Современный системный кризис мирового капитализма и его воздействие на общества Периферии (Латинская Америка)

Уже к середине 80-х годов топологическое и сущностное сходство происходившего с исторической ситуацией 1929 - 45 гг. стало очевидным. Но не менее явным стало иное: второй системный кризис ХХ века не воспроизводит - во всяком случае вокруг своей “колыбели” (центр системы) - апокалиптические картины полувековой давности.

Формула Шумпетера (“творческое разрушение”), китайское определение кризиса через два иероглифа, обозначающих “опасность” и “возможность” - оказались разделенными в пространстве, а не только (и не столько) во времени. “Творчество нового” (см. выше), реализованные возможности на этот раз сосредоточились в центрах системы[11] Об основных направлениях этой “капиталистической перестройки” см. статью В. Коллонтая (3) в данном сборнике., а полюсом “опасностей и разрушения” стали зоны полупериферии - капиталистической (Латинская Америка 80-х годов) и альтернативной. Ситуация в этом плане оказалась развернутой на 180 по сравнению с 1930-ми (СССР) и 1940-ми (Латинская Америка) годами. Как падение производства, инвестиций и т. д., так и рост безработицы, социальные, политические и военные потрясения в “Большом центре” (США, Западная Европа, Япония) оказались несравненно меньшими, чем пятьдесят лет назад[12] Ритм ежегодного роста производства в странах OCDE снизился с 3.3% в 1970-е годы до +2.9% - в 80-е. (Ср. с показателями падения промышленного производства в 1929-32 г.: около 50% в США, более 40% в Германии.). Напротив, трансляция кризиса на Латинскую Америку и, особенно, на Евразию и Центральную Европу привела к неизмеримо бльшим разрушениям в экономике и - с обратным политико-идеологическим вектором (антиавторитарным и антиэтатистским) - в сфере политики...

Начавшаяся четверть века назад “стадия перехода” и сегодня далека от своего завершения. Неясно, в частности, пройдены ли уже решающие рубежи ее кризисной фазы (даже в центре системы).

С наибольшей очевидностью о продолжающейся структурной нестабильности глобальной историко-экономической ситуации свидетельствуют финансовые кризисы, уже пять лет сотрясающие традиционную и новую полупериферии системы. Более глубоким и важным признаком незавершенности фазы - и стадии перехода в целом - выступает несоответствие (разрыв?) между высокими темпами технологической инновации - и традиционными совокупными показателями экономического развития (начиная с темпов роста ВВП и занятости). Но главным системным изъяном исторической ситуации выступает отсутствие качественных (и проецируемых на весь последующий исторический период) сдвигов в социально-институционной сфере. Сдвигов, сравнимых с теми, которые обеспечили в 30 - 40-х годах кристаллизацию новой субформации - и ее последовавшее развитие.

Сегодня об этом “изъяне” - по-разному определяя его, о необходимости и срочности его преодоления уже заговорили во весь голос (Давосский форум 1999 г., дискуссия насчет Пост-Вашингтонского консенсуса, выступления Д. Штеглица и т. д.). И это логично: происходящее воспринимается как “задержка” развития; крепнет ощущение тревоги в связи с неопределенностью перспектив именно общественного развития. Ощущение того, что в традиционном “повторяющемся” механизме перехода - что-то разладилось. Или - изменилось.

Об одном из возможных “факторов задержки” имеет смысл сказать уже здесь. Существенной характеристикой большинства системных кризисов - и “мировых”, и, особенно, “региональных”, периферийных - было возникновение ситуации альтернативности (исхода кризиса и последующего развития). На развилке объективно возможных исторических путей развертывалась борьба между различными проектами, тенденциями, вариантами и даже альтернативами выхода из кризиса, решения его проблем. Происходившее, как правило, в рамках единого “пространства возможного”, определяемого сложившейся новой ТЭП (в центре) или императивами движения к ней (на периферии) это противостояние социально-политических сил, представлявших различные варианты развития, в конечном счете выступало как фактор ускорения процесса, особенно его творческой фазы. Оно облегчало “базовой”, системообразующей (в перспективе) тенденции преодоление “сопротивления среды”, инерции; придавало побеждающему варианту общественного развития оптимальную форму, ускоряло становление вокруг ТЭП новой системы - ее социально-институционных, политических, культурно-идеологических “несущих конструкции”, в наибольшей мере обеспечивающих жизнеспособность системы.

Примерами подобного “вклада” “иных” тенденций в равнодействующую посткризисного развития могут служить процессы либерализации/демократизации в Великобритании (во второй половине XIX века) и Западной Европе в целом (после кризиса 1880 - 1890 гг.); складывание “welfare state” в центрах системы в ходе (США) и сразу же после завершения кризиса 1929 - 45 гг[13] Напомним, что система “капитализма середины ХХ века” испытала на себе как “реактивное” (порожденное силой, тенденциями, инерцией антифашистской борьбы) воздействие фашистского варианта, так и конструктивное воздействие антикапиталистической альтернативы и антиколониальной борьбы.. и др.

На этот раз ситуация выглядит - пока? - по-иному. И в центре, и, особенно, на периферии. В ходе - и в период - “четвертого системного” безальтернативность (включающая в себя безвариантность), однолинейность развития доминировала и на социальном, и на политическом, и - по существу - на идеологическом уровнях “перехода”. Будь то в определении социальной или мирохозяйственной ориентации процесса или его политических форм, или его результатов (в группах структурно-родственных стран). И если в центрах системы эта однолинейность частично компенсировалась сопротивлением и(или) инерцией глубоко укорененных элементов и блоков прежней социо-институционной подсистемы, то на полупериферии неограниченное воздействие фактора безальтернативности принимало зачастую тот характер “разрушения без созидания”, о котором говорилось ранее. Между тем в ХХ веке - и в начале, и в середине его (вплоть до первой половины 80-х годов) - именно общества капиталистической полупериферии отличались наиболее высоким потенциалом альтернативности. Ныне же вопреки определенным объективным (материальным?) предпосылкам и беспримерной остроте (или обострению) системных кризисов в Латинской Америке (80-е годы), Центральной Европе (80 - 90-е годы) и Евразии (80-е, 90-е, 2000-е годы), историческое развитие - за пределами отдельных, ограниченных во времени и пространстве эпизодов - не выявило мало-мальски значимых тенденций реального развития (?), помимо господствующей, “неолиберальной”...

Не касаясь пока вопроса о причинах данной “новации”, отметим, что, возможно, именно она стала одним из “векторов замедления” нынешнего перехода. “Слоновий срок беременности” общества (новой системой) в определенной мере связан с тем, что Фукуяма окрестил “концом истории”, а спортсмены назвали бы “забегом одиночки”.

Рассматриваемая проблема (растянутость и безальтернативность перехода) имеет и другой аспект. Доминирующий, неолиберальный проект (экономическая стратегия, социально-экономическая модель, соответствующая идеология) не создал вокруг себя - во всяком случае, на периферии - “поля консенсуса”, характерного для ведущих тенденций перехода в кризисах прошлого. Даже отсутствие альтернативных проектов не обеспечивает в большинстве “периферийных” случаев гегемонию проекта господствующего. Ни среди масс большинства, ни в среде интеллигенции, в сфере общественной мысли. Что опять-таки объясняет длительность (или тупиковость?) переходной ситуации - и снова ставит вопрос о причинах и последствиях безальтернативности (в условиях социальной малопривлекательности неолиберального проекта).

В ходе поисков ответа на эти - и смежные - вопросы, наряду с привычными отсылками к “банкротству социализма”, “неумолимости императивов глобализации” или особому хитроумию и злокозненности неолибералов, возникают и иные решения проблемы. Наиболее частым, в принципе - верным, но сугубо предварительным - выступает объяснение всех новаций той ситуацией совпадения и наложения разнотипных кризисов, о которой уже шла речь.

Другие решения исходят из принципиальных особенностей новой (микропроцессорно-информационной) парадигмы; третьи - из особенностей перехода к системе, ядром которой эта парадигма является. Схематически: неолиберальная безальтернативность перехода, стадии разрушения - и широчайшая альтернативность стадии посткризисного развития[14] Поскольку новая, гибко диверсифицирующая, предполагающая постоянное обновление технологий и производств ТЭП может служить ядром как общества социального (и национального) апартеида, так и неокорпоративных (и даже социалистических) структур.: неолиберальная гусеница может смениться монстром общества социального апартеида - или прекрасной бабочкой партисипативно-демократических (социалистических) структур. (Модель развития, напоминающая фужер для шампанского.)[15] Следует отметить, что подобная гипотеза сама означает отказ от экстраполяции соответствующих моделей прошлого. Ибо в прежних кризисах ситуация множественности путей была атрибутом лишь кризисной фазы перехода; дальше шло “движение по колее”. Во-вторых же, в течение всех десятилетий этого, эволюционного движения оно шло в рамках того варианта развития, который утвердился уже в стадии перехода. “Мавр, сделавший свое дело” и завоевавший таким образом гегемонию в обществе, - уже не “уходил”.

В. Системный кризис конца ХХ века: воздействие на периферию

Говоря о “периферии” мирового капитализма на стыке тысячелетий, мы имеем в виду почти все общества традиционного “третьего мира” и - с 1991 г. - большинство “экс-социалистических” государств. Пресловутое “всё остальное” (“все остальные” - по отношению к “золотому миллиарду”), отличное от центра системы[16] Понимаемого - по А.И. Неклессе - как “страны Запада” + наднациональная финансовая империя (“Север”). и подчиненное ему. Крайняя - и неравномерно растущая - структурная разнородность этой периферии заставляет ограничиться двумя аспектами проблемы: некоторыми самыми общими контурами воздействия кризиса и, более конкретно, его результатами на латиноамериканской полупериферии.

Признаю, что именно вокруг данной темы переплетение процессов системного кризиса и глобализации является наиболее тесным, а разделение их слишком часто выглядит искусственным.

I. “Третий мир” перед лицом “перехода” в первом

К концу 70-х годов ХХ века положение и перспективы мирового Юга (и более широко - “Не-Запада”) в процессе мирового развития выглядели сугубо неоднозначно.

С одной стороны, стала историей антиколониальная трансформация и постколониальная эйфория 50 - 60-х годов. Пришло понимание реальностей зависимого развития. Экономическая дистанция между Севером и Югом в целом не сокращалась. А внешняя “плоскость опоры” развития последнего - мир “социализма” - все более явно демонстрировал симптомы неспособности к выполнению этой функции. Имущественная поляризация, социальные разрывы в обществах Юга не уменьшались. На наиболее экономически развитую, южноамериканскую зону “третьего мира” наползала тень фашизации...

С другой - это были годы крупнейшего военного поражения империализма - во Вьетнаме, последних ударов по колониализму (Африка) и первых - по т. н. “неоколониальным” формам эксплуатации (нефтяные кризисы, деятельность ОПЕК, национализация нефтепромыслов). Мировая экономическая ситуация в целом складывалась благоприятно для развивающихся стран: предкризисной фазе развития Запада соответствовали и перемещение на Юг, к дешевой и относительно квалифицированной рабочей силе ряда предприятий и отраслей обрабатывающей промышленности, и рост потребностей в “южном” сырье (а, стало быть, и цен на него), и обилие свободного и дешевого капитала. На Юго-Западе и Юго-Востоке шли крупномасштабные процессы индустриализации. Уроки Вьетнама и сохранявшаяся военная мощь “социалистического мира” стали важным дополнительным стимулом поисков Западом новых, глобал-реформистских моделей отношений и взаимодействия с “третьим миром”, отказа от политики интервенций - и “политика прав человека”. Несомненным был сам факт внимания к проблемам “третьего мира” и его развития. То обстоятельство, что наиболее развитые страны “третьего мира” как бы вступали в общую с Западом (и “Востоком”) индустриальную фазу развития - и имели в своем пользовании капиталы (займы и экспортная выручка) Запада для движения по этому пути, усиливало “оптимистический”, догоняющий настрой элит Юга. Впервые ими был выработан эскиз глобального альтернативного проекта (программа НМЭП). Вопреки постепенно нараставшим процессам экономической и политической дифференциации, центростремительная тенденция в развитии Юга во второй половине 70-х годов все еще была преобладающей.

Инерция этих “переходных” процессов - и настроений - оставалась чуть ли не определяющей и в короткой “буферной” фазе 1978 - 1981 гг. Но уже в 1982 г. разбуженная сдвигами в центре и канализованная им на Юг волна ударила по “Не-Западу” (начиная с Латинской Америки) с силой цунами...

Между тем потенциал взаимодействия развития Юга - и “перестройки” на Севере представлялся исследователям и политикам “третьего мира” не однозначно. В течение всех 80-х годов.

Естественно[17] С точки зрения научных представлений предшествующих десятилетий (теория зависимого развития и т. д.)., что большинство исследователей встретили новые импульсы с привычной (и в конечном счете - оправдавшейся) настороженностью. Как всё, несовпадающее с уже добытым знанием; как всё, что шло из центра системы. Тем более алармистской была эта реакция, что предкризисная конъюнктура воспринималась скорее оптимистически (см. выше), господствовавшая (в 40 - 70-х годах) этатистская ориентация рассматривалась как единственно-прогрессивная; а неоглобализм администраций Рейгана и Тэтчер нес на себе очевидный отпечаток реваншизма (Запада).

Главное же заключалось в том, что слишком разителен был контраст между новейшими технологическими (и управленческими) достижениями Севера - и реалиями Юга. Ощущение “расширения и углубления пропасти” между Севером и Югом рождалось почти спонтанно; образ “концентрических кругов” - или лабиринтов - “зависимости” (за каждым преодоленным барьером - колониальным, индустриальным - возникает следующий) становился первой реакцией на происходящее.

Однако в середине 80-х высказывались и иные суждения на этот счет, в диапазоне от антифаталистических (с известной натяжкой - альтернативистских) до апологетических. Первые исходили из более глубокого анализа новой парадигмы (точнее - нового в парадигме) и из более критической оценки предкризисной ситуации на Юге. В Латинской Америке наиболее известным текстом, отражающим данный подход к проблеме, стал позднейший (1990 г.) документ ЭКЛА “Transformacion productiva con equidad”[18] Comisin Econmica para Amrica Latina y el Caribe (CEPAL), Santiago de Chile, 1990, p. 185. Об апологетическом же субварианте оптимизма - неолиберальном, реваншистском (или ренегатском), нормативном и имитационном, воинствующе антисолидаристском - говорить, наверное, не стоит: он слишком нам известен по отечественной публицистике 90-х годов. (Впрочем, и на Юге расцвет апологетики пришелся на те же 90-е годы. Точнее, на их первую половину.).

“Прогрессивные оптимисты” (антифаталисты) констатировали, что смена парадигмы открывает перед Югом новые возможности для догоняющего рывка и указывали на новые приоритеты развития, необходимые для реализации этих возможностей[19] См. в частности “La tercera revolucin Industrial. - Impactos Internacionales del actual virajle tecnolgico”. Ed. Preparada por C. Ominami. B. Aires, 1986; C. Perez, “Microelectronics, Long Waves and World Structure Change. New Perspectives for Developing Countries.” (“World Development”, 1985, vol. 13, N 3, pp. 446-453; 457-460)..

Во-первых, потому, что подобную перспективу открывает перед наиболее развитыми странами периферии любая смена ТЭП в центре. Ибо страны эти в меньшей мере отягощены структурами и инерцией успехов прежней системы. Ибо сама “перестройка” в центрах требует времени, предполагает определенное замедление темпов роста в более развитых странах - и, стало быть, предоставляет это время периферии. Для “обучения”, для вхождения в новую систему - пусть даже “прыжком в последний вагон” замедлившего ход поезда.

Во-вторых же, в рамках нынешнего перехода существует (существовало) еще одно, специфическое “окно возможностей”: важнейшими элементами “вхождения” в новую модель были на этот раз не общая развитость промышленных отраслей, обладание современными специальными технологиями, навыки и опыт индустриального развития (как это было в конце XIX и середине ХХ века), а прежде всего - обладание научным и управленческим знанием, информацией, в принципе доступным и ряду стран и регионов периферии с развитым университетским образованием. В том же направлении воздействовало и существование альтернативного “резервуара” научных знаний - стран “социалистического сообщества”, и процессы глобализации научной мысли.

Кроме того, характерная для новой парадигмы тенденция к фрагментарности, гибкости, диверсификации производства позволяла “обойти” тяжелейший - для периферийных стран - барьер экономически эффективных размеров рынка; использовать, превратить в преимущества ту специфику их условий, которая в условиях господства унифицирующей модели была несомненным препятствием для развития. А потенциальное всеприсутствие информационно-микропроцессорных технологий давало возможность модернизации сугубо традиционных, оставшихся на обочине индустриализации отраслей (сырьевых и т. п.), удельный вес которых на периферии был особенно велик.

При этом речь шла о “гонке против времени”: фаза, наиболее благоприятная для интеграции в новую модель, представлялась достаточно кратковременной (до конца века); преодоление центром структурного кризиса обещало вновь повысить барьеры и ускорить “ход поезда”. И использование “окон возможностей” предполагало быстрое преодоление инерции прежней, этатистско-“компенсирующей” модели (главным образом импортозамещающего ее варианта), а также максимальные вложения в “человеческий фактор” (образование, децентрализацию управления, смягчение социальной поляризации и резкое усиление творческого начала в развитии).

Этот прогрессивный потенциал начавшейся трансформации нельзя сбрасывать со счетов при оценке реальных ее результатов.

II. Первые итоги. Экономика

Смещение, поворот основных потоков инвестиций, торговли, процессов расширения рынков в сферу отношений “Север - Север” стало первым глобальным результатом новой технико-производственной революции. Резко сократившийся приток инвестиций и займов (на “Юг - Юго-Запад”) сопровождался ростом ресурсосберегающих технологий (на Севере): интенсивность потребления сырья, энергии и т. д. - замещалась интенсивностью информации; сокращение импорта из “третьего мира” - падением стоимости его продуктов. То же технологическое обновление обусловило падение заинтересованности Севера в дешевой рабочей силе Юга[20] Репрограммировать микропроцессор обходилось отныне дешевле, чем возить дешевую, но устаревающую продукцию “прошлого цикла” за тысячи километров.. Отсюда - кризис новых (60 - 70-х годов) промышленных отраслей “третьего мира”, обязанных своим недолговременным расцветом именно этому фактору. Наиболее впечатляющим памятником недавним надеждам на успех имитирующего индустриального развития становились руины автомобильной промышленности на периферии.

Одновременно финансовые потребности технологической перестройки у себя дома, общее резкое удорожание капитала не только оставили в прошлом недавнюю заинтересованность Севера в инвестициях на Юг (и займах его правительствам), но и привели к катастрофическому, вчетверо росту ссудного процента и общей суммы прошлой - инвестированной, растраченной, разворованной - задолженности.

Именно это “направление воздействия” оказалось (и показалось) главным вестником экономического ненастья для стран Латинской Америки - с начала 80-х годов (а для России - в конце 90-х).

Так, “перестройка” на Севере оборачивалась для Юга кризисом разрушения, подорвавшим основы роста и развития 1950 - 70-х годов - и девальвировавшим большую часть его достижений.

Наиболее остро и негативно системный сдвиг воздействовал на те регионы полупериферии и альтернативного развития, которые в предшествующие десятилетия были в наибольшей мере затронуты процессами традиционной индустриализации. При этом первый удар пришелся по зонам, наиболее интегрированным в мировое хозяйство (Латинская Америка, Центральная Европа); затем настала очередь СССР (Евразии).

В Латинской Америке 1977 - 81 гг. были временем достаточно быстрого экономического роста, опиравшегося на мощный поток инвестиций и займов. Регулирующая и перераспределяющая роль государства не только обеспечивала благосостояние чиновников и средних слоев, но и смягчала положение более широких масс, причем не только в странах, снявших пенку с удвоенных нефтяных прибылей 1979 - 80 гг. Несмотря на мерзости, творимые диктатурами Юга и перешейка (Сальвадор, Гватемала), общее видение глобальной ситуации было скорее оптимистическим. В значительной мере благодаря экономическим итогам этих лет разрыв в темпах ежегодного прироста ВВП между странами ОЭСР и Латинской Америки возрос с 0.8% (+4.8 - и +5.6%) в 1960-х гг. до 2.7% (+3.2 - и +5.9%) - в 70-х[21] См. “Transformacin productiva...”, pp. 42.. За этими цифрами - характерная ситуация “продвинутого” Севера, уже вступившего в очередную предкритическую фазу развития - и традиционного авангарда Юга, живущего инерцией и отражением прошлой, предпереходной полосы исторического развития.

Латинская Америка устойчиво воспринималась как авангард Юга, а наиболее развитые страны региона - как основные кандидаты на вступление в “клуб избранных”. (Правда, лишь в XXI веке.)

Переход в “иной мир”, действительно, совершился. Но гораздо раньше - в 80-е годы. И совсем не в предполагавшемся смысле...

1982 г. прервал инерцию тридцати лет “роста и модернизации”. Ревалоризация внешнего долга - и долговой кризис, падение экспорта, темпов роста, а затем и абсолютных показателей ВВП, череда “черных понедельников” (вторников, сред, а также четвергов и пятниц) в одной стране за другой обозначили перелом прежних кривых развития. Инерция “традиционно индустриальной” экономики (и нерешенных проблем, унаследованных от “давно прошедшего”) оказалась в 80-е годы в Латинской Америке столь же непреодолимой, как и в СССР; способность к саморазвитию - почти столь же ограниченной.

К концу десятилетия с ослаблением и исчезновением “второго мира” пропали и политические резоны повышенного интереса США к региону. Кончилась ситуация “большого аукциона”, началось десятилетие “политики низкого профиля”.

Как отмечается в уже упоминавшемся тексте ЭКЛА - “утратили динамизм все три основных источника экономического развития региона в 1950 - 80 гг. - экспансия сектора сырьевого экспорта, индустриализация, опиравшаяся сначала на внутренний, а затем и на внешний спрос, и постоянный рост инвестиций - национальных и, особенно, внешних[22] “La transformacion...”, p. 24.
На уровне конкретной цифири эта “смена декораций” выглядела следующим образом:
Ежегодный прирост ВВП на душу (+2,75% - в 60-е гг. и +3,7% - в 70-е) опустился в 1980-е до -3,6%. Уровень 1980 г. по ВВП на душу был достигнут лишь в 1996 г... Доля накоплений (инвестиций) сократилась с 22,7% в 1980 г. до 15,9% в 1984 г. (и 16,4% - в 1989). Удельный вес региона в мировом импорте капитала сократился в 2,5 раза.
Выплатив в 1981 - 92 гг. внешним кредиторам 287,2 млрд. долларов, Латинская Америка нарастила общую сумму задолженности с 200 (1980) до 451 млрд.
Показатели ежегодной инфляции, выросшие с +21% в 1965 - 74 гг. до +50 в 1975 - 79 гг., достигли в 1980 - 89 гг. +229. (В 1988 и 1989 соответствующие цифры взлетели до +774 и +1023.)
Число латиноамериканцев, официально находящихся ниже черты бедности, возросло за десятилетие со 112 до 164 млн., что во многих странах региона составляло от 50 до 75% населения.
После крутого падения в 1983 - 87 гг. уровень средней зарплаты восстановился в Аргентине лишь в 1991 г., в Мексике - к концу 90-х, а в Перу остается ниже докризисного уровня и сегодня. И т. д., и т. п.”.

Общим результатом стал рост экономических диспропорций, экономическое и социальное истощение (desgaste) региона, растущая поляризация доходов, общий кризис всех сфер общественного сектора.

Автономное развитие отвечающих императивам нового цикла технологий, стартовавшее (в Бразилии) в 70-е годы, по существу прекратилось. Почти повсеместно “окна возможностей” были забиты. В промышленности вчерашнего (для мира) дня воспроизводились картины 30-х годов на Западе. На этот раз едва ли не главными жертвами кризиса оказались индустриальные рабочие и многие другие - в том числе еще вчера процветавшие - группы средних слоев; главным социальным продуктом эпохи стал не “новый пролетариат”, а армия “неформального труда”.

Резко расширилась брешь между регионом и зонами центра системы: на этот раз ежегодный прирост объема ВВП составлял соответственно +0.8 - и +2.7%. Одновременно Латинская Америка утратила и свое место “наиболее развитой из слаборазвитых”: как первое, так и второе поколения тигров и драконов Юго-Восточной Азии перепрыгнули через застрявший на рифах кризиса Юго-Запад...

Параллелизм ситуаций и тенденций 80-х годов в Латинской Америке и 90-х годов - в России подтверждает, что экономический провал зон индустриальной периферии в конце ХХ века стал результатом взаимодействия двух общих для них процессов развития: долгосрочного регионального кризиса - и столкновения с айсбергом кризиса мировой системы. Объединенные ограниченностью способности к “самоподдерживающемуся” (адекватно реагирующему на изменения среды) развитию; инерцией процессов и успехов фазы экстенсивной индустриализации, врожденным (Латинская Америка) или заново приобретенным (СССР периода застоя) имитационным комплексом, “раздуванием” и неподконтрольностью государства - оба региона оказались наиболее уязвимыми в полосе перелома тенденций. Оба не смогли быстро адаптироваться, использовать те “окна возможностей”, которые открылись перед ними (или имелись у них) в период смены парадигмы...

Другое дело, что из ситуации “кризиса в кризисе” (региональном), к стабилизации (но не к модернизации и равноправной интеграции в новую, становящуюся систему; не к преодолению кризиса структур) Латинская Америка повернула значительно раньше России. В силу рыночного характера своей предкризисной экономики, несравненно более органичной интеграции в экономику мировую; большей укорененности традиций и институтов политической демократии и гражданского общества...

III. От демобилизирующего авторитаризма к демобилизованной демократии