|
|||||||
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция |
Часть Вторая 9 страницаПри первом ударе грома Анна Павловна перекрестилась и ушла с балкона. – Нет, уж сегодня нечего, видно, ждать, – сказала она со вздохом, – от грозы где-нибудь остановился, разве к ночи. Вдруг послышался стук колёс, только не от рощи, а с другой стороны. Кто-то въехал на двор. У Адуевой замерло сердце. «Как же оттуда? – думала она, – разве не хотел ли он тайком приехать? Да нет, тут не дорога». Она не знала, что подумать; но вскоре всё объяснилось. Через минуту вошёл Антон Иваныч. Волосы его серебрились проседью; сам он растолстел; щёки отекли от бездействия и объедения. На нём был тот же сюртук, те же широкие панталоны. – Уж я вас ждала, ждала, Антон Иваныч, – начала Анна Павловна, – думала, что не будете, – отчаялась было. – Грех это думать! к кому другому, матушка – так! меня не ко всякому залучишь… только не к вам. Замешкался не по своей вине: ведь я нынче на одной лошадке разъезжаю. – Что так? – спросила рассеянно Анна Павловна, подвигаясь к окну. – Чего, матушка, с крестин у Павла Савича пегашка захромала: угораздила нелёгкая кучера положить через канавку старую дверь от амбара… бедные люди, видите! Не стало новой дощечки! А на двери-то был гвоздь или крючок, что ли, – лукавый их знает! Лошадь как ступила, так в сторону и шарахнулась и мне чуть было шеи не сломала… пострелы этакие! Вот с тех пор и хромает… Ведь есть же скареды такие! Вы не поверите, матушка, что это у них в доме: в иной богадельне лучше содержат народ. А в Москве, на Кузнецком мосту, что год, то тысяч десять и просадят! Анна Павловна слушала его рассеянно и слегка покачала головой, когда он кончил. – А ведь я от Сашеньки письмо получила, Антон Иваныч! – перебила она, – пишет, что около двадцатого будет: так я и не вспомнилась от радости. – Слышал, матушка: Прошка сказывал, да я сначала-то не разобрал, что он говорит: подумал, что уж и приехал; с радости меня индо в пот бросило. – Дай бог вам здоровья, Антон Иваныч, что любите нас. – Ещё бы не любить! Да ведь я Александра Федорыча на руках носил: всё равно, что родной. – Спасибо вам, Антон Иваныч: бог вас наградит! А я другую ночь почти не сплю и людям не даю спать: неравно приедет, а мы все дрыхнем – хорошо будет! Вчера и третьего дня до рощи пешком ходила, и нынче бы пошла, да старость проклятая одолевает. Ночью бессонница истомила. Садитесь-ка, Антон Иваныч. Да вы все перемокли: не хотите ли выпить и позавтракать? Обедать-то, может быть, поздно придётся: станем поджидать дорогого гостя. – Так разве, закусить. А то я уж, признаться, завтракать-то завтракал. – Где это вы успели? – А на перепутье у Марьи Карповны остановился. Ведь мимо их приходилось: больше для лошади, нежели для себя: ей дал отдохнуть. Шутка ли по нынешней жаре двенадцать вёрст махнуть! Там кстати и закусил. Хорошо, что не послушался: не остался, как ни удерживали, а то бы гроза захватила там на целый день. – Что, каково поживает Марья Карповна? – Слава богу! кланяется вам. – Покорно благодарю; а дочка-то, Софья Михайловна, с муженьком-то, что? – Ничего, матушка; уж шестой ребёночек в походе. Недели через две ожидают. Просили меня побывать около того времени. А у самих в доме бедность такая, что и не глядел бы. Кажись, до детей ли бы? так нет: туда же! – Что вы! – Ей-богу! в покоях косяки все покривились; пол так и ходит под ногами; через крышу течёт. И поправить-то не на что, а на стол подадут супу, ватрушек да баранины – вот вам и всё! А ведь как усердно зовут! – Туда же, за моего Сашеньку норовила, ворона этакая! – Куда ей, матушка, за этакого сокола! Жду не дождусь, как бы взглянуть: чай, красавец какой! Я что-то смекаю, Анна Павловна: не высватал ли он там себе какую-нибудь княжну или графиню, да не едет ли просить вашего благословения да звать на свадьбу? – Что вы, Антон Иваныч! – сказала Анна Павловна, млея от радости. – Право! – Ах! вы, голубчик мой, дай бог вам здоровья!.. Да! вот было из ума вон: хотела вам рассказать, да и забыла: думаю, думаю, что такое, так на языке и вертится; вот ведь, чего доброго, так бы и прошло. Да не позавтракать ли вам прежде, или теперь рассказать? – Всё равно, матушка, хоть во время завтрака: я не пророню ни кусочка… ни словечка, бишь. – Ну вот, – начала Анна Павловна, когда принесли завтрак и Антон Иваныч уселся за стол, – и вижу я… – А что ж, вы сами-то разве не станете кушать? – спросил Антон Иваныч. – И! до еды ли мне теперь? Мне и кусок в горло не пойдёт; давеча и чашки чаю не допила. Вот я вижу во сне, что я будто сижу этак-то, а так, напротив меня, Аграфена стоит с подносом. Я и говорю будто ей: «Что же, мол, говорю, у тебя, Аграфена, поднос-то пустой?» – а она молчит, а сама смотрит всё на дверь. «Ах, матушки мои! – думаю во сне-то сама про себя, – что же это она уставила туда глаза?» Вот и я стала смотреть… смотрю: вдруг Сашенька и входит, такой печальный, подошёл ко мне и говорит, да так, словно наяву говорит: «Прощайте, говорит, маменька, я еду далеко, вон туда, – и указал на озеро, – и больше, говорит, не приеду». – «Куда же это, мой дружочек?» – спрашиваю я, а сердце так и ноет у меня. Он будто молчит, а сам смотрит на меня так странно да жалостно. «Да откуда ты взялся, голубчик?» – будто спрашиваю я опять. А он, сердечный, вздохнул и опять указал на озеро. «Из омута, – молвил чуть слышно, – от водяных». Я так вся и затряслась – и проснулась. Подушка у меня вся в слезах; и наяву-то не могу опомниться; сижу на постели, а сама плачу, так и заливаюсь, плачу. Как встала, сейчас затеплила лампадку перед Казанской божией матерью: авось она, милосердная заступница наша, сохранит его от всяких бед и напастей. Такое сомнение навело, ей-богу! не могу понять, что бы это значило? Не случилось бы с ним чего-нибудь? Гроза же этакая… – Это хорошо, матушка, плакать во сне: к добру! – сказал Антон Иваныч, разбивая яйцо о тарелку, – завтра непременно будет. – А я было думала, не пойти ли нам после завтрака до рощи, навстречу ему; как-нибудь бы дотащились; да вон ведь грязь какая вдруг сделалась. – Нет, сегодня не будет: у меня есть примета! В эту минуту по ветру донеслись отдалённые звуки колокольчика и вдруг смолкли. Анна Павловна притаила дыхание. – Ах! – сказала она, облегчая грудь вздохом, – а я было думала… Вдруг опять. – Господи, боже мой! никак колокольчик? – сказала она и бросилась к балкону. – Нет, – отвечал Антон Иваныч, – это жеребёнок тут близко пасётся с колокольчиком на шее: я видел дорогой. Ещё я пугнул его, а то в рожь бы забрёл. Что вы не велите стреножить? Вдруг колокольчик зазвенел как будто под самым балконом и заливался всё громче и громче. – Ах, батюшки! так и есть: сюда, сюда едет! Это он, он! – кричала Анна Павловна. – Ах, ах! Бегите, Антон Иваныч! Где люди? Где Аграфена? Никого нет!.. точно в чужой дом едет, боже мой! Она совсем растерялась. А колокольчик звенел уже как будто в комнате. Антон Иваныч выскочил из-за стола. – Он! он! – кричал Антон Иваныч, – вон и Евсей на козлах! Где же у вас образ, хлеб-соль? Дайте скорее! Что же я вынесу к нему на крыльцо? Как можно без хлеба и соли? примета есть… Что это у вас за беспорядок! никто не подумал! Да что ж вы сами-то, Анна Павловна, стоите, нейдете навстречу? Бегите скорее!.. – Не могу! – проговорила она с трудом, – ноги отнялись. И с этими словами опустилась в кресла. Антон Иваныч схватил со стола ломоть хлеба, положил на тарелку, поставил солонку и бросился было в дверь. – Ничего не приготовлено! – ворчал он. Но в те же двери навстречу ему ворвались три лакея и две девки. – Едет! едет! приехал! – кричали они, бледные, испуганные, как будто приехали разбойники. Вслед за ними явился и Александр. – Сашенька! друг ты мой!.. – воскликнула Анна Павловна и вдруг остановилась и глядела в недоумении на Александра. – Где же Сашенька? – спросила она. – Да это я, маменька! – отвечал он, целуя у ней руку. – Ты? Она поглядела на него пристально. – Ты, точно ты, мой друг? – сказала она и крепко обняла его. Потом вдруг опять посмотрела на него. – Да что с тобой? Ты нездоров? – спросила она с беспокойством, не выпуская его из объятий. – Здоров, маменька. – Здоров! Что ж с тобой сталось, голубчик ты мой? Таким ли я отпустила тебя? Она прижала его к сердцу и горько заплакала. Она целовала его в голову, в щёки, в глаза. – Где же твои волоски? как шёлк были! – приговаривала она сквозь слёзы, – глаза светились, словно две звёздочки; щёки – кровь с молоком; весь ты был, как наливное яблочко! Знать, извели лихие люди, позавидовали твоей красоте да моему счастью! А дядя-то чего смотрел? А ещё отдала с рук на руки, как путному человеку! Не умел сберечь сокровища! Голубчик ты мой!.. Старушка плакала и осы`пала ласками Александра. «Видно, слёзы-то во сне не к добру!» – подумал Антон Иваныч. – Что это вы, матушка, над ним, словно над мёртвым, вопите? – шепнул он, – нехорошо, примета есть. – Здравствуйте, Александр Федорыч! – сказал он, – привёл бог ещё и на этом свете увидеться. Александр молча подал ему руку. Антон Иваныч пошёл посмотреть, всё ли вытащили из кибитки, потом стал сзывать дворню здороваться с барином. Но все уже толпились в передней и в сенях. Он всех расставил в порядке и учил, кому как здороваться: кому поцеловать у барина руку, кому плечо, кому только полу платья, и что говорить при этом. Одного парня совсем прогнал, сказав ему: «Ты поди прежде рожу вымой да нос утри». Евсей, подпоясанный ремнём, весь в пыли, здоровался с дворней; она кругом обступила его. Он дарил петербургские гостинцы: кому серебряное кольцо, кому берёзовую табакерку. Увидя Аграфену, он остановился, как окаменелый, и смотрел на неё молча, с глупым восторгом. Она поглядела на него сбоку, исподлобья, но тотчас же невольно изменила себе: засмеялась от радости, потом заплакала было, но вдруг отвернулась в сторону и нахмурилась. – Что молчишь? – сказала она, – экой болван: и не здоровается! Но он не мог ничего говорить. Он с той же глупой улыбкой подошёл к ней. Она едва дала ему обнять себя. – Принесла нелёгкая, – говорила она сердито, глядя на него по временам украдкой; но в глазах и в улыбке её выражалась величайшая радость. – Чай, петербургские-то… свертели там вас с барином? Вишь, усищи какие отрастил! Он вынул из кармана маленькую бумажную коробочку и подал ей. Там были бронзовые серьги. Потом он достал из мешка пакет, в котором завёрнут был большой платок. Она схватила и проворно сунула, не поглядев, и то и другое в шкаф. – Покажите гостинцы, Аграфена Ивановна, – сказали некоторые из дворни. – Ну, что тут смотреть? Чего не видали? Подите отсюда! Что вы тут набились? – кричала она на них. – А вот ещё! – выговорил Евсей, подавая ей другой пакет. – Покажите, покажите! – пристали некоторые. Аграфена рванула бумажку, и оттуда посыпалось несколько колод игранных, но ещё почти новых карт. – Вот нашёл что привезти! – сказала Аграфена, –ты думаешь, мне только и дела, что играть? как же! Выдумал что: стану я с тобой играть! Она спрятала и карты. Через час Евсей опять сидел уже на старом месте, между столом и печкой. – Господи! какой покой! – говорил он, то поджимая, то протягивая ноги, – то ли дело здесь! А у нас, в Петербурге, просто каторжное житьё! Нет ли чего перекусить, Аграфена Ивановна? С последней станции ничего не ели. – Ты ещё не отстал от своей привычки? На! Видишь, как принялся; видно, вас там не кормили совсем. Александр прошёл по всем комнатам, потом по саду, останавливаясь у каждого куста, у каждой скамьи. Ему сопутствовала мать. Она, вглядываясь в его бледное лицо, вздыхала, но плакать боялась; её напугал Антон Иваныч. Она расспрашивала сына о житье-бытье, но никак не могла добиться причины, отчего он стал худ, бледен и куда девались волосы. Она предлагала ему и покушать и выпить, но он, отказавшись от всего, сказал, что устал с дороги и хочет уснуть. Анна Павловна посмотрела, хорошо ли постлана постель, побранила девку, что жёстко, заставила перестлать при себе и до тех пор не ушла, пока Александр улёгся. Она вышла на цыпочках, погрозила людям, чтоб не смели говорить и дышать вслух и ходили бы без сапог. Потом велела послать к себе Евсея. С ним пришла и Аграфена. Евсей поклонился барыне в ноги и поцеловал у ней руку. – Что это с Сашенькою сделалось? – спросила она грозно, – на кого он стал похож – а? Евсей молчал. – Что ж ты молчишь? – сказала Аграфена, – слышишь, барыня тебя спрашивает? – Отчего он так похудел? – сказала Анна Павловна, – куда волоски-то у него девались? – Не могу знать, сударыня! – сказал Евсей, – барское дело! – Не можешь знать! А чего ж ты смотрел? Евсей не знал, что сказать, и всё молчал. – Нашли кому поверить, сударыня! – промолвила Аграфена, глядя с любовью на Евсея, – добро бы человеку! Что ты там делал? Говори-ка барыне! Вот ужо будет тебе! – Я ли, сударыня, не усердствовал! – боязливо сказал Евсей, глядя то на барыню, то на Аграфену, – служил верой и правдой, хоть извольте у Архипыча спросить. – У какого Архипыча? – У тамошнего дворника. – Вишь ведь, что городит! – заметила Аграфена. – Что вы его, сударыня, слушаете! Запереть бы его в хлев – вот и стал бы знать! – Готов не токмя что своим господам исполнять их барскую волю, – продолжал Евсей, – хоть умереть сейчас! Я образ сниму со стены… – Все вы хороши на словах! – сказала Анна Павловна. – А как дело делать, так вас тут нет! Видно, хорошо смотрел за барином: допустил до того, что он, голубчик мой, здоровье потерял! Смотрел ты! Вот ты увидишь у меня… Она погрозила ему. – Я ли не смотрел, сударыня? В восемь-то лет из барского белья только одна рубашка пропала, а то у меня и изношенные-то целы. – А куда она пропала? – гневно спросила Анна Павловна. – У прачки пропала. Я тогда докладывал Александру Федорычу, чтоб вычесть у ней, да они ничего не сказали. – Видишь, мерзавка, – заметила Анна Павловна, – польстилась на хорошее-то бельё! – Как не смотреть! – продолжал Евсей. – Дай бог всякому так свою должность справить. Они, бывало, ещё почивать изволят, а я и в булочную сбегаю… – Какие он булки кушал? – Белые-с, хорошие. – Знаю, что белые; да сдобные? – Этакой ведь столб! – сказала Аграфена, – и слова-то путём не умеет молвить, а ещё петербургский! – Никак нет-с! – отвечал Евсей, – постные. – Постные! ах ты, злодей этакой! душегубец! разбойник! – сказала Анна Павловна, покраснев от гнева. – Ты это не догадался сдобных-то булок покупать ему? а смотрел! – Да они, сударыня, не приказывали… – Не приказывали! Ему, голубчику моему, всё равно, что ни подложи – всё скушает. А тебе и этого в голову не пришло? Ты разве забыл, что он здесь кушал всё сдобные булки? Покупать постные булки! Верно, ты деньги-то в другое место относил? Вот я тебя! Ну, что ещё? говори… – После, как откушают чай, – продолжал Евсей, оробев, – в должность пойдут, а я за сапоги: целое утро чищу, всё перечищу, иные раза по три; вечером снимут – опять вычищу. Как, сударыня, не смотрел: да я ни у одного из господ таких сапог не видывал. У Петра Иваныча хуже вычищены, даром что трое лакеев. – Отчего же он такой? – сказала, несколько смягчившись, Анна Павловна. – Должно быть, от писанья, сударыня. – Много писал? – Много-с; каждый день. – Что ж он писал? бумаги, что ли, какие? – Должно быть, бумаги-с. – А ты что не унимал? – Я унимал, сударыня: «Не сидите, мол, говорю, Александр Федорыч, извольте идти гулять: погода хорошая, много господ гуляет. Что за писанье? грудку надсадите: маменька, мол, гневаться станут…» – А он что? – «Пошёл, говорят, вон: ты дурак!» – И подлинно дурак! – промолвила Аграфена. Евсей взглянул при этом на неё, потом опять продолжал глядеть на барыню. – Ну, а дядя-то разве не унимал? – спросила Анна Павловна. – Куда, сударыня! придут, да коли застанут без дела, так и накинутся. «Что, говорят, ничего не делаешь? Здесь, говорят, не деревня, надо работать, говорят, а не на боку лежать! Всё, говорят, мечтаешь!» А то ещё и выбранят… – Как выбранят? – «Провинция…» говорят… и пойдут, и пойдут… так бранятся, что иной раз не слушал бы. – Чтоб ему пусто было! – сказала, плюнув, Анна Павловна. – Своих бы пострелят народил, да и ругал бы! Чем бы унять, а он… Господи, боже мой, царь милосердый! – воскликнула она, – на кого нынче надеяться, коли и родные свои хуже дикого зверя? Собака, и та бережёт своих щенят, а тут дядя извёл родного племянника! А ты, дурачина этакой, не мог дядюшке-то сказать, чтоб он не изволил так лаяться на барина, а отваливал бы прочь. Кричал бы на жену свою, мерзавку этакую! Видишь, нашёл кого ругать: «Работай, работай!» Сам бы околевал над работой! Собака, право, собака, прости господи! Холопа нашёл работать! За этим последовало молчание. – Давно ли Сашенька стал так худ? – спросила она потом. – Вот уж года три, – отвечал Евсей, – Александр Федорыч стали больно скучать и пищи мало принимали; вдруг стали худеть, худеть, таяли словно свечка. – Отчего же скучал-то? – Бог их ведает, сударыня. Пётр Иваныч изволили говорить им что-то об этом; я было послушал, да мудрено: не разобрал. – А что он говорил? Евсей подумал с минуту, стараясь, по-видимому, что-то припомнить, и шевелил губами. – Называли как-то они их, да забыл… Анна Павловна и Аграфена смотрели на него и дожидались с нетерпением ответа. – Ну?.. – сказала Анна Павловна. Евсей молчал. – Ну же, разиня, молви что-нибудь, – прибавила Аграфена, – барыня дожидается. – Ра… кажись, разочаро… ванный… – выговорил, наконец, Евсей. Анна Павловна посмотрела с недоумением на Аграфену, Аграфена на Евсея, Евсей на них обеих, и все молчали. – Как? – спросила Анна Павловна. – Разо… разочарованный, точно так-с, вспомнил! – решительным голосом отвечал Евсей. – Что это ещё за напасть такая? Господи! болезнь, что ли? – спросила Анна Павловна с тоской. – Ах, да не испорчен ли это значит, сударыня? – торопливо промолвила Аграфена. Анна Павловна побледнела и плюнула. – Чтоб тебе типун на язык! – сказала она. – Ходил ли он в церковь? Евсей несколько замялся. – Нельзя сказать, сударыня, чтоб больно ходили… – нерешительно отвечал он, – почти можно сказать, что и не ходили… там господа, почесть, мало ходят в церковь… – Вот оно отчего! –сказала Анна Павловна со вздохом и перекрестилась. – Видно, богу не угодны были одни мои молитвы. Сон-то и не лжив: точно из омута вырвался, голубчик мой! Тут пришёл Антон Иваныч. – Обед простынет, Анна Павловна, – сказал он, – не пора ли будить Александра Федорыча? – Нет, нет, боже сохрани! – отвечала она, – он не велел себя будить. «Кушайте, говорит, одни: у меня аппетиту нет; я лучше усну, говорит: сон подкрепит меня; разве вечером захочу». Так вы вот что сделайте, Антон Иваныч: уж не прогневайтесь на меня, старуху: я пойду затеплю лампадку да помолюсь, пока Сашенька почивает; мне не до еды; а вы откушайте одни. – Хорошо, матушка, хорошо, исполню: положитесь на меня. – Да уж окажите благодеяние, – продолжала она, – вы наш друг, так любите нас, позовите Евсея и расспросите путём, отчего это Сашенька стал задумчивый и худой и куда делись его волоски? Вы мужчина: вам оно ловчее… не огорчили ли его там? ведь есть этакие злодеи на свете… всё узнайте. – Хорошо, матушка, хорошо: я допытаюсь, всю подноготную выведаю. Пошлите-ка ко мне Евсея, пока я буду обедать, – всё исполню! – Здорово, Евсей! – сказал он, садясь за стол и затыкая салфетку за галстук, – как поживаешь? – Здравствуйте, сударь. Что наше за житьё? плохое-с. Вот вы так подобрели здесь. Антон Иваныч плюнул. – Не сглазь, брат: долго ли до греха? – прибавил он и начал есть щи. – Ну, что вы там, как? – спросил он. – Да так-с: не больно хорошо. – Чай, провизия-то хорошая? Ты что ел? – Что-с? возьмёшь в лавочке студени да холодного пирога – вот и обед! – Как, в лавочке? а своя-то печь? – Дома не готовили. Там холостые господа стола не держут. – Что ты! – сказал Антон Иваныч, положив ложку. – Право-с: и барину-то из трактира носили. – Экое цыганское житьё! а! не похудеть! На-ка, выпей! – Покорнейше вас благодарю, сударь! за ваше здоровье! Затем последовало молчание. Антон Иваныч ел. – Почём там огурцы? – спросил он, положив себе на тарелку огурец. – Сорок копеек десяток. – Полно? – Ей-богу-с; да чего, сударь, срам сказать: иной раз из Москвы солёные-то огурцы возят. – Ах ты, господи! ну! не похудеть! – Где там этакого огурца увидишь! – продолжал Евсей, указывая на один огурец, – и во сне не увидишь! мелочь, дрянь: здесь и глядеть бы не стали, а там господа кушают! В редком доме, сударь, хлеб пекут. А этого там, чтобы капусту запасать, солонину солить, грибы мочить – ничего в заводе нет. Антон Иваныч покачал головой, но ничего не сказал, потому что рот у него был битком набит. – Как же? – спросил он, прожевав. – Всё в лавочке есть; а чего нет в лавочке, так тут же где-нибудь в колбасной есть; а там нет, так в кондитерской; а уж чего в кондитерской нет, так иди в аглицкий магазин: у французов всё есть! Молчание. – Ну, а почём поросята? – спросил Антон Иваныч, взявши на тарелку почти полпоросенка. – Не знаю-с; не покупывали: что-то дорого, рубля два, кажись… – Ай, ай, ай! не похудеть! этакая дороговизна! – Их хорошие-то господа мало и кушают: всё больше чиновники. Опять молчание. – Ну, так как же вы там: плохо? – спросил Антон Иваныч. – И не дай бог, как плохо! Вот здесь квас-то какой, а там и пиво-то жиже; а от квасу так целый день в животе словно что кипит! Только хороша одна вакса: уж вакса, так и не наглядишься! и запах какой: так бы и съел! – Что ты! – Ей-богу-с. Молчание. – Ну так как же? – спросил Антон Иваныч, прожевав. – Да так-с. – Плохо ели? – Плохо. Александр Федорыч кушали так, самую малость: совсем отвыкли от еды; за обедом и фунта хлеба не скушают. – Не похудеть! – сказал Антон Иваныч. – Всё оттого, что дорого, что ли? – И дорого-с, да и обычая нет наедаться каждый день досыта. Господа кушают словно украдкой, по одному разу в день, и то коли успеют, часу в пятом, иной раз в шестом; а то так чего-нибудь перехватят, да тем и кончат. Это у них последнее дело: сначала все дела переделают, а потом и кушать. – Вот житьё-то! – говорил Антон Иваныч. – Не похудеть! диво, как вы там не умерли! И весь век так? – Нет-с: по праздникам господа, как соберутся иногда, так, не дай бог как едят! Поедут в какой-нибудь немецкий трактир, да рублей сто, слышь, и проедят. А пьют что – боже упаси! хуже нашего брата! Вот, бывало, у Петра Иваныча соберутся гости: сядут за стол часу в шестом, а встанут утром в четвёртом часу. Антон Иваныч вытаращил глаза. – Что ты! – сказал он, – и всё едят? – Всё едят! – Хоть бы посмотреть: не по-нашему! Что же они едят? – Да что, сударь, не на что смотреть! Не узнаешь, что и ешь: немцы накладут в кушанье бог знает чего: и в рот-то взять не захочется. И перец-то у них не такой; подливают в соус чего-то из заморских склянок… Раз угостил меня повар Петра Иваныча барским кушаньем, так три дня тошнило. Смотрю, оливка в кушанье: думал, как и здесь оливка; раскусил – глядь: а там рыбка маленькая; противно стало, выплюнул; взял другую – и там то же; да во всех… ах вы, чтоб вас, проклятые!.. – Как же это они, нарочно кладут туда? – Бог их ведает! Я спрашивал: ребята смеются, говорят: так, слышь, родятся. И что за кушанья? Сначала горячее подадут, как следует, с пирогами, да только уж пироги с напёрсток; возьмёшь в рот вдруг штук шесть, хочешь пожевать, смотришь – уж там их и нет, и растаяли… После горячего вдруг чего-то сладкого дадут, там говядины, а там мороженого, а там травы какой-то, а там жаркое… и не ел бы! – Так печь-то у вас и не топилась? Ну как не похудеть! – промолвил Антон Иваныч, вставая из-за стола. «Благодарю тебя, боже мой, – начал он вслух, с глубоким вздохом, – яко насытил мя еси небесных благ… что я! замололся язык-то: земных благ, – и не лиши меня небесного твоего царствия». – Убирайте со стола: господа не будут кушать. К вечеру приготовьте другого поросёнка… или нет ли индейки? Александр Федорыч любит индейку; он, чай, проголодается. А теперь принесите-ка мне посвежее сенца в светёлку: я вздохну часок-другой; там к чаю разбудите. Коли чуть там Александр Федорыч зашевелится, так того… растолкайте меня. Восстав от сна, он пришёл к Анне Павловне. – Ну что, Антон Иваныч? – спросила она. – Ничего, матушка, покорно благодарю за хлеб за соль… и уснул так сладко; сено такое свежее, душистое… – На здоровье, Антон Иваныч. Ну, а что говорит Евсей? Вы спрашивали? – Как не спрашивать! Всё выведал: пустое! всё поправится. Дело-то всё, выходит, оттого, что пища там была, слышь, плоха. – Пища? – Да; судите сами: огурцы сорок копеек десяток, поросёнок два рубля, а кушанье всё кондитерское – и не наешься досыта. Как не похудеть! Не беспокойтесь, матушка, мы его поставим здесь на ноги, вылечим. Вы велите-ка заготовить побольше настойки берёзовой; я дам рецепт; мне от Прокофья Астафьича достался; да утром и вечером и давайте по рюмке или по две, и перед обедом хорошо; можно со святой водой… у вас есть? – Есть, есть: вы же привезли. – Да, ведь в самом деле я. Кушанья выбирайте пожирнее. Я уж к ужину велел поросёнка или индейку зажарить. – Благодарствуйте, Антон Иваныч. – Не на чём, матушка! Не велеть ли ещё цыплят с белым соусом? – Я велю… – Зачем вам самим? а я-то на что? похлопочу… дайте мне. – Похлопочите, помогите, отец родной. Он ушёл, а она задумалась. Женский инстинкт и сердце матери говорили ей, что не пища главная причина задумчивости Александра. Она стала искусно выведывать намёками, стороной, но Александр не понимал этих намёков и молчал. Так прошли недели две-три. Поросят, цыплят и индеек пошло на Антона Иваныча множество, а Александр всё был задумчив, худ, и волосы не росли. Тогда Анна Павловна решилась поговорить с ним напрямки. – Послушай, друг мой, Сашенька, – сказала она однажды, – вот уж с месяц, как ты живёшь здесь, а я ещё не видала, чтоб ты улыбнулся хоть раз: ходишь словно туча, смотришь в землю. Или тебе ничто не мило на родной стороне? Видно, на чужой милее; тоскуешь по ней, что ли? Сердце моё надрывается, глядя на тебя. Что с тобой сталось? Расскажи ты мне: чего тебе недостаёт? я ничего не пожалею. Обидел ли кто тебя: я доберусь и до того. – Не беспокойтесь, маменька, – сказал Александр, – это так, ничего! я вошёл в лета, стал рассудительнее, оттого и задумчив… – А худ-то отчего? а волосы-то где? – Я не могу рассказать, отчего… всего не перескажешь, что было в восемь лет… может быть, и здоровье немного, расстроилось… – Что ж у тебя болит? – Болит и тут, и здесь. – Он указал на голову и сердце. Анна Павловна дотронулась рукой до его лба. – Жару нет, – сказала она. – Что ж бы это такое было? стреляет, что ли, в голову? – Нет… так… – Сашенька! пошлём за Иваном Андреичем. – Кто это Иван Андреич? – Новый лекарь; года два как приехал. Дока такой, что чудо! Лекарств почти никаких не прописывает; сам делает какие-то крохотные зёрнышки – и помогают. Вон у нас Фома животом страдал; трои сутки ревмя ревел: он дал ему три зёрнышка, как рукой сняло! Полечись, голубчик! – Нет, маменька, он не поможет мне: это так пройдёт. – Да отчего же ты скучаешь? Что это за напасть такая? – Так… – Чего тебе хочется? – И сам не знаю; так скучаю. – Экое диво, господи! – сказала Анна Павловна. – Пища, ты говоришь, тебе нравится, удобства все есть, и чин хороший… чего бы, кажется? а скучаешь! Сашенька, – сказала она, помолчав, тихо, – не пора ли тебе… жениться? – Что вы! нет, я не женюсь. – А у меня есть на примете девушка – точно куколка: розовенькая, нежненькая; так, кажется, из косточки в косточку мозжечок и переливается. Талия такая тоненькая, стройная; училась в городе, в пансионе. За ней семьдесят пять душ да двадцать пять тысяч деньгами, и приданое славное: в Москве делали; и родня хорошая… А? Сашенька? Я уж с матерью раз за кофеем разговорилась, да шутя и забросила словечко: у ней, кажется, и ушки на макушке от радости… – Я не женюсь, – повторил Александр. – Как, никогда? – Никогда. – Господи помилуй! что ж из этого будет? Все люди как люди, только ты один бог знает на кого похож! А мне-то бы радость какая! привёл бы бог понянчить внучат. Право, женись на ней; ты её полюбишь… – Я не полюблю, маменька: я уж отлюбил. – Как отлюбил, не женясь? Кого ж ты любил там? – Девушку. – Что ж не женился? – Она изменила мне. – Как изменила? Ведь ты ещё не был женат на ней? Александр молчал. – Хороши же там у вас девушки: до свадьбы любят! Изменила! мерзавка этакая! Счастье-то само просилось к ней в руки, да не умела ценить, негодница! Увидала бы я её, я бы ей в рожу наплевала. Чего дядя-то смотрел? Кого это она нашла лучше, посмотрела бы я?.. Что ж, разве одна она? полюбишь в другой раз. Поиск по сайту: |
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.031 сек.) |