Метаистория» Хейдена Уайта

Книга Х. Уайта [1] “Метаистория” не просто демонстрирует грамотное или даже вдохновенное следование уже известной парадигме, она создает новую парадигму в теории историографии. Возможно, масштаб ее сложно оценить из нашего времени и конкретного российского интеллектуального пространства. Как часто бывает в таких случаях, сейчас нам гораздо лучше видны условность предлагаемой Уайтом модели историографических процессов XIX в., избыточность объяснительного аппарата и т.д. Но все это мы можем заметить лишь потому, что Уайт в определенном отношении научил нас видеть [2].

Книга внушительна по объему и охватываемому периоду (конец XVIII — начало XX в.). Композиция стройна, под стать виньеткам, украшающим оглавление. Концептуальное введение “Поэтика истории”, которое стоит особняком, занимая едва ли десятую часть книги по объему и перевешивая сотни страниц конкретного анализа историографии и философии истории XIX в. по значимости [3], и основная часть книги, посвященная детальному анализу исторического дискурса восьми авторов: четырех историков (Мишле, Ранке, Токвиля, Буркхардта) и четырех философов (Гегеля, Маркса, Ницше, Кроче). Рассматривается и ряд других авторов. Первая глава первой части, посвященная XVIII в., недвусмысленно указывает на то, что могла бы быть написана еще одна книга — “Метаистория II: Историческое воображение в Европе XVIII века”. Самостоятельную интригу в этой главе образуют характеристики Вико, Гердера, в какой-то мере Лейбница, Вольтера и Канта. Дж. Вико вообще автор для Уайта в высшей мере значимый [4]. Однако не следует обманываться привычной хронологией и хрестоматийным набором имен.

Уайт перелицовывает канон. Его интересует “другой XIX век”. Уайт неоднократно называет XIX в. “классическим”, что расходится с привычным отнесением “классического” к периоду раннего нового времени. XIX в. обретает статус “классики” для современной историографической культуры, это время, когда задаются и правила историографического дискурса, и представления профессии о самой себе, время, когда устанавливаются пределы, в рамках которых долгое время будет заключена историческая теория: “история как наука” versus “история как искусство”. Еще в 1966 г. в одноименной статье Уайт назвал это наследие XIX в. “бременем истории” [5]. Подведение этого комплекса представлений под определение “классики” позволяет занять в его отношении дистанцированную позицию. Своими построениями Уайт нарушает эффект непрерывности прошлого от XVIII к XIX и далее к XX в. Привычка воспринимать эту последовательность как данность и есть один из результатов “исторического воображения XIX века”, которое пытается описать Уайт. А сделать это, во всем следуя правилам этого “исторического воображения”, невозможно.

Требуемая дистанция, собственно, и выражена в ключевом слове заглавия: метаистория. В своей попытке занять метапозицию Уайт опирается на несколько источников: литературоведение (русские формалисты, Нортроп Фрай, Кеннет Берк), аналитическую философию истории (теории объяснения), социологию знания (Карл Мангейм), прагматическую философскую традицию (Стивен Пеппер). Не следует, как кажется, слишком серьезно относиться к созданной Уайтом конструкции [6]. Попытка досконально разобраться во всех понятиях и в том, как они соотносятся между собой, может скорее помешать, чем помочь читателю. Гораздо важнее понять ее как мыслительный жест. Сегодня в этом жесте более всего обращает на себя внимание его избыточность. Четыре объяснительные сетки — это слишком много, да и в тексте они потом работают неравномерно. Их наличие более всего указывает на то, насколько сложно было и для самого Уайта выйти за пределы привычного исторического дискурса. В этом смысле более точно рассматривать обращение Уайта к другим дисциплинам, и прежде всего к литературоведению, не как шаг истории к литературе, а как шаг истории от традиционного облика своей собственной дисциплины.

В теоретическом построении Уайта действительно важный момент один: перенос акцента на текстуальное, дискурсивное измерение текста историка (что вовсе не обозначает отрицания существования внетекстовой исторической реальности). Ключевым в этом отношении является понятие построения сюжета (emplotment) [7]. Во-первых, все современные истории отличаются от простой последовательности событий (хроник, в терминологии Уайта), они являются повествованиями. Основной вопрос, который ставит Уайт в рамках своей метаистории: как связаны форма исторического сочинения и его способность представлять историческую реальность, иными словами, каковы будут следствия для исторической теории, если мы всерьез отнесемся к факту использования историком языка.

В традиционной историографии не возникало подобного рода проблем, повествование (нарратив) считалось просто удобной формой изложения, и не более того. Однако Уайт показывает, что нарратив — это не просто нейтральная дискурсивная форма, которая может использоваться, а может не использоваться при представлении реальных событий. Историческое сочинение знаменует особый взгляд на реальность, концептуальное “содержание” которой обретает иллюзорную связность посредством артикуляции в тексте историка. Сначала историк до каких-либо актов исследования или письма полагает наличие мыслимого “целого” в прошлом: он устанавливает “историческое поле” в акте префигурации (“До того как историк будет в состоянии наложить на данные исторического поля концептуальный аппарат с целью их представления и объяснения, он вначале должен префигурировать [prefigure] это поле, то есть конституировать его как объект умственного восприятия” (с. 50; курсив автора). Четыре тропа, используемых при анализе авторов XIX в., — метафора, метонимия, синекдоха и ирония, всякий раз указывают именно на это несводимое поэтическое измерение исторического текста. Затем, при написании текста историк прибегает к той или иной сюжетной схеме [emplotment] просто в силу того, что он создает законченный текст, текст с началом, серединой и концом[8]. В “Метаистории” Уайт останавливается на романе (romance), трагедии, комедии и сатире. При этом сам принцип применения понятия “построение сюжета” к историографии шире этих конкретных четырех сюжетов, которые, вслед за Н. Фраем, избирает Уайт. В дальнейшем он не ограничивается этим набором. Таким образом, Уайт переописывает историографию как дискурсивную практику (по крайней мере, претендует на ее переописание) [9].

Литературоведу эти рассуждения могут показаться не только понятными, но даже элементарными, но от историка в начале 1970-х гг. серьезное следование этой логике требовало радикального переосмысления своей дисциплины. Традиционная историография полагает, что сама история состоит из множества прожитых индивидуальных и коллективных “историй”, тогда как задача историка состоит в том, чтобы выявить эти истории и пересказать их в историческом сочинении. Но именно в этом и состоит проблема: именно потому, что реальные события не являют себя в виде готовых историй с началом и концом, их так трудно представить в виде связного рассказа, который мог бы претендовать на подлинность. Не случайно сами историки представляют свою деятельность как ремесло, и ремесло довольно сложное. Далеко не каждый работающий с историческими источниками в состоянии написать “правильный” исторический рассказ. Конечно, профессиональный историк не согласится с тем, что от непрофессионального историка его отличает только форма изложения. Он претендует на большее — на умение отыскивать истину, на знание путей, которые ведут к самой реальности. Но, по мнению Уайта, именно дискурсивное начало обеспечивает то представление об исторической реальности, которое и делает возможным существование исторической науки.

Некоторого пояснения, как представляется, требует еще одна формула заглавия — “историческое воображение”. Понятие “воображение” здесь гораздо шире понятия литературного вымысла, или фикциональности, его следует располагать в одном ряду с понятием “мимесис” [10]. При этом “мимесис” означает не отсылку к реальности, а дискурсивный акт, результатом которого становится эффект правдоподобия [11]. Как кажется, именно для того, чтобы подчеркнуть это отличие от литературного вымысла, Уайт говорит об “анализе глубинной структуры исторического воображения” (с. 23; курсив наш). При таком понимании “реализм”, который Уайт неизменно ставит в кавычки, безусловно, является одной из форм “воображения”.

Если же говорить о конкретных разборах авторов XIX в., представленных в основной части книги, то в них, наряду с заявленным теоретическим подходом, содержится довольно много от традиционной истории идей. Новое в главах, посвященных анализу взглядов конкретных историков, дается весьма компактно. (Так, в многостраничном анализе Гердера разбор его текста с точки зрения теоретической позиции, сформулированной во введении, занимает полторы страницы; с. 102—103.)

При этом в трех метатеориях, которые избирает Уайт (Фрай, Пеппер, Мангейм), есть одно важное общее качество. При всей парадоксальности подобного утверждения, в них заложен историзм (хотя, конечно, не историцизм в попперовском понимании). В этом смысле не стоит переоценивать радикальность Уайта. Его позиция не антиисторична. С одной стороны, он возвращается к традиционным формам историзма, на что указывали как его критики, так и его сторонники. С другой, он пытается открыть пространство для новых форм историзма [12]. Об этом красноречиво свидетельствует данное в заключении рассуждение Уайта об ироническом модусе в историографии, к которой, напомним, Уайт относит и свою работу: “Историки и философы истории будут, таким образом, свободны концептуализировать историю, постигать ее содержание, конструировать повествовательные объяснения ее процессов в той модальности сознания, которая в наибольшей степени соответствует их собственным моральным и эстетическим ожиданиям. Историческое сознание останется открытым для установления заново его связей с великими поэтическими, научными и философскими интересами, которые вдохновляли классических практиков и теоретиков его золотой поры, — в XIX веке” (с. 500; курсив наш).

Мы практически выносим за пределы нашего рассмотрения интеллектуальный контекст самой книги Уайта, то, в какой мере она укладывается или не укладывается в общую схему структурализма–постструктурализма (постмодернизма в историческом знании). Важным в этом отношении представляется только одно замечание. В отличие от многих переведенных за последние годы книг, представляющих западное гуманитарное знание второй половины XX в., “Метаистория” открывает редкую для русскоязычного читателя возможность опереться на собственную научную традицию [13]. “Метаистория” не требует изобретать научный язык с нуля: формалисты, Р. Якобсон, О. Фрейденберг, В. Пропп и другие авторы работали над созданием этого языка в России в 1920-е гг. Подобное “установление прерванных связей” на уровне научного языка, как кажется, — необходимый шаг, который предстоит сделать современному российскому гуманитарному сообществу для серьезного освоения западного теоретического опыта.

“Метаистория” — единственная книга Уайта, носящая монографический характер. Более поздние его книги представляют собой сборники статей, опубликованных ранее в различных изданиях. Тематический разброс их довольно значителен: средневековые хроники, Просвещение и его оппоненты, различные прочтения интеллектуальной традиции XIX—XX вв. (Дройзен, Кроче, Пруст, Ауэрбах, Рикёр, Деррида, Фуко), опыт Холокоста. Однако теоретический фокус остается постоянным: история как текст, многообразие форм концептуализации выражения исторического опыта. Последовательное выступление с этих теоретических позиций обеспечивает Уайту особое положение в сообществе профессиональных историков. Кроме того, Уайт придерживается довольно радикальных левых политических взглядов и склонен эпатировать своих более умеренных коллег по профессии. У него устойчивая репутация зачинщика дискуссий и споров на конференциях.

Мы начали нашу рецензию с утверждения о парадигмальном характере работы Уайта. Означает ли это, что сформулированная в ней парадигма является нормой в современном историографическом сообществе на Западе? Ответ “нет” окажется более точным, чем ответ “да”, но степень рецепции взглядов Уайта и ряда других авторов, представляющих сходную позицию, сложно определить однозначно. С одной стороны, эти авторы заставили научное сообщество услышать себя. Если в 1973 г., когда вышла книга Уайта, она не вызвала почти никакой реакции [14], то сегодня она, без сомнения, принадлежит к числу классических работ [15], часто цитируется, широко используется в учебных университетских курсах, занимает почетное место в разделе теории историографии рекомендательной библиографии Американской исторической ассоциации. В 1980-е гг. на размеченном ею пространстве возникли новые дисциплинарные поля: новой интеллектуальной и новой культурной истории, новой историографии. С другой стороны, эта позиция осталась во многом маргинальной для исторической профессии в целом. И это, как ни парадоксально, лишний раз указывает на точность описания конструкции дисциплины, данного Уайтом.

Одно из ключевых для новой интеллектуальной истории понятий, понятие смысла (meaning), предполагает различение “смысла как результата” и “смысла как процесса”. Так вот, самым верным было бы читать “Метаисторию” как открытый, подвижный текст, начинающий разработку проблематики исторического нарратива в рамках исторической дисциплины, ибо, как утверждает сам Уайт, “изучить можно лишь то, что прежде будило воображение” [16].

Поиск по сайту: