ГЛАВА VI. Я едва не гибну в лагунах

Я едва не гибну в лагунах. Болезнь. Письма от К. К. и М. М. Примирение. Свидание на Мурано. Мне известно имя друга М. М., и я даю согласие пригласить его вместе с нашей общей возлюбленной на ужин в свой дом для свиданий

Я бегом направляюсь к переправе в надежде найти гондолу — и не нахожу.

По венецианским порядкам, такого не может быть: во всякий час на любой переправе должно быть по меньшей мере две гондолы, готовые к услугам, однако ж случается, хотя и редко, что там не бывает ни одной. Так в этот раз и случилось. Дул сильнейший западный ветер, и гондольерам, по всему судя, надоело ждать, и они отправились спать. Что мне было делать на причале за час до рассвета и почти голым? Быть может, я бы возвратился в дом для свиданий, когда бы не отдал ключи. Меня уносило ветром, а я не мог даже войти в дом, дабы от него укрыться.

В карманах у меня было по меньшей мере три сотни Филиппов, добытых в игорном доме, и полный золота кошелек; мне приходилось опасаться воров — на Мурано это весьма опасные головорезы, отъявленные убийцы, что обращают во зло многочисленные привилегии, дарованные им хитроумным правительством за ремесло, какое исполняют они на стекольных фабриках, которыми изобилует остров; дабы не покидали они Мурано, правительство доставляет всему этому люду право венецианского гражданства. Я уже готов был повстречать парочку подобных граждан Республики, каковые оставили бы меня в одной рубашке, — ведь в кармане у меня не было даже обыкновенного ножа, что носят, защищая свою жизнь, все честные люди Венеции. Ужасный миг! Положение мое было плачевно, и я дрожал от холода.

Сквозь щели в ставнях какого‑то бедного домишки в один этаж вижу я свет и решаюсь скромно постучаться в двери. Раздается крик:

— Кто там?

Ставень открывается.

— Что вам угодно? — спрашивает какой‑то мужчина, глядя с удивлением на мой костюм. Я прошу впустить меня в дом, даю ему филипп, монету достоинством в одиннадцать лир, и коротко рассказываю, в сколь тяжелом положении оказался. Он отворяет дверь, и я прошу его пойти отыскать гондолу, что доставила бы меня за цехин в Венецию. Он поспешно одевается и, благодаря Провидение Господне, уверяет, что тотчас же приведет мне гондолу. Надев свой солдатский плащ, он удаляется, а меня оставляет в комнате; предо мною все его семейство, каковое, лежа в одной постели, глядит с удивлением на мою физиономию. Получасом позже возвращается мой человек и говорит, что двухвесельная гондола ждет у причала, но гондольеры желают получить цехин вперед. Я соглашаюсь и, поблагодарив его, без страха пускаюсь в путь с двумя мощными на вид гондольерами.

Мы без труда добрались до острова Св. Михаила, но едва миновали его, как ветер вдруг начинает дуть с такой яростью, что я понимаю: плыть дальше — верная гибель; хоть пловцом я был изрядным, но не был уверен ни в своих силах, ни в том, что сумею одолеть течение. Я велю гондольерам пристать к острову, но они отвечают, что я имею дело не с какими‑нибудь трусами и бояться мне нечего. Зная нрав наших гондольеров, я почитаю за лучшее промолчать; но порывы ветра обрушивались на нас с удвоенной силой, пенистые волны перехлестывали через борт, и гребцы мои, хоть и были мощны их руки, не могли продвинуть гондолу ни на шаг.

Когда мы находились всего лишь в сотне шагов от устья канала иезуитов, яростный порыв ветра сдул в воду гондольера на корме; ухватившись за борт, он легко взобрался обратно. Весло было потеряно; он берет другое — но гондолу уже развернуло боком к ветру и в минуту снесло на двести шагов влево. Нельзя было терять ни секунды. Я кричу, чтобы бросали felce [27], каютку, в море, и швыряю на ковер на дне гондолы пригоршню серебра. Оба молодца мои немедля повиновались и, гребя во всю мощь, показали Эолу, что могут потягаться с ним силой. Не прошло и четырех минут, как мы уже плыли по каналу Нищенствующих братьев; похвалив гондольеров, я велел высадить меня на причал палаццо Брагадина, что у церкви Санта‑Марина. Едва войдя, я немедля улегся в постель и хорошенько укрылся, дабы согреться до нормальной своей температуры; сладкий сон мог бы восстановить мои силы, но я никак не засыпал. Спустя пять‑шесть часов явился проведать меня г‑н де Брагадин с двумя другими неразлучниками и застал в приступе лихорадки — что не помешало ему рассмеяться, увидав на канапе костюм Пьеро. Они поздравили меня с тем, что я легко отделался, и оставили в покое. К вечеру выступил столь обильный пот, что ночью мне переменяли белье; назавтра горячка усилилась и начался бред. Еще через день я был совершенно разбит и не мог пошевелиться от слабости. Лихорадка отступила; теперь выздоровление мог мне принести лишь строгий режим.

Ранним утром в среду явилась ко мне Лаура. Я сказал, что не в силах ни писать, ни читать, но все же велел прийти на следующий день. Положив на ночной столик все то, что должна была мне передать, она удалилась; узнала она о моем состоянии достаточно, чтобы рассказать о нем К. К.

Лишь под вечер, почувствовав себя немного лучше, велел я запереть дверь и прочел письмо от К. К. Первым делом увидел я с удовольствием ключ от дома для свиданий, который отсылала она мне назад: я успел уже очень раскаяться, что так поспешно от него отказался. Мне представлялось уже, что я не прав, и ключ этот, возвратившись ко мне в руки, пролил истинный бальзам мне на сердце. В пакете вижу я письмо от М. М. и с жадностью читаю его.

«Надеюсь, обстоятельства, о которых прочли вы либо прочтете в письме К. К., заставят вас позабыть ошибку, что я совершила, задумав доставить вам приятнейший из сюрпризов. Я видела и слышала все, и вам бы не удалось уйти, оставив ключ, когда б за час до вашего ухода я не уснула. Так что возьмите себе ключ, что отсылает вам К. К.. и возвращайтесь завтра вечером в дом для свиданий, раз уж небо спасло вас от бури. Любовь ваша, быть может, дает вам право жаловаться, но отнюдь не обижать женщину, которая никоим образом не изъявляла вам никакого презрения».

Вот каково было длинное письмо К. К. — перевожу его потому лишь, что оно представляется мне заслуживающим внимания:

«Прошу тебя, дорогой супруг мой, не отсылай мне этого ключа; разве только, превратившись в жестокосерднейшего из мужчин, обрадуешься ты случаю огорчить двух женщин, что любят только и одного тебя. Я знаю твое сердце и уверена, что завтра вечером ты придешь в дом для свиданий и помиришься с М. М. — сегодня она не сможет там быть. Ты увидишь, что лишь по неразумию считаешь себя правым. А пока расскажу тебе то, чего ты не знаешь и что должно тебя обрадовать.

Едва ты удалился в столь ужасное ненастье, я в величайшем беспокойстве стала спускаться вниз, дабы вернуться в монастырь, и тут, к удивлению своему, увидела пред собою М. М. С печальнейшим видом она сказала, что все видела и слышала из укромного места, где мы не могли ее заметить. Не раз хотелось ей появиться, но она так и не решилась это сделать, боясь показаться некстати и в тот самый момент, когда присутствие ее могло бы помешать примирению, к которому непременно должны были прийти два, без сомнения, любящих друг друга человека. И все же к концу нашей беседы она бы дерзнула выйти, когда б не забылась сном. Пробудилась она от боя часов, уже после того, как ты, отдав мне какой‑то неведомый ключ, удалился так, словно спасался из непотребного дома. М. М. сказала, что все мне объяснит в монастыре, и мы пустились в путь в ужасное ненастье, тревожась и думая о тебе — она сказала, что, когда б ты не потерял голову, то остался бы в доме. Едва оказавшись в ее комнате, мы разделись — я переоделась в светское платье, а она улеглась в постель. Я села к ее изголовью, и вот, почти слово в слово, ее рассказ: «Когда ты, оставив мне свое кольцо, отправилась узнать, что хочет от тебя тетка, я самым внимательным образом рассмотрела его и заподозрила, что маленькая голубая точка на нем неспроста. Белая эмаль по краю арабески была явно бесполезна, и я поняла, что секрет, возможно, именно здесь. Тогда, взяв булавку, я нажала на точку. Вообрази удивление и великое удовольствие мое, когда я обнаружила, что любим мы одного и того же человека! Но в то же время ощутила я боль, подумав, что отнимаю его у тебя. Я была счастлива своему открытию и в тот же миг решила воспользоваться им и доставить тебе удовольствие поужинать с любимым; скорей вернув на место твою святую Катерину, я возвратила кольцо и сделала вид, будто ничего не нашла. Что за радость! В ту минуту я была счастливейшей из женщин. Зная сердце твое, зная, что тебе известно, что возлюбленный твой любит меня — ведь я показала тебе его портрет, в медальоне, — видя, что ты не ревнуешь, я бы не заслуживала ничего, кроме презрения, когда бы стала питать чувства, отличные от твоих; к тому же права твои на него, должно быть, много крепче моих. Что же до тайны, в какой неизменно хранила ты имя возлюбленного, то я сразу догадалась, что ты исполняешь его веление, и восхищалась верностью твоей и красотой души. Я рассуждала так: должно быть, возлюбленный твой опасается потерять нас обеих, если мы прознаем, что ни одна из нас не завладела целиком его сердцем. Ты не поверишь, как мне стало тебя жаль при мысли, что ты казалась по‑прежнему равнодушной даже и после того, как, увидев портрет его в моих руках, убедилась, что более не единственная его возлюбленная. Радуясь справедливости своих суждений, решилась я душою и сердцем поступать соответственно, так, чтобы оба вы уверились: М. М. достойна любви вашей, дружбы и уважения. С удовольствием неизъяснимым думала я о том, как между нами тремя не станет более никаких тайн, и все мы сделаемся во сто раз счастливее. Движимая этой мыслью, устроила я все необходимое для того, чтобы сыграть с вами обоими шутку, от которой, полагала я, любовь ваша ко мне достигнет наивысшего предела. Замысел мой представлялся мне в своем роде шедевром человеческого остроумия, и, ища совершенного его воплощения, я подменила себя тобою. Ты позволила одеть себя в монашеское платье и, исполненная величайшего ко мне доверия и желания угодить, отправилась в мой дом для свиданий, не зная, куда тебя везут; высадив тебя, гондола возвратилась за мною, и я расположилась в таком месте, где меня никто не мог увидеть, а я могла прекрасно видеть и слышать все, что меж вами произойдет. Я сочинила пьесу — не естественно ли, что мне хотелось доставить себе удовольствие и присутствовать на спектакле? Я не сомневалась, что взору моему не представится ничего неприятного.

В дом для свиданий явилась я четвертью часа позже, нежели ты; ты не можешь вообразить радость мою и удивление, когда увидела я того самого Пьеро, что так позабавил нас в приемной — ни тебе, ни мне не достало догадливости узнать его! Но явление его в костюме Пьеро стало единственным поворотом сюжета, доставившим мне удовольствие. В ту же минуту охватил меня страх, беспокойство, досада, я сделалась несчастна. Возлюбленный наш все понял превратно, ушел в отчаянии, он еще любит меня, но думает лишь о том, чтобы излечиться от страсти, и непременно излечится. Он отослал ключ, а значит, в дом для свиданий более не вернется. Роковая ночь: я намерена была сделать всех троих счастливыми, а сделала несчастными; если ты не заставишь его внять голосу разума, ночь эта будет стоить мне жизни, ибо жить без него я не могу. Ты, конечно, найдешь способ написать ему, ты знаешь его, знаешь, куда можно отослать ему этот ключ вместе с письмом, какое бы убедило его завтра либо послезавтра вечером прийти в дом для свиданий и хоть раз поговорить со мною; я буду надеяться. Теперь спи, милая подруга, а завтра отпиши ему всю правду, сжалься над бедной своей подругой и прости ей, что любит твоего возлюбленного. Я тоже напишу ему короткое письмо, и ты его вложишь в свое. Я причиной тому, что он тебя больше не любит; тебе подобало бы ненавидеть меня, а ты все еще меня любишь, я преклоняюсь перед сердцем твоим, я видела, как он плакал, видела, сколь сильна его любовь ко мне, теперь я его узнала; прежде я не подозревала, что есть мужчины, способные так любить. Я провела адскую ночь. Не думай, дорогая подруга, будто я сержусь на то, что, как я слышала, ты поведала ему, что мы любим друг друга как муж и жена; мне это по нраву; в отношении его здесь нет ничего неприличного, ибо ум его столь же свободен, сколь милостиво его сердце».

Закончив свою речь, она расплакалась. Постаравшись утешить ее и пообещав тебе написать, отправилась я в свою постель и проспала целых четыре часа; но М. М. не спалось. Затем она все же встала, и тут мы обнаружили, что весь монастырь обсуждает печальные новости, которые сразу же приковали наше внимание. Нам сказали, что за час до рассвета в лагуне пропала рыбачья лодка, и еще перевернулись две гондолы, и все, кто в них был, утонули. Вообрази наше горе; мы не дерзнули расспрашивать далее. Ведь ты ушел как раз за час до рассвета. М. М. возвратилась в свою комнату, и я, последовав за нею, привела ее в чувства после обморока, случившегося с нею от страха, что ты погиб. Я оказалась храбрей ее и говорила, что ты умеешь плавать; но ее знобило, словно перед приступом лихорадки, и она принуждена была снова лечь в постель. В таком‑то состоянии и застала нас получасом спустя моя тетка; войдя, она с радостным смехом поведала нам, что в предрассветную бурю едва не утонул тот самый Пьеро, что так нас позабавил. «Ах, бедняжка Пьеро! — сказала я. — Расскажите нам, как все было, милая тетушка. Я так рада, что он не утонул. Кто он? Его узнали?» — «Да, — отвечала она, — о нем все известно, ибо отвозила его домой наша гондола. Носовой гребец только что рассказал, что Пьеро провел ночь на балу у Бриати и, желая возвратиться в Венецию и не найдя гондолы на переправе, дал цехин нашим гондольерам, чтобы доставили его домой. Кормчий, товарищ его, упал в воду в лагуне; и знаешь, что сделал тогда храбрый Пьеро? Он швырнул на zenia [28]все серебро, что у него было, и сбросил в море felce, каютку гондолы; ветер дул западный, и они отвезли его домой через канал Нищенствующих братьев. Счастливые гребцы поделили тридцать Филиппов серебром, что подобрали на ковре гондолы, а после отыскали свою каютку. Пьеро надолго запомнит Мурано и бал у Бриати. Гондольер уверяет, что это сын г‑на де Брагадина, брата прокурора; его отвезли во дворец полумертвым от страха и от холода, ведь одет он был в полотняный костюм, и плаща у него не было».

С этими словами тетка моя удалилась, а мы остались, глядя друг на друга и словно бы воскреснув из мертвых. М. М. с улыбкою спросила меня, вправду ли ты сын г‑на де Брагадинт. Мне пришлось отвечать, что среди иных вероятностей можно предположить и эту, но что по имени твоему нельзя заключить, будто ты внебрачный его сын, а тем более законный — ведь синьор этот никогда не был женат. М. М. отвечала, что когда б ты оказался Брагадин‑младший, она бы весьма огорчилась. Тогда я почла своим долгом сказать ей настоящее твое имя и то, как г‑н де Брагадин просил меня тебе в жены и после просьбы его меня поместили в монастырь. Так что у женушки твоей, дорогой друг, более нет секретов от М. М. Надеюсь, ты не почтешь меня болтливой: пусть лучше любимая подруга наша узнает простую и чистую правду, нежели правду с примесью лжи. Весьма нас позабавило и посмешило то, с какой уверенностью все говорили, что ты провел ночь на балу у Бриати. Когда люди не знают какой‑то детали, недостающей для полноты истории, они выдумывают ее, и нередко правдоподобие весьма кстати подменяет собою правду. Одно могу я сказать: объяснение это пролило бальзаму на сердце дорогой нашей подруги, в эту ночь она прекрасно спала, и красота ее возродилась единственно благодаря надежде, что ты не мешкая придешь в дом для свиданий. Она перечла три раза это письмо и тридцать раз меня поцеловала. Мне не терпится передать ей написанное тобою письмо. Лаура подождет. Быть может, я еще увижу тебя в доме для свиданий и, уверена, в лучшем расположении духа. Прощай».

Довольно было бы и меньшего, чтобы вернуть мне здравый смысл. К концу письма я был уже в восторге от К. К. и без ума от М. М.; но хотя лихорадка моя и отступила, болезнь приковывала меня к постели. Уверенный, что Лаура завтра с утра придет снова, я не смог удержаться и написал обеим письма — короткие, но убедительно показывающие, что я пришел в себя. К. К. я написал, что она поступила правильно, сказавши подруге своей, как меня зовут, — тем более что в церкви я уже не появлялся и не имел причин скрываться. В остальном же я уверял ее, что раскаиваюсь и как только в состоянии буду подняться с постели, доставлю самые веские тому доказательства М. М. Вот какое письмо отослал я М. М.:

«Прелестный друг мой, я отдал ключ от дома для свиданий К. К. и просил передать его тебе оттого лишь, что полагал, будто ты играешь со мною, презираешь меня и бесчестишь. В подобном заблуждении души для меня невозможно было отныне являться пред твоим взором, и хоть я и люблю тебя, но вздрагивал от ужаса, воображая себе твой облик. С такою силой подействовал на меня твой поступок; когда бы разум мой мог сравняться с твоим, я бы почел его геройским. Ты превосходишь меня во всем, и при первом же свидании я докажу тебе, сколь искренне покаянное сердце мое просит у тебя прощения. По одной лишь этой причине не терпится мне выздороветь. Вчера не смог я писать к тебе — слабость во всех членах совершенно меня разбила. Уверяю тебя, на середине канала Мурано, находясь на волосок от гибели, подумал я, что небо карает меня за ошибку, какую совершил я, отослав тебе ключ от дома для свиданий: ведь когда б он по‑прежнему лежал у меня в кармане, я, не найдя у переправы лодки, вернулся бы обратно и, как ты понимаешь, был бы нынче здоров и не прикован к постели. Ясно как день, что гибель моя стала бы заслуженным наказанием за преступление, что я совершил, возвратив тебе ключ. Хвала Господу — он привел меня в чувства и направил так, что увидал я свою неправоту во всей полноте. Впредь буду я осмотрительней, и ничто более не заставит меня усомниться в твоей любви. Но что скажешь ты о К. К.? Она ангел во плоти и во всем подобна тебе. Ты любишь нас обоих, и она равно любит нас с тобой. Из всех троих я — единственное слабое и несовершенное создание и не могу вам подражать. Однако ж, кажется мне, я бы отдал свою жизнь и за одну из вас, и за другую. Любопытно мне знать одну вещь, но ее я не осмелюсь доверить бумаге; не сомневаюсь, ты расскажешь мне все, как только мы увидимся. Как было бы хорошо, если б это случилось сегодня в восемь часов! Я предупрежу тебя за два дня. Прощай, ангел мой».

Назавтра к приходу Лауры я уже сидел и был близок к выздоровлению. Я просил ее сообщить о том устно К. К., когда будет передавать письмо от меня, и она, вручив мне письмо от К. К., на которое не надобно было ответа, удалилась. Туда вложено было и письмо от М. М.: в обоих заключались лишь изъявления тревоги и отчаяния по поводу моей болезни, стенания и заверения в любви.

И вот шесть дней спустя отправился я перед обедом в дом свиданий на Мурано и получил от привратницы письмо М. М.

«Пишу тебе, дорогой друг, с нетерпением ожидая вестей о твоем выздоровлении и желая убедиться, что ты снова признаешь за собою право владеть тем домиком, где сейчас находишься, — писала она; — прошу, назначь мне, где и когда мы встретимся: хочешь, в Венеции, хочешь, здесь, мне все равно. Ни в том, ни в другом месте никто нас не увидит».

Я отвечал, что чувствую себя хорошо и что увидимся мы послезавтра в обычное наше время и в том самом месте, откуда я пишу.

Я сгорал от желания видеть ее вновь. Я чувствовал себя столь виноватым, что мне было стыдно. Зная нрав ее, я должен был со всею ясностью понять, что поступок ее не только не означал презрения, но, напротив, был утонченнейшей попыткой любви позаботиться о моем удовольствии более, нежели о своем собственном. Ведь не могла она знать, что любил я ее одну. Любовь ко мне не мешала снисходительности ее к посланнику — точно так же, полагала она, мог я быть снисходителен к К. К. Она не подумала о различиях в конституции мужчин и женщин и о тех преимуществах, какими наградила природа женский пол.

Послезавтра, четвертого числа февраля 1754 года, предстал я вновь пред моим прекрасным ангелом. Она была в монашеском облачении. Взаимная любовь уравняла вину нашу, и в один и тот же миг бросились мы друг перед другом на колени. Оба мы дурно обошлись с нашей любовью: она вела себя как дитя, я как янсенист. Прощение, что должны были мы испрашивать друг у друга, неизъяснимо было словами и излилось потоком даримых и возвращенных поцелуев, отдававшихся в сердцах наших, а те, исполненные любви, радовались, что не надобен им другой язык для изъявления желаний своих и восторга.

Торопясь доставить друг другу доказательства искреннего нашего мира и пылавшего в нас огня, мы в порыве нежности поднялись, не разжимая объятий, и рухнули вместе на софу, где и пребывали нераздельны вплоть до того мгновения, когда издали оба долгий вздох — от него не отказались бы мы, даже если б были уверены, что он станет предвестником смерти. Такова была картина возвращения нашей любви, обрисованная, облеченная в плоть и кровь и завершенная великим живописцем — мудрою природой, каковая, будучи движима любовью, не может создать ничего более правдивого и более привлекательного.

В спокойствии душевном, что даровало мне удовлетворение и уверенность в наших чувствах, заметил я, что не снял даже плаща своего и маски, и посмеялся вместе с М. М.

— Верно ли, — спросил я, снимая плащ и маску, — что у примирения нашего нет свидетелей?

Тогда, взяв факел, отвела она меня за руку в комнату с большим шкафом, в каковом я уже ранее предполагал хранителя великой тайны. Она отворила его, опустила одну из досок задней стенки, и мне открылась дверь, через которую вошли мы в кабинет; здесь было все, в чем только может случиться нужда у человека, принужденного провести в нем много часов подряд. Софа, что по первому желанию превращалась в постель, стол, кресла, секретер, свечи в небольших шандалах — иными словами, все, что могло потребоваться любопытному сладострастнику, для которого главное удовольствие состояло в том, чтобы стать незримым свидетелем чужих наслаждений. Рядом с софою увидал я подвижную доску. М. М. отодвинула ее, и через два десятка дырок, находившихся друг от друга на некотором расстоянии, увидал я всю комнату, где перед взором наблюдателя разворачивались пьесы, создателем которых была сама природа, а актеры играли не за страх, а за совесть.

— А теперь, — сказала М. М., — я отвечу на тот вопрос, какой ты весьма предусмотрительно не дерзнул доверить бумаге.

— Но ты же не знаешь…

— Молчи. Любовь — колдунья и вещунья, ей ведомо все. Сознайся: ты хочешь знать, был ли здесь в ту роковую ночь, что стоила мне стольких слез, наш друг.

— Сознаюсь.

— Что ж; да, он здесь был, и тебе не на что сердиться: знай, что ты окончательно пленил его, и он преисполнен к тебе дружеских чувств. Он был в восхищении от нрава твоего, любви, чувств твоих и честности; он одобрил страсть, что я питаю к тебе. Именно он утешал меня поутру и уверял, что ты непременно вернешься ко мне, как только узнаешь от меня об истинных моих чувствах и благих намерениях.

— Но вы, должно быть, частенько засыпали: невозможно провести здесь восемь часов кряду в темноте и молчании, когда не видишь ничего особенно интересного.

— Он испытывал живейший интерес, и я тоже, да и в темноте мы пребывали тогда лишь, когда вы сидели на софе — оттуда вы могли заметить лучи света на уровне ваших глаз, что проникали через эти отверстия. Мы задернули занавес и поужинали, внимательно прислушиваясь за столом ко всему, что вы говорили. Друг мой питал ко всему еще больший интерес, нежели я. Он сказал, что случай этот впервые позволил ему столь глубоко познать человеческое сердце, и что ты, должно быть, никогда так не страдал, как в эту ночь; тебя он жалел — но К. К. поразила его, и меня тоже: невозможно, чтобы девушка пятнадцати лет рассуждала так, как она, когда желала оправдать меня и говорила все то, что она сказала, не зная притом иного искусства, нежели то, какое даруется природой и истиной; для этого надобно иметь ангельское сердце. Если ты женишься на ней, у тебя будет божественная жена. Я буду несчастна, потеряв ее, но твое счастье послужит мне утешением. Не понимаю, как мог ты, любя ее, влюбиться в меня? Как может она не ненавидеть меня, зная, что я отняла у нее твое сердце? К. К. поистине божественна. Она сказала, что поведала тебе о бесплодных своих любовных забавах со мною для того только, чтобы снять с совести своей бремя греха, каковой, как ей казалось, совершила она против верности тебе — ее почитает она своим долгом.

Мы сели за стол, и М. М. заметила, что я похудел. Мы повеселились, вспоминая минувшие опасности, маскарад с Пьеро, бал у Бриати, где, как уверяли ее, был другой Пьеро, и чудесный эффект этого переодевания, не позволявшего вовсе узнать человека: Пьеро из монастырской приемной показался ей и ниже, и худее меня. Она рассудила, что, когда б я не нанял монастырскую гондолу и не явился в приемную в костюме Пьеро, ей бы так и не узнать, кто я такой, ибо монахини не обратили бы внимания на мою участь. И еще, прибавила она, узнав, что я не патриций, как она опасалась, она облегченно вздохнула, ибо оттого могла у нее в конечном счете произойти какая‑то неприятность, и она была бы в отчаянии.

Я прекрасно понимал, чего она, должно быть, опасалась, но сделал вид, что не знаю:

— Не возьму в толк, — сказал я, — чего могла бы ты опасаться, когда б я был патриций.

— Дорогой друг, причина тому такова, что я могу объявить ее, лишь взяв с тебя слово чести, что ты доставишь мне удовольствие и исполнишь одну мою просьбу.

— Что за труд может быть для меня в том, чтобы доставить тебе любое удовольствие, какое ты попросишь, если только это в моих силах и не противно чести моей — теперь, когда меж нами нет более никаких тайн? Говори, моя дорогая, скажи мне, что это за причина, и рассчитывай на любовь мою, а значит, и снисходительность во всем, что может доставить тебе удовольствие.

— Прекрасно. Я прошу тебя позвать меня на ужин в твой дом для свиданий. Приду я со своим другом — он до смерти хочет с тобою познакомиться.

— А поужинав, ты уйдешь с ним?

— Ты же понимаешь, что так надо.

— Твой друг уже знает, кто я такой.

— Я полагала, что должна ему это сказать. Иначе он бы не дерзнул прийти к тебе «а ужин.

— Теперь понимаю. Твой друг — иностранный посланник.

— Именно так.

— Однако если он окажет мне честь и придет на ужин, то ему уже не удастся хранить инкогнито.

— Это было бы чудовищно. Я представлю его тебе и скажу и имя его, и титул.

— И ты полагала, что я могу не согласиться доставить тебе такое удовольствие? Скажи, возможно ли для тебя доставить мне удовольствие еще большее и назначить день ужина? Будь уверена: я стану ожидать тебя с нетерпением.

— Я была бы уверена в твоем снисхождении, когда б ты сам не приучил меня сомневаться.

— Колкость твоя справедлива.

— Я пошутила. Теперь я довольна. К тебе на ужин придет г‑н де Бернис, французский посланник. Как только он снимет маску, я его представлю. Он понимает, что тебе, скорее всего, известна его связь со мною, но не забудь: ты не должен знать, что он соучастник нашей взаимной страсти.

— Покоряюсь тебе, милый мой друг. Ужин этот — венец моих желаний. Ты права, что тревожилась о моем титуле: когда б я был патриций, в дело бы всерьез вмешались Государственные инквизиторы; в дрожь бросает, как подумаешь, что могло бы из этого последовать! Я в тюрьме инквизиции, ты обесчещена, и аббатиса, и весь монастырь. Боже правый! Тревога твоя не напрасна, но если б ты поведала мне о ней раньше, я бы отнюдь не скрывал своего имени: в конечном счете сдержанность моя происходила единственно из боязни, что если меня узнают, отец К. К. может перевести ее в другой монастырь. Можешь ли ты назначить день ужина? Я сгораю от нетерпения.

— Нынче 4‑е число; мы можем отужинать вместе 8‑го. Мы отправимся к тебе из оперы, после второго балета. Скажи мне только, как нам отыскать твой дом для свиданий, не спрашивая ни у кого дороги.

Тут я написал на бумаге, как найти дверь моего домика, угодно ли им будет прибыть по воде или по улицам, и, в восторге от столь прекрасного и почетного предложения, стал молить ангела моего идти спать. Я объяснял, что не вполне еще здоров, а потому, поужинав с отменным аппетитом, в постели, может статься, отдам первые почести Морфею. Тогда поставила она часы на десять часов, и мы отправились в альков спать; от десяти же до двенадцати (ночи начинали уже становиться короче) мы занимались любовью.

Уснули мы, не разжимая объятий и даже не разлучивши губ наших, что сберегли последний наш вздох. Положение это помешало нам шестью часами позже послать проклятие будильнику, каковой дал нам знать, что отложенное ристалище должно уже завершиться. М. М. воистину светилась. Ланиты ее краскою радости напомнили взору моему сияние роз, предвестниц Венеры. Я говорил ей это, а она в страстном желании понять мои слова побуждала приглядеться пристально к необыкновенному колыханию прекрасной своей груди, что, казалось, призывала меня губами освободить ее от волнующих духов любви. Напившись их вволю, бросился я к полуоткрытым ее губам, получил поцелуй, знак поражения ее, и ответил ей другим поцелуем.

Морфей, быть может, одержал бы над нами и вторую победу, но маятник предупредил, что времени нам осталось только чтобы одеться.

Подтвердив, что ужин будет восьмого числа, она возвратилась в монастырь. Я проспал до полудня, а после вернулся в Венецию и распорядился на кухне относительно предстоящего ужина. Мысль о нем доставляла мне величайшее удовольствие.

Поиск по сайту: