У РУССКИХ ПЕРЕВОДЧИКОВ XVIII ВЕКА

Для развития перевода (как и для всех областей русской жизни) это был не только переходный, но и переломный период. Ломался старый бытовой уклад, отвергались многие из прежних духовных ценностей. В отличие от допетровских времен уже больше не ощущалось нужды в переводе религиозной литературы, и Петр I весьма категорично выразил в одном из своих указов синоду (11 сентября 1724 г.) предпочтение, оказывавшееся теперь всему мирскому перед церковным:

«Посылаю при сем книгу Пуффендорфа, в которой два трактата, первый — о должности человека и гражданина, другой — о вере христианской; но требую, чтобы первый токмо переведен был, понеже в другом не чаю к пользе нужде быть...».

Перестройка всей жизни страны, новое направление внешней политики в эпоху Петра I, усиленное развитие экономических и культурных связей с Западом обусловили необходимость овладеть большим иноязычным материалом — книжным и документальным, освоить многочисленные новые научные, технические, культурные понятия и вместе с тем вызвали в общественной верхушке увлечение всем иностранным. Этими обстоятельствами, вместе взятыми, определяется и рост в течение XVIII века переводной литературы, охватывающей очень широкий круг и литературного и научного материала того времени, и большое число лексических заимствований из западноевропейских языков (особенно в начале века) — и не только в переводах, но и в обиходном языке, и усиление в переводах, ставших более массовыми, тенденции к буквальной передаче подлинника. Последнее, конечно, сильно снижало (для современников же) ценность большой работы русских переводчиков XVIII в.

Надо, впрочем, оговорить, что Петр I весьма отрицательно относился к буквальности переводов, прежде всего потому, что они затемняли смысл и препятствовали осуществлению их основной задачи, т. е. ознакомлению русского читателя с содержанием подлинника. Так в «Указе Зотову об избегании в будущем ошибок» (Воронеж, 25 февраля 1709 г.) он писал:

«Г-н Зотов. Книгу о фортификации, которую вы переводили, мы оною прочли, и разговоры зело хорошо и внятно переведены, но как учит оной фортификацию делат,...то зело темно и непонятно переведено... И того ради надлежит вам и в той книжке, которую ныне переводите, остереца в том, дабы внятнее перевесть, а особливо те места, которыя учат как делат; и не надлежит речь от речи хранить в переводе, но точию, сене (т. е. смысл. - А. Ф.) выразумев, на своём языке уже так писат, как внятнее может быть»1.

Если в начале XVIII века переводились прежде всего книги по военному делу, по технике, по точным наукам, но вопросам права и т. п., отвечавшие непосредственно практическим потребностям новой России, и выбор переводимого определялся этими потребностями, то вскоре возник и стал расти интерес к иноязычной художественной литературе, требовавшей переноса на русскую почву. Писатели-переводчики обращались к творчеству новых западноевропейских авторов, в том числе- поэтов (больше всего — французских), и к наследию античного мира; переводились труды философов и историков, передача которых вызывала трудности и литературно-стилистического, и научно-терминологического порядка. К XVIII веку (ко второй его половине) относятся и первые опыты перевода произведений творчества народов, входивших в состав Российской империи: в журнале Сумарокова «Трудолюбивая пчела» появились переводы произведений сибирских народностей.

От общих и сравнительно простых вопросов (о вреде буквализма, о необходимости писать понятно), встававших вначале при передаче технических, деловых и т. п. текстов, переводческая мысль переходила к темам гораздо более сложным1. В теоретических суждениях о переводе у русских писателей, критиков и переводчиков XVIII века формулировались мысли об особом характере стоящих перед ними задач, о возможности преодолевать значительные трудности, внимание привлекалось к особенностям стиля. Так, Тредиаковский, сопровождавший свои переводы пояснениями и рассуждениями, в предисловии к своему переводу сатир Буало, которые он передал с соблюдением числа стихов, отмечал по этому поводу: «...сие подлинно трудно, но сил человеческих не выше»2.

А в предисловии к «Езде в остров Любви» (перевод французского романа Талемана) он утверждал:

«...переводчик от творца только что именем рознится. Еще донесу вам больше: ежели творец замысловат был, то переводчику замысловатее надлежит быть (я не говорю о себе, но о добрых переводчиках)»3.

Это означало требование большой свободы в выборе и изобретении стилистических средств при соревновании с автором подлинника, стремление превзойти его (в соответствии с общими тенденциями эпохи классицизма), отсюда и признание за переводчиком такой же роли, как за автором — вплоть до его права сокращать текст и делать добавления к нему, «украшать» его по своему усмотрению и сглаживать.

В XVIII веке не только в оригинальной литературе, но также и в переводной (главным образом в стихотворных переводах) совершался процесс выработки литературного языка — шли упорные творческие поиски. Правда, они были ограничены кругом деятельности небольшой группы наиболее выдающихся русских поэтов и литературных деятелей XVIII века - Ломоносова, Сумарокова, Тредиаковского, Державина, но тем значительнее само явление. Отношение к переводу со стороны этих поэтов — специфически активное и творческое (в пределах классицистического понимания, задач перевода). Характерны, например, своеобразные состязания между поэтами-переводчиками: один и тот же подлинник — будь то псалом, ода французского поэта Жана-Батиста Руссо или ода Горация — одновременно переводился двумя или тремя поэтами, и переводы печатались вместе, иногда отдельным изданием. Подобные соревнования происходили в 1743 году (с участием Ломоносова, Сумарокова, Тредиаковского — на материале 143-го псалма) и в 1760 году (с участием первых двух — на материале оды Ж.-Б. Руссо «На счастье»). Рассчитаны они были на такой читательский круг (разумеется, узкий), который специально мог оценить параллельные переводы как различные способы решения одной задачи, предполагавшей вовсе не точное воспроизведение оригинала, а его «усовершенствование»1. Все приведенные факты подтверждают справедливость характеристики, которую дал XVIII веку М. П. Алексеев, назвав его «опытным периодом» в истории русского перевода2.

Оптимизм в вопросах перевода, сказавшийся в приведенных выше рассуждениях Тредиаковского (независимо от того, насколько практически удачны были труды его самого и других переводчиков), показателен и не случаен для России XVIII века. Он был основан и на вере в широкие возможности, открывавшиеся перед русским языком. Эти возможности указаны уже были раньше Ломоносовым в предисловии к его «Российской грамматике»:

«Повелитель многих языков язык российский не токмо обширностию мест, где он господствует, но купно и собственным своим пространством и довольствием велик перед всеми в Европе... Карл Пятый римский император говаривал, что ишпанским языком с Богом, французским с друзьями, немецким с неприятельми, италиянским с женским полом говорить прилично. Но есть ли бы он российскому языку был искусен, то конечно к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно. Ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверьх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка»3.

В XVIII веке в России, наряду с писателями, которые занимались переводом параллельно с оригинальным творчеством, стали появляться литераторы, специально посвящавшие себя переводческой деятельности, избиравшие ее как свое основное дело — переводчики-профессионалы (С. Волчков, Кондратович, Гамалов-Чураев и др.). А осознание важности переводческой деятельности привело во второй половине века к созданию специальной организации —«Собрания, старающегося о переводе иностранных книг». Это общество просуществовало 15 лет (1768-1783) и имело в своем составе 114 членов; в их числе был и А. Н. Радищев. Из того, что перевели члены общества, лишь немногое увидело свет, но его деятельность, судя по архивным данным, была оживленной и разнообразной1.

Поиск по сайту: