыхая, спрашивает себя Макдермотт.

– Бери с собой Эвелин, – выкрикивает Ван Паттен. – Она тоже милашка. Скажи ей, чтобы ждала нас в «Zeus Bar» в девять тридцать.

– Хорошо, хорошо, – кричу я перед тем, как переключиться на другую линию.

– Я не оценила этого, Патрик, – произносит Эвелин.

– Увидимся в девять тридцать в «Zeus Bar»? – предлагаю я.

– Могу я взять с собой Сташа и Вэнден? – кокетливо спрашивает она.

– Это ту татуированную? – в ответ кокетливо спрашиваю я.

– Нет, – вздыхает она. – Не татуированную.

– Отклоняется. Отклоняется.

– Ну, Патрик, – ноет она.

– Слушай, будь счастлива, что тебя саму пригласили, так что… – мой голос замирает.

Молчание, во время которого я чувствую себя не так уж плохо.

– Ну ладно, давай встретимся там, – говорю я. – Прости.

– Хорошо, – примирительно говорит она. – В девять тридцать?

Я переключаюсь на другую линию, прерывая беседу Макдермотта с Ван Паттеном о том, можно ли носить синий костюм на тот же манер, как пиджак в морском стиле.

– Алло, – вмешиваюсь я. – Заткнитесь. Все меня внимательно слушают?

– Да, да, да, – вздыхает скучающий Ван Паттен.

– Я звоню Синди, чтобы та убедила Эвелин ужинать с нами, – объявляю я.

– Но какого черта ты вообще пригласил Эвелин? – спрашивает один из них.

– Мы шутили, идиот, – добавляет другой.

– Ох, хороший вопрос, – заикаясь, говорю я. – Ох, подождите.

Отыскав ее телефон в записной книжке Rolodex, я набираю номер Синди. Проверив, кто звонит, она поднимает трубку.

– Привет, Патрик, – произносит она.

– Синди, – говорю я. – Сделай мне одолжение.

– Хэмлин с вами, ребята, не ужинает, – произносит она. – Он пытался вам дозвониться, но все линии были заняты. – У вас что, нет линии ожидания?

– Разумеется, у нас есть линия ожидания, – говорю я. – Что мы, по-твоему, варвары?

– Хэмлин не идет, – бесстрастно повторяет она.

– И что же он будет делать? – спрашиваю я. – Ботинки чистить?

– Он ужинает со мной, мистер Бэйтмен.

– А как же твое, м-м-м, кустарное мероприятие? – спрашиваю я.

– Хэмлин все перепутал, – отвечает она.

– Зайчик мой, – начинаю я.

– Да? – спрашивает она.

– Зайчик мой, ты встречаешься с мудаком, – нежно произношу я.

– Спасибо, Патрик. Очень мило.

– Зайчик, – предостерегаю я, – ты встречаешься с самым большим недоумком в Нью-Йорке.

– Ты говоришь так, как будто я этого не знаю, – зевает она.

– Зайчик, ты встречаешься с вечно мятущимся, нерешительным недоумком.

– Тебе известно, что у Хэмлина шесть телевизоров и семь видеомагнитофонов.

– Он когда-нибудь пользовался тренажером для гребли, который я подарил ему?

– Не пользовался, – отвечает она. – Ни разу.

– Зайчик, он недоумок.

– Прекрати называть меня зайчиком, – раздраженно произносит она.

– Слушай, Синди, если бы ты выбирала между чтением WWD и…, – я останавливаюсь, неуверенный, что собираюсь сказать. – Слушай, сегодня что-нибудь идет? – спрашиваю я. – Что-нибудь… нешумное?

– Патрик, чего ты хочешь? – вздыхает она.

– Я хочу мира, любви, дружбы, понимания, – бесстрастно произношу я.

– Чего-ты-хочешь? – повторяет она.

– Почему бы вам вдвоем не пойти с нами?

– У нас другие планы.

– Но Хэмлин сделал проклятый заказ, – возмущенно кричу я.

– Ну, а вы, ребята, воспользуйтесь им.

– Почему бы тебе не пойти? – сладострастно спрашиваю я. – Отправь недоумка в «Juanita's» или куда-нибудь…

– Я думаю, что не пойду с вами, – говорит она. – Извинись за меня перед ребятами.

– Но мы идем в «Kaktus», то есть в «Zeus Bar», – говорю я, потом, в замешательстве, добавляю, – нет, в «Kaktus».

– Вы что, правда, ребята, туда идете? – спрашивает она.

– А что?

– Общественное мнение гласит, что приличные люди там не ужинают, – произносит она.

– Но Хэмлин сам, блядь, сделал заказ, – ору я.

– И он сделал заказ там? – пораженная, спрашивает она.

– Сто лет назад! – ору я.

– Слушай, – говорит она. – Мне пора одеваться.

– Меня это совсем не радует, – замечаю я.

– Главное – спокойствие, – произносит она и вешает трубку.

Я возвращаюсь на другую линию.

– Бэйтмен, я знаю, это звучит неправдоподобно, – говорит Макдермотт, – но вакуум расширяется.

– Я не желаю мексиканской кухни, – заявляет Ван Паттен.

– Погоди, у нас не будет мексиканской кухни, разве нет? – говорю я. – Я что-то путаю. Разве мы не идем в «Zeus Bar»?

– Нет, дурень, – фыркает Макдермотт. – Мы не смогли попасть в «Zeus Bar». «Kaktus». «Kaktus» в девять.

– Но я не хочу мексиканскую, – говорит Ван Паттен.

– Ты ведь сам, Ван Паттен, заказывал столик, – вопит Макдермотт.

– Я тоже не хочу, – внезапно говорю я. – Ну почему мексиканская?

– Это не мексиканская мексиканская, – раздраженно произносит Макдермотт. – Это что-то под названием nouvelle мексиканская, тапас или что-то такое южное. Что-то в этом роде. Подождите. Мне звонят.

Щелчок, на линии остаемся мы с Ван Паттеном.

– Бэйтмен, – вздыхает Ван Паттен. – Моя эйфория быстро проходит.

– О чем ты? – На самом деле я пытаюсь вспомнить, где договорился с Эвелин и Жанетт встретиться с нами.

– Давай закажем столик где-нибудь еще, – предлагает он.

Подумав над этим, я подозрительно осведомляюсь: «И где же?»

– В «1969», – произносит он, искушая меня. – А? В «1969»?

– Туда бы я пошел, – признаюсь я.

– Как поступим? – спрашивает он.

Я думаю.

– Заказывай. Быстро.

– Ладно. На троих? Пятерых? На сколько человек?

– Человек на пять – на шесть, наверное.

– Ладно. Подожди.

Едва он отключается, как возвращается Макдермотт.

– А где Ван Паттен? – спрашивает он.

– Он… пошел пописать, – отвечаю я.

– Почему ты не хочешь пойти в «Kaktus»?

– Потому что меня охватила экзистенциальная паника, – вру я.

– Тебе кажется, что это вполне достаточная причина, – произносит Макдермотт. – А мне нет.

– Алло? – говорит Ван Паттен, включаясь обратно. – Бэйтмен?

– Ну? – спрашиваю я. – Макдермотт тоже здесь.

– Нет. Мексиканцы исключаются. – Черт.

– Что происходит? – спрашивает Макдермотт.

– Так, ребята, мы хотим «маргариту»^[43]? – спрашивает Ван Паттен. – Или нет?

– Я бы согласился на «маргариту», – произносит Макдермотт.

– Бэйтмен? – спрашивает Ван Паттен.

– Я бы предпочел несколько бутылок пива, желательно не мексиканского, – говорю я.

– Вот черт, – произносит Макдермотт. – Мне звонят. Подождите. – Он отключается.Если я не ошибаюсь, сейчас полвосьмого.

Через час мы все еще спорим. Мы отменили заказ в «Kaktus», и, возможно, наш столик уже заказан кем-то еще. Запутавшись, я отменил столик в «Zeus Bar», который мы не заказывали. Жанетт уже вышла из дома и с ней невозможно связаться, а я не имею понятия, в какой ресторан она пошла, и не помню, где договорился встретиться с Эвелин. Ван Паттен, уже успевший выпить две рюмки Абсолюта, интересуется детективом Кимбелом и о чем мы с ним говорили, но все, что я помню – это как какие-то люди проваливаются в трещины.

– А ты с ним говорил? – спрашиваю я.

– Угу, угу.

– И что он сказал? Что случилось с Оуэном?

– Пропал. Просто исчез. У-ф-ф-ф, – говорит он. – Слышен звук открывающегося холодильника. – Не было никакого несчастного случая. Ничего. Никакой информации.

– Да, – говорю я. – Я просто в недоумении.

– Ну, Оуэн был… я не знаю, – говорит он. Слышно, как открывают пиво.

– Что ты сказал ему, Ван Паттен? – спрашиваю я.

– Все то же самое, – вздыхает он. – Что он носил желтые и коричневые галстуки. Обедал в «21». Что в действительности он не был в арбитраже, как думал Тимбл, а занимался торговыми объединениями. Все то же самое. – Я почти вижу, как он пожимает плечами.

– Что еще?

– Дай подумать. Что он не носил подтяжек. Человек ремня. Что он завязал с кокаином и симпатизировал пиву. Ну, ты же сам знаешь, Бэйтмен.

– Он был дебилом, – говорю я. – А сейчас он в Лондоне. -

Господи, – бормочет он: – умственные способности действительно, блядь, в упадке.

Макдермотт включается обратно.

– Так. Ну и куда теперь?

– Сколько времени? – спрашивает Ван Паттен.

– Полдесятого, – вдвоем отвечаем мы.

– Постойте, а что с «1969»? – спрашиваю я Ван Паттена.

– А причем тут «1969»? – Макдермотт вне событий.

– Я не помню, – отвечаю я.

– Закрыт. Заказы не принимают, – напоминает мне Ван Паттен.

– Может, все-таки «1500»? – спрашиваю я.

– «1500» уже закрыт, – орет Макдермотт. – Кухня закрыта. Ресторан закрыт. Поздно. Нам придется идти в «Kaktus». Молчание.

– Алло, алло, где вы, ребята, – вопит он, теряя голову.

– Энергичный, как пляжный мячик, – произносит Ван Паттен.

Я смеюсь.

– Вы думаете, это смешно? – говорит Макдермотт.

– Да, и что? Что ты сделаешь? – спрашиваю я.

– Ребята, я волнуюсь, что мы не закажем столик и до двенадцати.

– А ты уверен насчет «1500»? – спрашиваю я. – По моему, это странно.

– Все, проехали, – кричит Макдермотт. – Ты хочешь спросить – почему? Потому-что-они- закрылись. И-закрывшись- перестали-принимать-заказы! Ты-меня-слышишь?

– Э, не ссы, милый, – хладнокровно произносит Ван Паттен. – Мы идем в «Kaktus».

– У нас там был заказ на десять, хотя нет – пятнадцать минут назад, – говорит Макдермотт.

– Мне кажется, я отменил его, – замечаю я, глотая еще один ксанакс.

– А я заново заказал, – говорит Ван Паттен.

– Ты неоценим, – монотонно замечаю я.

– Я успеваю туда к десяти, – говорит Макдермотт.

– Учитывая, что мне надо остановиться у банкомата, я буду там в десять пятнадцать, – медленноговорит Ван Паттен, считая минуты.

– А как быть с тем, что Жанетт и Эвелин встречаются с нами в «Zeus Bar», где мы не заказали столик? Кто-нибудь думал об этом? – с сомнением спрашиваю я.

– Но «Zeus Bar» закрыт, кроме того, мы отменили заказ, которого у нас там к тому же не было, – говорит Макдермотт, пытаясь сохранять спокойствие.

– По-моему, я сказал и Эвелин, и Жанетт, что мы встретимся там, – говорю я, от ужаса зажимая рот рукой.

После паузы Макдермотт интересуется:

– Тебе что, нужны неприятности? Нарываешься?

– Мне звонят, – говорю я. – О боже. Сколько времени? Мне звонят.

– Наверное, кто-то из девушек, – радостно произносит Ван Паттен.

– Подождите, – вижжу я.

– Удачи, – говорит Ван Паттен перед тем, как я переключаюсь.

– Алло? – смиренно спрашиваю я. – Вы звоните…

– Это я, – вопит Эвелин, из-за шума ее почти не слышно.

– А, привет, – небрежно говорю я. – Как дела?

– Патрик, что ты делаешь дома?

– А где ты? – добродушно осведомляюсь я.

– Я-в-"Kaktus", – шипит она.

– А что ты там делаешь? – спрашиваю я.

– Ты сказал, что мы здесь встречаемся, вот что, – говорит она. – Я подтвердила ваш заказ.

– О господи, – говорю я, – я забыл тебе сказать.

– Забыл-сказать что?

– Сказать, что мы туда… – я сглатываю, – не идем. – Я закрываю глаза.

– Кто-такая-черт-возьми-Жанетт? – спокойно шипит она.

– А разве вам там не весело? – спрашиваю я, игнорирую ее вопрос.

– Нам – нет.

– Но почему? – спрашиваю я. – Мы будем… скоро.

– Потому что все это несколько… неуместно, – кричит она.

– Слушай, я тебе сейчас перезвоню, – я собираюсь сделать вид, что записываю номер.

– Ничего не выйдет, – низким, напряженным голосом произносит Эвелин.

– Почему? Телефонисты прекратили бастовать, – пытаюсь я пошутить.

– Потому-что-позади-меня-Жанетт-и-она-хочет-позвонить, – говорит Эвелин.

Я замолкаю очень надолго.

– Па-а-а-трик?

– Эвелин. Давай забудем это. Я выезжаю прямо сейчас. Мы будем очень скоро. Я обещаю.

– О боже…

Я переключаюсь на другую линию.

– Ребята, ребята, кто-то спорол хуйню. Я спорол хуйню. Вы спороли хуйню. Я не знаю, – говорю я в полной панике.

– А в чем дело? – спрашивает один из них.

– Жанетт с Эвелин в «Kaktus», – говорю я.

– Е-мое, – острит Ван Паттен.

– Знаете, парни, – я вполне способен много раз подряд засунуть железную трубку в женское влагалище, – говорю я Ван Паттену и Макдермоттом, а потом, после молчания, котороя я ошибочно принял за шок, свидетельствующий о том, что они понимают, насколько я жесток. И потом добавляю: – но с состраданием.

– Да мы все знаем о твоей железной трубке, – говорит Макдермотт, – хорош хвастаться.

– Он что, пытается нам рассказать, что у него здоровый хуй? – спрашивает Крэйга Ван Паттен.

– М-м-м, я не знаю, – отвечает Макдермотт. – Ты это пытаешься нам сказать, Бэйтмен?

После паузы я отвечаю: «Ну-у-у… не совсем». У меня мигает линия ожидания.

– Ну, теперь у меня наконец-то есть повод для зависти, – шутит Макдермотт. – Ну и куда пойдем? Господи, сколько времени?

– Уже неважно. Я ничего не соображаю. – Я настолько голоден, что ем овсяные хлопья прямо из упаковки. Снова звонок на линии ожидания.

– Может, найдем наркотики?

– Звони Хэмлину.

– Господи, в этом городе зайдешь в туалет – и выйдешь с граммом, так что не волнуйся.

– Кто-нибудь слышал о новой сделке Bell South^[44]?

– Завтра в Шоу Патти Винтерс Спадс Маккензи^[45].

ДЕВУШКА

Вечер среды. Еще одна девушка, с которой я познакомился в «М.К.» Теперь планирую мучить ее и снимать на видеокамеру. Эта останется для меня безымянной. Она сидит на кушетке в моей гостиной. На стеклянном столике полупустая бутылка Cristal. Я постукиваю в такт мелодии, цифрам, зажигающимся на проигрывателе Wurlitzer. Наконец она спрашивает: «Что это здесь за… запах?». Я отвечаю, промямлив себе под нос: «Дохлая… крыса», – потом открываю окна и стеклянную дверь-купе, ведущую на террасу, несмотря на то, что ночь прохладная – сейчас середина осени, а она одета легко. Но еще один стакан шампанского Cristal, кажется, согревает ее настолько, что она способна спросить, чем я зарабатываю на жизнь. Я говорю ей, что учился в Гарварде, а потом начал работать на Уолл-стрит, в Pierce & Pierce, после того как закончил бизнес-школу. Когда же она, то ли смутившись, то ли в шутку спрашивает: «А что это?», – я сглатываю. Стоя к ней спиной и поправляя нового Оника, я оказываюсь в состоянии выдавить: «Э… обувной магазин». Как только мы пришли, я сделал дорожку кокаина, который нашел в аптечке. Cristal снимает возбуждение, но лишь слегка. Утреннее Шоу Патти Винтерс было о машине, позволяющей разговаривать с умершими. На девушке шерстяные жакет и юбка, блузка из креп-жоржета, сережки из агата со слоновой костью от Stephen Dweck, короткая шелковая жилетка с жаккардовым узором, все от… от кого? Видимо, сборная солянка.

Поиск по сайту: