Психологический роман М.Ю. Лермонтова

Горбанев Н.А.

„Герой нашего времени"

“Герой нашего времени” Лермонтова, законченный десять лет спустя после “Евгения Онегина”, обозначил движение русского романа к психологизму, к художественному исследованию внутреннего мира человека. Роман Пушкина тоже в известной мере психологичен, он тоже.вводит нас — хотя и не столь подробно и углубленно — в душевный мир героев и автора. Но то, что в “Евгении Онегине” являлось одним из элементов наряду и наравне с другими — бытовыми, общественными, нравственными и философскими, в лермонтовском романе стало главной художественной задачей. Поставив цель исследования внутреннего мира “современного человека”, Лермонтов выработал художественные средства ее решения (освещение фигуры главного героя с разных точек зрения, использование формы записей, дневника, “журнала” Печорина и т.п.). “Герой нашего времени” — первый в русской литературе собственно психологический роман.

Творческая история романа (насколько она известна) несложна. Он был задуман Лермонтовым летом — осенью 1837 года на Кавказе. Основная работа над романом проходила в Петербурге между началом 1838 и началом 1840 года. Повести “Бэла”, “Фаталист” и “Тамань” были первоначально напечатаны в журнале “Отечественные записки” в 1839—1840 гг. В апреле 1840 года роман, в который, помимо трех названных повестей, вошли “Максим Максимыч”, “Княжна Мери” и предисловие к “Журналу Печорина”, вышел отдельным изданием. В мае 1841 года вышло второе издание “Героя нашего времени”, дополненное общим предисловием автора.

“История души человеческой… едва ли не любопытнее и полезнее истории целого народа”, — так определял Лермонтов в предисловии к “Журналу Печорина” главное направление своего писательского внимания. Избранный им психологический угол зрения на человека обусловил своеобразие всех элементов художественной структуры “Героя нашего времени” — от общей композиции и приемов изображения характера Печорина до портрета и пейзажа. Все эти и другие элементы формы как бы наполнились психологическим содержанием (что наглядно видно, если сравнить, например, “Журнал Печорина” и “Альбом Онегина”: последний не был включен Пушкиным в роман, так как по существу ничего не добавлял к характеристике героя; а без дневников Печорина лермонтовский герой нам был бы просто непонятен). Причем необходимо учитывать — и при разборе романа и отдельных его компонентов постоянно иметь в виду, — что психологизм “Героя нашего времени” не чистый, абстрактный, а осложнен и обогащен мотивами социального и особенно философского характера, что сама психология Печорина осмысляется и объясняется писателем философски, не говоря уже о постановке в романе собственно философских проблем (например, вопроса о судьбе, предопределении и свободе воли в философской повести “Фаталист”, замыкающей роман). Так что, строго говоря, “Герой нашего времени” по его жанровой природе может быть отнесен к романам психолого-философского типа.

Посмотрим, как жанровая специфика лермонтовского романа проявляется в портрете и пейзаже.

Главная особенность развернутого в повести “Максим Максимыч” портрета Печорина — изображение внешности человека таким образом, что сквозь детали и подробности внешнего облика “просвечивает” его внутренний мир. Те или иные черты психологии героя выявляются на основании его рук, походки (“Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками — верный признак некоторой скрытности характера”), морщин, цвета волос в соотношении с цветом усов и бровей. Портрет передает не только некоторые общие черты внутреннего мира Печорина, но и дает представление о его сложности, противоречивости, выявляет оттенки душевного склада героя. В этом отношении наиболее показательно то, что говорится о глазах Печорина: “Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся!.. Это признак — или злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения; то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его — непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен”.

Из этого примера видно, что портрет в лермонтовском романе носит аналитический характер (внешность героя не только изображается, но и анализируется с точки зрения выражения в ней внутренних, скрытых качеств его души). В этом смысле портрет у Лермонтова отличается от портретной живописи в романе “Евгений Онегин”, которая имеет по преимуществу описательный характер (ср. с портретом Печорина более или менее развернутые портреты Ольги Лариной и Владимира Ленского).

Но лермонтовский портрет не просто психологичен: за ним стоит, по словам Б.М. Эйхенбаума, целая естественнонаучная и философская теория, а именно — раннее материалистическое учение о связи внешности человека с его характером и психикой вообще[1]. На нее опирается и Печорин в своих наблюдениях над людьми: “Я заметил, что всегда есть странное отношение между наружностью человека и его душой” (“Тамань”); “Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру” (“Фаталист”).

Если обратиться к нарисованным у Лермонтова картинам природы, то нетрудно убедиться, что их своеобразие также соотносится с жанровой спецификой “Героя нашего времени” как романа психолого-философского. С одной стороны, лермонтовский пейзаж психологичен: дается не только описание природы, но и одновременно психологическая реакция на него того или другого героя. Таков пятигорский пейзаж в начале повести “Княжна Мери”, заключаемый восклицанием Печорина: “Весело жить в такой земле!”. Таков пейзаж перед дуэлью, в котором сложно отразились и обостренное чувство природы Печорина перед смертельным поединком (“Я не помню утра более голубого и свежего!.. Я помню — в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу”), и тягостное ожидание своей судьбы (“Как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и, наконец, они, казалось, сходились непроницаемой стеной… там внизу казалось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи”).

В отличие от пушкинского пейзажа, по-своему великолепного (достаточно вспомнить описания зимы, весны и осени в “Евгении Онегине”), но описанного автором объективно, со своей точки зрения, пейзаж у Лермонтова, как правило, субъективно окрашен, дан глазами кого-либо из героев, и сам процесс и характер восприятия служит средством психологической характеристики персонажа. И не только психологической, но и в известном смысле социальной. Характерно заключение, которым завершается описание подъема на Гуд-гору (“Бэла”): “Вот наконец мы взобрались на Гуд-гору, остановились и оглянулись: на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но на востоке было так ясно и золотисто, что мы, то есть я и штабс-капитан, совершенно о нем забыли… Да, и штабс-капитан: в сердцах простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас, восторженных рассказчиках на словах и на бумаге”.

Вместе с тем пейзаж “Героя нашего времени” находится в связи с лермонтовской философией природы и человека, известной и по другим произведениям художника (поэмы “Демон” и “Мцыри”, стихотворения “Валерик”, “Когда волнуется желтеющая нива”, “Выхожу один я на дорогу” и др.). Своей красотой, гармонией и величием природа оттеняет дисгармонию человеческих отношений, неестественность и ненормальность общественного бытия человека. Душа человека тоскует по этой гармонии и красоте, жаждет приобщиться к ней. Так, описание пятигорского вида заканчивается словами: “Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине — чего бы, кажется, больше? Зачем тут страсти, желания, сожаления?” В том же описании подъема на Гуд-гору так передаются чувства и мысли рассказчика, достигшего вершины: “… Какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром — чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми: все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять”. Сложные ассоциации социально-философского порядка связаны и с описанием метели в ущельях близ горы Крестовой (“И ты, изгнанница, — думал я, — плачешь о своих широких, раздольных степях! Там есть где развернуть холодные крылья, а здесь тебе душно и тесно, как орлу, который с криком бьется о решетку железной своей клетки”). И портрет, и пейзаж служат в романе прекрасным средством углубленного раскрытия характера прежде всего главного героя.

Задаче глубокого и многостороннего исследования “истории души” Печорина отвечает также композиционная структура романа, обусловленная его жанровой спецификой. С внешней стороны роман представляет собою “цепь повестей”, объединенных фигурой главного героя и единством содержания. Существенной и неотъемлемой частью текста “Героя нашего времени” являются два предисловия — к роману в целом и к “Журналу Печорина”. Они важны для понимания композиционной связи между “записками офицера” (“Бэла”, “Максим Максимыч”) и “Журналом Печорина” (“Тамань”, “Княжна Мери”, “Фаталист”), а также для решения вопросов об авторской оценке героя, о соотношении героя и автора и т.п.

Порядок расположения повестей определяется не хронологией событий (в этом случае они имели бы такую последовательность: “Тамань”, “Княжна Мери”,“Фаталист”, “Бэла”, “Максим Максимыч”), а художественной задачей возможно глубокого, всестороннего и полного раскрытия психологии и философии Печорина.

Прежде всего это достигается тем, что Печорин показан, во-первых, объективно, со стороны, при помощи повествования о нем других лиц (в двух повестях, открывающих роман, — “Бэла” и “Максим Максимыч”) и, во-вторых, субъективно, путем самораскрытия (в трех частях “Журнала” — “Тамань”, “Княжна Мери” и “Фаталист”). Сочетание этих двух форм изображения героя делает его образ объемным, а его оценку — объективной.

Принятый в романе порядок расположения повестей художественно целесообразен с точки зрения раскрытия психологии Печорина. Он основан на принципе постепенного углубления и полноты раскрытия внутреннего мира героя.

В повести “Бэла” Печорин дан с точки зрения “доброго штабс-капитана” Максима Максимыча — человека простого и неспособного до конца понять и тем более объяснить героя (Печорин для него “немножко странен”, “с большими странностями” человек). В следующей повести Печорин предстает в восприятии проезжего офицера-литератора, который многое успел увидеть и узнать из мимолетной встречи с героем; нарисованный им портрет Печорина углубляет наши представления о герое, хотя характер его и побудительные мотивы его поступков по-прежнему остаются загадочными (остаются непонятными, например, причины холодно-равнодушного отношения Печорина к штабс-капитану). В “Тамани” герой рассказывает об одном эпизоде из своей богатой приключениями жизни, но почти не открывает своего внутреннего мира, который раскрывается только в повестях “Княжна Мери” и “Фаталист”. Казавшиеся ранее странными и непонятными поступки героя получают свое психологическое объяснение.

И не только психологическое. По мнению исследователя И.И. Виноградова, автора одной из лучших работ о “Герое нашего времени”, принятая в романе последовательность расположения повестей наилучшим образом способствует раскрытию также и философских основ поведения Печорина. В первых двух повестях изображаются странные поступки героя, показаны яркие образцы печоринского индивидуализма и равнодушия ко всему на свете, кроме себя. Примерно то же мы видим и в “Тамани”, где только заключительная фраза (“Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих…”) приоткрывает завесу над душевным состоянием героя, намекает на существование каких-то принципиальных причин его поведения. В повестях “Княжна Мери” и “Фаталист” как раз и раскрываются эти исходные причины: в первой — индивидуализм как программа жизненного поведения, во второй — те высшие и самые первые основания философского порядка, на которых строится нравственная программа Печорина. В этом смысле новелла “Фаталист” является своеобразным философским ключом к образу Печорина и к роману в целом[2].

Какие черты психологии Печорина раскрыты в романе? Что представляет собою философия жизни лермонтовского героя? В каком смысле то и другое характеризует Печорина как “героя времени”?

Печорин изображен Лермонтовым как яркая индивидуальность (в отличие от Онегина, в котором преобладают черты обобщенно-типические), как личность цельная и противоречивая одновременно.

О противоречиях, в поведении, характере и психологии Печорина в романе говорится неоднократно разными действующими лицами и по разным поводам.

Максиму Максимычу бросались в глаза странности внешнего поведения Печорина: “Ведь, например, в дождик, в холод целый день на охоте, все иззябнут, устанут — а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнет, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет, а при мне ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха… Да-с, с большими странностями человек…”. Проезжий офицер-литератор обратил внимание на противоречащие друг другу особенности внешнего облика Печорина, за которыми угадываются сложные противоречия внутреннего свойства: “стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение” — но с этим контрастирует “худоба его бледных пальцев” и “какая-то нервическая слабость” в положении всего его тела, когда он сел на скамью; “в его улыбке было что-то детское” — и вместе с тем взгляд его был “проницательный и тяжелый”.

Противоречивое поведение Печорина дает основание по-разному характеризовать его вплоть до противоположных и взаимоисключающих оценок: “Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно”, — размышляет Печорин перед дуэлью. Ложно — потому что в нем есть черты и доброго и злого человека в их неразделенности.

Почти каждая черта печоринского характера оттеняется другой, ей противоположной: скептицизм и равнодушие — страстной любовью к жизни, к природе; эгоизм — способностью на высокие душевные порывы; рефлексия и самоанализ — сильной волей, жизненной энергией и активностью.

Противоречивость собственной личности и характера не является секретом и для самого Печорина, который не раз констатирует ее в своем дневнике. Из его многочисленных высказываний и признаний на эту тему особого внимания заслуживают два, сделанных накануне дуэли и касающихся самой сути духовной структуры его личности и ее трагического положения. Печорин говорит доктору Вернеру: “Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его…”. Печорин размышляет наедине с самим собою в ночь перед дуэлью: “Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные…”.

Однако при всей двойственности и противоречивости личность Печорина производит цельное впечатление. В характере и психологии Печорина есть доминанта, преобладающая черта, которая служит основой если не всех, то по крайней мере основных черт его личности и которая придает этой личности противоречивое, но единство. Черта эта — индивидуализм.

Индивидуализм как своеобразный стержень характера и психологии Печорина — явление не однозначное. В зависимости от того, в каком отношении его рассматривать, он поворачивается различными сторонами — то положительными, то отрицательными. Для правильной оценки обеих граней печоринского индивидуализма их необходимо рассматривать в конкретном историческом контексте времени, героем которого является лермонтовский персонаж.

Время Печорина — это 30-е годы прошлого века, мрачная и тяжелая полоса последекабрьской реакции, когда самые лучшие, смелые и благородные люди из дворян томились в Сибири, а на первое место выдвинулись люди молчалинского типа, “дрянь александровского поколения”, как их называл А.И. Герцен. Характерной чертой эпохи стало резкое понижение нравственного и умственного уровня в дворянстве, утрата чувства достоинства и чести; пышным цветом расцвели карьеризм, служебное усердие, угодничество и прислужничество. Трагической была судьба мыслящих людей, не принявших участия в этом “торжестве победителей” и вынужденных жить в обстановке сплошного раболепия, подавления всякого личного начала.

В этих условиях индивидуализм мог означать и — как в случае с Печориным — означал протест личности против гнета и нивелировки самодержавно-бюрократического общества, стремление к относительной независимости и свободе располагать своей судьбой. Когда Печорин говорит: “…двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам”, то в этом горячем стремлении как нельзя лучше выразилось положительное содержание индивидуализма лермонтовского героя. Печорина принято называть “лишним человеком” — и нередко акцент делается на “ненужности”, бездеятельности героя. Правильнее при разборе романа заострить внимание на том, что лермонтовский герой “лишний” именно потому, что он человек, что в нем сильно развито индивидуальное начало, что он осознает себя как личность в обществе, которому нужны не личности, а служащие и прислуживающие — помещики, чиновники, офицеры. Презрение Печорина к этим основным формам жизнедеятельности (и одновременно уничтожения личности) придавало его гордому, если не сказать героическому, индивидуализму оппозиционный характер. Печоринский индивидуализм в этом отношении был, конечно, более смелым вызовом обществу, чем онегинский, ибо историческое время было другое. На почве этого индивидуализма, этого самосознания, этого стремления к свободному развитию личности сложились такие черты Печорина, как высокие духовные порывы, острый аналитический ум, “отвага мысли”, критическое отношение к действительности, отвращение к позе и фразе.

Как человек с сильно развитым самосознанием, личным началом, Печорин противопоставлен в романе как “детям природы” — горцам и Максиму Максимычу, так и представителям дворянского общества (“водяное общество”, Грушницкий и др.).

Вместе с тем индивидуализм Печорина заключает в себе и другую, не менее важную, но уже отрицательную сторону. Возможно, именно ее Лермонтов прежде всего имел в виду, когда писал в предисловии к роману: “Герой нашего времени, милостивые государи мои, точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии”.

Эта другая, отрицательная грань печоринского индивидуализма проявляется главным образом в отношении героя к другим людям. Она раскрывается как в движении сюжета романа, так и в самопризнаниях героя и в замечаниях о нем других действующих лиц.

В сюжете романа Печорин становится источником несчастий для всех почти людей, с которыми его сталкивает судьба: погибает прекрасная гордая Бэла и вся ее семья; черствеет сердце и закрывается душа Максима Максимыча; разорено раньше времени гнездо “честных контрабандистов”; страдают княжна Мери и Вера, гибнет на дуэли Грушницкий; подталкиваемый Печориным, идет на смертельный риск Вулич…

“С тех пор, как я живу и действую, — признается Печорин, — судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?” Или в другом месте: “… сколько раз я уже играл роль топора в руках судьбы!”

Дело заключается, однако, не столько в судьбе (по крайней мере, если иметь в виду рассказанные в романе эпизоды из жизни героя), сколько в свободной воле самого Печорина, в характере его отношений к себе и к другим людям, в его индивидуализме, нередко переходящем в прямой эгоизм.

Здесь мы подошли к тому, что отличает индивидуализм лермонтовского героя от индивидуализма Онегина. Белинский назвал Онегина “эгоистом поневоле”, подчеркнув тем самым неосознанный, как бы стихийный характер индивидуализма пушкинского героя. Что же касается Печорина, то его индивидуализм носит сознательный характер, это — “сознательно и свободно избранный принцип поведения — мировоззренческий принцип”, это — “ принципиальная программа жизненного поведения ” (И.И. Виноградов). В чем она заключается? Что составляет ее содержание? На это в романе неоднократно отвечает сам Печорин.

Завершающая повесть “Тамань” ироническая фраза (“Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности!”) могла бы показаться случайной и незначащей, если бы выраженная в ней мысль еще и еще раз не повторилась в романе. В повести “Княжна Мери” читаем: “Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы (…). Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, — не самая ли это сладкая пища нашей гордости?” и т.д. Вера, ближе и лучше других знавшая Печорина, в прощальном письме так объясняет характер отношения героя к ней и к женщинам вообще: “Ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна”. Готовясь к дуэли с Грушницким, Печорин размышляет о том же: “Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил; я любил для себя, для собственного удовольствия”.

“Для себя” — в этом суть индивидуализма Печорина (для себя любовь, дружба, ненависть — все) и одна из причин его трагической участи.

Для правильного, адекватного понимания идейного смысла образа Печорина и романа в целом необходимо рассмотреть вопросы: что именно побудило героя избрать индивидуалистическую нравственную программу? Каково отношение автора к герою и его философии жизни?

Печорин — герой переходного времени в истории русской общественной жизни и мысли. 30-е годы прошлого века — время резкого ослабления освободительного движения после поражения восстания декабристов и вместе с тем — время обдумывания передовой мыслью уроков трагедии 14 декабря 1825 года, время поисков новых путей общественного действия, пересмотра обнаруживших перед лицом жизни свою слабость и непригодность теорий и верований. Отсюда у Печорина страшно узкое поле для действия — и его энергия уходит в приключения, авантюры, дуэли, ибо двери к широкой и общественно значимой деятельности наглухо закрыты. Отсюда же у него — постоянная и глубокая работа мысли, философский склад ума, его трезвый материализм, предвещающий материализм тургеневского Базарова, скептическое отношение к любым принципам и нормам жизненного поведения, к различным учениям и верованиям его времени.

Критический и скептический ум Печорина отбросил нормы дворянской нравственности (точнее, безнравственности) его эпохи, отверг религиозную веру в предопределение (фатализм в его различных вариантах), не остановился перед сомнением в целесообразности жертв ради общественного блага — тех жертв, которые принесли декабристы и плоды которых могли быть по достоинству оценены лишь в далекой исторической перспективе. Сам Печорин остро и глубоко переживает эту свою неспособность к жертвам, а не способен к ним он потому, что не может оправдать их мыслью. Он “утратил навеки пыл благородных стремлений — лучший цвет жизни”. Он относит себя к “жалким потомкам” и с горечью говорит: “Мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастья, потому что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению”… Не находя никакой опоры для выработки линии жизненного поведения вне себя, отталкиваясь от фальшивых или несостоятельных этических норм современного общества, Печорин останавливается на индивидуализме как на единственно приемлемой и оправданной его критическим умом нравственной программе, хотя и отдает себе отчет в ее неполноте, узости и недостаточности.

В еще большей мере эту недостаточность — и даже, пожалуй, общую несостоятельность — индивидуализма понимает и раскрывает в романе автор. Показано это разными способами.

Прежде всего Печорин расценивает свою неспособность к жертвам и утрату пыла благородных стремлений как большое, непоправимое несчастье. У этого индивидуалиста нет и тени самодовольства. Дух его находится в постоянном борении с самим собой, он сомневается во всем, в том числе и в себе самом, в верности своей линии жизненного поведения. Во всяком случае следование ей не приносит ему ни удовлетворения, ни тем более счастья: неизгладимые следы оставляет в его душе смерть Бэлы, плач слепого мальчика, гибель Грушницкого, разрыв с Верой, горестный вид оскорбленной Мери… Невольные и непроизвольные реакции сердца, охватывающие героя нежданные чувства чутко и точно указывают на внутреннюю ущербность его индивидуалистической позиции.

Бесперспективность индивидуализма как принципа жизненного поведения раскрывается в романе и через эволюцию героя. Действие романа, если придерживаться хронологической последовательности событий, начинается с “Тамани” и заканчивается в повести “Максим Максимыч”. Сравним Печорина в той и другой повестях: это два разных человека. Молодой, деятельный, полный энергии и интереса к жизни — и опустошенный душевно, разбитый физически, едущий в Персию умирать и умирающий там. Трагизм и безысходность положения Печорина как героя времени, которое сделало его индивидуалистом и “нравственным калекой” (этот гнет и давление времени лермонтовский герой ощущает как веление “судьбы”), выражены в структуре романа через необычный финал, который — в отличие от открытого финала “Евгения Онегина” — можно назвать закрытым. Мы узнаем о смерти героя в середине романа и читаем его “Журнал”, уже зная о его смерти. Здесь никакие споры о возможном будущем героя (вроде тех, которые ведутся по поводу Онегина) невозможны и не нужны, и это подводит последнюю черту под трагической историей Печорина, рассказанной в романе Лермонтова.

Своеобразие “Героя нашего времени” как психологического романа проявляется и в особой роли второстепенных действующих лиц в нем. Имея известное самостоятельное значение, персонажи второго плана по-разному (по сходству или контрасту) и с разных сторон оттеняют фигуру главного героя, делают ее изображение более рельефным, уточняют оценку Печорина. Характеры гордых и вольных горцев и контрабандистов (Казбич, Азамат, Бэла, Ундина, Янко) как бы “высвечивают” в Печорине черты стремления к свободе, к родственной его душе красоте гор и вольной стихии моря. В то же время постоянная работа его критического ума, рефлексия четкой гранью отделяют Печорина как от этих “детей природы” и “честных контрабандистов”, так и от доброго штабс-капитана Максима Максимыча. Образ старого “кавказца” — важнейший после Печорина образ лермонтовского романа. Если Печорин представляет в романе мыслящую дворянскую интеллигенцию, то Максим Максимыч в известной мере воплощает народное, демократическое начало. В отношении к людям (Бэле, Печорину) Максим Максимыч руководствуется стихийной народной нравственностью, гуманистической в своей основе и в этом плане более высокой, чем индивидуалистическая мораль Печорина. В идейном отношении роль Максима Максимыча в лермонтовском романе близка к роли Татьяны в романе Пушкина, но с одной существенной разницей: Лермонтов показывает ограниченность штабс-капитана, его жизненной позиции, основанной на послушном исполнении своего служебного долга и лишенной какого бы то ни было критического отношения к действительности. (Вспомним, что у пушкинской Татьяны верность своему нравственному долгу соединяется с трезвой и глубокой оценкой окружающей ее жизни.) Сложно поставлен в отношении главного героя Грушницкий: с одной стороны, его наигранный трагизм, позерство и фразерство оттеняют глубину и искренность страданий Печорина, а с другой — позволяют увидеть нечто “грушницкое” в самом Печорине. Углубленному и всестороннему раскрытию образа главного героя помогают также и женские образы романа (в особенности образ Веры).

Роман Лермонтова сразу после своего появления стал и в течение долгого времени был предметом горячих обсуждений и споров в критике. Демократическая критика в лице В.Г. Белинского, Н.Г. Чернышевского, А.А. Григорьева и др. отвергла попытки обвинить лермонтовский роман и его героя в безнравственности и утвердила взгляд на Печорина как на лицо трагическое, подчеркнув общественные причины его духовной драмы. В.Г. Белинский в статье “Герой нашего времени”, написанной в 1840 году, первым указал на композиционное и идейное единство романа, обусловленное единством героя и художественной мысли произведения. Отметив главное в Печорине — разлад героя с обществом, “противоречие между глубокостию натуры и жалкостию действий”, Белинский связал то и другое с стремлением героя к истине, с глубокой работой критической мысли, с духовным бездорожьем его времени. По словам критика, Печорин “имеет благородную привычку смотреть действительности прямо в глаза, называть вещи настоящими их именами… Да, в этом человеке есть сила духа и могущество воли…; в самых пороках его проблескивает что-то великое, как молния в черных тучах, и он прекрасен, полон поэзии даже и в те минуты, когда человеческое чувство восстает на него”[3].

Последующая критика вслед за Белинским развила мысль о героическом начале в характере Печорина и об общественной обусловленности его трагедии, А.А. Григорьев в статье “Лермонтов и его направление” (1862) рассматривал Печорина как характер национальный (соединение “брожения необъятных сил” с “северной сдержанностью через присутствие в себе почти демонского холода самообладания”) и по своей духовной структуре близкий “людям иной титанической эпохи, готовым играть жиз-нию при всяком удобном и неудобном случае” (речь идет о людях декабристской эпохи). “Вот этими-то своими сторонами, — заключал критик, — Печорин не только был героем своего времени, но едва ли не один из наших органических типов героического”[4]. Другую сторону дела — общественные истоки трагической участи героя — подчеркнул Н.Г. Чернышевский в рецензии на романы и повести М. Авдеева (1854). Он писал: “Лермонтов — мыслитель глубокий для своего времени, мыслитель серьезный — понимает и представляет своего Печорина как пример того, какими становятся лучшие, сильнейшие, благороднейшие люди под влиянием общественной обстановки их круга”[5].

Мысли и суждения представителей русской классической критики о лермонтовском романе и Печорине и сейчас могут служить серьезным подспорьем при изучении “Героя нашего времени”.

“Герой нашего времени”

Виноградов В.В. Стиль прозы Лермонтова // Литературное наследство. М., 1941. № 43-44.

Коровин В.И. Творческий путь Лермонтова. М., 1973.

Лермонтов в школе. М., 1976.

Лермонтовская энциклопедия. М., 1981.

Михайлова Е.Н. Проза Лермонтова. М., 1957.

Рез 3.Я. М.Ю. Лермонтов в школе. Л., 1963.

Соколов А.Н. М.Ю. Лермонтов. М., 1957.

Эйхенбаум Б.М. Статьи о Лермонтове. М.; Л., 1961.

Юсуфов Р.Ф. Дагестан и русская литература конца XVIII и первой половины XIX в. М., 1964.

Белинский В.Г. “Герой нашего времени”. Соч. М. Лермонтова. // Белинский В.Г. Полн. собр. соч. М., 1954. Т. IV.

Виноградов И.И. Философский роман Лермонтова. // Русская классическая литература. М., 1969.

Герштейн Э. “Герой нашего времени” М.Ю. Лермонтова. М., 1976.

Григорян К.Н. Лермонтов и его роман “Герой нашего времени”. Л, 1975.

Долинина Н. Печорин и наше время. Л., 1970.

Дурылин С.Н. «Герой нашего времени» Лермонтова. М., 1940.

Мануйлов В.А. Роман М.Ю. Лермонтова “Герой нашего времени”. Комментарий. М.; Л., 1966.

Удодов Б.Т. Роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». М., 1989.

Эйхенбаум Б.М. “Герой нашего времени”. // История русского романа: В 2 т. М.; Л., 1962. Т. 1.

[1] См.: Эйхенбаум Б.М. “Герой нашего времени”. — В кн.: История русского романа, т.I. M.—Л.,1962. С.318.

[2] См.: Виноградов И.И. Философский роман М.Ю. Лермонтова.— В кн.: Русская классическая литература. Разборы и анализы. М., “Просвещение”, 1969.

[3] Белинский В.Г. Собр. соч. в 3-х томах, т. 1. М., 1948. С. 594—595.

[4] “Время”, 1862, № 19, отд. II, с. 51.

[5] Чернышевский Н.Г. Поли. собр. соч., т. II. М., 1949, с. 211.

Поиск по сайту: