Рэй Бредбери «Улыбка»

На главной площади очередь установилась еще в пять часов, когда за

выбеленными инеем полями пели далекие петухи и нигде не было огней. Тогда

вокруг, среди разбитых зданий, клочьями висел туман, но теперь, в семь

утра, рассвело, и он начал таять. Вдоль дороги по-двое, по-трое

подстраивались к очереди еще люди, которых приманил в город праздник и

базарный день.

Мальчишка стоял сразу за двумя мужчинами, которые громко разговаривали

между собой, и в чистом холодном воздухе звук голосов казался вдвое

громче.

Мальчишка притопывал на месте и дул на свои красные, в цыпках, руки,

поглядывая то на грязную, из грубой мешковины, одежду соседей, то на

длинный ряд мужчин и женщин впереди.

- Слышь, парень, ты-то что здесь делаешь в такую рань? - сказал человек

за его спиной.

- Это мое место, я тут очередь занял, - ответил мальчик.

- Бежал бы ты, мальчик, отсюда, уступил бы свое место тому, кто знает в

этом толк!

- Оставь в покое парня, - вмешался, резко обернувшись, один из мужчин,

стоящих впереди.

- Я же пошутил. - Задний положил руку на голову мальчишки. Мальчик

угрюмо стряхнул ее. - Просто подумал, чудно это-ребенок, такая рань а он

не спит.

- Этот парень знает толк в искусстве, ясно? - сказал заступник, его

фамилия была Григсби. - Тебя как звать-то, малец?

- Том.

- Наш Том, уж он плюнет что надо, в самую точку-верно. Том?

- Точно!

Смех покатился по шеренге людей.

Впереди кто-то продавал горячий кофе в треснувших чашках. Поглядев

туда. Том увидел маленький жаркий костер и бурлящее варево в ржавой

кастрюле. Это был не настоящий кофе. Его заварили из каких-то ягод,

собранных на лугах за городом, и продавали по пенни чашка, согреть

желудок" но мало кто покупал, мало кому это было по карману.

Том устремил взгляд туда, где очередь пропадала за разваленной взрывом

каменной стеной.

- Говорят, она _улыбается_, - сказал мальчик.

- Ага, улыбается, - ответил Григсби.

- Говорят, она сделана из краски и холста.

- Точно. Потому-то и сдается мне, что она не подлинная. Та, настоящая,

- я слышал - была на доске нарисована, в незапамятные времена.

- Говорят, ей четыреста лет.

- Если не больше. Коли. уж на то пошло, никому не известно, какой

сейчас год.

- Две тысячи шестьдесят первый!

- Верно, так говорят, парень, говорят. Брешут. А может, трехтысячный!

Или пятитысячный! Почем мы можем знать? Сколько времени одна сплошная

катавасия была... И достались нам только рожки да ножки.

Они шаркали ногами, медленно продвигаясь вперед по холодным камням

мостовой.

- Скоро мы ее увидим? - уныло протянул Том.

- Еще несколько минут, не больше. Они огородили ее, повесили на четырех

латунных столбиках бархатную веревку, все честь по чести, чтобы люди не

подходили слишком близко. И учти, Том, никаких камней, они запретили

бросать в нее камни.

- Ладно, сэр.

Солнце поднималось все выше по небосводу, неся тепло, и мужчины

сбросили с себя измазанные дерюги и грязные шляпы.

- А зачем мы все тут собрались? - спросил, подумав, Том. - Почему мы

должны плевать?

Тригсби и не взглянул на него, он смотрел на солнце, соображая, который

час.

- Э, Том, причин уйма. - Он рассеянно протянул руку к карману, которого

уже давно не было, за несуществующей сигаретой. Том видел это движение

миллион раз. - Тут все дело в ненависти, ненависти ко всему, что связано с

Прошлым. Ответь-ка ты мне, как мы дошли до такого состояния? Города - труды

развалин, дороги от бомбежек - словно пила, вверх-вниз, поля по ночам

светятся, радиоактивные... Вот и скажи, Том, что это, если не последняя

подлость?

- Да, сэр, конечно.

- То-то и оно... Человек ненавидит то, что его сгубило, что ему жизнь

поломало. Так уж он устроен. Неразумно, может быть, но такова, человеческая

природа.

- А если хоть кто-нибудь или что-нибудь, чего бы мы не ненавидели? -

сказал Том.

- Во-во! А все эта орава идиотов, которая заправляла миром в Прошлом!

Вот и стоим здесь с самого утра, кишки подвело, стучим от холода

зубами - ядовитые троглодиты, ни покурить, ни выпить, никакой тебе утехи,

кроме этих наших праздников. Том. Наших праздников...

Том мысленно перебрал праздники, в которых участвовал за последние

годы. Вспомнил, как рвали и жгли книги на площади, и все смеялись, точно

пьяные. А праздник науки месяц тому назад, когда притащили в город

последний автомобиль, потом бросили жребий, и счастливчики могли по одному

разу долбануть машину кувалдой!..

- Помню ли я, Том? Помню ли? Да ведь я же разбил переднее

стекло-стекло, слышишь? господи, звук-то какой был, прелесть! Тррахх!

Том и впрямь словно услышал, как стекло рассыпается сверкающими

осколками.

- А Биллу Гендерсону досталось мотор раздолбать. Эх, и лихо же он это

сработал, прямо мастерски. Бамм! Но лучше всего, - продолжал вспоминать

Григсби, - было в тот раз, когда громили завод, который еще пытался

выпускать самолеты. И отвели же мы душеньку! А потом нашли типографию и

склад боеприпасов - и взорвали их вместе! Представляешь себе. Том? - -

Том подумал.

- Ага.

Полдень. Запахи разрушенного города отравляли жаркий воздух, что-то

копошилось среди обломков зданий.

- Сэр, это больше никогда не вернется?

- Что-цивилизация? А кому она нужна? Во всяком случае не мне!

- А я так готов ее терпеть, - сказал один из очереди. - Не все,

конечно, но были и в ней свои хорошие стороны...

- Чего зря болтать-то! - крикнул Григсби. - Все равно впустую.

- Э, - упорствовал один из очереди, - не торопитесь. Вот увидите: еще

появится башковитый человек, который ее подлатает. Попомните мои слова.

Человек с душой.

- Не будет того, сказал - Григсби.

- А я говорю, появится. Человек, у которого душа лежит к красивому. Он

вернет нам-нет, не старую, а, так сказать, ограниченную цивилизацию,

такую, чтобы мы могли жить мирно.

- Не успеешь и глазом моргнуть, как опять война!

- Почему же? Может, на этот раз все будет иначе. Наконец и они вступили

на главную площадь. Одновременно в город въехал верховой; держа в руке

листок бумаги, Огороженное пространство было в самом центре площади. Том,

Григсби и все остальные, копя слюну, подвигались вперед - шли,

изготовившись, предвкушая, с расширившимися зрачками. Сердце Тома билось

часто-часто, и земля жгла его босые пятки.

- Ну, Том, сейчас наша очередь, не зевай! - По углам огороженной

площадки стояло четверо полицейских - четверо мужчин с желтым шнурком на

запястьях, знаком их власти над остальными. Они должны были следить за

тем, чтобы не бросали камней.

- Это для того, - уже напоследок объяснил Григсби, - чтобы каждому

досталось плюнуть по разку, понял, Том? Ну, давай!

Том замер перед картиной, глядя на нее.

- Ну, плюй же!

У мальчишки пересохло во рту.

- Том, давай! Живее!

- Но, - медленно произнес Том, - она же красивая!

- Ладно, я плюну за тебя!

Плевок Григсби блеснул в лучах солнца. Женщина на картине улыбалась

таинственно - печально, и Том, отвечая на ее взгляд, чувствовал, как

колотится его сердце, а в ушах будто звучала музыка.

- Она красивая, - повторил он.

- Иди уж, пока полиция...

- Внимание!

Очередь притихла. Только что они бранили Тома - стал как пень! - а

теперь все повернулись к верховому.

- Как ее звать, сэр? - тихо спросил Том.

- Картину-то? Кажется, "Мона Лиза"... Точно: "Мона Лиза".

- Слушайте объявление, - сказал верховой. - Власти постановили, что

сегодня в полдень портрет на площади будет передан в руки здешних жителей,

дабы они могли принять участие в уничтожении...

Том и ахнуть не успел, как толпа, крича, толкаясь, мечась, понесла его

к картине. Резкий звук рвущегося холста... Полицейские бросились наутек.

Толпа выла, и руки клевали портрет, словно голодные птицы. Том

почувствовал, как его буквально швырнули сквозь разбитую раму. Слепо

подражая остальным, он вытянул руку, схватил клочок лоснящегося холста,

дернул и упал, а толчки и пинки вышибли его из толпы на волю. Весь в

ссадинах, одежда разорвана, он смотрел, как старухи жевали куски холста,

как мужчины разламывали раму, поддавали ногой жесткие лоскуты, рвали их в

мелкие-мелкие клочья.

Один Том стоял притихший в стороне от этой свистопляски. Он глянул на

свою руку. Она судорожно притиснула к груди кусок холста, пряча его.

- Эй, Том, ты что же! - крикнул Григсби. Не говоря ни слова,

всхлипывая. Том побежал прочь. За город, на испещренную воронками дорогу,

через поле, через мелкую речушку, он бежал и бежал, не оглядываясь, и

сжатая в кулак рука была спрятана под куртку.

На закате он достиг маленькой деревушки и пробежал через нее. В девять

часов он был у разбитого здания фермы. За ней, в том, что осталось от

силосной башни, под навесом, его встретили звуки, которые сказали ему, что

семья спит-спит мать, отец, брат. Тихонько, молча, он скользнул в узкую

дверь и лег, часто дыша.

- Том? - раздался во мраке голос матери.

- Да.

- Где ты болтался? - рявкнул отец. - Погоди, вот я тебе утром всыплю...

Кто-то пнул его ногой. Его собственный брат, которому пришлось сегодня

в одиночку трудиться на их огороде.

- Ложись! - негромко прикрикнула на него мать.

Еще пинок.

Том дышал уже ровнее. Кругом царила тишина. Рука его была плотно-плотно

прижата к груди. Полчаса лежал он так, зажмурив глаза.

Потом ощутил что-то: холодный белый свет. Высоко в небе плыла луна, и

маленький квадратик света полз по телу Тома. Только теперь его рука

ослабила хватку. Тихо, осторожно, прислушиваясь к движениям спящих, Том

поднял ее. Он помедлил, глубоко-глубоко вздохнул, потом, весь ожидание,

разжал пальцы и разгладил клочок закрашенного холста.

Мир спал, освещенный луной.

А на его ладони лежала Улыбка.

Он смотрел на нее в белом свете, который падал с полуночного неба. И

тихо повторял про себя, снова и снова: "Улыбка, чудесная улыбка..."

Час спустя он все еще видел ее, даже после того как осторожно сложил ее

и спрятал. Он закрыл глаза, и снова во мраке перед ним - Улыбка. Ласковая,

добрая, она была Там и тогда, когда он уснул, а мир был объят безмолвием,

и луна плыла в холодном небе сперва вверх, потом вниз, навстречу утру.

Поиск по сайту: