УЖИН С СЕКРЕТАРШЕЙ

Вечер понедельника, восемь тридцать. Я нахожусь в своем офисе, решаю во вчерашней New York Times воскресный кроссворд, слушаю на стерео рэп, пытаясь понять его популярность, потому что маленькая симпатичная блондинка, с которой я два дня назад познакомился в «Au Bar», сказала, что слушает только рэп. И хотя потом я вышиб из нее мозги в чьей-то квартире в районе Дакота (почти отрезав ей голову; но это едва ли новый опыт для меня), ее музыкальные предпочтения преследовали меня все утро, так что я вынужден был зайти в Tower Records в Верхнем Вест Сайде и купить на девяносто долларов компакт-дисков. Как и ожидалось, покупка была неудачной: негритянские голоса произносят отвратительные слова типа «врубись, братан, без мазы». Джин сидит за своим столом, заваленном кипами документов, – я хочу, чтобы она в них разобралась. День прошел не так уж плохо: утром я два часа провел в спортзале; в Челси открылся новый ресторан Робисона Кирча под названием «Finna»; Эвелин оставила мне два сообщения на автоответчике и еще одно передала через Джин, сообщая, что почти на неделю улетает в Бостон; но самое приятное: утреннее Шоу Патти Винтерс было в двух частях. В первой – эксклюзивное интервью с Дональдом Трампом, вторая – рассказ о женщинах, подвергшихся насилию. Ужинать я должен был с Мадисон Грей и Дэвидом Кемпионом в «Cafe Luxembourg», но в восемь пятнадцать я узнаю, что к нам собирается присоединиться Луис Керрутерс, поэтому я звоню тупице Кемпиону, и говорю, что не смогу, а потом несколько минут размышляю, как же все-таки провести вечер. Глядя в окно, я понимаю, что через считанные мгновения небо над городом будет абсолютно темным.

Джин, осторожно постучавшись в полуоткрытую дверь, заглядывает в мой кабинет. Я делаю вид, что не замечаю ее присутствия, хотя и не понимаю, почему, поскольку мне немного одиноко. Она подходит к моему столу. Я в темных очках Wayfarer пялюсь на кроссворд, – по-прежнему в оцепенении, хотя причин для этого нет.

Положив папку на стол, она спрашивает: «Отгадваешь кроссворд?», опустив ы в «отгадываешь» – жалкий жест близости, раздражающий укол навязываемой дружественности. Ком встает у меня в горле и, не глядя на нее, я киваю.

– Помочь? – спрашивает она, осторожно обходит стол и склоняется над моим плечом. Я уже заполнил все клеточки словами «мясо» и «кости» и, увидев это, она слегка охает от изумления, а потом замечает на столе кучу сломанных пополам карандашей №2, аккуратно собирает их и выходит из комнаты.

– Джин? – зову я.

–Да, Патрик? – она вновь входит в кабинет, стараясь скрыть свой энтузиазм.

– Ты бы не хотела составить мне компанию? Поужинаем вместе? – спрашиваю я, все еще глядя в кроссворд и осторожно стирая "м" в одном из многочисленных «мясо», которыми заполнена сетка. – Конечно, если ты… не занята?

– Нет, – отвечает она слишком быстро, потом, видимо, осознав, что поспешила, говорит. – У меня нет планов.

– Ну, не совпадение ли, – говорю я, поднимаю голову и опускаю темные очки.

Она смеется, но в ее смехе чувствуется такая фальшь, такая неловкость, что от этого я начинаю чувствовать себя не столь тошнотворно.

– Наверное, – пожимает плечами она.

– У меня еще есть билеты на… Милла Ванилла, если ты хочешь, – небрежно замечаю я.

Смутившись, она спрашивает:

– Да? На кого?

– Милла… Ванилла, – медленно повторяю я.

– Милла… Ванилла? – неловко переспрашивает она.

– Милла… Ванилла, – отвечаю я. – Кажется, так они называются.

Она говорит:

– Я не уверена.

– Не уверена, что пойдешь?

– Нет, насчет названия. – Она задумывается, потом говорит. – Мне кажется, они называются… Милли Ванилли.

Я надолго замолкаю, перед тем, как произнести:

– А.

Она продолжает стоять, один раз кивает.

– Неважно, – говорю я, у меня все равно нет билетов. – Концерт через несколько месяцев.

– А-а, – говорит она, снова кивая. – Ладно.

– Слушай, ну и куда нам пойти? – Я откидываюсь на кресле и вынимаю из ящика стола «Загат».

Она молчит, боясь что-нибудь сказать, принимая мой вопрос за тест, который надо пройти, потом, неуверенная, что выбрала верный ответ, произносит:

– Куда хочешь.

– Нет, нет, нет, – улыбаюсь я, листая буклет. – Куда ты хочешь?

– О, Патрик, – вздыхает она. – Я не могу решить.

– Ну, смелее, – настаиваю я. – Все, что угодно.

– Я не могу, – беспомощно вздыхает она. – Я не знаю.

– Ну же, – понукаю я ее, – куда ты хочешь пойти? Любое место. Только скажи. Можем пойти куда угодно.

Она долго думает, потом, чувствуя, что ее время уходит, стараясь произвести на меня впечатление, робко спрашивает:

– Может… в «Дорсию»?

Я перестаю листать «Загат» и, не поднимая глаз, натянуто улыбаюсь. В животе что-то сжимается, и я беззвучно спрашиваю себя, действительно ли я хочу ответить «нет»? Действительно ли я хочу сказать, что скорее всего не смогу провести нас туда? Готов ли я к этому? Правда ли, что именно этого я желаю?

– Ита-а-а-а-к, – говорю я, откладывая книгу на стол, потом нервно вновь открываю ее, и ищу номер. – Значит, Джин хочет пойти в «Дорсию»…

– Ой, я не знаю, – смутившись, говорит она. – Пойдем, куда хочешь.

– «Дорсия» – отлично, – небрежно роняю я, поднимаю трубку, и дрожащим пальцем очень быстро набираю семь кошмарных цифр, пытаясь сохранять хладнокровие. Но вместо ожидаемого мной сигнала «занято», я и вправду дозваниваюсь в «Дорсию» и после двух длинных гудков все тот же напуганный голос, к которому за три месяца я уже привык, выкрикивает: «Дорсия, слушаю!» – на фоне оглушающего гама.

– Можно нам столик на двоих, минут через двадцать? – спрашиваю я, гляжу на свой Rolex, подмигиваю Джин. Кажется, это произвело на нее впечатление.

– Столиков больше нет, – самодовольно орет метрдотель.

– Правда? – говорю я, стараясь казаться довольным, меня едва не тошнит. – Ну и отлично.

– Я сказал, столиков уже нет, – орет он.

– Два на девять? – говорю я. – Великолепно.

– На сегодня нет свободных столиков, – гудит непоколебимый метрдотель.

– Тогда до встречи. – Я вешаю трубку и широко улыбаюсь, изо всех сил пытаясь продемонстрировать удовольствие от того, что Джин выбрала «Дорсию», но ловлю себя на том, что мне не хватает воздуха, каждый мускул дико напряжен. На Джин платье от Calvin Klein из джерси с фланелью, крокодиловый ремень с серебряной пряжкой от Barry Kieselstein Cord, серебряные сережки и прозрачные чулки тоже от Calvin Klein. Она стоит перед столом в замешательстве.

– Что такое? – спрашиваю я, идя к вешалке. – Ты… нормально одета.

Она медлит, потом тихо говорит:

– Ты не сказал им фамилию.

Надевая свой пиджак от Armani и заново завязывая галстук, я обдумываю ее слова и, не заикаясь, сообщаю ей:

– Они… меня знают.

Пока метрдотель сажает какую-то пару, – мне кажется, что это Кейт Спенсер и Джейсон Лаудер, мы с Джин подходим к его столу, на котором лежит открытая книга заказов, имена разборчивы до абсурда, и, случайно наклонившись над ней, я обнаруживаю единственную незачеркнутую фамилию – заказ на двоих на девять, и это – о, господи – Шроутц. Я вздыхаю, постукиваю ногой, мысли скачут, я пытаюсь состряпать какой-нибудь осуществимый план. Внезапно я поворачиваюсь к Джин и говорю:

– Почему бы тебе не сходить в туалет?

Она обводит глазами ресторан, обдумывая мои слова. Здесь царит хаос. Люди стоят у бара, у каждого места – очередь человек десять. Метрдотель усаживает пару за столик в середине зала. Сильвестр Сталлоне с какой-то дурой сидит за столиком впереди – к моему большому изумлению, всего несколько недель назад там сидели мы с Шоном. Телохранители Сталлоне теснятся за соседним столиком, владелец «Петтис» Норман Прейер развалился в третьей. Джин, повернув голову ко мне, пытается перекричать шум:

– Что?

– Почему бы тебе не сходить в туалет? – спрашиваю я. Метрдотель приближается к нам, без улыбки пробираясь через переполненный ресторан.

– Зачем? То есть… ты считаешь, мне надо?.. – спрашивает она в полном замешательстве.

– Просто… иди, – шиплю я, отчаянно стискивая ей руку.

– Но мне не надо, Патрик, – протестует она.

– О господи, – бормочу я. Теперь уже все равно поздно.

Метрдотель идет к своему столу, просматривает книгу, отвечает на телефонный звонок, через несколько секунд вешает трубку, потом смотрит на нас, без явного неудовольствия. Метрдотелю по меньшей мере пятьдесят и его длинные волосы собраны в хвостик. Чтобы привлечь его внимание, я дважды кашляю и жалко заглядываю ему в глаза.

– Да? – спрашивает он, словно его потревожили.

Перед тем. как внутренне задрожать, я удостаиваю его величественным взглядом:

– Заказ на девять… – сглатываю я. – На двоих.

– Да-а-а? -растягивая слово, подозрительно спрашивает он. – Фамилия?

Потом он поворачивается к проходящей мимо официантке, – ей лет восемнадцать, она красивая, как модель. Она спрашивает: «А где лед?» Пронзив ее взглядом, он орет: «Не сейчас. Хорошо? Сколько раз тебе говорить?» Официантка смиренно пожимает плечами и тогда метрдотель указывает в сторону бара: " Лед там". Он оборачивается к нам, и я искренне напуган.

– Фамилия, – командует он.

А я думаю: "почему из всех, блядь, ебаных фамилий именно эта?"

–Шроутц.

О боже.

– Мистер и миссис Шроутц.

Лицо у меня, я уверен, пепельное, фамилию я произношу механически, но метрдотель слишком занят, чтобы не купиться, а я даже не удосуживаюсь взглянуть на Джин, которая, я уверен, совершенно озадачена моим поведением. Нас ведут к столику Шроутцев – я уверен, что он хреновый, но я все равно чувствую облегчение.

Меню уже лежит на столе, но я так нервничаю, что слова и даже цены кажутся мне китайской грамотой, и я полностью потерян. Официантка принимает наш заказ на напитки – та самая, что не могла отыскать лед – а я ловлю себя на том, что говорю вещи, не слушая Джин, что-то вроде «защита озонового слоя – это действительно клевая идея» и рассказываю тупые анекдоты. Я заставляю себя улыбаться, я где-то далеко, и вскоре – буквально через несколько минут, – официантка даже не успела рассказать нам о фирменных блюдах, – я замечаю у входа высокую, красивую пару, которая разговаривает с метрдотелем, и, глубоко вздохнув, с пустой головой, заикаясь, я заявляю Джин: «Сейчас у нас будут неприятности».

Она поднимает глаза от меню и отставляет свой стакан безо льда. «Почему? В чем дело?»

Метрдотель смотрит на нас, на меня, через весь зал, и ведет пару к нашему столику. Если бы эти люди были низкими, толстыми, если бы они были евреями, я бы смог удержать этот столик, даже без помощи полтинника. Но эта пара выглядит так, слово только что сошла с рекламы Ralph Lauren, и хотя мы с Джин выглядим точно так же (как и все остальные в этом проклятом ресторане) – на мужчине смокинг, а девушка – весьма пригодная для ебли крошка – увешана бриллиантами. Это реальность, как сказал бы мой отвратительный братец Шон, и я должен с ней столкнуться. Теперь, заложив руки за спину, метрдотель стоит у нашего стола, не улыбаясь, и после долгой паузы спрашивает: "Мистер и миссис… Шроутц?"

– Да? – я изображаю спокойствие.

Он просто смотрит. Все это сопровождается неестественным молчанием. Его жирный, седой хвостик свисает, словно какой-то символ зла.

– Знаете, – в конце концов произношу я вкрадчиво, – я знаком с шеф-поваром.

Он продолжает смотреть. Пара, стоящая позади него, тоже смотрит на нас.

После еще одной долгой паузы я, неизвестно зачем, спрашиваю: «Он… в Аспене?»

Это ни к чему не ведет. Вздохнув, я поворачиваюсь к Джин, у которой абсолютно озадаченный вид.

– Ладно, пойдем.

Она тупо кивает. Униженный, я беру Джин за руку, и мы поднимаемся – она медленнее меня – прошмыгиваем мимо метрдотеля и пары, пробираемся через переполненный ресторан, а когда мы на улице, я полностью опустошен и, как робот, бормочу себе под нос: «я должен был предвидеть должен был предвидеть должен был предвидеть», – но Джин со смехом скачет по улице, таща меня за собой и когда я, наконец, замечаю ее неожиданное веселье, между смешками она фыркает: "Это было так смешно", и, пожимая мой стиснутый кулак, сообщает мне: "У тебя такое спонтанное чувство юмора". Потрясенный, деревянным шагом идя рядом, не обращая на нее внимания, я задаю себе вопрос: «Куда… теперь?» – и через секунду появляется ответ – «Аркадия», в сторону которой мы, видимо, и направляемся.

После того, как Хамильтон Конвей принимает меня за какого-то Теда Оуэна и спрашивает, не могу ли я провести его сегодня в «Petty's», я отвечаю: «Посмотрим, что я смогу сделать», – а затем обращаю внимание (точнее, то, что от него осталось) на Джин, сидящую напротив меня в почти пустой зале «Аркадии» – после того, как Конвей ушел, заняты всего пять столиков. Я заказал J&B со льдом. Джин потягивает белое вино и говорит о том, что на самом деле ей хочется «заняться банковской коммерцией», а я думаю: «ну-ну, мечтать не вредно». Кто-то еще, кажется, Фредерик Диббл, останавливается у нашего столика и поздравляет меня по поводу счетов Ларсона, а потом имеет смелость произнести: «Ладно, потом поговорим, Сол». Но я где-то далеко, за миллионы миль отсюда, а Джин этого не замечает: она говорит о новом романе, который прочла, какого-то молодого автора – я видел, что обложка сплошь неоновая, а тема – возвышенные страдания. Почему-то мне кажется, что она говорит о чем-то другом, и я слышу, как, не глядя на нее, говорю: «Надо иметь слоновую кожу, чтобы выжить в этом городе». Она вспыхивает, кажется смущенной, делает еще один глоток вина – отличного совиньон блан.

– Ты кажешься отстраненным, – замечает она.

– Что? – спрашиваю я, моргая.

– Я сказала, ты кажешься отстраненным, – говорит она.

– Нет, – вздыхаю я. – Я все тот же гадкий мальчишка.

– Это хорошо.

Она облегченно – мне это снится? – улыбается.

– Слушай, – говорю я, стараясь задержать взгляд на ней. – А что тебе на самом деле хочется в этой жизни?

Потом, памятуя о том, как она гундосила о карьере в банковской коммерции, я добавляю:

– Только коротко, знаешь, сжато.

И затем:

– И не говори мне, что тебе нравится работа с детьми.

– Ну, мне хотелось бы путешествовать, – повествует она. – Или вернуться в школу, я не знаю, на самом деле…

Она задумчиво замолкает и простодушно заявляет:

– У меня такой период в жизни, когда кажется, что возможностей полно, но я такая… Я не знаю… я очень неуверенная.

– Мне также кажется, что для людей важно сознавать свои пределы.

Потом, ни с того ни с сего, я спрашиваю:

– А у тебя есть парень?

Она застенчиво улыбается, вспыхивает и говорит:

– Нет. Ничего серьезного.

– Интересно, – бормочу я.

Я открываю меню и изучаю цены.

– А ты с кем-нибудь встречаешься? – робко осмеливается она спросить.

Я решаю взять рыбу-лоцман с тюльпанами и корицей, и, вздыхая, ухожу от ответа:

– Просто я хочу серьезных отношений с особенным для меня человеком, – и, не дав ей времени на ответ, спрашиваю, что она будет заказывать.

– Наверное, макрель, – говорит она, и прищуривается. – С имбирем.

– А я буду рыбу-лоцман, – говорю я. – Мне начинает нравится. Рыба-лоцман, – говорю я, кивая.

Позже, после посредственного ужина и бутылки дорогого калифорнийского каберне-совиньон и одной порции крем брюле на двоих, я заказываю стаканчик пятидесятидолларового портвейна, а Джин пьет эспрессо без кофеина и спрашивает меня, откуда произошло название ресторана. Я рассказываю ей, ничего не придумывая, – хотя меня так и подмывает сказать какую-нибудь чушь, только чтобы посмотреть, поверит ли она. Сидя напротив Джин во мраке «Аркадии», легко поверить, что она проглотит все, что угодно, – ее влюбленность делает ее беззащитной. Я нахожу это на удивление неэротичным. Я даже мог бы рассказать ей про мою приверженность апартеиду и вынудить ее найти причины, по которым ей следует согласиться со мной и вложить крупную сумму денег в расистские организации, которы…

– Аркадия – это древняя область в Пелопоннесе, это в Греции. Она была основана в 370 году до нашей эры, и была полностью окружена горами. Ее крупнейшим городом был… Мегаполис, который стал и центром политической активности и столицей Аркадийской конфедерации…

Я делаю глоток портвейна, густого, крепкого и дорогого.

– Он был разрушен во время греческой войны за независимость.

Я снова замолкаю.

– Первоначально Пану поклонялись в Аркадии. Ты знаешь, кто такой был Пан?

Не сводя с меня глаз, она кивает.

– Его праздненства походили на праздненства Бахуса, – рассказываю я. – По ночам он резвился с нимфами, а вот днем любил… попугать путников… Отсюда произошло слово пан-ика.

Ну и так далее. Я поражен, что это сохранилось в моей памяти и, подняв глаза от портвейна, куда задумчиво смотрел, улыбаюсь ей. Она долго смущенно молчит, не зная, как отреагировать, но, в конце концов, глубоко заглядывает мне в глаза и подавшись вперед над столом, запинаясь, произносит:

– Это… так… интересно.

Это все, что она говорит, но больше от нее и не требуется.

11:34. Мы стоим на тротуаре перед домом Джин в Верхнем Вест Сайде. Швейцар осторожно наблюдает за нами, его взгляд следит за мной из подъезда, наполняя меня несказанным ужасом. Завеса звезд, миллионы рассеянных звезд сверкают на небе, их столько, что это унижает меня, и мне трудно это стерпеть. Я что-то говорю о тревожности, Джин пожимает плечами и кивает. Похоже, ее сознание не в ладах с языком, она словно пытается найти рациональноый ответ на вопрос, кто я такой на самом деле, но, это, разумеется, невозможно: ключа… нет.

– Ужин был замечательный, – говорит она. – Большое тебе спасибо.

– На самом деле еда была так себе, но пожалуйста, – пожимаю я плечами.

– Может, зайдешь, выпьешь что-нибудь? – спрашивает она чересчур небрежно. Но даже если мне не нравится ее поведение, это не значит, что я не хочу подняться – вот только что-то останавливает меня, подавляет жажду крови: швейцар? освещение подъезда? ее губная помада? К тому же я начинаю думать, что порнография значительно проще, чем реальный секс, и из-за поэтому гораздо приятнее.

– А у тебя есть пейот^[39]? – спрашиваю я.

Она озадаченно молчит.

– Что?

– Шучу, – говорю я, потом. – Слушай, я хочу посмотреть передачу Дэвида Леттермана, поэтому… – я замолкаю, не понимая, почему я медлю. – Мне надо идти.

– Ты можешь посмотреть его… – она останавливается, потом предлагает, – у меня.

Выдержав паузу, я спрашиваю:

– А у тебя есть кабельное?

– Да, – кивает она. – У меня есть кабельное.

Поставленный в тупик, я снова замолкаю, делаю вид, что должен обмозговать это.

– Да нет, ладно. Я лучше посмотрю… не по кабельному.

Она кидает на меня печальный, недоумевающий взгляд:

– Что случилось?

– Мне надо вернуть видеокассеты, – торопливо объясняю я.

Помолчав, она говорит:

– Сейчас? Но ведь уже… – она смотрит на свои часы, – почти полночь.

– Ну да, – говорю я, гораздо отрешеннее.

– Ну тогда… спокойной ночи, – произносит она.

Какие книги читает Джин? Заголовки проносятся у меня в голове: Как Заставить Мужчину Влюбиться в Вас. Как Сохранить Его Любовь Навечно. Венец – Делу Конец: Как Выйти Замуж За Год. Дополнение. В кармане пальто я тереблю пачку презервативов в футляре из страусиной кожи, купленных на прошлой неделе в Luc Benoit.

Но нет.

Нет.

После неловкого рукопожатия, она, не отпуская мою руку, спрашивает:

– Это правда? У тебя нет кабельного?

И хотя вечер был совершенно неромантическим, она обнимает меня и на этот раз от нее исходит тепло, с которым я не знаком. Я привык воображать, что все происходит как в кино, что события как-то укладываются в рамки сюжета, что сейчас я почти слышу, как играет оркестр, почти вижу, как медленно плывет вокруг нас камера, как над головами у нас в замедленной съемке вспыхивает салют, как ее семидесятимиллиметровые губы шепчут мне: "Я хочу тебя", – с Dolby звуком. Но я обнимаю ее холодно, и понимаю – сначала смутно, а потом все с большей ясностью, что буря, которая бушевала внутри меня, утихла, и что Джин целует меня в губы. Это возвращает меня в реальность, и я легонько отталкиваю ее. Она со страхом смотрит на меня.

– Слушай, мне надо идти, – говорю я, глядя на свой Rolex. – Я не хочу пропустить… Дурацкие Выходки Наших Питомцев.

– Хорошо, – произносит она, успокаиваясь. – Пока.

– Спокойной ночи, – говорю я.

Мы оба устремляемся в разные стороны, но неожиданно она что-то выкрикивает.

Я оборачиваюсь.

– Не забудь, что у тебя завтрак с Фредериком Бенне и Чарльзом Рустом в «21», – говорит она из двери, которую держит для нее открытой швейцар.

– Спасибо, – кричу я, маша рукой. – У меня полностью вылетело из головы.

Помахав в ответ, она исчезает в вестибюле.

Потом я иду к Парк авеню, чтобы поймать там такси, и прохожу мимо бездомного бродяги – представителя генетического низшего класса. Пока он тихо клянчит мелочь, хоть «что-нибудь», я замечаю рядом с ним, на ступенях церкви, где он сидит, пакет из книжного магазина Barnes&Noble, и не могу вслух не рассмеяться: «Ого, так ты читаешь», – а потом, на заднем сиденье такси, по дороге домой через город, представляю, как мы с Джин прохладным весенним утром бежим по Централ Парк, взявшись за руки и смеясь. Мы покупаем воздушные шарики и отпускаем их в небо.

ДЕТЕКТИВ

Май перетекает в июнь, перетекающий в июль, подкрадывающийся к августу. Из-за жары последние четыре ночи подряд меня преследовали сны о вивисекции, а сейчас я ничем не занят, прозябаю у себя в кабинете с тошнотворной головной болью, слушаю плейер с приятным диском Кенни Джи, но комнату заливает яркий полуденный свет, он пронизывает мой череп, заставляя похмелье пульсировать в голове – и поэтому сегодня утром тренировки не было. Слушая музыку, я замечаю, что мигает вторая лампочка на телефоне, а это означает, что ко мне рвется Джин.

Вздохнув, я осторожно снимаю наушники.

– В чем дело? – монотонно спрашиваю я.

– М-м-м, Патрик? – начинает она.

– Да-а-а, Джи-ин? – снисходительно тяну я.

– Патрик, мистер Дональд Кимбел хочет встретиться с тобой, – нервно произносит она.

– Кто такой? – рассеянно огрызаюсь я.

Она издает тихий беспокойный вздох и понижает голос:

– Детектив Дональд Кимбел.

Я медлю, глядя в окно на небо, потом на свой монитор, на безголовую девушку, которую я рисовал на обложке свежего номера Sports Illustrated, раз-другой провожу рукой по глянцевой поверхности, потом отрываю обложку и комкаю ее. Наконец я заговариваю:

– Скажи ему…

Потом, обдумав свои свои возможности, замолкаю и начинаю снова:

– Скажи ему, что я обедаю.

Джин молчит, потом шепчет:

– Патрик… я думаю, он знает, что ты здесь.

Я долго молчу, тогда она добавляет, по-прежнему приглушенно:

– Сейчас только полодиннадцатого.

Я вздыхаю, опять молчу, потом, сдерживая панику, говорю:

– Ну впусти его.

Я встаю, подхожу к зеркалу Jodi, висящему рядом с картиной Джорджа Стаббса, и проверяю прическу, приглаживаю волосы роговым гребешком, потом хладнокровно беру телефонную трубку и, готовя себя к трудной сцене, притворяюсь, что говорю с Джоном Акерсом. Четко говорить в телефон я начинаю до того, как детектив входит в мой кабинет.

– Итак, Джон…

Я откашливаюсь.

– Тебе следует носить одежду, соответствующую твоему телосложению, – говорю я в пустоту. – Что касается рубашек в широкую полоску, дружище, то тут есть определенные можно и нельзя. Рубашка в широкую полоску требует, чтобы костюм и галстук были либо однотонными, либо с очень сдержанным узором…

Дверь в кабинет открывается, и я жестом приглашаю войти детектива. Он на удивление молод, может, даже моего возраста. На нем льняной костюм от Armani, похожий на мой, хотя он выглядит немного небрежно, и это круто, так что это беспокоит меня. Я обнадеживающе улыбаюсь ему.

– А рубашка с более высоким номером ткани означает, что она более ноская, чем… Да, я знаю… Но чтобы определить это, тебе нужно внимательно изучить материал…

Я указываю на хромированное кресло из тикового дерева от Mark Schrager, стоящее по другую сторону от моего стола, приглашая его сесть.

–…прочные ткани создаются не только при помощи повышенного количества пряжи, но и при помощи пряжи из высококачественных, длинных и тонких волокон… да… которые… создают ровное плетение, в противоположность коротким и ворсистым волокнам, вроде тех, что используются в твиде. Ткань же свободного плетения, например, трикотажная, – чрезвычайно деликатная и требует заботливого обращения…

Из-за того, что пришел детектив, вряд ли день будет удачным. Я осторожно наблюдаю за тем, как он садится и закидывает ногу на ногу. Его поведение наполняет меня несказанным ужасом. Когда он оборачивается, чтобы посмотреть, не закончил ли я разговор, я понимаю, что молчал слишком долго.

– Да, именно, Джон… так. И… всегда давай стилисту пятнадцать процентов… – Я делаю паузу. – Нет, владельцу салона не давай…

Беспомощно я пожимаю плечами, закатывая глаза. Детектив кивает, понимающе улыбается и меняет ноги. Красивые носки. О господи.

– Девушке, которая моет волосы? Это зависит… Доллар или два…

Я смеюсь.

– Это зависит от того, как она выглядит…

Смеюсь сильнее.

– Да, и что моет, кроме волос…

Вновь замолкаю, потом говорю:

– Слушай, Джон. Мне надо идти. Пришел Бун Пикинс…

Медлю, улыбаясь, как идиот, потом смеюсь.

– Шучу…

Еще одна пауза.

– Нет, владельцу салона не давай.

Смеюсь еще раз, и наконец:

– Ладно, Джон… хорошо, понял.

Выключаю телефон, задвигаю антенну и, тщетно подчеркивая свое спокойствие, произношу:

– Прошу прощения.

– Нет, это я прошу прощения, – говорит он, искренне извиняясь. – Я должен был договориться о времени.

Жестом указывая на телефон, который я поставил заряжаться, он спрашивает:

– Что-нибудь… м-м-м… важное?

– А, это? – переспрашиваю я, подходя к столу, опускаясь в свое кресло. – Просто болтаем о делах. Исследуем возможности… Обмениваемся сплетнями… Распространяем слухи.

Мы оба смеемся. Лед тронулся.

– Привет, – говорит он, протягивая руку. – Меня зовут Дональд Кимбел.

– Привет, Пат Бэйтмен, – я крепко пожимаю его руку. – Рад познакомиться.

– Извините, – говорит он, – что я вот так нагрянул, но я должен был поговорить с Луисом Керрутерсом, а его не оказалось… ну, а вы здесь, поэтому…

Он улыбается, пожимает плечами.

– Я знаю, что вы, парни, все в делах.

Он отводит взгляд от трех раскрытых номеров Sports Illustrated, которые валяются на столе рядом с плейером. Я тоже замечаю их, закрываю и засовываю в верхний ящик стола вместе с все еще работающим плейером.

– Итак, – начинаю я, пытаясь казаться максимально дружелюбным и разговорчивым. – О чем хотите поговорить?

– Ну, – начинает он. – Я нанят Мередит Пауэл для расследования исчезновения Пола Оуэна.

Перед тем как задать вопрос, я задумчиво киваю.

– Вы не из ФБР или что-нибудь в этом роде?

– Нет, нет, – отвечает он. – Ничего такого. Я всего лишь частный сыщик.

– А, понятно… Да, – я вновь киваю, все еще не успокоенный. – Исчезновение Пола… да.

– Так что пока ничего официального, – сообщает он. – У меня просто несколько общих вопросов. О Поле Оуэне. О вас…

– Кофе? – неожиданно спрашиваю я.

Неуверенно он отвечает:

– Нет, спасибо.

– Может, воды? Perrier? San Pellegrino? – предлагаю я.

– Да не надо, спасибо, – снова говорит он, открывая маленькую черную записную книжечку, которую он вынул из кармана с золотой ручкой Cross. Я звоню Джин.

– Да, Патрик?

– Джин, не могла бы ты принести мистеру… – я останавливаюсь, поднимаю глаза.

Он тоже поднимает глаза:

– Кимбелу.

–…мистеру Кимбелу бутылку San Pelle…

– Да нет, не надо, – сопротивляется он.

– Это не проблема, – говорю я ему.

У меня возникает чувство, что он старается не смотреть на меня странно. Он снова что-то записывает в записную книжку, потом вычеркивает.

Почти мгновенно входит Джин и ставит на стол перед Кимбелом бутылку San Pellegrino и гравированный высокий стакан Steuben. Она награждает меня озабоченным, испуганным взглядом, в ответ я хмурюсь. Кимбел поднимает глаза, улыбается и кивает Джин, которая, как я замечаю, сегодня без лифчика. Простодушно я наблюдаю за ее уходом, потом возвращаюсь взглядом к Кимбелу, хлопаю в ладоши, выпрямляюсь в кресле.

– Итак, о чем мы говорим?

– Об исчезновении Пола Оуэна, – напоминает он мне.

– Ах да, точно. Ну, я ничего не слышал об исчезновении Пола Оуэна или о чем-то таком… – я замолкаю, потом пытаюсь рассмеяться. – По крайней мере в Page Six не писали.

Кимбел вежливо улыбается.

– Я думаю, его семья хочет обойтись без шума.

– Это понятно, – киваю я на нетронутые стакан и бутылку, потом поднимаю глаза на него.

– Хотите лайм?

– Не нужно, правда, – говорит он. – Все нормально.

– Уверены? – спрашиваю я. – Для вас мы всегда достанем лайм.

Он делает короткую паузу, потом произносит:

– Хочу задать несколько предварительных вопросов, которые мне нужны для этого дела. Можно?

– Валяйте, – говорю я.

– Сколько вам лет?

– Двадцать семь, – отвечаю я. – В октябре будет двадцать восемь.

– Где вы учились? – он черкает что-то в книжечке.

– В Гарварде, – говорю я ему. – Потом в Гарвардской бизнес-школе.

– Ваш адрес? – глядя только в книжечку.

– Вест Сайд, Восемьдесяат первая улица, пятьдесят пять, – говорю я. – Дом «Американские Сады».

– Хорошее место, – на него это произвело впечатление, и он поднимает на меня глаза. – Очень хорошее.

– Благодарю, – улыбаюсь я, польщенный.

– Это не там живет Том Круз? – спрашивает он.

– Угу, – я сжимаю горбинку на своем носу. Неожиданно я вынужден крепко зажмурить глаза.

До меня доносится его голос:

– Прошу прощения, с вами все в порядке?

Открыв глаза, в которых стоят слезы, я говорю:

– А почему вы спрашиваете?

– Вы, кажется… нервничаете.

Я лезу в ящик стола и вынимаю оттуда бутылочку аспирина.

– Нуприн? – предлагаю я.

Кимбел странно смотрит на бутылочку, потом вновь на меня, качает головой:

– Нет, м-м-м… спасибо.

Он вытаскивает пачку Marlboro и с отсутствующим видом кладет ее рядом с бутылкой San Pellegrino, попутно изучая что-то в книжечке.

– Дурная привычка, – замечаю я.

Он поднимает глаза, замечает мое неодобрение, застенчиво улыбается.

– Я знаю. Виноват.

Я смотрю на пачку.

– Вы не… или мне лучше не курить? – испытующе спрашивает он.

Я продолжаю смотреть на пачку сигарет, размышляя.

– Да нет… я думаю, нормально.

– Вы уверены? – спрашивает он.

– Нет проблем, – я звоню Джин.

– Да, Патрик?

– Принеси, пожалуйста, пепельницу для мистера Кимбела, – говорю я.

Через несколько секунд она приносит пепельницу.

– Что вы можете рассказать мне о Поле Оуэне? – спрашивает Кимбел после того, как Джин поставила хрустальную пепельницу Fortunoff на стол рядом с нетронутой бутылкой воды и ушла.

– Ну, – кашляю я, глотая два нуприна и не запивая их. – Я его не очень хорошо знал.

– А насколько хорошо вы его знали? – спрашивает он.

– М-м-м… я в растерянности, – говорю я весьма искренне. – Он был частью всей… Йельской истории, понимаете…

– Йельской истории?.. – сконфужено переспрашивает он.

Я медлю, не имея ни малейшего представления, о чем я, собственно, говорю.

– Да… Йельская история…

– А что вы имеете в виду… под Йельской историей? – Теперь он заинтригован.Я снова медлю. Действительно, что я имею в виду?

– Ну, начнем с того, что, он, видимо, был тайным гомосексуалистом. – Честно говоря, об этом я не имею ни малейшего представления, но вообще-то очень сомнительно, учитывая, как он велся на девок. –…И постоянно нюхал кокаин…

Я замолкаю, потом, немного неуверенно, добавляю:

– Я эту Йельскую историю имею в виду.

Я понимаю, что изъясняюсь путано, но по-другому не могу это выразить. Теперь в офисе очень тихо. Внезапно кажется, что комната сжалась и поплыла, и хотя кондиционер включен на полную, воздух, похоже, начал сворачиваться.

– Итак… – Кимбел беспомощно смотрит в свою книжечку. – О Поле Оуэне вы рассказать ничего не можете?

– Ну, – вздыхаю я. – По-моему, он вел упорядоченную жизнь. Мне так кажется. – И вдруг ни с того, ни с сего заявляю:

– Он сбалансированно питался.

Я чувствую, что Кимбел разочарован, он спрашивает:

– Но какой он был человек? Кроме того… – он запинается, пытается улыбнуться, – что вы сейчас рассказали.

Что я могу сказать про Оуэна этому парню? Кичливый, надменный, жизнерадостный хуесос, который вечно пытался не заплатить по счету в «Nell's»? Что у его пениса было имя и звали его Микаэль? Нет. Спокойнее, Бэйтмен. Кажется, я улыбаюсь.

– Надеюсь, вы меня не допрашиваете? – удается мне выдавить.

– Вам так кажется? – спрашивает он. Вопрос звучит зловеще, но это не так.

– Да нет, – осторожно говорю я. – Нет, вообще-то.

Доводя меня до сумасшествия, он записывает еще что-то, потом, не поднимая глаз, покусывает кончик ручки и спрашивает:

– А где Пол бывал?

– Бывал? – переспрашиваю я.

– Да, – говорит он. – Где он бывал?

– Дайте подумать, – отвечаю я, постукивая пальцами по столу. -

«Новый порт», «Harry's», «Флейты», «Индокитай», «Nell's», «Корнел Клаб». Нью-йоркский яхт-клуб. Вот там обычно он и бывал.

У Кимбела озадаченный вид.

– У него была яхта?

Я запутался, и небрежно роняю:

– Нет. Он просто там бывал.

– Где он учился? – спрашивает он.

Я медлю:

– А вы разве не знаете?

– Я просто хотел узнать, знаете ли вы, – произносит он, не поднимая – глаз.

– М-м-м, в Йеле, – медленно отвечаю я. – Правильно?

– Да.

– А потом в бизнес-школе в Колумбии, – добавляю я. – Кажется.

– А перед этим? – спрашивает он.

– Если я правильно помню, в Сен Поле… То есть…

– Спасибо, этого хватит. Вообще-то это к делу не относится, – извиняется он. – Кажется, у меня больше нет вопросов. Пока никаких зацепок.

– Знаете, я бы… – тихо, тактично начинаю я. – Я хотел бы помочь.

– Я понимаю, – говорит он.

Еще одна долгая пауза. Он что-то отмечает, но, похоже, что-то не очень важное.

– Можете еще что-нибудь рассказать мне об Оуэне? – спрашивает он робко.

Я задумываюсь, потом слабым голосом говорю:

– В шестьдесят девятом нам обоим было по семь лет.

Кимбел улыбается:

– И мне тоже.

Притворяясь, что интересуюсь делом, я спрашиваю:

– Но у вас есть свидетели или отпечатки пальцев, или… Он устало перебивает меня:

– Есть сообщение на его автоответчике, где говорится, что он уехал в Лондон.

– Ну, может, так и есть? – с надеждой спрашиваю я.

– Его подруга так не считает, – бесцветно отвечает Кимбел.

Не успев это осознать, я думаю, какой пылинкой был Пол Оуэн в общем круговороте.

– Но… – я делаю паузу, – но кто-нибудь видел его в Лондоне?

Кимбел смотрит в свою книжку, перелистывает страницы, вновь смотрит на меня:

– В общем-то да.

– М-м-м, – говорю я.

– Мне было сложно получить внятное подтверждение, – признается он. – Стефан Хьюджс видел его там в ресторане, но я проверил и оказалось, что он принял за Пола Хуберта Айнсворта, так что…

–А-а-а.

– Вы помните, где вы были в тот вечер, когда исчез Пол? – Он смотрит в книжечку. – Двадцать четвертого июня?

– Господи… ну, наверное… – я думаю. – Наверное, я относил видеокассеты. – Открыв ящик стола, я вынимаю свой ежедневник и, просмотрев декабрь, объявляю:

– Я встречался с девушкой по имени Вероника… – нагло вру я, полностью это выдумав.

– Подождите, – смутившись, глядя в книжечку, произносит он. – У меня… другая информация. Мышцы моих ног напрягаются.

– Что?

– У меня другие сведения, – говорит он.

– Ну… – говорю я, неожиданно смутившись и испугавшись. Нуприн горчит в животе, говорю я. – Я… подождите… А что у вас за информация?

– Сейчас посмотрим… – он перелистывает странички, что-то находит. – Что вы были…

– Подождите, – смеюсь я. – Я могу ошибаться…

Моя спина покрывается потом.

– Ладно… – он останавливается. – Когда вы в последний раз были с Полем Оуэном? – спрашивает он.

– Мы, – о господи, Бэйтмен, придумай что-нибудь – мы ходили на новый мюзикл, который только что поставили. Он назывался… О Африка, Смелая Африка.

Я сглатываю.

– Дико смешной… что еще. Кажется, мы ужинали в «Orso's»… нет, в «Petaluma». Нет, в «Orso's».

Я останавливаюсь.

– По… последний раз когда я физически видел его… это было у банковского автомата. Не помню, какого… где-то возле «Nell's».

– В ту ночь, когда он исчез? – спрашивает Кимбел.

– Я не уверен, – отвечаю я.

– Мне кажется, вы путаетесь в датах, – глядя в книжечку, говорит он.

– Как это? – спрашиваю я. – А где, по-вашему, был Пол в тот вечер?

– В соответствии с его ежедневником, что было подтверждено его секретарем, он ужинал с… Маркусом Холберстамом, – говорит он.

– И? – спрашиваю я.

– Я допросил его.

– Маркуса?

– Да. Он отрицает это, – говорит Кимбел. – Хотя поначалу он не был уверен.

– Значит, Маркус отрицает.

– Да.

– И у него есть алиби? – теперь я повышенно восприимчив к его ответам.

– Да.

– Есть? – спрашивают. – Вы уверены?

– Я проверил, – произносит он со странной улыбкой. – Он чист.

Пауза.

– А-а.

– Ну, а где были вы? – смеется он.

Я тоже смеюсь, хотя и не понимаю, почему.

– И где же был Маркус?

Я почти хихикаю.

Кимбел по-прежнему смотрит на меня с улыбкой.

– Он не был с Полем Оуэном, – загадочно произносит он.

– Так с кем же он был? – я все еще смеюсь, но как во сне.

Кимбел открывает свою книжечку и впервые награждает меня слегка враждебным взглядом:

– Он был в «Atlantis» с Грегом Макдермоттом, Фредериком Дибблом, Гарри Ньюменом, Джорджем Батнером и… – Кимбел замолкает, потом поднимает глаза, – и вами.

Сейчас я думаю о том, как долго разлагался бы труп в этом кабинете. Когда я мечтаю, я обычно думаю вот о чем: поесть бы мясо на ребрышках в «Red, Hot and Blue» в Вашингтоне (округ Колумбия). Не сменить ли мне шампунь? Какое пиво на самом деле самое вкусное? Правда ли, что дизайнера Билла Робинсона переоценивают? Что происходит с IBM? Безграничная роскошь. Выражение «строить из себя крутого» – это наречие? Шаткий мир в Ассизи. Электрический свет. Совокупность роскоши. Высочайшей роскоши. Этот мерзавец носит тот же самый проклятый льняной костюм от Armani, что и я. Как легко было бы до смерти напугать этого пидораса. Кимбел абсолютно не подозревает, насколько я безучастен. В этом кабинете нет ни единого признака жизни и все же он продолжает делать пометки. К тому времени, как вы закончите читать это предложение, где-нибудь в мире взлетит или сядет пассажирский Боинг. Мне хочется пива «Пильзнер Уркел».

– Ах да, – говорю я. – Разумеется… Мы хотели, чтобы Пол Оуэн пришел. – Я киваю головой, словно вспоминая что-то, – но он сказал, что у него будут дела…

Потом, кротко:

– Наверное, я ужинал с Викторией… на следующий день.

– Послушайте, как я и говорил, меня всего лишь наняла Мередит, – вздыхает он, закрывая книжечку.

На всякий случай я спрашиваю:

– А вы знали, что Мередит Пауэл встречается с Броком Томпсоном?

Пожав плечами, он вздыхает:

– Об этом я ничего не знаю. Знаю лишь, что Пол Оуэн должен ей большую сумму денег.

– Да? – говорю я, кивая – вот как?

– Лично мне, – признается он, – кажется, что парень разыграл дурака. Свалил на время из города. Может, он и поехал в Лондон. Развеяться. Выпить. Да что угодно. Мне все равно кажется, что рано или поздно он объявится.

Я медленно киваю, надеясь, что у меня подобающий случаю озадаченный вид.

– Как вы думаете, он не занимался оккультизмом или сатанизмом? – всерьез спрашивает Кимбел.

–Что?

– Я знаю, что это дурацкий вопрос, но в прошлом месяце в Нью-Джерси – не знаю, слышали ли вы об этом – молодой биржевой брокер был арестован и обвинен в убийстве мексиканской девушки и использовании разных частей ее тела в ритуалах вуду…

– Ох! – восклицаю я.

– То есть, я хочу сказать… – он снова застенчиво улыбается. – Вы что-нибудь слышали об этом?

– Парень отказался признать себя виновным? – с трепетом спрашиваю я.

– Точно, – кивает Кимбел.

– Это было интересное дело, – удается мне вымолвить.

– Парень, хотя и говорит, что невиновен, все равно считает себя инка, птичьим богом или кем-то таким, – произносит Кимбел, черты его лица разглаживаются.

Мы оба громко смеемся.

– Нет, – наконец говорю я. – Пол был не таков. – Он сбалансированно питался, и…

–Да, я знаю, и вся эта Йельская история, – устало договаривает Кимбел.

Следует долгая пауза, на мой взгляд, самая долгая из всех.

– Вы консультировались с медиумом? – спрашиваю я.

– Нет. – Он качает головой с таким видом, словно обдумывал эту возможность. К чему?

– А в его квартире ничего не пропало? – спрашиваю я.

– В общем, нет, – отвечает он. – Отсутствуют туалетные принадлежности, костюм, несколько носильных вещей. Вот и все.

– Вы подозреваете, что дело нечисто?

– Не знаю, – говорит он. – Но, как я вам уже говорил, я не удивлюсь, если окажется, что он где-то скрывается.

– Я хотел спросить – никто не связывался с отделом по убийствам, да?

– Нет, пока нет. Как я говорил, мы не уверены, но… – с удрученным видом он замолкает. – В общем-то никто ничего не слышал.

– Но это обычное дело, не правда ли? – спрашиваю я.

– Да, просто это странно, – соглашается он, растерянно глядя в окно. – Сегодня ты на виду, ходишь на работу, живой, а потом… – Кимбел останавливается, не сумев докончить предложение.

– Ничего, – вздыхаю я, кивая.

– Люди просто… исчезают, – произносит он.

– Земля разверзается и проглатывает их, -печально говорю я, глядя на свой Rolex.

– Жутко, – потягиваясь, зевает Кимбел. – Правда, жутко.

– Зловеще, – киваю я в знак согласия.

– Все просто бессмысленно, – безнадежно вздыхает он.

Я молчу, не зная, что сказать, потом выдаю:

– Тщетность… с ней трудно смириться.

В моей голове нет никаких мыслей. В кабинете тишина. Чтобы нарушить ее, я указываю на книгу, которая лежит на столе, рядом с бутылкой San Pellegrino. «Искусство Сделки» Дональда Трампа.

– Читали? – спрашиваю я Кимбела.

– Нет, – вздыхает он, потом вежливо осведомляется. – Хорошая?

– Очень хорошая, – отвечаю я, кивая.

– Послушайте, – он снова кивает. – Я отнял у вас много времени.

Он убирает в карман Marlboro.

– У меня все равно через двадцать минут обед с Клиффом Хакстейблом во «Временах года», – вру я, поднимаясь. – Мне тоже надо идти.

– «Времена года» – не далековато ли это от центра? – с озабоченным видом говорит он и тоже поднимается.

– О, нет, – мямлю я. – Здесь тоже… есть один.

– Правда? – спрашивает он. – Я не знал.

– Да, – говорю я, провожая его до двери. – Очень хороший.

– Послушайте, – произносит он, разворачиваясь лицом ко мне. – Если что-нибудь вы вспомните, любая информация…

Я поднимаю руку.

– Разумеется. Я на сто процентов на вашей стороне, – торжественно провозглашаю я.

– Прекрасно, – довольно произносит этот слабак. – Благодарю за ваше… м-м-м… время, мистер Бэйтмен.

Я провожаю его до двери, мои ноги подкашиваются, как у космонавта. Несмотря на внутреннюю пустоту, отсутствие чувств, я все же ощущаю – без самообмана – что я чего-то достиг. Потом, уже совсем расслабившись, мы несколько минут говорим о бальзамах от порезов и ожогов и о пестрых рубашках. Разговор идет на удивление неторопливо, и это успокаивает. Вообще ничего не происходит, но когда Кимбел, улыбнувшись, дает мне свою визитку и уходит, то звук закрывающейся двери кажется мне писком миллиона насекомых, шкворчением килограммов жарящегося бекона, всеобъемлющей тишиной. После того как он покидает здание (по моей просьбе Джин связывается со службой безопасности и просит их за этим проследить), я звоню человеку, рекомендованному моим адвокатом, чтобы он проверил, что мои телефоны не прослушиваются, и только после таблетки ксанакса я в состоянии встретиться со своим диетологом в дорогом престижном ресторане здоровой пищи под названием «Соевая кухня» в Трибеке. Сидя под лакированным чучелом согнутого дугой дельфина, висящим над тофу-баром, я в состоянии не поежившись обращаться к диетологу с вопросами вроде: «Ну хорошо, расскажите-ка мне все о пончиках». Через два часа, когда я уже в офисе, я узнаю, что телефоны не прослушиваются.

На этой же неделе, в пятницу вечером, я сталкиваюсь с Мередит Пауэл в «Ereze». Она пришла с Броком Томпсоном, и хотя мы говорим минут десять – в основном про то, почему никто из нас не поехал в Хэмптонс, Брок не сводит с меня глаз, а она ни разу не упоминает Пола Оуэна. Я мучительно долго ужинаю с новой знакомой Жанетт. Ресторан новый и кричащий, ужин тянется невыносимо медленно. Порции скудные. Раздражение мое растет. После этого я хочу обойтись без «М.К.», хотя Жанетт и клянчит, что хочет танцевать. Я устал и мне нужен отдых. В своей квартире я лежу в постели, слишком расстроенный, чтобы трахнуть Жанетт, поэтому она уходит, после чего я смотрю утреннее Шоу Патти Винтерс, посвященное лучшим ресторанам на Ближнем Востоке, а потом беру телефонную трубку и неохотно, с сомнениями, набираю номер Эвелин.

ЛЕТО

Большую часть лета я провожу в ступоре, сидя то в офисе, то в новых ресторанах, то в своей квартире, просматривая видеокассеты, или в такси, или в только что открывшихся ночных клубах, кинотеатрах, в своей квартире в Хеллс Китчен. Этим летом было четыре крупные авиакатастрофы, почти все они засняты на видео, – как будто события планировались, и их бесконечно показывали по телевизору. Самолеты взрывались в замедленной съемке, за ними следовали бесчисленные кадры обломков и редкие кадры обгоревшего кровавого месива, спасатели со слезами на глазах раскапывают куски человеческих тел. Я начал пользоваться мужским дезодорантом Oscar de la Renta, и от него у меня пошла легкая сыпь. Под большие фанфары был выпущен фильм о маленькой говорящей мушке, он собрал более двухсот миллионов долларов. В «Mets» дела шли хреново. В августе бродяги и бездомные как будто размножились, так что на улицах несчастные, убогие и престарелые выстраивались рядами. Я ловил себя на том, что летом за многочисленными ужинами в новых ресторанах, перед тем как пригласить многочисленных знакомых на «Отверженных», я слишком часто спрашивал, видел ли кто-нибудь по каналу НВО фильм «The Toolbox Murders» ^[40], и все люди за столиком в молчании смотрели на меня, а потом я вежливо покашливал и делал официанту знак принести счет, или заказывал шербет, а если это было в начале ужина, то еще одну бутылку San Pellegrino, а потом снова спрашивал знакомых: «Нет, не видели?», – и заверял их: «Очень хорошее кино». Моя платиновая карточка American Express прошла через такое количество кокаина, что саморазрушилась, переломилась пополам за одним из ужинов, когда я пригласил двух партнеров по бизнесу в «Молодой и Энергичный», – это новый ресторан Пабло Лестера, но в бумажнике из газелевой кожи хватило наличных, чтобы расплатиться. В Шоу Патти Винтерс показывали одни повторы. Жизнь превратилась в блеклую тряпку, в банальность, в мыльную оперу. Я был на грани безумия. Ночная жажда крови захватывала меня и днем и ночью, и я был вынужден покинуть город. Над маской здравомыслия нависла постоянная угроза. Для меня это был мертвый сезон. Мне нужен был отпуск. Мне надо было съездить в Хемптонс.

Я предложил Эвелин поехать вместе и она уцепилась за предложение, как паук.

Дом, в котором мы остановились, на самом деле принадлежал Тиму Прайсу, почему-то у Эвелин были ключи от него, но в этом одуревшем состоянии я не стал требовать объяснений.

Дом Прайса находился в восточном Хемптонсе, у самой воды. В нем было четыре этажа и множество двухскатных крыш, все это связывала лестница из гальванизированной стали, и поначалу мне показалось, что в нем господствовали юго-западные мотивы, но это оказалось не так. Кухня в тысячу квадратных футов имела чисто минималистский дизайн; по одной стене располагалось все: две огромных плиты, массивный буфет, морозильная камера в человеческий рост, трехдверный холодильник. Стойка ручной работы из нержавеющей стали разделяла кухню на три отдельных части. В четырех из девяти ванных комнатах были картины «trompe l'oeil»^[41], а в пяти из них над раковинами висели античные головы баранов, вода лилась из их ртов. Все раковины, ванные и душевые были сделаны из старинного мрамора, полы – из мелкой мраморной мозаики. В основной ванной комнате в стенной альков был встроен телевизор. В каждой комнате была стереосистема. В доме имелось также двенадцать напольных ламп от Frank Lloyd Wright, четырнадцать клубных стульев от Josef Heffermann, две стены от пола до потолка были забиты видеокассетами в стеклянных шкафах, еще одна была заставлена компакт-дисками. В главном холле висела люстра от Eric Schmidt, под ней была вешалка для шляп в форме стального лося (Atomic Ironworks), сделанная неизвестным мне молодым скульптором. В комнате, расположенной рядом с кухней, стоял круглый русский обеденный стол девятнадцатого века, но стульев не было. Повсюду на стенах висели отвратительные фотографии Синди Шерман. Имелся там и спортзал. Кроме того, там было восемь гигантских шкафов-гардеробов, пять видеомагнитофонов, обеденный стол Noguci из стекла и орехового дерева, а в холле столик от Marc Shaffer и факсовый аппарат. В главной спальне, рядом со скамейкой эпохи Людовика XVI стояло фигурно выстриженное дерево. Над одним из мраморных каминов висела картина Эрика Фишля. Был там и теннисный корт. Имелись две сауны, а в домике для гостей, расположенном возле бассейна с черным дном, находилась ванна-джакузи. Кое-где стояли странные каменные колонны.Я и в самом деле старался, чтобы в те недели, когда мы были там, все получилось бы как можно лучше. Мы с Эвелин катались на велосипедах, ездили верхом и играли в теннис. Обсуждали поездку на юг Франции или в Шотландию; говорили о том, чтобы проехать по Германии и посетить малоизвестные оперные театры. Мы занимались виндсерфингом. Говорили исключительно о романтических вещах: о том, как освещается восточный Лонг Айленд, о восходе луны над холмами в лесистой части Вирджинии. Мы вместе купались в больших мраморных ваннах. Завтракали в постели, свернувшись под кашемировыми одеялами после того, как я разливал импортный кофе из кофейника Melior в чашки Hermes. Я будил ее свежими цветами. Я прятал записки в ее сумочке от Louis Vuitton перед тем, как она уезжала на еженедельный массаж лица в Манхэттен. Я купил ей маленького черного щенка чау-чау, которого она назвала Нутрасвит^[42] и кормила диетическими шоколадными трюфелями. Я читал вслух длинные отрывки из «Доктора Живаго» и «Прощай, оружие!» (мое любимое произведение Хемингуэя). В городе я брал напрокат фильмы, которых не было у Прайса, в основном комедии тридцатых годов, и мы смотрели их на одном из видеомагнитофонов. Нашим любимым фильмом стали «Римские Каникулы», мы посмотрели его дважды. Мы слушали Фрэнка Синатру (только записи пятидесятых годов) и «После полуночи» Ната Кинга Коула, это было у Тима на компакт-дисках. Я купил ей дорогое белье, которое она иногда надевала.

Поздно вечером, искупавшись голыми в океане, мы, дрожа, заходили в дом, обернувшись огромными полотенцами от Ralph Lauren, делали омлеты и лапшу с трюфелями, грибами порчини и оливковым маслом; суфле с грушами-пашот и фруктовые салаты с корицей, жарили поленту с перченым лососем, готовили яблочный и ягодный шербеты, ставили на стол маскарпоне, красную фасоль с рисом, завернутую в салат-ромен, вазочки с соусом сальса, ската, тушеного в бальзамическом уксусе, острый томатный суп, ризотто со свеклой, лаймом, спаржей и мятой; мы пили лимонад, шампанское или хорошо выдержанное Chateau Margaux. Но вскоре мы перестали вместе заниматься со штангами и плавать в бассейне, а Эвелин ела одни диетические шоколадные трюфеля, которые не ел Нутрасвит, и жаловалась на лишний вес, которого у нее не было. Иногда по ночам я бродил по пляжу, выкапывал крохотных крабов и ел песок – это случалось глубоко ночью, когда небо было таким чистым, что можно было видеть всю солнечную система, и песок, освещенный ей, казался лунным. Я даже притащил в дом с пляжа медузу и ранним утром, перед рассветом, когда Эвелин спала, приготовил ее в микроволновой печи, скормив остатки чау-чау.

Потягивая бурбон, а потом шампанское из высоких стаканов с выгравированными на них кактусами, которые Эвелин расставляла на глиняных подносах, размешивая в них малиновый сироп мешалкой в форме перца-халапеньо из папье-маше, я лежал рядом, воображая, что убиваю кого-то лыжной палкой Allsop Racer или смотрел на старинный флюгер, висящий над камином, размышляя, можно ли им проткнуть человека, или, вне зависимости от того, была ли Эвелин в комнате или нет, жаловался, что надо было заказать столик в «Dick Loudon's Stratford Inn».

Вскоре Эвелин стала говорить только о водных процедурах и о пластической хирургии, а потом наняла массажиста, жуткого гомика, который жил по соседству с известным книгоиздателем и открыто заигрывал со мной. За последнюю неделю нашего пребывания в Хемптонсе, Эвелин возвращалась в город трижды: один раз – чтобы сделать маникюр, педикюр и массаж лица, второй раз – на персональную тренировку у Стефани Херман, и в третий раз -чтобы встретиться со своим астрологом.

– Зачем лететь на вертолете? – шепотом спросил я.

– А что ты предлагаешь? – завопила она, запихивая себе в рот еще один диетический трюфель. – Может, мне «Вольво» арендовать?

Пока она отсутствовала, я блевал (ради самого процесса) в грубые терракотовые вазы, выставленные по периметру внутреннего дворика или с жутким массажистом ездил в город купить бритвенных лезвий. По ночам я ставил Эвелин на голову светильник от Jerry Kott из искусственного бетона и алюминиевой проволоки, но после гальциона она спала мертвым сном и не стряхивала его, и я смеялся, глядя, как светильник вздымается, когда она глубоко вдыхает, но вскоре это стало меня печалить, и я перестал ставить его ей на голову.

Ничто не могло смягчить меня. Вскоре все стало казаться скучным: очередной рассвет, жизни героев, влюбленности, войны, открытия, которые люди делали насчет друг друга. Единственное, что мне не наскучило, – это мысль о том, как много денег сделал Тим Прайс, и все же со временем наскучило и это. Во мне не было ясных эмоций, только алчность и, кажется, безграничное отвращение. Я обладал всеми свойствами человеческого существа – плотью, кровью, кожей, волосами, – но разрушение моей личности зашло так далеко, что способность к обычному состраданию исчезла, – я намеренно медленно уничтожил ее. Я был просто подделкой, грубой копией человеческого существа, функционировал лишь слабый кусочек моего мозга. Происходило что-то ужасное, но я не мог понять, что именно и почему происходит. Утешал меня лишь звук льда, брошенного в стакан с J&B. В конце концов, я утопил чау-чау. Эвелин по ней не скучала; она даже не заметила ее пропажи, даже когда я кинул ее в огромный морозильник, завернув ее в свитер из Bergdorf Goodman. Нам нужно было уехать из Хемптонса, потому что я начал ловить себя на том, что предрассветными часами я стоял возле нашей кровати, стиснув в кулаке нож для колки льда, и ждал, когда Эвелин откроет глаза. Однажды утром за завтраком она поддержала мое предложение и в последнее воскресенье перед Днем Труда мы вернулись на вертолете в Манхэттен.

ДЕВУШКИ

– Мне показалось, что фасоль-пинто с лососем и мятой была самая-самая… ну, ты понимаешь, – говорит Элизабет, входя в мою гостиную. Она грациозным движением скидывает туфли из атласа с замшей от Maud Frizon и плюхается на кушетку, –…вкусная, но боже мой, Патрик, как это было дорого и…, – она окрысивается –…и это уже не новость.

– Мне показалось или на столах были золотые рыбки? – спрашиваю я, отстегивая подтяжки от Brook Brothers. Я ищу в холодильнике бутылку совиньон блан. – Так или иначе, мне показалось, что место шикарное.

– Шикарное, Патрик? – выкрикивает она. – Дональд Трамп ест там.

Я отыскиваю бутылку и ставлю ее на стол, но прежде чем найти штопор, пустыми глазами смотрю на Элизабет из кухни.

– Да. Это что, сарказм?

– Угадай, – стонет она с последующим столь громким «Уф», что Кристи вздрагивает.

– Где ты работаешь сейчас, Элизабет? – спрашиваю я, задвигая ящик. – В универмаге или типа того?

Элизабет расплывается на это в улыбке, и пока я открываю «Акацию», жизнерадостно произносит:

– Мне не надо работать, Бэйтмен, – и через секунду добавляет уже со скукой:

– Кому как не тебе знать, что это за ощущение, мистер Уолл-стрит.

Она проверяет, все ли в порядке с губной помадой, глядя в крышечку компактной пудры Gucci; как и предполагалось, помада лежит превосходно.

Чтобы сменить тему, я спрашиваю:

– А кто выбрал это место? – я наливаю девушкам вино, а себе с делаю J&B со льдом и водой.

– Карсон. А может, Роберт.

Элизабет пожимает плечами, а потом, захлопнув пудру, пристально смотрит на Кристи.

– Твое лицо мне знакомо. Ты не училась в Далтоне?

Кристи отрицательно качает головой. Почти три утра. Я раздавливаю таблетку экстази и смотрю, как она растворяется в стакане с вином, который я намереваюсь вручить Элизабет. Утреннее Шоу Патти Винтерс было на тему: «Люди, Весящие Более Трехсот Килограмм – Что С Ними Делать?» Включив на кухне свет, я нахожу в морозильнике еще две таблетки наркотика и выключаю свет.

Элизабет – двадцатилетняя симпатичная девка, которая иногда появляется в рекламе Georges Marciano. Она – из Вирджинии, из древнего рода банкиров. Сегодня вечером мы ужинали с ее друзьями, двадцатисемилетним Робертом Фаррелом, финансистом, сделавшим довольно неровную карьеру, и Карсон Вайтол – подружкой Роберта. Роберт был в шерстяном костюме от Belvest, хлопчатобумажной рубашке с французскими манжетами от Charvet, галстуке из шелкового крепа с абстрактным рисунком от Hugo Boss и в темных очках Ray-Ban, которые он не снимал на протяжении всего ужина. На Карсон был костюм от Yves Saint Laurent и жемчужное ожерелье и к нему серьги из жемчуга с бриллиантами (от Harry Winston). Мы поужинали в «Free Spin», это новый ресторан Альберта Лиомана в районе Флетирон, а потом отправились в лимузине в «Nell's», где я извинился, заверив разгневанную Элизабет, что сейчас же вернусь, и дал указание шоферу ехать в район мясников, где подобрал Кристи. Пока она ждала на заднем сиденье запертого лимузина, мы с Элизабет, Робертом и Карсон пили в «Nell's» за одним из центральных столиков. Сегодня здесь было пусто, поскольку знаменитостей не было, – дурной знак. Наконец в два тридцать, пока Карсон пьяно хвасталась своим ежемесячным счетом за цветы, мы с Элизабет ушли. Элизабет была так обижена рассказом Карсон о чем-то в последнем номере W, что даже не поинтересовалась, почему в машине оказалась Кристи.

По дороге в «Nell's» Кристи призналась, что все еще в шоке от нашей прошлой встречи и что на сегодня у нее были грандиозные планы, но я предложил слишком много денег, чтобы она отказалась, и обещал, что ничего похожего на прошлый раз не повторится. Несмотря на то, что она была все еще напугана, несколько рюмок водки в лимузине вместе с деньгами, которые я дал ей раньше (больше тысячи шестисот долларов), подействовали на нее успокаивающе, как транквилизаторы. Ее грусть возбудила меня, и когда я протянул ей первую порцию – шесть купюр в серебряном зажиме для денег от Hughlans, – она повела себя как настоящий игривый котенок. Но когда я усадил ее в лимузин, она сказала, что после прошлого раза ей может потребоваться хирургическая операция или адвокат, и я выписал ей чек на тысячу долларов, а так как знал, что денег по нему она никогда не получит, то я нисколько не нервничал. Теперь, глядя на Элизабет в своей квартире, я вижу, как великолепно развита ее грудь, и надеюсь, что, когда экстази подействует, я смогу убедить девушек заняться передо мной любовью.

Элизабет спрашивает Кристи, не знакома ли она с мудаком по имени Спайси, и не бывает ли она в «Au Bar». Кристи качает головой. Пока Элизабет смотрит на Кристи так, словно та инопланетянка, я протягиваю ей вино с разведенной таблеткой экстази, и, очнувшись после ответа Кристи, Элизабет зевает:

– Ну, неважно. «Au Bar» теперь дерьмо. Просто кошмарное заведение. Я ходила туда на день рождения Малькольма Форбса. Вот уж господи прости.

Морщась, она выпивает залпом вино. Я сажусь в одно из кресел Sottsass из хромированного металла и дума и тянусь к ведерку со льдом, которое стоит на журнальном столике со стеклянной крышкой. Я опускаю туда бутылку вина, чтобы оно лучше охладилось.

Элизабет сразу же тянется к ней и наливает себе второй стакан. Перед тем как принести бутылку в гостиную, я растворил в ней две таблетки экстази. Угрюмая Кристи отпивает свое неиспорченное вино с опаской, стараясь не смотреть на пол; у нее все еще испуганный вид. Вероятно, молчание ей кажется невыносимым, и она спрашивает Элизабет, где та познакомилась со мной.

– O, господи, – стонет Элизабет, как будто бы она внезапно вспомнила нечто компрометирующее. – Я познакомилась с Патриком, боже, когда же… на дерби в Кентукки в восемьдесят шестом… нет, в восемьдесят седьмом… – она поворачивается ко мне. – Ты тогда таскался с этой дурой, Элисон… как же ее звали? Элисон Стул?

– Пул, милая, – хладнокровно отвечаю я. – Элисон Пул.

– Да, точно, – произносит она, потом с нескрываемым сарказмом, – Знойная телка.

– Что ты имеешь в виду? – обиженно спрашиваю я. – Она действительно была знойной телкой.

Элизабет поворачивается к Кристи и некстати замечает:

– Она отсосала бы у любого, у кого есть карточка American Express, – и я молю бога, чтобы Кристи не сказала бы, смущенно взглянув на Элизабет: «Мы не принимаем кредитных карточек». Чтобы этого не случилось, я добродушно говорю:

– Фигня.

– Слушай, – говорит Элизабет Кристи, протягивая ей руку, словно педик, который хочет поделиться сплетней. – Эта девчонка работала в солярии, – и, не меняя тона, – а ты чем занимаешься?

После долго молчания Кристи краснеет и еще более пугается, и я говорю:

– Она… моя кузина.

Медленно переварив это, Элизабет произносит: «А-а-а».

После еще одной долгой паузы я говорю: «Она… из Франции».

Элизабет скептически смотрит на меня – как будто я абсолютно ненормален – но решает не развивать эту тему и вместо этого спрашивает:

– Где у тебя телефон? Мне надо позвонить Харли.

Поиск по сайту: