Психологическое Дзю-до

Как я говорил в Главе 2, Гештальт-терапия часто усили­вает терапевтический идеал (аутентичность и концентра­ции на настоящем) и вместо работы по будущему исправлению старается достичь здорового отношения в на­стоящем через конфронтацию «игр» и уверток старания, направленных на то, чтобы быть истинным, поиск досто­верности — решение быть «прямым», уйти от «дерьма со­бачьего» — все это и есть истинность. Постоять за себя — означает принять ответственность за наши нынешние по­ступки и упущения. Направленность к органичной регуля­ции ведет к укреплению личности в данный момент.

Такой подход между тем является лишь половиной Гештальт-терапии. Можно назвать его «прямым подходом». На практике же многие указания терапевта выделяют совер­шенно обратное: он призывает пациента быть не столько искренним, сколько преувеличить свою фальшь; вместо по­ощрения спонтанности экспрессии он может попросить па­циента идентифицироваться с его сверхэго или же обыграть, вложить все свое сердце в роль самокритики, требовательности к себе; или препятствовать, саботировать себя. Вместо принуждения пациента минимизировать свои просчитывания и игру фантазии, терапевт может также попросить его следовать своим фантазиям — как в управ­ляемым грезах Дезоилля — или читать проповедь или лек­цию. Говоря вообще терапевт предлагает пациенту преувеличить и принять сторону своей психологии, своего избегания, всех" своих тенденций, находящихся в противо­речии с терапевтическим идеалом.

Подобное отношение принятия стороны симптомов мо­жет быть выражено словами Уильяма Блейка: «Упорствуя в глупости, глупец становится мудрецом». Перле нередко выделял бесспорную ценность принципа подобной стратегии: ты никогда не покончить с чем-то, сопротивляясь. По­кончить можно, лишь углубившись в это. Если ты язвите­лен, стань еще более язвительным. Если послушный — стань еще более послушным. Что бы это ни было, но если ты проникаешь в него достаточно глубоко, оно исчезает, ассимилируется. Сопротивление ничего хорошего не дает. Ты должен войти в него полностью, слиться с ним. Слиться со своей болью, беспокойством, с тем, что тебя мучит. Пользуйся своей язвительностью. Пользуйся окружением. Пользуйся всем, с чем ты борешься, от чего хочешь изба­виться. Хвались этим! Хвались тем, какой ты великий са­ботажник. Если бы ты участвовал в движении сопротивления в последней войне, то, вероятно, стал бы героем.

Данный принцип можно воспринимать подобно прин­ципам борцов дзю-до или Тай-Чи-Чуан, где врага побеж­дают, не сопротивляясь, а отводя его силу или толкая его дальше по направлению его движения. Как борец может быть силен в своей мягкости, поскольку не нейтрализует противника, а использует его же силу, точно так же Геш-тальт-терапевт (или пациент) может пользоваться энер­гией, запертой в виде симптомов или сопротивлений, простой стимуляцией ее выражения и/или мягкой правкой ее направления, пока не наступит трансмутация неврасте­ника в эмоционально здорового человека с сильным харак­тером.

Я не уверен, что «ты никогда не справишься, сопротив­ляясь». Думаю, что большая часть Гештальт—терапии мо­жет рассматриваться как тренировочная ситуация, в которой мы сопротивляемся искушению избегать, выдви­гать претензии, просчитывать и др., и в этом процессе учимся чувствовать себя удобно без вывертов, которые ста­ли частью нашей «личности». Другими словами, я считаю, что мы в состоянии противиться своим отклонениям до не­которых пределов — и небезуспешно. Величина успеха данного направления обусловливает облегчение и эмоцио­нальную правильность переживания. Ненаправленным или окольным путем — стратегия сопутствия, а не борьбы с симптомами — можно идти до тех пор, пока мы не достиг­нем своих личных пределов. Думаю, что наиболее успеш­ные гештальт-терапевты знают об этом подспудно и умеют варьировать прямой путь и ненаправленный, «противоположный» (противоположный практике здорового отноше­ния, в котором используется временное попустительство тому, что проявляется как противоположное нам). Тера­певт стимулирует пациента на противостояние испытанию прямого пути, принимает его неудачи в этом, как ключи, которыми потом пользуется в работе посредством усиле­ния, объяснения, развития и идентификации. Большая часть эффективности Гештальт-терапевта, я думаю, бази­руется на способности восприятия неврастенического ха­рактера, в умении видеть отклонения от здорового самосознания и спонтанности состояния. Руководствуясь своим «нюхом», терапевт предлагает или направляет паци­ента на то, чтобы он стал своей противоположностью — что и происходит с перепроявленными увертками. В стратегии Гештальт—терапии терапевт ведет пациента через процесс, подобный тому, в котором ребенок, учащийся сидеть, от­крывает, что, чтобы сесть, нужно повернуться к спинке стула спиной, а не лицом.

Подобное открытие обычно и происходит в сеансе по Гештальту, при непосредственном участии, тогда как сто­роннему наблюдателю суть дела может и не открыться. Пациент открывает, что его возмущение является слабой, окольной формой здоровой агрессии, сторонний же наблю­датель будет шокирован видом деструктивной потери кон­троля; то, пациент переживает как вознаграждение и очистительный взрыв огорчения, пройдя через преувеличе­ние пустоты, наблюдатель, незнакомый с Гештальтом, со страхом может принять, что терапевт, нагнетая симптомы пациента, старается довести его до самоубийства. Способ­ность терапевта довести пациента до поворотной точки, где его деструктивные энергии превращаются в его же очищен­ную силу, зависит, по большому счету, не только лишь от техники, но и от эмпирического знания терапевта, что это возможно, и вследствие веры в конструктивизм мотивов, в которых патологические проявления являются искривле­ниями, возникающими вследствие нездорового отрицания, и способными к самоисцелению при осознании. Такая вера делает его способным следовать определенным курсом дей­ствий к эффектности, несмотря не хаос, ярость или потерю контроля пациента, и, кроме того, что главное, порождает необходимое для лечения доверие пациента.

Факт значимости как прямого, так и противоположного пути воздействия ставит терапевта перед выбором практи­чески на каждом шагу во время сеанса. Если пациент не прям в своих высказываниях, терапевт может либо попро­сить быть прямым, либо преувеличить его непрямоту; если пациент избегает контакта, можно попросить его прекра­тить или преувеличить избегание. Вот пример из моего сеанса с Джимом Симкиным:

«Смотрю на коврик. Теперь смотрю на потолок. Сейчас смотрю на пятнышко над вашей головой. Теперь на ваши ноги. Начинаю расслабляться. Снова смотрю на коврик. Он очень красивый, на него падает солнечный луч. Слышу птичку за окном. Вижу дверь. Гляжу между вами. Вижу очертания пространства между вашими головами и шеями. Мне это очень нравится — когда не смотрю на вас, чувст­вую себя свободнее! Всю свою жизнь я чувствовал себя виноватым, одергивая себя, а теперь даю себе разрешение не одергивать себя под вашими взглядами. У меня к вам такое теплое чувство за то, что дали мне эту свободу! Мне еще не хочется смотреть прямо на вас, и все же я начинаю любить вас!»

В случае ненаправленности, которая особо здесь не вы­делялась, но, как я полагаю, многим будет очевидна, есть то, что я называю «стратегией безответственности». В то время, как целью Гештальт—терапии является доведение пациента до того, как он сможет «постоять» за свои поступ­ки и чувства, а не отделять себя от них, бывают моменты в процессе, который можно понять как трюк, которым тера­певт некрторое время поддерживает у пациента иллюзию безответственности или подбадривает его в безответствен­ности. Думаю, что эту идею лучше понять, если взять не Гештальт-терапию, а гипнотерапию. В глубоком гипноти­ческом трансе обычно терапевт (хоть и не явно) приглаша­ет пациента действовать согласно установке: «Это не я». «Что бы я ни говорил или ни делал — я за это больше не отвечаю, т.е. не несу ответственности. С этой минуты я в трансе, действую же не "я", а мое подсознание. Я не знаю и не узнаю, что я чувствую или выражаю во время сна. И терапевт, и я знаем, что это другое я, alter ego — а не я. Он не будет винить меня за то, что вне моего знания и контро­ля». Следствием такого отношения является то, что индивид в гипнотическом состоянии может вызвать события, слишком для него болезненные, чтобы их вызывать, выра­зить чувства, которые он не набрался бы смелости выра­зить, воспринять вещи таким образом, для которого он не открыт, боясь, что его нынешние взгляды должны будут измениться. Однако, пережив все это, он часто находит, что все чувства, взгляды, воспоминания и т.д., которые каза­лись невыносимыми, он может легко перенести. Трансовое состояние явилось репетицией ответственного противосто­яния, экраном, на который проецируются определенные переживания до их'полного признания или полного отрица­ния. Посредством дискриминации пациент окончательно достигает интеграции. Посредством иллюзии безответст­венности он стал более способным принять реальность и быть ответственным за себя.

Что верно для гипнотического состояния, так же верно для проекции, для осознанной проекционной идентифика­ции, вовлеченной в драматизацию экспрессивного поведе­ния. Я подозреваю, что даже какое-нибудь взрывное поведение, которое имеет место, когда пациенты Геш­тальт-терапии обыгрывают свои конфликты, может пол­учать свою интенсивность из факта, когда пациенты впадают в полугипнотический транс, в котором временно выходят из обычного психологического центра тяжести, привычной роли и соответствующего контроля.

Одним случаем, где терапевт защищает психологиче­скую безопасность пациента, поощряя его проекцию, явля­ется пример, когда терапевт просит пациента завершить в фантазии незавершенную мечту.

Когда терапевт это делает, то полагается на факт, что индивид в бодрствующем состоянии может «грезить» о том, что в настоящем сне — из-за ощущения реальности проис­ходящего во сне — было бы невыносимым. Пациент знает, что в любом месте его фантазии — «это лишь фантазия», и, подобно зрителю спектакля, сознающего свое место в зри­тельном зале, он способен больше воспринимать и оцени­вать, чем если бы он был вовлечен полностью. Когда же фантазия завершена, терапевт выводит его из роли зрите­ля, чтобы он мог теперь на самом деле испытать свой собст­венный поступок (в основном через обыгрывание).

То же самое можно сказать о межличностной проекции. Когда индивида просят поделиться своим восприятием дру­гих, чувствами, которые, как ему представляется, питают другие к нему, этим пациент придаст определенность соб­ственным аспектам в проекции на других. Когда пациент поощрен говорить о «них», он будет говорить о «себе», и психологическое богатство его высказываний о себе может быть пропорционально отсутствию осознанности, что он это делает. Однако, описав «других», он делает первый шаг к пониманию, что описание — часть его самого.

Еще один пример невербальной экспрессии. Индивид может движениями, мелодией или тарабарщиной выска­зать то, чего не скажет обычной речью, поскольку не знает точно, что он высказывает. Механизм цензуры в нас хоро­шо развит в отношении того, что мы можем концептуали­зировать и характеризовать каким-то понятием, но наша физическая экспрессия протекает быстрее, чем осознание того, что мы передаем. Однако после окончания действия значение — часть альтер эго индивида — может быть осоз­нанно, и индивид может осознать ответственность за то, что он только что позволял выражать себе как «не мое» или под личиной бессмыссленности.

Я думаю, что просьба о пояснении перед полной иден­тификацией с действием или какой-то частью тела являет­ся важным шагом, особенно потому, что индивид может быть более «гибким», пока не поймет полное значение того, что он говорит:

Т.: Что бы ваша левая рукасказала бы правой, если бы

умела говорить?

П.: Я холю и лелею тебя...

Т.: А чтобы ответила правая рука?

П.: Мне нравится, когда меня холят. Продолжай,пожалуйста. Без тебя мне будет так одиноко.

Т.: А теперь усадите Бетти на этот стул и скажите ей то же самое.

П.: Мне нравится, когда меня окружают заботой. Без тебя мне будет так одиноко. (Сопит) Я должен сам к себе хорошо относится, поэтому можно забыть, что никто меня не любит.

Что делает терапевт в подобных приведенному случаях? — Он следует истинной причине отстраненности пациента от своих действий таким образом, что начинает говорить не она, а его собственная рука.

Возможно, более четко суть безответственности можно увидеть при обыгрывании. Индивид, играя, ощущает себя как «просто» играющего роль, он «всего лишь» играет, а это именно то, что наделяет его ощущением свободы, которая ему может потребоваться, чтобы выразить определенные чувства. В процессе их выражения, однако, он обнаружива­ет, что эти чувства — его собственные.

Т.: Выразите свой гнев по отношению к нам.

П.: Только это будет искусственно. У меня здесь ни к кому нет чувства гнева.

Т.: Ну, притворитесь, что вы рассержены.

П.: Ну хорошо, притворюсь. Я тебя ненавижу, Марк, ты всю неделю путаешься у меня под ногами. А мне это не нравится, и надоели твои приставания к Линде. Я тебе больше не друг. И я не притворяюсь! Именно это я и хотел сказать!!

Из-за двойственности природы ситуации обыгрывания — которая в одно и то же время является добровольной игрой и актом экспрессии — очень важным моментом явля­ется вводное предложение. Иногда в намерении преодолеть защиту индивида терапевт может подчеркнуть «нарочный» характер поставленной задачи и отложить работу ассими­ляции. Перле часто пользовался фразами «понарошку» или «прикинься».

Параллельно альтернативе стратегии способствования ответственности против временной безответственности или прямоты против уклончивости находится альтернатива открытого выбора терапевтом между актуальностью и фан­тазией, между настоящим (которое переживается непос­редственно) и воспоминаниями, фантазиями, предвкушениями.

Из того, что я сказал о концентрации на настоящем в Гештальт-терапии, может показаться, что единственным техническим реагированием на воспоминания или планы пациента является возвращение его назад к переживанию настоящего. Это не так; в каждом отклонении от идеала Гештальт-терапия руководствуется золотым правилом в восприятии смысла жизни через преувеличение ее преврат­ностей. Когда выбирается «следование фокусировке пациента на прошлом или будущем», терапевт прибегает к стра­тегии: «Когда вспоминаешь, вспоминай всем сердцем, пол­ностью погрузившись в память переживания воспоминания; при обыгрывании отдавайся обыгрыванию полностью, даже если это означает страдание в перспекти­ве твоих катастрофических ожиданий».

Коснувшись важности теорий и предвидения в психоте­рапии, следующие два раздела главы я посвящу особым вопросам в отношении прошлого и будущего.

Обращение к Прошлому

Наши воспоминания принадлежат прошлому, но не на­ходятся в прошлом. Воспоминание — это действие, кото­рым мы заняты сейчас, которое может в зависимости от обстоятельств по—разному мотивироваться. Можно вспо­минать об удобствах и защищенности или культивировать детский образ себя (с соответствующими детскими отноше­ниями) из—за опасения не справиться по—другому с окружа­ющим. Можно возвращаться в прошлое все снова и снова, желая изменить или дополнить ситуацию, оставшуюся не­завершенной. Можно быть вовлеченным в исследование своего прошлого, твердо веря в психоанализ, уверяющий, что таким образом можно изменить настоящее.

Перед Гештальт—терапевтом часто возникает выбор: уг­лубить ли контакт пациента с воспоминаниями или же пол­ностью исключить касания прошлого. Иногда он пользуется двумя путями сразу: позволяет пациенту спон­танно отдаться воспоминаниям и, когда такое желание пол­ностью исчерпано (что не часто бывает при обычном воспоминании), просит пациента больше не возвращаться к прошлому.

Как и в случае с мечтами и фантазиями о будущем, в Гештальте существует свой подход и к прошлому, который я предложил называть презентификацией (восприятие прошлого с точки зрения настоящего)1*. Посредством обыг­рывания пациент снова ставит себя в ситуацию, воспоми­нания о которой преследуют его, и управляется с ней, как если бы она была в настоящем. Терапевт может помочь ему в отношении открытости и осознанности касательно воображаемой ситуации точно так же, как помогает пациенту в реальной ситуации данного момента.

1*Мне доставило удовольствие, что Фритц воспользовался термином из моей статьи

Обыгрывание прошлых событий не является новым для психотерапии. Воспоминания спонтанны во сне и иногда под гипнозом, ими можно пользоваться при исследовании инстинктов в психологической реставрации. Добровольные воспоминания о детстве или травматических событиях взрослого состояния применяются в гипнотерапии, в нарко­гипнотических приемах и в связи с приемом некоторых препаратов: амфетаминов, барбитуратов, MDA, галлюци­ногенов. Кроме гипнотических и фармакологических наве­денных состояний, каждое очистительное переживание, относящееся к связи с прошлыми событиями в психиатрии, вызывает поток воспоминаний — можно даже сказать, что работает вся память.

Несмотря на неизбежность наблюдения в психоанализе, что лечебный эффект воспоминания параллелен степени его эмоциональности, а это, в свою очередь, соответствует степени задействованности (т.е. участия) как противовесу воспоминания, очевидный практический шаг к максимали­зации такого эффекта так и не был предпринят в психоана­лизе: прием драматизации как средство поддержки чувственной осознанности — осознанно вспоминать через обыгрывание эпизоды прошлого.

На Фритца это повлияло не столько из-за его особого отношения к драматургии и к работе Морено, сколько из-за базовой техники дианетики Рона Хаббарда (как видно из его вступления к докладу по дианетике д-ра Винтера 2*. Как пишет в своей книге Хаббард, его техника «возвращения» представляет собой практику, способствующую трениров­ке чувственного и эмоционального воспоминания в проти­вовес чисто интеллектуальной, обратной памяти. «Стать» ребенком вновь в такой-то ситуации прошлого и сказать папочке, что не сумел сказать ему в реальности, по экс­прессивности может быть гораздо сильнее, чем простое описание или отражение вспоминаемого события.

Между тем к технике возвращения Гештальт-терапия добавляет два новых элемента: прием идентификации со значительным в прошлом преувеличение моторного аспек­та обыгрывания вне простой субъективной идентификации.

2* Винтер Дж А «Доклад врача по дианетике» (Нью Йорк Джулиан Пресс, 1951 г)

Доводом для обыгрывания роли других является то, что «другие» в «реальности», как и во сне, воспринимаются в неко­торой степени как наши собственные проекции. Это особенно верно для случаев воспоминаний о детстве, об образах родите­лей — о чем свидетельствует психоаналитическая литература.

Вся важность воображаемого прохождения через мото­рику вспоминаемой сцены может быть понятна из факта тесной связи между действием и эмоцией, а также из прин­ципа завершенности действия, принципа, что абстрактное воспоминание удовлетворяет лишь частично.

Важным является и вопрос стратегии: когда терапевту следует настаивать на том, чтобы пациент обратился к про­шлому, а не к настоящему?

Ответить можно и так: когда он видит, что прошлое пациента в его настоящем, когда образы прошлого органич­но вплетаются в развертку настоящего переживания паци­ента. Когда пациент или, к примеру, пациентка чувствует стыд от того, что сказала что-то «нехорошее», что было привычным, когда ее старшая сестра высмеивала ее, то здесь мы можем со всем основанием сказать, что у такой пациентки в психике есть инородное тело в виде образа высмеивающей ее сестры — т.е. интроекция. Если это так, то нет нужды спускаться в дебри воспоминаний о детстве. Обратившись к привилегиям настоящего, можно естествен­ным образом выявить прошлое индивида, продолжающее жить в настоящем. Значительное событие или явление про­шлого можно воспринимать, как воспринимают сон. Сон имеет большое значение, поскольку он естествен. Действия видящего сон представляют собой отбор того, что имеет значение среди всего остального в переживаемом, особенно из—за того, что не «он» «отбирает». Точно так же наиболее значительные воспоминания всплывают не когда индивид старается их припомнить, но совершенно неожиданно.

Я был свидетелем значительного проявления прошлого переживания во время сеанса с одной женщиной, над­еющейся, что с помощью лечения она сможет перестать барабанить пальцами. Покоренный ее самоотверженно­стью, я попросил ее поругать себя и объяснить себе, почему барабанить пальцами плохо.

«Ты же не маленькая,— сказала она,— некрасиво. Дру­гим это не нравится. И глупо. Ты должна контролировать себя. Это все равно, что мастурбировать.»

Исполняя роль «обвиняемого», она ответила: «Хочу и буду. Это мои пальцы, а мне скучно. Мне скучно. Мне скучно на собраниях или когда я готовлю, вот тогда мне и хочется барабанить пальцами». Потом она рассказала, что прежде чем она стала барабанить, раньше она жевала паль­цы.

Я подумал, что преувеличение может проявить больше переживаний, задействованных в симптоме, и попросил ее перенести движение на всю руку. От постукивания она постепенно перешла к массажу пальцев и руки, но посчи­тала, что это меньше ее удовлетворяет. Лучше всего было постукивать кончиками пальцев, которые были наиболее чувствительны. А затем ее осенило: «Я хочу чувствовать!»

Постукивание пальцами и борьба против этого явились полем сражения между ее желанием эгоистичного удоволь­ствия и долгом не вызвать раздражение других.

Для того чтобы она поняла, что она считает эгоизмом, я попросил ее обыграть эгоизм перед группой. Играя, она запросила красивую одежду, подарки, путешествие. А за­тем поняла, что просит символы любви, а не прямого кон­такта. К ней никогда не прикасались, и она никогда не просила, чтобы к ней прикоснулись.

Отец никогда не ласкал ее. Он заботился об одежде, о ее образовании. Играя роль маленькой девочки, она заговори­ла с отцом. Она высказывала всю свою горечь и плакала. Отец оказался безразличным. Закончила сеанс с осознани­ем основного своего желания. Желания в ней стало больше, меньше стало обвинений и разрушительной критики.

Еще одним аспектом отношения Гештальта к прошлому является вариация. Простое проигрывание может быть до­статочным для цели соотношения с прошлым (или с насто­ящим, символизирующим и, возможно, базирующемся в прошлом), однако иногда индивид спонтанно чувствует не­обходимость вновь пережить что-то с исправлениями, «пе­реписать» прошлое или выразить нечто, оставшееся невыраженным. И опять это является частью естественного процесса мечтания и экранирования воспоминаний. Это можно принять за экспрессивные акты, которыми индивид убеждает себя в свободе, которой у него нет, как боец, пробующий силу на тренировочной груше, он проверяет себя, свои ресурсы посредством символического действия.

Гештальт-терапевт поддерживает такие акты завершенно­сти, признавая их естественную лечебную ценность.

Следующая серия сеансов, которые я попытаюсь восп­роизвести спустя почти два года, не только проиллюстри­руют работу, сконцентрированную на прошлом, с катастрофическими фантазиями, превышающими настоя­щие, эти сеансы являются еще и самыми драматичными в моей практике психотерапевта. Начальной точкой для бур­ного лечебного процесса, развивающегося от определенно­го момента спонтанно, явилось переживание заново прошлого, где воспоминания о фантазиях даже более зна­чительны, чем воспоминания о самих действиях. Субстан­ция событий, описанных ниже, может пониматься как завершение прошлого. То, что подавлялось пациенткой в ее поведении, когда она была ребенком, выражалось ее фан­тазиями; через много лет, развив свою экспрессию, она обнаружила часть себя, которой была лишена в жизни.

Пациентка, женщина средних лет, по профессии психо­терапевт, занимавшаяся много лет психоанализом, пришла на недельные курсы по Гештальт-терапии в Эзалене чисто из профессионального интереса. Из двадцати других слу­шателей она оказалась самой взрослой и более организо­ванной. Ее индивидуальный сеанс начался с грез. Помню только, что действие в видении происходило в бесплодном, высушенном месте, люди там тоже были, по ее словам, «иссохшими». Вся сцена была пропитана сильным ощуще­нием скудности.

Я попросил ее стать выжженной землей, о которой она говорила; играя, она восприняла глубокое чувство потери, лишения и сильную сухость, которую ощутили даже физи­чески лицом и сухостью во рту. Затем я попросил ее ощу­тить, как на нее — иссохшую землю — льется дождь.

Для постороннего показалось бы, что дождь хлынул у нее из глаз, она чувствовала, как сухость растворяется во влаге, как вода утоляет столетнюю жажду. Она все больше впадала в экстаз, растворяясь и идентифицируясь с полно­кровными водами жизни. Это было переживанием совер­шенно иного порядка, которое она прежде не испытывала. Необыкновенная «сухость» и «влажность», с которыми она в себе встретилась, явились самоочевидными аспектами ее переживания, которых она никогда не осознавала в подобных масштабах раньше, несмотря на годы самоизучения и самоинтерпретации (а она была хорошим аналитиком). Те­перь же она просто их переживала и чувствовала лишь слабое желание поразмышлять о них.

Во время другого сеанса опять была сухость, которая привела ее к воспоминаниям ощущений детства: одиноче­ство, которое она испытывала по ночам, лежа в кровати в комнате, находившейся далеко от комнаты матери. Вновь переживая эти моменты, она нашла отчаяние, о котором давно позабыла. Ее матери было трудно ходить, и она, еще девочкой, рано это поняла, чтобы не звать ее по ночам к себе. Часами она лежала без сна, дрожа в темноте от страха, но на помощь не звала, чтобы не беспокоить свою бедную мать. Что же ее пугало? Вспоминая об ужасе, она догада­лась — пожар. Она боялась, что пожар может начаться ночью, и мать, неспособная передвигаться, не сможет спа­стись.

Я попросил ее стать пожаром и сжечь дом дотла. Ее идентификация с огнем, начавшаяся с осознанной игры, вскоре приобрела характеристики одержимого транса. Она была огнем, но это еще не все: В то же время она была его жертвой, боясь, что он будет распространяться, боясь одно­временно обжечься и жечь. Она в ужасе закричала, физи­чески чувствуя жар.

Это был последний час последнего дня занятий. Ярост­ное и неожиданное переживание снова оказалось ни с чем не сравнимым, ей страстно захотелось испытать подобное еще. Мы договорились об индивидуальном сеансе на следу­ющий день после занятий. Сеанс вместо оговоренного часа длился шесть часов. Мы вновь вернулись к огню. В огне был ее гнев, разочарование своей матерью, мстительностью за то, что гнев вновь вернулся и в детскую фантазию, и в новое переживание, и вместо того, чтобы представить, как огнем горит комната матери, она испугалась, что сгорит ее собст­венная комната. Она чувствовала, что является жертвой, ее охватило отчаяние. Теперь парализованной, беспомощ­ной (как мать) была она сама. Соприкоснувшись со стра­хом, она теперь жила другой фантазией тех ночей, она видела ужасную змею, свернувшуюся в углу ее комнаты.

При виде нового агрессора я попросил ее стать им: «Станьте змеей. Чего змея хочет?»

Змея хочет забраться в комнату матери, и она (т.е. па­циентка) сделала это в воображении, идентифицировав­шись со змеей. Мать была перепугана, она не хотела ее здесь. Змея же настаивала, она хотела быть ближе. Нет, она не хотела ец ничего плохого, она хотела лишь быть рядом, коснуться ее, но мать не понимала и продолжала отстра­няться. Для матери она была ужасной тварью.

Принужденная мною, она преодолела отвращение и страх и смогла обыграть фантазию прикосновения к мате­ри. Она обвилась вокруг нее. Для матери же это не было столь страшным, как она представляла, но все же очень неприятным.

Змея хотела большего, она хотела проникать внутрь ее тела. Ей было бы хорошо и тепло в ее чреве — но никакого ущерба матери она причинять не хотела. Но мать все не понимала и страшно боялась.

После довольно продолжительного колебания она все же проникла (как змея) в тело своей матери. Но не через влагалище, а через анус, который в воображении имел вид розы. Переключившись на роль матери, теперь она чувст­вовала у себя в животе змею. На этом дело не кончилось. Она не хотела, чтобы змея была там. Змея же хотела дви­гаться.

Часы, последовавшие за этим, были наполнены событи­ями, относящимися к постепенному подъему змеи по ее телу, лежащему на кушетке. Это были драматические ча­сы, в которых движения змеи воспринимались пациенткой как вопрос жизни или смерти. Процесс не мог быть оставлен незаконченным. Что бы не «означала» эта роковая фанта­зия, ей все равно, да она и не знала, однако она была уве­рена, что это было достаточно важно, чтобы вот так все оставить. Все развивалось очень медленно из-за ее страха, который порой был так велик, что она кричала. Ощущение, что у нее внутри змея, являлось большую часть времени настоящей соматической галлюцинацией, даже несмотря на то, что она осознавала обычную реальность и могла под­держивать общение в то же время. Самым трудным для змеи — которая превратилась в кобру — было добраться до сердца. Она так боялась, что умрет, что прошло больше часа, пока змея поднималась из живота к груди. Потом возникли затруднения при прохождении шеи. Однако в конце концов змеиная голова появилась у нее изо лба. Те­перь это была королева змей, а пациентка почувствовала некоторую завершенность.

В какой связи все находится с психотерапией? Для чего эта «фантазия» пациентке? Было ли это в некотором смыс­ле больше, чем просто фантазия? Она не могла сказать, в чем ценность переживания, но не сомневалась, что цен­ность была огромной. Эти часы показали ей другой аспект реальности, сказала она, аспект жизни, о котором она лишь догадывалась из интимных подробностей ее ранней жизни, которые только сейчас она смогла вспомнить.

После сеанса она вернулась из Беркли в Нью-Йорк, полагая, что жизнь ее будет такой же, как прежде. Однако уже через неделю позвонила: она не могла жить по-старо­му, занимаясь делами, работая психотерапевтом, для нее стало важным лишь подавление развития переживаний. Она могла бы открыться, но чувствовала, что это будет означать психоз — состояние интенсивного чувствования, относящегося к раскрывшимся фантазиям, которые никто не поймет, желание уйти от окружения, чтобы отдаться полностью процессу, который стучал в дверь ее рассудка. После некоторых колебаний она оставила работу и семью на некоторое время, чтобы довести процесс до конца.

Она перебралась в комнатку в Беркли недалеко от моего дома и в течение трех месяцев отдалась состоянию, совер­шенно несовместимому с обычной жизнью. Она жила в по­стоянных галлюцинациях об одной или двух змеях в ее теле, едва ли имея возможность заснуть по ночам, постоян­но видя ползущих в ее комнату змей. Время от времени я виделся с ней и верил, что сколько бы ни потребовалось времени, она обретет целостность личности, как только примет свою «змеистость», а не будет ее бояться. Процесс был медленным, иногда казалось, у него не будет конца. Она не сможет подчинить себе змей, послав их туда, где они годами дремали до того сеанса Гештальта. В змеях заклю­чалась ее жизненность, вся ее сила. Но когда она пыталась собрать воедино их образ, это для нее оказывалось невыно­симым, иногда она даже физически убегала.

Процесс был медленным, но все же закончился. Посте­пенно она научилась жить среди змей, а после этого она стала больше походить на себя прежнюю. Привыкнув к образам, она обратилась к реальности, которая, выразив­шись в образах, воплотилась в жизнь как се собственное инстинктивное образование, ее спонтанность, ее желания и привязанности, энергия и оценка, ее собственное «я» — которые она многие годы путала с ролью.

Кульминацией процесса явился день, когда она почув­ствовала, что змея вновь высунулась из середины лба; но в этот раз это была не змея-королева, а она сама.

Исследование Будущего и Возможного '

Когда пациент приходит к психотерапевту, часто он «несет» какую-то проблему: сложность в отношениях с чле­ном семьи; выбор, который ему трудно сделать; черту своей психологии, которую ему хотелось бы изменить — как, на­пример, униженность перед другими, ярость, безынициа­тивность и др.

Говоря точнее, любая из подобных проблем принадле­жит прошлому или воображаемому будущему. Когда тера­певт выбирает концентрацию на настоящем, подобные вопросы могут найти свое отражение в настоящем.

Если пациент представляет особый случай, если что-то, беспокоившее его в прошлом, будет, по его мнению, про­должать беспокоить его и в будущих подобных ситуациях, у терапевта имеется выбор:

1. Установка на осознание происходящего, вера, что, если пациент способен освободиться, оставшись целым и не­вредимым здесь и сейчас, он также сможет справиться и с любой ситуацией.

2. Внести доставляющее проблемы будущее в настоящее и исследовать его посредством обыгрывания.

Возможными преимуществами второго подхода явля­ются: а) играя в ключе пациента (т.е. исследуя вопрос, волнующий его), терапевту легче не пропустить сущест­венное, б) осознание пациентом работы над вопросом, за­трагивающим его, может положительно повлиять на его мотивацию во время лечебного процесса.

Обыграть будущее означает обыграть фантазию. По этой причине работа над ожиданиями или воображением того, что будет, может рассматриваться как работа над гре­зами. Разница в том, что последние мы переживаем как «просто фантазии», тогда как составляющее наше вообра­жение будущего мы воспринимаем как «реальность».

Я назвал следующий раздел «Тогда и там» из-за пред­елов, ограничивающих мои указания и переживания паци­ента во время процесса работы над воображением будущего пациентом. Думаю, что это проиллюстрирует, как репети­ция будущего может сплетаться с другими средствами Гештальт-терапии: работа по кругу, повтор, преувеличение, осознание настоящего. Я думаю, что сеанс с точки зрения результативности оказался успешным, поскольку пациент в реальной жизни сделал шаг, о котором в переживаниях на сеансе лишь мечтал.

Поиск по сайту: