Глава вторая. Гештальт и Медитация — а также другое

Гештальт и Медитация — а также другое... *1

Когда несколько дней назад Джо спросил, о чем я буду говорить, я, в свою очередь, задал ему вопрос: «А можно мне говорить не о чем-то одном, а о многом?» Он согласил­ся, и теперь я благодарен ему, что из беседы получилась целая серия мини лекций.

Когда меня пригласили провести эти беседы с вами, у меня появилась идея прочесть отрывки из первой главы завершенной в 1970 году и потом потерянной книги, в ко­торую входила недавно опубликованная «Техника Гештальт-терапии». Так получилось, что у меня сохранилась копия под копирку этой главы, когда машинописный ори­гинал книги был отдан на ксерокопирование и там утерян, хотя часть его была опубликована Орнштейном в его анто­логии «Естество и Человеческое Сознание». Мне хотелось поделиться некоторыми своими выводами в дополнение к материалам о технике. Уже само заглавие скажет вам, по­чему: «О главенстве отношения и о передаче пережива­ния». Однако мне не хочется начинать представление материала с чтения, в особенности уже известного, поэтому я обращаюсь к другой своей идее.

Мне пришла мысль, в связи с данным приглашением, дополнить вышедшую отдельно книгу по технике. Как вы, вероятно, знаете, книга оканчивается главой «Техника ин­теграции», где я рассказываю о таких вещах, как проеци­рование, внутриличностные столкновения, инсценировка субличности.

1 Данная глава является отредактированной версией открытого адреса, напечатанного в «Гештальт-журнале» по случаю II ежегодной конференции по теории и практике Гештальт-терапии в Балтиморе в 1981 году Она была отредактирована для публикации в журнале редактором Джо Ваисонгом и напечатана в весеннем выпуске (5-1) «Гешталы-журнала» в 1982 году (Перепечатано с разрешения)

Мне всегда эта глава казалась незакончен­ной, и теперь, благодаря приглашению, я попытаюсь ее закончить. Должен сказать, мне всегда что—то мешало, то занятость, то лень.

Однако позвольте мне поговорить теперь о нашем пред­мете. Как вы знаете, внутриличностные столкновения час­то принимают форму столкновения «обвинителя» и «обвиняемого», или сверхэго с подэго. Мне нравится терми­нология Фритца, она предлагает описательный характер терминов вне зависимости от выводов теории инстинктов и использует признание реактивного («анти-обвинитель») аспекта «обвиняемого». Однако не стоит придавать большо­го значения терминологии. Очевидно, что расхождение во мнениях аналитиков по поводу терминологии столь же по­лярно, как и при рассмотрении взаимоотношений родителя и ребенка.

Так вот, когда вы выполняете подобные столкновения, иногда в результате получается, что подсущность старается избавиться от своего противника. «Обвиняемый» говорит: «Иди к черту»,— и проблема вроде бы решена. Я полагаю, что это лишь временное решение, это выражение ре-балан­са психики. И я не верю, что такое решение окончательно. Я верю больше в интеграцию личности, чем в это: то есть в достижение функционирования, в котором энергии, кри­сталлизованные в подобных конфликтующих сущностях, сливаются вместе.

Приглашение расколотых надвое личностей в одном ин­дивиде к разговору друг с другом, безусловно, является шагом к интеграции, и этому много примеров. Однако наи­более важным в психотерапии вопросом является то, как мы реализуем интеграцию. Вместо того, чтобы разбирать эту проблему на техническом уровне, давайте здесь и в других случаях обратимся к ее пониманию и отношению, к тому, что делать, а не как делать. Здесь большую роль играет уже сама цель интеграции, осознав ее, нам легче выбрать ту или иную технику, в зависимости от намерения. Я часто пользуюсь аналогией: «Представьте, что вам обоим суждено навсегда жить в одной лодке, вы навсегда заклю­чены в. одно тело. Можно ведь договориться? Можете при­думать, как вам облегчить свою жизнь друг с другом?» Если, когда агрессия и боль уже обсуждены, вы предположите, что обвинитель и обвиняемый будут навсегда скова­ны одной цепью или что им придется всю жизнь прожить в одной комнате, это может внести интеграционную ориен­тацию в их диалог.

Кроме того, необходимо коснуться природы суперэго, что может быть полезным. Как вам известно, суперэго ин­терпретировалась Фрейдом как величина интроективная. Первой концепцией суперэго было: «Мы должны относить­ся к себе так, как нас первоначально создали.» Затем наи­более уважаемый учитель Фритца Перлса сформулировал другую интерпретацию суперэго: суперэго есть результат идеализации наших ранних стратегий в совладании с окру­жающим. Мы идеализируем кротость, мы идеализируем крутость, мы идеализируем холодность и так далее. В це­лом мы делаем добродетели из наших стратегических нужд.

Я хочу предложить вам еще один взгляд на суперэго: совершенно совместимый и внутренне присущий и интро-ективным, и стратегическим взглядам. Считаю важным от­метить: можно сказать, что обвинитель по своей сути является способом нашей самозащиты, то есть в этом плане самосозидающий родитель. Итак, суперэго на самом деле желает помочь. Обвинитель деструктивен только в том, что не принимает во внимание реальность ситуации всего ин­дивида. Обвинитель командует обвиняемому, чтобы все не^ медленно стало по-другому, что невозможно. Но в глубине души он желает помочь.

Большая часть из того, что происходит во время эффек­тивной Гештальт—терапии, может рассматриваться как трансмутация энергий.

Обычно процесс напоминает изгнание бесов, где акт экспрессии служит для того, чтобы внести осознание в глу­бинную мотивацию, находящуюся под внешней, мотива­цию, являющуюся органичной, внешне же истолковывающуюся превратно. То же относится и к, так сказать, предопределенности суперэго при успешной тера­пии. Короче говоря, его, суперэго, «обвинительный», де­структивный аспект может быть изведен, когда осознается его глубинное намерение в виде самосозидающего родите­ля, т.е. помогающего союзника.

Я пришел к этому, вчитываясь в брошюру аргентинско­го психотерапевта Норберто Леви, озаглавленную «От Са­моотречения к Самоподдержке». Он хорошо развивает эту идею трансмутации энергии, трансмутацию самоотрече­ния до тех пор, пока она не становится достаточно «интел­лигентной», чтобы стать первоначальным намерением. Идея представлена в виде рисунков или, точнее, двумя наборами рисунков, которые я здесь привожу. На первом рисунке человек выходит из дома на работу с портфелем, он так торопится, что аж пот струится из всех его пор, часы за ним показывают, что ему следует поторопиться. Затем он в автобусе, окруженный столь же несчастными людьми. Потом он показан на работе со своим шефом, который ты­чет ему пальцем. Следуют другие, такие же эпизоды, пока он не попадает домой и не ложится в кровать спать и видит сон. Ему снится, что он на пляже с прекрасной девушкой. Ему снится, что он за своим столом и указывает на что-то своему подчиненному. А потом наступает момент, когда его снящаяся сущность глядит вниз и видит его спящее тело... заглядывает в него... и видит содержание всех предыдущих картинок. Он видит, как уходит на работу, едет в автобусе, видит себя за рабочим столом, заваленным бумагами. Ему настолько это омерзительно, что он стреляет в того парня там, внизу. На последнем рисунке у человека на кровати из виска струится кровь.

Здесь у нас смысл «пыточной игры» обвинителя, как назвал ее Фритц. Тут боль, и мы хотим избежать ее. Мы создаем прекрасный образ себя в воображении, который не страдает, который совсем другой,— это фальшивая, но за­мечательная идентичность. И вот эта грандиозная, горде­ливая идентичность — наш двойник — смотрит сверху вниз на реальность индивида, она ему не нравится, и он становится либо самоубийцей, либо хроническим убийцей.

На другой картинке показано, как кто-то проваливает­ся в колодец, сильно ударяется, старается выбраться. На­прасно. Он снова падает и опять ударяется. Теряет сознание. К нему приходит видение. В видении к нему яв­ляется кто-то на помощь.Кто-то с его внешностью хочет спасти его, лежащего на самом дне колодца показывает ему то, что на картинке выражено не словами, а рисунком ко­лодца с боковым ходом. Он приходит в себя. «Ага!» Подыма­ется и находит привидевшийся ему лаз. И через узкий проход поднимается наверх.

Психологически тождественная сущность — «эго—иде­ал», если так вам больше подходит — является альтер-эго главного героя в обоих случаях (хотя в первом выполняет

роль репрессанта), в контексте принятия переживания яв­ляясь «самопомогающей».

Другую часть гештальтного коллажа, который я пред­ставляю вашему вниманию, я описал Джо по телефону как «Гештальт, Медитация и Вожделение». Не знаю, насколько мне удалось все передать. О медитации и Гештальт-терапии говорить можно много. Точно так же можно многое сказать и о Гештальте и вожделении. Это интересная полярность, медитация и вожделение.

Медитация вне жела­ний — это концентрация, которая без необходимости здесь не требуется, чтобы что-то было так, а это по-другому. Вожделение же, наоборот, вызывает интенсификацию же­ланий, даже, можно сказать, прославление желаний. Об этой полярности можно думать двояко. Одной из ее сторон можно приписать положительную характеристику: «Меди­тация — это хорошо: это непредвзятость, настоящая философия. Вожделение же — это страсть, которую нужно по­бороть; вожделение — это оральная агрессия, неудовлет­воренность, эссенция невроза». Такую постановку вопроса легко защитить: непредвзятость — это один из факторов духовного роста. Взрослеющий становится менее зависи­мым по сравнению с ребенком, менее требующим, менее оральным, более самоподдерживающим.

Однако в другом смысле слова, показанном Ирвингом Стоуном в биографии Ван Гога «Вожделение к жизни», это слово выступает с положительным значением. Наиболее интересное, что можно сказать о Гештальте, как о своеоб­разном пути роста среди прочих, новых и старых, это то, что он несет в себе полярность ментальной направленности внутрь себя и экспрессивности, или, если хотите, непредв­зятость и желание. Это не самоцель, и об этом нужно посто­янно помнить, это терапевтический процесс.

Позвольте мне сначала детально разобрать первую часть нашего предмета «Гештальт и Медитация».

Между Гештальт-терапией и медитацией существует много точек соприкосновения. В некотором смысле можно сказать, что Гештальт-терапия является медитацией в межличностном выражении. Общей чертой является то, что Гештальт — это тренировка осознанности, а главный компонент медитации — это культивирование осознанно­сти. Практика внимания к текущему переживанию, погру­жение осознанности в здесь и сейчас также являются общими чертами. Однако медитация обычно практикуется в изоляции, в то время как Гештальт-терапия протекает в общении, медитационные традиции знают состояния за­предельного осознания, т.е. за пределами здесь и сейчас: осознание, ретрофлективное на само себя, поглощающее себя, растворяющее в состояние сознания без объекта — сознание без субъекта, «недвойственная осознанность», суньята, познание «основы Бытия».

Существует множество техник медитации, каждая с различной фокусировкой. Из классического репертуара ничто так не соответствует Гештальт—терапии, как форма, называемая Випассана — королевский путь озарения в раннем буддизме (нынешняя Тхеравадана). Випассана в основе своей состоит из практики осознания здесь и сейчас в сидящем положении с закрытыми глазами. Эмфаза имеет место во время практики осознания телесных ощущений.

Не думаю, что Фритц Перле особенно много знал о Хинаяна буддизме, однако именно он открыл заново важность «вхождения в ощущения» и неосознанно создал интерпер-сонное продолжение древней техники.

Другой общей чертой медитации и Гештальт-терапии является отказ от концептуализации. Это приближает Гештальт к Дзену, о чем говорил в пятидесятые Эмиль Вейсе и о чем хорошо знал Фритц.

Далее есть еще относящаяся сюда концепция функцио­нирования — без раздумий или действие без осмыслива­ния. Это действие без «просчитывания»совершаемого, что является еще одним продолжением сидячей медитации, олицетворяемой традиционными формами наподобие Тай Чи.

Кроме этих достаточно формальных параллелей между медитацией и Гештальтом существуют и менее внешне выраженние. Помнится, как я выходил с курсов Фритца раз­мышляя, каким сокровищем являются Фритцевы «Ну, и что с того». В разыгравшейся драме у него слетали с губ волшебные слова: «Ну, и что с того». Можно ли более ко­ротко выразить всю несущественность драмы, осознание, что страдания создают проблемы для нас же самих.

Медитация является самым непосредственным спосо­бом, каким можно работать с рассудком напрямую, вне содержания. Она предполагает изменение отношения. И Гештальт такой же в наиболее созидательном смысле. Как раз это я и наблюдал в работе Фритца. Находясь с кем-то, будучи раскованным, понимая жгучие проблемы оппонен­та, скажем так, понимая, куда клонит дисфункциональное отношение оппонента, добродетелью «творческой индиф­ферентности», о которой он говорил и проводником которой он являлся, он сам по себе уже был лекарством, передаю­щим другому отношение к переживанию, возможность дру­гого образа бытия. Нечто вроде: «Перед лицом осознания, перед лицом того, что здесь и сейчас, перед лицом болез­ненных ощущений, перед лицом боли в вашей жизни, даже перед лицом болезненных эмоций почему бы не повернуть все к лучшему?» Не с вводящим в самообман оптимизмом, но с более функциональной позиции удовольствия от дис­комфорта. Не знаю, удастся ли мне самому встретиться с тем, что я тут говорю. Это как рольфинг.Самое полезное в рольфинге то, что вы учитесь расслабляться в боли. Это не то же самое, что расслабиться в удобном кресле, и особенно если рольфирует вас Ида Рольф. Она пользуется своими локтями самым варварским способом, вместе с тем являясь самой добрейшей инкарнацией земной матери. Она вдыха­ет в вас веру, наполняет чувством, что знает свое дело. Такова та часть терапии, которую я видел. У Гештальта много с этим общего. В прохождении через боль путем «Ну, и что с того». В медитации именно элемент отрешенности является самым главным.

Кроме этого, медитация нацелена на самоподдержку, как и Гештальт, хотя медитация здесь идет дальше, доходя до такой степени самоподдержки, где можно отказаться от всего. Она вводит вас в такое состояние рассудка, которое обходится без поддержки и не нуждается в ней. Весь пара­докс в том, что если вы отбрасываете поддержку, то не падаете, а начинаете парить. Буддизм и Таоизм говорят об отказе от всех поддержек, внешних и внутренних, они на­ходят поддержку в пустоте. Но это только внешне кажется пустою, на самом деле эта пустота плодородна.

Можно сказать, что это является центром нашего истин­ного бытия. Внешние слои составляют наш характер. Наша внешняя сущность является системой фиксированных (и таким образом частично выходящих из игры) реагирова­ний, которые мы называем «своей личностью». И поскольку мы идентифицируемся со своей личностью, то являемся «малыми сущностями» или «малым рассудком». Как пишут мистики, наше «эго» — как сказал Фритц в книге «Эго, Желание,Агрессия» — мешает органичной саморегуля­ции.

Позвольте вставить сюда некоторые дополнения по по­воду «бытия самим собой» прямо относящегося к данной дискуссии. Возможно, вы знаете, что Пол Гудмэн не осо­бенно утруждал себя концептуализацией, в этом отноше­нии я не разделяю его взглядов, думаю, что и другие гештальтисты также. Когда теоретики не выделяют аутен­тичность, то она, так сказать, зависает «в воздухе». Вот вам иллюстрация: недавно по дороге из аэропорта Дно Ваисонг как раз говорил мне, насколько Фритц помогает другим тем, что всегда остается самим собой, и как часто получа­ется, что вместо следования его примеру в старании быть самим собой некоторые становятся Фритцем. Другой при­мер: несколько лет тому назад я интервьюировал Джима Симкина для видеофильма «Запись Гештальт-терапии» и задал такой вопрос:

«Считаетели вы принцип "бытия самим собой" важным для Гештальт-терапии?»

«Важнейшим»,— последовал ответ.

Теория психотерапии вообще есть нечто, что всегда за­паздывает, это касается и Гештальта. Жизнь, подобно ис­кусству, несет в себе больше, чем может охватить теория. В данном случае теория эмфатирует формирование Геш­тальта, оставляя на задворках понятие подлинности, не­смотря даже на то, что все в субкультуре Гештальта внутренне хорошо знакомы с этим вопросом. Я считаю, что «бытие самим собой» — более фундаментальный теорети­ческий аспект для Гештальта, чем «формация Гештальта», которая, кроме всего прочего, является просто одной из многочисленных метафор, которыми можно пользоваться для изменения потока сознания. Фриц был чем-то вроде шамана, а в этом настоящим ловкачом. Безусловно, для академического признания Гештальт-психология была сильным союзником, и достаточно впечатляще звучала формулировка: «То, чем являлась ассоциационная психо­логия для психоанализа Фрейда, там же самым Гештальт-психология является для меня». Однако в теоретическом плане это было незаметно, «а король-то голый», и до сих пор на сказочную связь Гештальт-психологии с Гештальт-терапией смотрят с сомнением.

Медитацию можно описать как движение к своему цен­тру, к прекращению рассмотрения своего характера. Одна­ко, используя выражение «быть самим собой», мы не столько подразумеваем «быть застывшим», сколько «быть в действии», в Гештальт-терапии есть элемент наиболее когерентный с духом медитации, но который старые школы медитации упорно не замечали: это выражение свободы. Медитация, конечно же, ищет развития внутренней свобо­ды, можно сказать, психологической приемлемости, от­крытости процессу и восприятию. Однако, существует еще и внешняя свобода, которую можно принять за доказатель­ство открытости. (Мы можем передать то, что можем при­нять). Это является не просто свободой вербальной коммуникации, это свобода экспрессии, свобода эмоцио­нальной коммуникации.

В этом Гештальт и медитация чудесно дополняют друг друга, медитация увеличивает внимание, Гештальт-экспрессию. Но обе держатся на единой основе — как и сама жизнь: осознанность и спонтанность. Что такое спонтан­ность? Это можно определить, выяснив, чем она не являет­ся: это не импульсивность, это не просто выражение необходимостей и эмоций. Вопрос спонтанности возвраща­ет нас опять к бытию самим собой. Идея бытия искренним с самим собой подразумевает, конечно же, наличие «себя», своей сущности. Если такой термин что-то и означает, то это должно быть противоположностью структуры характе­ра, необусловленным и внутренне органичным.

В обычной практике задается вопрос, по отношению к чему должна быть искренная сущность, «самость». То есть, я хочу сказать, что вопрос спонтанности неотделим от воп­роса интеграции. Пока существуют подсущности, подлич-ности со всеми своими ограничениями, не может быть той самой «самости», по отношению к которой нужно быть ис­кренним. Пока существует «характер», существуют и за­щитная структура и подсущности. Единственное, что может быть названо «самостью» — это интегрированная целостность, именно так этот термин и использовал Фритц в последние годы своей жизни, когда говорил об обвините­ле/обвиняемом и негласном свидетельстве самости. Немая самость едва ли просто есть, поскольку разделена на фраг­менты. Процесс лечения можно рассматривать как рас­плавление частей в органичное функционирование.

Теперь обратимся к Гештальту и вожделению. В целом мы понимаем вожделение как снисходительность к жела­ниям, т.е. в этом смысле можно сказать, что Гештальт—те­рапия опирается на «вожделение» — поскольку большинство гештальтистов верит в терапевтическое зна­чение оценки, выражения и удовлетворения чьих—то жела­ний. Вожделение также связано с жаждой возбуждения, что характерно для атмосферы Гештальта. Одно дело воз­буждение, совсем другое — жажда возбуждения, которая является обратной стороной склонности к скуке. И третье — это псевдовозбуждение. Помнится, что когда я впервые работал с Гештальт-группой в Германии и, обойдя комна­ту, задал вопрос: «Что вы теперь чувствуете?» — то обна­ружил, что все «возбуждены». Для меня стало ясно, что «возбуждение» в их понятии являлось идеализированной тревогой. (Кстати, мне не подходит девиз Фритца, что тре­вога есть возбуждение минус кислород. Это может быть и возбуждением минус сигарета. Что угодно может унять тревогу и превратить ее в действие или даже в разрушение). Я осознал, что вожделение является отклонением в лич­ности, когда занимался характерологией, которая была ча­стью системы Арика. Или, если хотите, «Четвертого Пути» психологической традиции, с которым познакомил Запад сначала Гюрджиев, а затем более детально показал Оскар Ичаго. Это типология, подобная описанию семи смертных грехов христианства (только число семь здесь доведено до девяти, включая такие грехи, как страх и тщеславие). Од­ним из смертных грехов, как вам известно, является вож­деление, которое я всегда интерпретировал весьма литературно, точно также, как я интерпретировал нена­сытность, ни на мгновение не допуская какой-то подтекст. Ознакомившись с характерологией «Четвертого Пути» (Суфизм иногда переносит это название на саму тради­цию), я узнал, что ненасытность заменяет определенный вид оральности. В случае с вожделением подразумевается тип характера, который часто описывается в литературе по психологии. Райх говорит о нем как о фаллическом харак­тере нарциссизма; Фромм называет его эксплуатативной личностью, отмечая его связь с психоаналитическим поня­тием оральной агрессии. Лоуэн говорит о «психопатиче­ском типе», Хорни высказывается о «мстительном характере», а мы в большинстве своем используем выраже­ние «садистский». После знакомства с характерологией стало неизбежным начать типологизацию всех моих знако­мых или всех, с кем я встречался по жизни,— Фритц тоже не избежал своего диагноза. Вот так, к нему подошло слово «вожделение»! Сфокусировавшись на том, что я знал о Фритце, я немедленно узнал о проекции его личности на том, что стало движением Гештальт-терапии. Существует фракция Гештальт-терапии, независимая от личностей, и есть фракция, являющаяся имитацией Фритца, с этим нуж­но бороться, необходимо взять отсюда все самое ценное, отделить от второстепенного. Я думаю, что в настоящее время почти каждый занимается Гештальтом по-своему. Но было бы полезным как-то определиться. Не так давно я слышал определение Гештальта как «проработку психопа­тическим учением навязчивых принуждений для превра­щения их в истерику». Шутка отражает представление того, как вожделение соотносится с возбуждением, как экс­прессия, лучшее из средств, оказывается самоцелью. Ин­тенсивность заменяет глубину, а развлечение идеализируется как терапевтическое достижение.

Предмет отношения к вожделенческим отклонениям в Гештальт-терапии является вопросом этики самовыраже­ния и самопрощения. Очевидно, что поддаться импульсу считается в Гештальте полезным приемом. То же может быть сказано о приглашении членов группы стать настоль­ко откровенными в групповых ситуациях, настолько от­крытыми друг другу, насколько это возможно и необходимо для экспериментирования с новыми поведениями. Замеча­тельной в Гештальте является сама возможность экспери­ментировать с саморегуляцией на индивидуальном и групповом уровнях. Можно выйти за пределы своих огра­ничений. Оказаться в ситуации, специально для этого со­зданной. Вместе с тем, обычно явно или неявно допускается, что это есть образ жизни, когда тебе прихо­дится сутяжничать, становиться хапугой, чтобы урвать свой кусок жизненного пирога, расчистить себе местечко, и все это в контексте тренировки уверенности в себе. Однако результаты обоих типов ситуаций различны. При терапии групп возникает, как я его называю, «психологическое дзюдо». Берется импульс дисфункции — им может быть де-структивность, жадность,что угодно,— и в экспрессии его можно добраться до самой основы данного переживания (осонание намерения). Гештальт—терапия подобна изгна­нию духов в этом отношении, однако в реальной жизни изгнание духов явно недостаточно. Сама ситуация не дает возможности глубоко в нее вникнуть, и, как мне кажется, изгнание духов не только не очень хорошо действует на индивидов, но и вообще не действует на группу. Преиму­щества терапии катарсиса над попытками загасить дисфункциональное поведение посредством сдерживания заключаются, без сомненья, в вере в интенсивность и недо­пущении фрустрации, в позволительности, в отказе от под­контрольности, в возбуждении, а не в сдерживании. И в свете данной идеи «культурного заболевания» в Гештальте, характерологического «загрязнения» мы в состоянии до­биться гораздо большего.

Вожделение способно создавать «сокровища» — нам нужно остерегаться возможных смещений. Мне думается, что люди, подобные Моисею, Будде и другим, были сильно убеждены в своей концепции «добродетели». Предложен­ные ими способы бытия можно рассматривать как ценные разработки психосоциальной инженерии. По их мнению, индивид должен в своей повседневной жизни руководство­ваться целомудрием, сдерживать жадность и разрушитель­ность, практиковать послушание и удовлетворение. И йога, и религиозные традиции составляют, с одной стороны, те­рапию через сдерживание «характера», а с другой — стре­мятся к тому, чтобы сделать общество более пригодным для жизни. Я думаю, что здесь достаточно места для эго, для сдерживания осуществления, и что эго более способствует хорошим отношениям, чем поведение, присущее терапев­тической группе.

Я уже говорил, что именно Оскар Ичазо познакомил меня с типологией «Четвертого Пути». У него была поговор­ка, которую я до сих пор часто вспоминаю по разным слу­чаям. Это лучшая поговорка, которую я когда-либо слышал: «Дьявол не ведает, на кого работает». По отноше­нию к склонности Фритца к напряжениям и гедонизму это особенно верно. Он ненавидел неврастеников и задался целью полностью их извести. Он ненавидел зависимость — поэтому помогал людям быть самим собой. Он ненавидел и пустозвонство. Относился к нему с враждебностью. В его присутствии вы становились искренними. Из-за своего страстного поиска возбуждения, его активной натуры, люб­ви к трениям ему была скучна вербализация. Он не любил слова — ему нравились экспрессия эмоций, стычки. Он был чудаком в отношениях. Однако из его манеры контактов получился бесценный гештальтный подход наблюдения прерывания контакта в качестве психотерапевтического ключа. И даже не сам контакт был для него важен. Актер по натуре, он предпочитал инсценировку, а это имело нео­ценимый терапевтический эффект. Когда индивид погло­щен при терапии предметом осознанности и спонтанности или, если хотите, осознанности и аутентичности, или осоз­нанности и подверженности органичной регуляции,— то

Гешталът и Медитация действия терапевта сводятся к тому, чтобы, наподобие ре­жиссера, заставить его «быть тем или иным».

Не знаю, отмечал ли кто-нибудь, что подобное пригла­шение к инсценировке непосредственно связано с формой традиционной медитации — с медитацией на объекте,— ведущей к «абсорбции», полному погружению в размышле­ния. Любая духовная традиция использует «абсорбтивную» медитацию в той или иной форме. Ты видишь что-то и этим становишься. Созерцаешь какие-то архетипные проявле­ния — оживляешь их,— а затем абсорбируешь в свое бы­тие, становишься Дионисо, Шивой, Бодхисатвой и т.д. Подобный акт слияния с архетипным материалом Фритц превратил в слияние телом, в единство с рукой, со слезами, с голосом, со сновидением, с самим собой. Это повело за собой демократизацию абсорбтивной медитации, подобно тому, что Фрейд ввел своей интерпретацией снов. Дэвид Бэкан, написавший книгу о Фрейде и иудаистской мисти­ческой традиции, провозглашает, что Фрейда воодушевила кабалистическая традиция интерпретации символов (инте­ресно, что его коллеги называли его «новым Иосифом»). Можно сказать, что он «одемократил» процесс, отказав­шись от интерпретации традиционного символического ма­териала, но помогая своим пациентам в интерпретации их собственных символов, личных бессознательных творе­ний. Где Фрейд воспользовался интерпретацией, там Фритц обратился к драматизации в надежде, что это при­ведет к спонтанности внутреннего переживания. Мне ка­жется, что демократичная тенденция Фритца во многом соответствовала его страстности. «Страстный характер имеет больше популярности: им подменяется "обвиняе­мый", он чувственный, он чужд суеверия, абстракций. Ча­сто это тип революционера.

То, о чем я говорил, показывает, как наклонности лич­ности при наличии определенности могут дать прекрасные плоды. Механизм напоминает рождение жемчужинки. Из­вестно, что жемчуг — это заболевание раковины, он нара­стает вокруг песчинки, попавшей в нежное тело ракушки, а мы снимаем результат неприятия.

Выделю, с вашего позволения, самое главное во мсти­тельном, фаллическо-нарцистическом типе наклонностей Фритца. Это забияка, желающий подмять под себя всех, остальное же не признающий. Непризнающий психоана­лиз, характерный анализ, по возможности, всю человече­скую мудрость, существовавшую до него. И, как следствие, при формировании Гештальта кое-что было упущено. И первое, к чему мне хотелось бы обратиться, особенно при­нимая во внимание, о чем я говорил в контексте медита­ции,— это понятие преодоления привязанности к духовным авторитетам и долгам, независимости от них. Мне кажется, что этот аспект забывается в процессе возму­жания и трансформации человека. Я уже говорил, что мы идем от оральной зависимости сосунка к, в определенной мере, сильному эго в хорошем понимании этого термина классической психологии. А эго означает определенную воздержанность, терпимость, присущие взрослому челове­ку и не имеющее отношения к алчущему вожделению. Гештальт развивается на фоне такой независимости, которая обычно не замечается из-за внешнего дионисийства оргиастики. На самом же деле независимость требуется даже для этой внешней оргиастики, поскольку без нее тут не обойтись. Независимость требуется для того, чтобы остано­вить себя, распрямиться, усесться по-дзенски, забросить все игры, стать собой, трезво осознавать свое восприятие момента, а не вдаваться в фантазии или в «игры»; для всего этого требуется независимость. Она требуется и для того, чтобы полностью отдаться экспрессии. Поэтому независи­мость является ценным теоретическим понятием, забы­тым и оставленным из-за антитеоретической направленности и отсутствия интереса к формулировкам, проистекающим из духовных традиций, особенно восточ­ных.

То же можно сказать о любви. Это вожделенческо-садистская склонность является главным агрессором и помеща­ет любовь на задворки.Трудно не согласиться, что любовь, подобно неагрессивности, является частью здоровья. Фрейд очень просто ответил на вопрос журналиста: «Доктор Фрейд, что является целью психоанализа?» Вообще всегда очень не просто сформулировать суть любой проблемы. Он сказал: «Способность трудиться и любить». Далее эту мысль развил Фромм.Мне очень нравится разработка этой темы в его «Человеке для себя». Он утверждает, что этика основывается скорее на образе бытия, чем на характере, а добродетельный образ бытия, «если так можно это назвать, основывается на способности возлюбить себя самого», из чего происходит способность любить других. Если это явля­ется чертой здоровья, если это часть терапевтического про­цесса по избавлению от ребяческой амбивалентности, как выражаются психоаналитики, может, стоит об этом заду­маться. Не из-за долженствования: «попытаться возлю­бить» нельзя. Как доказала история христианства, «попытка возлюбить» приводит к пуританскому тупику. Но это не означает, что терапевт должен отказаться от ориен­тации на идеальную любовь, от ориентации на любовь как терапевтическую цель. В отношении к любви в терапии, как к альтернативе «попытке возлюбить», хотелось бы ска­зать несколько слов о процессе Фишера-Хоффмана, изве­стного в основном на западном побережье США и в Южной Америке. Однако прежде необходимо отметить:

Я воспринимаю Гештальтное терапевтическое отноше­ние и «путь» Гештальта воистину как «учение» — и к тому же Учение с большой буквы. Здесь нет правил — только осознание. Осознание и спонтанность. Или лучше — осоз­нание и естественность. Естественность — это не импуль­сивность, а нечто, что Фриц интуитивно определял как синтез спонтанности и взвешенности. (Этого довольно мно­го в Дзене, особенно в искусстве Дзена). Спонтанность, но контролируемая спонтанность. Высший синтез, предел психотерапии как искусства. Творческая психотерапия, ес­ли так можно назвать. В противовес психотерапии как ис­кусству существуют иные системы психотерапии со своими правилами, приемами и ритуалами. Гештальт богат своим репертуаром психотерапевтических заготовок, однако это в нем не самое главное, принимая во внимание его внешне невидимое усиление лечебного воздействия через аутен­тичные столкновения.

Я думаю, что процесс Фишера-Хоффмана замечатель­но эффективен, даже несмотря на системную закоснелость, систематизацию. Интересная получается вещь. Тут у вас и искусство психотерапии и технологии, можно настолько отточить технологию, что средненький терапевт, обладаю­щий ею, сможет сделать больше, чем плохой художник, работающий с крупной формой.

Среди новых систематизированных терапевтических процессов, таких, как терапия примитивных восклицаний (primal scream therapy), наукологии, НЛП и т.д., я думаю, что процесс Фишера-Хоффмана или «Четверичности» осо­бенно интересен Гештальт-терапевтам, поскольку ему присуще следующее: во-первых, он ведет индивида через направляемый катарсис боли и гнева, переживаемых во время подрастания при отце и матери или их заменяющих людях. Также он задействует направляемый аналитиче­ский процесс внутривидения в ранний период жизни и те­перешнюю личность. И, однако, процесс не останавливается на катарсисе и внутривидении, но продол­жается к направляемому «пересечению» на дальнейшее ви­доизменение по отношению к прошлому индивида и родителей. В крупных формах Гештальта вы работаете ор­ганично, задействуете катарсис прошлого, как только оно всплывает в потоке переживания, в континууме осознанно­сти. В органичности воздействия в момент появления есть нечто неординарное, тут необходимо разобраться. Здесь мы имеем дело с «временной дорожкой», как говорят науколо-ги. У нас есть «пленки воспоминаний», каждое отдельное воспоминание является болевым компонентом этих пле­нок, для полноты картины необходимо обратиться к вре­менной дорожке хронологически и в соответствии с отражаемым в ней значением. Иногда на сеансе Гештальта вы выражаете немало гнева по отношению к матери из—за того или этого, к примеру, а на другом сеансе даже и не помышляете об этом. Между тем важно, чтобы все наше переживание было изменено так, чтобы мы смогли охва­тить и интегрировать понимание своей жизни, характера и ситуации. Этим как раз и занимается процесс Фишера-Хоффмана. Он выделяет полный катарсис боли, вовлечен­ной в отношения с родителями, поскольку он основывается на положении, что наши отношения ненормальны, так как изначально ненормальными были наши отношения с роди­телями. Это повторяет психоаналитическую точку зрения: наш контакт с миром ненормален, так как изначально не­нормален был контакт с миром по рождению. Мы пригово­рены к постоянному повторению из-за того, что не доводим до конца отношения с родителями.

Но что означает довести до конца отношения с родите­лями? Я полагаю — покончить с тем, что мы не простим. С одной стороны мы предаем отношения любви с первыми людьми в своей жизни. А эти наиболее важные для нас люди были недостаточно святы, чтобы по—настоящему любить нас, и мы перестаем сдерживать свою настоящую, спонтан­ную любовь, сознательно или бессознательно обижаем их. Мы недостаточно еще зрелы для сострадания. Боимся дове­риться, прибегаем к аварийному реагированию, механизму стресса. Переставая проецировать свои переживания роди­телей в настоящий момент в виде повторений принужде­ния, мы должны «окончишь с ними, т.е. простить за ту боль, которую они когда-либо нам причинили. Наверное, наибо­лее оригинальным вкладом процесса Фишера—Хоффмана является его субпроцесс достижения прощения через пони­мание обусловленности родителей, как реакция на их усло­вия жизни. С последующим направлением индивида к месту зарытия топора войны, чтобы забыть о прошлом и вновь начать любить.

Любопытно. Сколько из вас слышало о процессе Фишера-Хоффмана раньше? Вероятно, меньшинство. Тогда по­звольте мне рассказать немного о его истории. Когда Боб Хоффман увидел в людях индивидов, то наука эта называ­лась психической терапией. Он был портным, стал медиу­мом. Человеком, открывшим свой дар сразу же после своей матери, когда ему захотелось поверить, что есть что-то вне могилы, что его мать See еще может с ним общаться. Хотя он и не был особенно верующим, но все же убедил себя пойти в церковь, где медиум отвечал на вопросы присутст­вующих. Это произвело на него огромное впечатление, что побудило его присоединиться к психическому движению, поступить на курсы при церкви. Постепенно он развился как медиум и стал общаться с духом, называвшим себя д-ром Фишером, венским психоаналитиком, с которым был знаком раньше. Иногда д-р Фишер учил его, и с его лично­стью произошли некоторые изменения. Это побудило его вынести процесс, описываемый д-ром Фишером, на люди. Я оказался одним из первых его пациентов, несмотря на то, что подвергся психоанализу и самоанализу, гештальтиро-ванию, дианетизированию, воздействию ЛСД и т.д., я вдруг обнаружил особое значение происходящего на мою личную и профессиональную жизнь. В первые дни сущест­вования САТа (психо-духовной школы, которую я открыл в начале семидесятых, закрыл, и вот теперь опять откры­ваю), я впервые применил концепции Фишера—Хоффмана в качестве группового процесса, Бобу Хоффману удалось это еще лучше, а вскорости он начинает обучать инструк­торов.

Предлагая процесс Четверичности вниманию гештальтистов, я не ожидаю, что Гештальт-терапевты станут вести группы Фишера-Хоффмана, хотя это оказалось бы хоро­шим подспорьем специфической работе по «здесь-и-теперь», работе по травматическому материалу, теперешним конфликтам и по снам. Скорее я ожидаю, что олицетворя­емое данной терапевтической системой может быть «разру­шено» разжевыванием и ассимиляцией с тем, чтобы обогатить ее добродетелями органичный процесс Гешталь­та. Обогатить его приглашением к завершенности к «близо­сти» в отношениях, обогатить Гештальт-синтез посредством синтеза органичного и системного, Дионисийского и Аполлоновского, спонтанности и преднамеренно­сти. В конце концов, именно интеграция спонтанности и преднамеренности была одним из интересующих Фритца вопросов в последние годы жизни, концептуализация кото­рого столь оригинальным и значительным вкладом. Спон­танность плюс преднамеренность равняется интеллектуальная естественность — путь Гештальта.

Я говорил с вами об интеграции как о выходе из тупика «обвинитель-обвиняемый», о Гештальте и медитации, Гештальте и вожделении, о месте «быть собой» в Гештальт-терапии, о заполнении пустот в теории Гештальта концеп­циями независимости и любви, о том, чему может Гештальт научиться у поп-психологии, и теперь вижу, что мне не придется читать главу по главенству отношения и передаче переживания. У меня она с собой для пущей безопасности, чтобы уж точно быть уверенным, что времени не останется. Никак не могу побороть свой страх, что за секунду выпало все, что должен был сказать за пять минут.

Однако кое—что я все же добавлю: ваше внимание я заострил на отношении Гештальта записывать буквально все. При просматривании всегда можно заметить, что упу­щено, к чему стоило бы вернуться. Во времена становления Гештальта (или скорее раннего Гештальтного клана) нуж­но было приговаривать: «Вот он я, я самый лучший». Те­перь, когда все отлажено, эту игру можно опустить. Я, например, считаю, что в терапевтическом процессе замет­ное место принадлежит анализу характера, поскольку это помогает взглянуть на себя изнутри, понять себя, свою жизнь и структуру своего характера, а не только проводить эксперименты по отношениям и заниматься экспрессивной техникой Гештальта. Я также считаю, что следует отдать должное более утонченной работе над собой, что дополнит происходящее на сеансе. Думаю, что необходимо много за­ниматься и дома, такая работа должна занимать все время.

Это подводит меня к заключительной части моего вы­ступления — к месту Гештальта в процессе психодуховно­го руководства. Мне нравится такое выражение: «психодуховное руководство», поскольку не думаю, что можно психологический процесс отделить от духовного*

В моей работе я вижу Гештальт как мозаику. «Холисти­ческую» мозаику. Мозаику работы над собой, над чувства­ми (с Гештальтом, как основным средством), духовной работы (в основном через медитацию) и интеллектуальной подпитки. А такие вопросы, как понимание смысла жизни или связи жизни с космосом, являются очень важными и не должны называться «дерьмом собачьим». Я люблю читать рассказы Суфи людям, с которыми работаю, потому что насколько буддисты мастерд в молчании, настолько же су­фисты являются мастерами слова.

Думаю, что наговорил достаточно.

Глава третья

Дик Прайс: Памятное Крещение *1

Моей немедленной реакцией на приглашение Джо Вайсонга написать статью, посвященную годовщине выпуска «Гештальт-журнала», было записать последний сеанс. Я получил запись, добавил кое-какие примечания. Однако вскорости после этого я просматривал свои материалы для включения их в будущую книгу и нашел то, что показалось более подходящим: запись более раннего сеанса, однако более своевременного ментальному горизонту гештальтного сообщества.

Я полагаю, большинство читателей журнала знает Дика Прайса. Если Майкл Мерфи был мозгом и карманом Эзалена, Фритц — его добрым гением, то Дик, директор эзаленской программы с самого начала до недавнего времени, являлся его мужеством, силой воли.

Именно благодаря чутью Дика Прайса мы гордимся те­перь расцветом деятельности Фритца, его работами, став­шими всеобщим достоянием, благодаря ему Фритц принял решение осесть в Эзалене после переезда на Западное По­бережье.

Думаю, что те, кто знал Дика, великого поборника от­крытости, разделят мои чувства, вновь встретившись с ним на страницах «Гештальт-журнала» в десятую годовщину выхода журнала в свет.

1 «Гештальт-журнал», весна 1987 г. (Перепечатано с разрешения).

Описываемый сеанс имел место в мае или июне 1971 года сразу же после моего возвращения из Арики, Чили, где я пережил такое, что повлияло на мою деятельность в Геш-тальте и на всю мою жизнь, на чем я здесь не буду останав­ливаться. Я не стал бы характеризовать здесь свою работу как нечто совершенно новое, однако мне достаточно инту­иции попросить Дика, погруженного в восприятие воды и детства, выкристаллизовать свои переживания, «приведя своего ребенка к фонтану».3десь речь идет об образе, при­водившемся на сеансе ранее. Запись, к сожалению, лишь фрагмент, я не буду комментировать, она начинается так:

Дик Прайс:...Я думаю об особенном месте... говорит Лао Цзе... грязный становится чистым, как отстоянная во­да... (плача). Будто бы я для других стараюсь... (плачет).

Клаудио Наранхо: Еще разок пройдитесь по этому.

Д. П.: (плачет) Кто, будучи грязным, грязный... (пау­за)... Я точно не припомню... Кто, будучи грязным, выхо­дит чистым, подобный чистой воде. Кто, оставаясь застывшим, ведет других к полноте жизни. Я подобен пото­ку, будто здесь я замутнен, а вот здесь течение, только очень слабое...

К. Н.: Еще раз.

Д. П.: (плача) Кто, будучи грязным, грязный (пауза)... Точно не припомню... Кто, грязный, выходит чистым, как чистая вода. Кто, оставаясь застывшим, ведет других к пол­ноте жизни. Я подобен потоку, будто здесь я замутнен, а вот здесь течение, только очень слабое...

К. Н.: Прошу вас, можете вы опять коснуться этого по­тока слез?

Д. П.: Я почитаю из Лао Цзе еще. «Я грязный, выхожу чистым, подобно чистой воде. Я, оставаясь застывшим..., будто бы сдерживаю свое течение, Я боюсь показать свою слабость...»

К. Н.: Да, пойдем дальше. Вот — ребенок...

Д. П.: Ребенок, да, да. Я боюсь показать мою слабость: я никогда не плачу. Но, будучи застывшим, веду других к полноте жизни (плачет). Я никогда... вы не знаете, как у меня хорошо получается...

К. Н.: Да.

Д. П.: Но, будучи застывшим, веду других к полноте жизни, но сам себе открываю свою жизнь не полностью.

К. Н.: Мне кажется, вам следует позволить себе быть слабым, всю свою крутизну поставить на службу своей сла­бости. Попробуйте прямо сейчас отдаться слабости.

Д. П.: Хорошо, будто бы я должен стать тем ребенком. Мне нужно, чтобы ребенка оставили в покое... пусть так, знаете ли. У меня получится. Только дайте мне стать им. Дайте мне стать ребенком, дайте мне стать бабочкой. Не нужно меня топить... А совсем наоборот. Ты не разрешаешь моему ребенку, моим страхам, даже моим слезам... А как Дик, ты хочешь утопить меня. Наоборот: ты хочешь иссу­шить меня (усмехается). Дик, ты хочешь, чтобы я высох, не позволяешь мне быть собой... Подыскивал другое сло­во... не позволяешь мне быть самим собой, поступать, как мне хочется. Мои слезы — это мое. Я стараюсь показать тебе что-то, попросить тебя, хочу, чтобы и ты вошел в мою жизнь, где позволительны слезы (пауза) и позволительна слабость. Ведь ты же знаешь, Дик никогда мне не позволя­ет, я слишком упрям... Я тебе не позволю, я никогда не покажу слабости или слез, знаешь ли. Может, я полюблю тебя... иногда одной слезы хватит на всю жизнь...

К. Н.: Это голос говорит в вас, но, может быть, вы смо­жете что сделать во имя своих интересов. Я предлагаю, чтобы вы прошли через небольшой ритуал. Иногда у риту­алов бывает такой эффект, который привносит что-то в жизнь. Я вам предлагаю взять этого ребенка к фонтану, к которому ваш дремлющий рисунок хочет его привести, по­смотрим, как все пойдет.

Д. П.: Хорошо. Не знаю, безопасно ли позволить Дику превратиться обратно из бабочки в ребенка, дать Дику уба­юкать меня, позволить Дику взять меня к фонтану.

К. Н.: Станьте Диком. Станьте Диком, берущим ребен­ка.

Д. П.: Хорошо. Ты опять ребенок. Посмотрим. Чувст­вую холод в руках. Хочется и погладить, и отдать тебе жизнь, и все же что-то во мне, г-м-м, по крайней мере в целях... моя цель — дать тепло (усмехается)... руки у меня в самом деле холодные... да, так вот, мне следует убаюкать тебя способностью намерений. Поэтому я могу убаюкать тебя так, а руки придется убрать... есть другое решение... вместо того, чтобы каким—то образом отдавать тепло, я лучше возьму тепло у ребенка...

К. Н.: Это не может быть одновременно.

Д. П.: Да-да. Может быть, возможно взять тепло у тебя. Чувствую подушку, чувствую, что ты немного теплее, чем мои руки. А потом предплечьем отдаю тебе тепло, а кистя­ми должен взять тепло от тебя. Да-да, я могу отвести тебя к фонтану. (Плачет) Надо мной ночное небо, я в открытом павильоне, здесь на самом деле очень безопасно, э..., здесь как в саду. Тут что-то есть, может, фонтан, он большой, почти как эта комната, мелкий, пузырится в середине. Пу­зырящийся фонтан. И, да, как Дик, я не чувствую необхо­димости топить тебя. (Пауза).Да, ты со мной смотришь на фонтан... Я могу погладить тебя и дать тебе силу, больше тепла, могу взять твое тепло. И мы можем вместе смотреть на игру фонтана...

К. Н.: К-х-кх.

Д. П.: Можем помыться и попить. Нужно... знаешь ли, не нужно убивать тебя. Мне не нужно убивать тебя. Мне нужна твоя жизнь.

К. Н.: Вы удовлетворены совместным созерцанием фон­тана. Мне любопытно, есть ли у ребенка какая-нибудь иная мысль? Может, поскольку вы там, можно сделать еще что-нибудь с фонтаном?

Д. П.: Как ребенок, я немедленно хочу прыгнуть в него и поплавать, поиграть под водой, знаете... цу, цу, цу... вода льется на меня, брызгает. Мои ноги еще не очень сильные, но я могу, это, знаете ли, двигаться в воде... брызгая, брыз­гая водой на Дика. Не слишком холодно. Постарайся не замочить мне одежду. Да, вот теперь я на самом деле чув­ствую, что могу и отдавать, и получать силу. И что я, э... да, я нуждаюсь в тебе. Мне нужна твоя жизненность во мне. Мне нужно твое неиспорченное восприятие. Я не могу уп­равлять псевдосилой и знанием.

К.Н.: И ребенок говорит: «Да, ты нужен мне...» (группа смеется).Хорошо, это звучит как договор. Более или менее звучит как договор, который иногда заключается у фонта­нов или рек перед смертью, первой купелью...

Д.П.: Пузырятся, знаете ли, пузырьки, и вода, и э..., полная комната для, знаете, вся группа может там поме­ститься, в фонтане. Приглашаю всех поиграть с моим ре­бенком... (пауза). А теперь, знаете, я фонтан, сильный, могучий; во мне, знаете ли, столько силы, она бесконечна. Я циркулирую, во мне есть место для тепла и влаги. Беско­нечный водоворот, знаете ли... Вечно дающий жизнь, силу. Есть место для жизненности и спокойствия. Много, много места... Прямо в центре, пш-ш-ш-ш, пузырьки, будто бы ты можешь во мне успокоиться, в моих водах, да, у тебя может кипеть страсть, или ты можешь успокоиться во мне, выбор за тобой. Я здесь, могучий, сильный в продолжаю­щейся жизни, ночью и днем...

К.Н.: Чувствую, что мне сильно повезло присутствовать при вашем крещении. Я знаю, что если это случилось од­нажды, то будет вновь и вновь продолжаться.

Кто-то из группы: Можно даже без моющего средства.

Другой: Только не для больших фонтанов (группа сме­ется).

Д. П.: У меня такое чувство, что слезы теперь более для меня приемлемы, теперь это не «Я плачу, поэтому я слаб».Я плачу сильным.

К. Н.: Безусловно. Чрезвычайно мудрое видение, ваше­го ребенка привели к фонтану, и в противоположность, этому архетипному процессу сюда задействуется эго, в отместку... (смех).

Д. П.: Есть выражение, приписываемое Будде: «Я и весь мир...» Мне это никогда не подходило. Знаете ли, хочу еще сделать шаг...

К. Н.: Теперь придется пойти в кино, мне кажется, это будет хорошим завершением церемонии, полностью отда­ющей ребенку все его права (группа смеется).

Д. П.: Я лучше изменю (слово отсутствует) не в одино­честве, а почтеннейший мира...

[Запись — это все, что у меня есть, последнее предло­жение мне не понятно. Однако есть аллюзия по поводу рождения Будды, где, как обычно в Сутрах, он именуется «Мира Почтеннейший».Дик здесь обыгрывает легенду о новорожденном Будде, делающем после рождения семь ша­гов и провозглашающем свою божественность.]

(Смех).

Д. П.: Хорошо... пять, шесть, семь... (группа смеется).

К. Н.: Однажды я слышал, как Аллен Гинзберг говорил, что наступит время, когда он пойдет по Беркли, говоря: «Я Бог» — таким голосом, что все сразу поймут, что они им не являются. Нужно время, чтобы открыть, что мы можем им стать.

Поиск по сайту: