Александр ПУШКИН

Следует четко различать время жизни и творчества Нестора-летописца и те стародавние времена, которые отстоят от времени создания его бессмертного труда на многие века, а то и тысячелетия (о чем говорилось в предыдущих главах). Конкретная дата предположительного рождения будущего автора “Повести временных лет” интересна сама по себе: ведь она имеется и в самом Несторовом труде. Правда, на этом месте, как рваная рана, зияет лакуна. Но ведь и она говорит сама за себя: кому-то было очень нужно изъять и уничтожить все, что начертало там перо черноризца. А в том, что под 1056 годом (летом 6564) имелась определенная информация, сомневаться особенно не приходится. Просто человеческая природа такова: не мог никак Нестор пропустить год собственного рождения, не вспомнить или не расспросить о событиях, которые совпали с его появлением на свет. Нет, про себя, безусловно, он писать ничего не стал, но и того, что свершилось в тот год, пропустить никак не мог. Поскольку же статья оказалась вычищенной, постольку есть все основания предположить: сделанная запись имело отнюдь не нейтральное содержание.

Зато многие последующие события Нестору довелось увидеть уже собственными глазами, а в некоторых из них, быть может, даже и поучаствовать. Если же и нет, то вокруг имелось великое множество свидетелей и очевидцев. Как бы то ни было, жизнь в “век Нестора” (впрочем, как и в предыдущий и последующий) концентрировалась вокруг Киева. И все три века “мать русских городов” походила на растревоженный улей, а, если уж быть совсем точным, — на разворошенное осиное гнездо. Князья беспрерывно враждовали между собой и, если предоставлялась хоть малейшая возможность, любыми способами отправляли друг с дружку к праотцам; народ, как всегда, страдал, периодически бунтовал и при каждом удобном случае под чистую грабил тех, кого на данный момент считал виновником собственных бед. Закордонный враг тоже не дремал: хотя до татаро-монгольского нашествия было еще далеко, на ослабленную внутренними раздорами Русь непрерывными волнами вперемешку с налетами всепожирающей саранчи накатывались не менее ненасытные хазары, печенеги и половцы с Юго-Востока, а ляхи (поляки) и угры (венгры) с Запада. Дряхлеющая Византия тоже не забывала своих православных братьев, посылая в Киев не только священные книги, послов и митрополитов, но и тучу лазутчиков, политических интриганов и профессиональных умельцев по части заказных убийств и отравлений заморскими ядами.

Нестору не исполнилось еще и пяти лет, когда впервые на русскую землю обрушилась доселе неведомая и невиданная сила — половцы, тюрки-кочевники — по происхождению, языку, степным обычаям, шаманским верованиям и грабительскому менталитету. Более полутора веков им предстоит терзать Русь, пока их самих наголову не разгромит в Диком поле другая — татаро-монгольская орда, — прежде чем обрушиться потом всей своей мощью на ничего не подозревающие русские княжества (но это случится в 1237 году).

Для Нестора же и его летописных преемников отражение половецких набегов становится отныне одной из важнейших тем, сопряженных с ходом русской истории. Важной, но не главной — ибо в центре внимания летописца-патриота по-прежнему остается судьба Русской Земли, неотделимая от процессов мировой истории. По существу Нестор — не только первый русский историк, но одновременно и первый русский философ, который вписывает события отечественной истории в глобальный исторический процесс в библейском контексте мира и человека.

Но Нестор еще и первый идеолог славянофильства и панславизма, равного которому не было ни до ни после. Славянская история полна загадок, белых пятен и нерешенных проблем. Письменных источников касающихся происхождения этой мощной ветви общеиндоевропейского древа почти не сохранилось, что дало основание крупнейшему чешскому слависту Любору Нидерле (1865—1944) еще сравнительно недавно утверждать:

“История сама по себе безмолвна. Нет ни одного исторического факта, ни одной достоверной традиции, ни даже мифологической генеалогии, которые помогли бы нам ответить на вопрос о происхождении славян. Славяне появляются на исторической арене неожиданно как великий и уже сформировавшийся народ; мы даже не знаем, откуда он пришел и каковы были его отношения с другими народами. Лишь одно свидетельство вносит кажущуюся ясность в интересующий нас вопрос: это известный отрывок из летописи, приписываемой Нестору и сохранившейся до нашего времени в том виде, в котором она была написана в Киеве в XII веке этот отрывок можно считать своего рода “свидетельством о рождении” славян”.

Сказанное — вовсе не преувеличение. Действительно, из всех историков прошлого лишь один автор “Повести временных лет” озабочен судьбой славянства как единого целого. Но такое вселенское видение мировой истории сформировалось не сразу, а после суровой многолетней школы, проведенной в Киево-Печерском монастыре. Нестор явился туда и был пострижен в иноки 17-летним юношей. Уже не было в живых основателя пещерного монастыря преподобного Антония. Будущего летописца принял его преемник — игумен Стефан, он, видимо, осуществил и постриг, присвоив неофиту монашеское имя (как звали “отца русской истории” в миру осталось тайной).

В те времена на территории нынешней Киево-Печерской лавры не было еще ни одного строения; первую церковь заложили лишь спустя десять лет после пострижения Нестора. Монахи жили в глубоких и ими самими вырытых пещерах в стороне от городской суеты. Так продолжалось уже более двадцати лет, с того самого 1051 года, когда вернулся с Афона в рваном рубище и неземным светом в очах преподобный Антоний и принялся обходить окрестные обители со смиренной просьбой о приюте. Но никто не принял его по причине полнейшей бедности и невозможности внести необходимый вклад, полагающийся по монастырскому уставу. И тут Антоний нашел в отдалении от крепостной стены двусаженную пещерку, выкопанную незадолго перед тем Иларионом, и стал в ней жить, “возлюби место се”, как выразился впоследствии Нестор, заключив свой рассказ: “Антоний же прославленъ бысть в Русьскей земли”.

Вскоре к подвижнику присоединились другие светочи русского православия, среди них — преподобный Феодосий, чья благочестивая подвижническая жизнь в монастыре и религиозные деяния были изложены впоследствии Нестором в собственноручно написанном им житии русского праведника. Не менее важные подробности содержатся в “Киево-Печерском патерике”. Но нас интересует не религиозный, а исторический и политический аспекты. Ибо объективно, то есть независимо от воли и желания отдельных личностей, Антониевы пещеры сделались местом концентрации русской оппозиции. Оппозиции в отношении кого? О, это — отдельная и непростая история...

Появление Антония на берегах Днепра совпало с наивысшей точкой расцвета Киевской Руси в правление Ярослава Мудрого, достигшего к тому времени 80-летнего возраста. Одним из важнейших шагов киевского властителя, подтверждавших твердость и независимость его политики стало утверждение на посту церковного главы не грека, присланного из Византии (как было до сих пор), а русского человека. Как уже говорилось, им стал ближайший сподвижник князя, пресвитер его домашней церкви в Берестове и, несомненно, семейный духовник Иларион. Во все том же 1051 году (когда Антоний возвратился с Афона домой) Иларион был поставлен собором епископов и без разрешения Контантинопольского патриарха главой Русской православной церкви.

События из ряда вон выходящее! Думается в Царьграде оно произвело эффект разорвавшейся бомбы. Но не надо было забывать, с кем имеешь дело: Византия — не Тмутараканское княжество, с которым можно было поступать сегодня так, а завтра этак. Способов справиться с непокорными, а, если надо, то и избавиться от таковых, там всегда было с избытком. Церковная иерархия — вещь вообще не шуточная. Потому-то со смертью Ярослава Мудрого в Константинополе быстро решили судьбу русского митрополита: Иларион был отстранен от власти. А в Киево-Печерском монастыре, представлявшем тогда всего лишь одну пещеру с единственным насельником Антонием, появляется его первый сподвижник — чернец Никон (прозванный впоследствии Великим). Это и был опальный митрополит Иларион.

Так сложилась русская оппозиция — под самым боком у великого князя, его дворца и резиденции Киевского митрополита. Вакансия последнего была немедленно заполнена очередным греком по имени Ефрем, присланным из Византии. Но если бы дело ограничивалось только им одним. Вокруг византийского эмиссара неизбежно концентрировалась византийская партия. Ее интересы выходили за рамки церковных дел. В пользу заморской империи постоянно лоббировалось решение политических, стратегических, дипломатических, военных, экономических, финансовых, торговых, хозяйственных и просто житейско-бытовых вопросов. На это никогда не жалели золота и, если требовалось, пускали в ход яд и кинжал. Но, как известно, самое надежное и проверенное оружие в подобных делах — ложь, клевета и интриги. Здесь уж греки не знали равных.

Каналов влияния на князей и бояр имелось всегда превеликое множество. Один из них — чисто семейный. В 1052 году сын Ярослава Мудрого Всеволод женился на греческой царевне — дочери византийского императора Константина Мономаха (как ни странно, ни русские, ни греческие источники имени прекрасной избранницы не сохранили). Через год у молодой четы родился первенец, нареченный Владимиром. Лишь спустя 60 лет довелось ему взойти на Киевский престол, но зато и стал он одним из выдающихся лиц русской истории, получив к тому же от своего венценосного деда еще и звучное прозвище, — Владимир Мономах (1053—1125).

Его фигура на фоне сотен и тысяч безликих князей, промелькнувших на горизонте русской истории, представляется, безусловно, почти Монбланом. Консолидирующая роль князя в отражении половецкой агрессии сомнению не подлежит. Однако его деяния да и сама личность, вопреки стараниям летописцев и последующих историков, однозначной оценке не подлежит. Ибо он и есть тот конкретный заказчик, который взойдя на Киевский трон, немедленно приказал переписать заново Несторову “Повесть временных лет”, изъяв из нее неприемлемые с его великокняжеской точки зрения, неприглядные факты и их оценки.

Но все это будет потом, когда тело преподобного Нестора будет уже покоиться в одной из пещерных могил Киево-Печерского монастыря. Причины же следует искать в самом начале 50-х годов XI столетия, когда в Киеве произошло несколько, на первый взгляд не связанных между собой, событий: появился Антоний и дал мощный импульс для развития пещерного монастыря, епископский собор избрал первого русского митрополита Илариона, а в далеком Царьграде благополучно завершились переговоры о династическом браке между древним константинопольским и молодым киевским дворами. С приездом греческой царевны в Киев незамедлительно усилилась и активизировалась византийская партия. Ее целью, как и во все времена, у тех кто оказался у власти, было как можно больше и скорее прибрать эту власть к рукам.

Русские сопротивлялись как могли, но силы были не равные. Византийцы получили прямые рычаги воздействия на князя, его ближайшее окружение, на церковь, а через нее — и на неустойчивую паству. Князь Владимир Мономах появился на свет в разгар византийских козней и смуты. Его мать-гречанка русским языком не владела. Зато отец говорил на пяти языках: надо полагать, и с супругой своей объяснялся по-гречески. Варварская, холодная Россия, страна необузданных и непредсказуемых страстей, представлялась горделивой дочери византийского императора, скорее, местом вынужденной ссылки чем вторым Отечеством. Чем же еще заняться как не окунуться с головой в дворцовые интриги?

Кто же, в таком случае, вдохнул в сердце киевского наследника Мономахов русский дух? И был ли это дух до конца русским? Не свила ли в его груди с самого рождения гнездо коварная византийская змея? Во всяком случае любовь к иноземщине прослеживается в судьбе князя на протяжении всей жизни, чтобы он потом ни говорил в своем “Поучении”. Сам Владимир Мономах женился на Гите — дочери англо-саксонского короля Гаральда, имея от нее восемь детей. Надо полагать, у всех этих Мономаховичей — наполовинку англосаксов, на четвертинку византийских греков — кровная привязанность к русской земле и к русской культуре была достаточно относительна и носила преимущественно территориальный характер. Кроме того, одна из сестер родоначальника русского Мономахова гнезда была замужем за германским королем, другая — за венгерским; связи с венгерской династией были в дальнейшем закреплены и с помощью собственной дочери.

Без знания этих генеалогических деталей трудно понять феномен Владимира Мономаха, направленность его внешней и внутренней политики, а также мотивы противоречивой деятельности. Если называть вещи своими именами, то чаяния Русской земли были весьма далеки от личных амбиций наследника угасающей ветви византийских императоров. Ведь у русского князя были достаточно реальные шансы сесть на константинопольский трон. Потому-то мысленный взор его был постоянно устремлен к Византии. Стать императором? Но ведь это было возможно только за счет интересов Русской державы. Разве Византия присоединилась бы к Киевской Руси — стань наследник Мономахов легитимным правителем новой империи? Смешно даже подумать! Конечно же, великий князь сделал бы все от него зависящее, чтобы русские земли превратились в третьестепенные провинции Византии. Именно это прекрасно осознавали печерские патриоты, на себе самих испытавшие жестокий деспотизм церковных греческих иерархов. Не надо было иметь семь пядей во лбу, дабы понять, что ожидало бы русский народ и русскую государственность в политическом и экономическом плане — татаро-монгольское иго с византийским лицом.

Однако обстановка в самой Руси и вокруг нее мало благоприятствовала Владимиру Мономаху. Страна, как в топком болоте, погрязла в непрерывных междоусобицах. Потомки крестителя Руси Владимира Святого и наследники Ярослава Мудрого пребывали в состоянии “войны всех против всех”. Брат поднимал меч на брата, сын не доверял отцу, а отец сыну. Жизнь людей — от князя до смерда — не стоила ничего, данное слово или достигнутый договор — тем более. Владимир Мономах был плоть от плоти своего времени. Несколько десятилетий подряд он находился в самом эпицентре междоусобной борьбы: плел интриги, затевал коалиции против одних, заговоры — против других, физическое устранение — в отношении третьих. Цель одна — великокняжеский трон. Но до него было, ой, как далеко и добраться, ох, как не просто. После смерти отца — великого князя Всеволода, сына Ярослава Мудрого — престол достался двоюродному брату Святополку, тот сумел удержаться у власти целых двадцать лет. Желающих любыми путями сократить царствование Святополка до минимума и занять освободившееся место было хоть пруд пруди, но смерти не потребовались помощники — она пришла, когда пробил урочный час.

Все это происходило на глазах черноризца Нестора, бывшего всего на три года младше русского Мономаха. В каком возрасте они соприкоснулись впервые, как это случилось и где — теперь вряд ли когда-нибудь станет известно. Да и так ли сие важно? Ясно одно: Нестор прекрасно знал не только внешнюю канву событий, но ее подноготную, легко ориентировался в расстановке сил и интересах различных группировок. Ибо монах, как и вся киево-печерская братия, не являлся сторонним, и тем более — безучастным, наблюдателем, ему было совсем не безразлично, куда заведет Русь безответственная политика князей и их беспрестанные междоусобицы. Как духовно-идеологичекий центр Древней Руси Киево-Печерский монастырь занимал совершенно четкую государственническую позицию по всем вопросам внешней и внутренней жизни, и именно данная позиция с самого начала оказалась противоречащей по многим пунктам точке зрения Владимира Мономаха.

Подвижники отстаивали свою правоту пером и словом, князь — мечом и кознями. Лет сорок шла позиционная борьба — почти на равных и с переменным успехом. Но придет время, 60-летний Мономах дождется вожделенного часа, займет киевский престол и отомстит несгибаемой братии. Что там люди: одним десятком казненных, утопленных, задушенных больше или меньше — разве в этом дело? Главное — манускрипты, пергаментные свидетели его неблаговидных дел и предательств, бесстрастные обвинители нескончаемой череды преступлений против братьев, семьи и народа. И Владимир Мономах приказывает печерским монахам выдать ему летописные хартии, засаживает за них доверенное лицо — выдубицкого игумена Сильвестра, и тот под личным контролем князя осуществляет безжалостную обработку Начальной русской летописи. Наиболее крамольные части ее были переделаны до неузнаваемости, выскоблены разоблачительные факты, вырезаны целые главы, концовка, посвященная трем годам перед воцарением Владимира Мономаха, выброшена совсем, на ее месте появилась приписка самолично сделанная рукой Сильвестра: “Игумен Силивестр святаго Михаила написах книгы си Летописець, надеяся на Бога милости прияти, при князи Володимире, княжащу ему Кыеве, а мне в то время игуменящю у святаго Михаила в 6624, индикта 9 лета; а иже чтеть книгы сия, то буди ми въ молитвах”.

Далее первоначальный (и изуродованный) текст Несторова труда обрывался вообще и начинался другой, подобострастно восхваляющий нового Киевского князя. Сюда же чисто механически (без органической увязки с летописным контекстом) вставлены собственноручно написанные великокняжеские “Поучения”, что как раз и доказывает: Владимир Мономах лично участвовал в “редакторской работе” Сильвестра и указывал, что надо убрать, а что добавить. За свое рвение и усердие игумен Сильвестр вскоре получил хлебную должность епископа в Переяславле Южном под неусыпным оком самого заказчика и главного цензора — Владимира Мономаха.

* * *

Теперь, разобравшись “кто есть кто”, вновь вернемся к самому началу событий, в стольнокиевский княжеский дворец, где провизантийская партия продолжает плести интриги против печерских монахов-подвижников. Более всего коварных греков беспокоил бывший русский митрополит Никон-Иларион: знал все тайные пружины власти, и за себя умел постоять. Решено было действовать без излишнего шума, но наверняка. Особенно хорошо срабатывают и изматывают противников в подобных случаях бюрократические придирки — разумеется, если таковые имеются. В истории же Киево-Печерского монастыря их было хоть отбавляй. Прежде всего, выражаясь современным юридическим языком, святое прибежище Антония, Никона-Илариона и Феодосия не было зарегистрировано. Не имея официального решения и разрешения епархиальных греческих властей, пещерный монастырь официально как бы вовсе и не существовал — со всеми вытекающими бюрократическими последствиями.

Взамен на благоприятное решение вопроса клерикальные бюрократы потребовали голову Никона — для начала только удаления его из пещер и вообще из Киева. Скрепя сердце, монастырская братия вынуждена была согласиться. Никон бежал аж в Тмутаракань (дальше в те времена ехать было некуда). Но противоречия между русской и провизантийской партиями с сим не исчезли, а лишь изменили форму. Как всегда, сложная политическая ситуация в стране открывала для этого неограниченные возможности. В 1068 году Никон вернется в Киев, когда над пещерами уже воздвигнут первый храмовый комплекс. Но возвращение состоялось не по доброй воле князя (и тем более церковных иерархов) — в столице Древней Руси вспыхнуло народное восстание! Конечно, проще всего свалить все на анархическую стихию масс. Но в данном конкретном случае такое стереотипное объяснение вряд ли подходит.

В “Повести временных лет” все зафиксировано с протокольной точностью:

В год. 6576 (1068). Пришли иноплеменники на Русскую землю, половцев множество. Изяслав же, и Святослав, и Всеволод вышли против них на Альту. И ночью пошли друг на друга. Навел на нас Бог поганых за грехи наши, и побежали русские князья, и победили половцы. <...> Когда Изяслав со Всеволодом пришли в Киев. а Святослав — в Чернигов, то киевляне прибежали в Киев, и собрали вече на торгу, и послали к князю сказать: “Вот, половцы рассеялись по всей земле, дай, княже, оружие и коней, и мы еще сразимся с ними”. Изяслав же того не послушал. И стали люди роптать на воеводу Коснячка, пошли с веча на гору и пришли на двор Коснячков и, не найдя его, стали у двора Брячиславова и сказали: “Пойдем освободим дружину свою из темницы”. И разделились надвое: половина их пошла к темнице, а половина их пошла по Мосту, эти и пришли на княжеский двор. Изяслав в это время на сенях совет держал с дружиной своей, и заспорили с князем те, кто стоял внизу. Когда же князь смотрел из оконца, а дружина стояла возле него, сказал Тукы, брат Чудина. Изяславу: “Видишь, князь, люди расшумелись, пошли, пусть постерегут Всеслава” И пока он это говорил, другая половина людей пришла от темницы, отворив ее. И сказала дружина князю: “Не к добру это: пошли ко Всеславу, пусть, подозвав его к оконцу, пронзят мечом”. И не послушал того князь. Люди же закричали и пошли к темнице Всеслава. Изяслав же, видя это. побежал со Всеволодом со двора, люди же освободили Всеслава из поруба — в 15-й день сентября — и поставили его среди княжеского двора. Двор же княжий разграбили — бесчисленное множество золота и серебра, и монеты, и меха. Изяслав же бежал в Польшу.

Продолжали половцы разорять землю Русскую, а Святослав был в Чернигове, и стали они воевать около Чернигова. Святослав же, собрав небольшую дружину, вышел против них к Сновску. И увидели половцы идущих воинов, и изготовились к бою. И Святослав, увидев, его их множество. сказал дружине своей; “Сразимся, некуда уже нам деться”. И припустили коней, и одолел Святослав с тремя тысячами, а половцев было двенадцать тысяч: и так их перебили, а другие утонули в Снови, а князя их взяли в первый день нойорн И возвратился с победой в город свой Чернигов Святослав.

Всеслав же сел в Киеве. Этим Бог явил силу креста, потому что Изяслав целовал крест Всеславу, а потом схватил его: из-за того и навел Бог поганых. Всеслава же явно избавил крест честной! Ибо в день Воздвижения Всеслав. вздохнув, сказал: “О крест честной! Так как верил я в тебя, ты и избавил меня от рва этого”. Бог же явил силу креста в назидание земле Русской, чтобы не преступали честного креста, целовав его: если же преступит кто. то и здесь, на земле, примет казнь и в будущем веке казнь вечную. Ибо велика сила крестная: крестом бывают побеждаемы силы бесовские. крестом Господь князьям в сражениях помогает, крестом ограждаемы, верующие люди побеждают супостатов, крест же быстро избавляет от напастей призывающих его с верою. Ничего не боятся бесы. только креста. Если бывают от бесов наваждения, то, осенив лицо крестом, их отгоняют Всеслав же сидел в Киеве семь месяцев.

В год 6577 (1069) Пошел Изяслав с Болеславом на Всеслава, Всеслав же выступил навстречу. И пришел к Белгороду Всеслав и с наступлением ночи тайно от киевлян бежал из Белгорода в Полоцк, Наутро же люди, увидев, что князь бежал, возвратились в Киев, и устроили вече. и обратились к Святославу и Всеволоду, говоря: “Мы уже дурное сделали, князя своего прогнав, а он ведет на нас Польскую землю, идите же в город отца своего: если же не хотите, то поневоле придется нам поджечь город свой и уйти в Греческую землю”. И сказал им Святослав: “Мы пошлем к брату своему: если пойдет с поляками губить вас, то мы пойдем на него войною, ибо не дадим погубить город отца своего: если же хочет идти с миром, то пусть придет с небольшой дружиной” И утешили киевлян. Святослав же и Всеволод послали к Изяславу. говоря: “Всеслав бежал, не веди поляков на Киев. Здесь ведь врагов у тебя нет: если же хочешь дать волю гневу и погубить город, то знай, что нам жаль отцовского стола”. Слышав то. Изяслав оставил поляков и пошел с Болеславом, взяв немного поляков, а вперед себя послал к Киеву сына своего Мстислава. И, придя в Киев. Мстислав перебил киевлян, освободивших Всеслава, числом семьдесят человек, а других ослепил, а иных без вины умертвил, без следствия. Когда же Изяслав подошел к городу, вышли к нему люди с поклоном, и приняли князя своего киевляне; и сел Изяслав на столе своем, месяца мая во второй день. И распустил поляков на покорм, и избивали их тайно. И возвратился Болеслав в землю свою. Изяслав же перевел торг на гору и, выгнав Всеслава из Полоцка, посадил сына своего Мстислава в Полоцке; он же вскоре умер там И посадил на место его брата его Святополка, Всеслав же бежал”.

Конечно, кто не знает расстановку сил в Киевской Руси после смерти Ярослава Мудрого — может ничего не понять из краткого, но информационно насыщенного летописного текста. Умирая, Строитель Русской державы оставил завещание своим сыновьям, где пуще зеницы ока повелевал хранить мир и согласие между собой, не допускать междоусобий и распрей между кровными родственниками:

“В год 6562 (1054). Преставился великий князь русский Ярослав. Еще при жизни дал он наставление сыновьям своим, сказав им: “Вот я покидаю мир этот, а вы, сыновья мои, имейте любовь между собой, потому что все вы братья, от одного отца и от одной матери. И если будете жить в любви между собой, Бог будет с вами и покорит вам врагов. И будете жить в мире. Если же будете в ненависти жить, в распрях и ссорах, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов, которые добыли ее трудом своим великим; но слушайтесь брат брата, живите мирно. Вот я поручаю престол мой в Киеве старшему сыну моему и брату вашему Изяславу; слушайтесь его, как слушались меня, пусть будет он вам вместо меня; а Святославу даю Чернигов, а Всеволоду Переяславль, а Вячеславу Смоленск”. И так разделил между ними города. завещав им не переступать границы уделов других братьев и не изгонять их, и сказал Изяславу; “Если кто захочет обидеть своего брата, ты помогай тому. кого обижают”. И так наставил сыновей своих жить в любви. Сам уже он был болен тогда и, приехав в Вышгород, сильно расхворался. Изяслав тогда княжил в Турове. а Святослав во Владимире, а Всеволод же был тогда при отце, ибо любил его отец больше всех братьев и держал его при себе”.

Все вышло с точностью наоборот. Первоначально три Ярославова сына-престолонаследника — Изяслав, Святослав и Всеволод — вроде бы порешили следовать заветам отца, попытались править державой вместе и образовали классический триумвират. Но законодательно оформленной традиции передачи власти на Руси еще не было, поэтому незамедлительно объявился еще один легитимный претендент. То был полоцкий князь Всеслав (год рождения не известен — умер в 1101 г.) — представитель одной из ветвей древа Владимира Святого его правнук (внук первенца Владимирова Изяслава от насильственного брака любвеобильного князя с Рогнедой). Всеслав — исключительно колоритная и запоминающаяся личность на страницах и без того не скучной российской истории. Ему как бы передался самый дух неукротимой эпохи и необузданные страсти его прадеда и прабабки-полочанки (как известно, после надругательства со стороны князя Владимира Рогнеда попыталась зарезать насильника). Даже спустя сто лет после описываемых событий законный наследник Владимирова престола, обойденный более удачливыми родичами, выступает как один из ярких эпических персонажей в “Слове о полку Игореве”, где представлен не как обычный русский князь, но еще и как волхв или даже волк-оборотень:

“Всеслав-князь людям суд правил, князьям город рядил, а сам ночью волком рыскал: из Киева до рассвета дорыскивал до Тмутаракани, великому Хорсу волком путь перебегал. Ему в Полоцке позвонили к заутрене рано у святой Софии в колокола, а он в Киеве звон тот слышал. Хотя и вещая душа была у него в дерзком теле, но часто от бед страдал. Ему вещий Боян еще давно припевку молвил, мудрый: “Ни хитрому, ни удачливому... суда Божьего не избежать!” (Перевод О.В. Творогова)

Данный фрагмент получил бесчисленные истолкования и был многократно фальсифицирован переводчиками. Так, большинство интерпретаторов связывает прорицание Бояна с каким-то отдаленным (по отношению к Всеславу) прошлым. Для этого переводчики считают своим долгом дополнить переиначенный текст словами, которых и в помине нет в оригинале. В частности, в вышеприведенном переводе О.В. Творогова слова слова “еще давно”, отсутствующие в древнерусском тексте, должны подчеркнуть, что легендарный Боян жил и творил задолго до Всеслава. а прорицание свое высказал как бы впрок. Из подлинного же текста “Слова о полку Игореве” следует совсем другое: Боян был современником и, возможно, советником полоцкого князя, а свои пророческие слова сказал, находясь в самой гуще событий и первым предрек мятежному претенденту на трон грядущие беды.

Сам же Всеслав, бросающий вызов языческому Солнцебогу Хорсу, помимо дара оборотничества, обладал еще и способностью телепортации — мог мгновенно перемещаться с берегов Днепра (в недолгую свою бытность на стольнокиевском престоле) на берега Черного моря, в Тмутаракань. Тем самым личность князя Всеслава в глазах его современников (и тем более — потомков) была тесна связана с сверхъестественными силами. “Повесть временных лет” не зафиксировала год рождения сиятельного колдуна (а быть может, и экстрасенса), зато здесь четко прописано, что родился он с помощью волхования и с нехорошими предзнаменованиями: на голове у новорожденного обнаружилось нечто “язвенное” — то ли “сорочка”, то ли большое родимое пятно, то ли всамоделешная язва. И летописец безжалостно констатирует: “Сего ради немилостлив есть на кровьпролитие”. Похоже, однако, что последний “ярлык” — результат позднейшей приписки, когда Начальная летопись подверглась политической обработке в угоду Владимиру Мономаху, не перестававшего видеть в “колене Всеславовом” угрозу власти — своей собственной и своих наследников.

Академик Борис Александрович Рыбаков считает, что в приведенном пространном фрагменте содержатся остатки утраченной Полоцкой летописи, сочувственной к собственным князьям и настороженной к киевским. В таком случае это свидетельствует очень о многом — и прежде всего о доверии со стороны Всеславовой партии к киево-печерской группировке и о симпатии Несторова окружения к Всеславу. Вполне возможно, что в первозданном (неурезанном и неотредактированном) летописном тексте содержалось гораздо больше подробностей и оценок (все говорит за то, что было именно так!): даже после тщательной дезактивационной работы цензоров из “Повести временных лет” не исчезло благожелательное отношение к незаурядной личности “очарованного князя”.

Всеслав прекрасно осознавал собственные права на киевский стол — они были ничуть не меньшими чем претензии “триумвирата”. Поначалу, однако, конкуренты сумели договариться на княжеском съезде о совместных действиях против степных кочевников, которые, как всегда, не замедлили воспользоваться смутой на Руси. Объединенные силы князей нанесли сокрушительное поражение одному их тюркских племен — торкам. Но вскоре Всеслав, почувствовав, видимо, неискренность князей-триумвиров, порвал с ними и начал собственную игру, направленную на захват власти. Стратегически он рассчитал правильно и начал не с Киева, вокруг которого были сосредоточены основные силы соперников, а с Пскова и Великого Новгорода. Псковичи отбились, а вот новгородцам не повезло: город был захвачен, разграблен и сожжен. Не пощадили и главной святыни — Софийского собора, откуда сняли и увезли даже колокола, что лишний раз доказывает: христианское благочестие и послушание в исконно языческой душе князя Всеслава и не ночевали.

Триумвиры тоже не сидели сложа руки. С огнем и мечом они прошли по полоцкой (ныне белорусской) земле, “взяли на щит” Минск и в битве при реке Немиге в 1067 году разгромили строптивого князя. Самого же пригласили на очередные переговоры, дав клятвенное обещание не причинять никакого зла. Княжья клятва — что ветер в чистом поле. Как только Всеслав переправился через Днепр близ Смоленска — он был вероломно схвачен, вместе с двумя сыновьями отправлен в Киев, заточен в темницу и обвинен в чародействе, что по ортодоксальным понятиям было хуже всякой ереси. Но не надолго — подняв восстание, киевляне освободили узника и провозгласили его великим князем. Полновласным хозяевом Киева Всеслав пробыл всего лишь семь месяцев — вернулся его изгнанный предшественник Изяслав со своим тестем — польским королем Болеславом и армией мародеров. Князь-волхв бежал, и междоусобица на Руси вспыхнула с удвоенной силой.

Нас, однако, интересуют не запутанные княжеские распри и не тонкости их родственных взаимоотношений, а та, роль, которую играл в сложных и непредсказуемых политических играх Печерский монастырь со стоявшей во главе его плеядой радетелей русской святости и патриотизма во главе с Антонием, Никоном-Иларионом и Феодосием. Невозможно представить, что печерские подвижники стояли в стороне от трагических событий той бурной эпохи. Более того, есть все основания предположить, что на какое-то время “русская партия” сделала ставку не на сыновей Ярослава Мудрого, а на их конкурента — полоцкого князя Всеслава, хотя и уличенного в волховстве и языческих пристрастиях, но зато и не страдавшего пагубным для Руси грекофильством. Косвенным подтверждением тому служит заступничество преподобного Антония перед вероломными князьями Ярославичами за брошенного ими в темницу Всеслава. Не исключено, что, когда увещевания не возымели действия, печерцы перешли к иным аргументам — возбуждению общественных страстей. В конечном счете это привело к всенародному бунту, осаде тюрьмы, вызволению Всеслава и возведению его на престол предков.

В дальнейшем ситуация изменилась: Всеслав не выдержал испытания властью, в самый опасный и ответственный момент не сумел мобилизовать собственную волю и поверивших в него людей. Вместо того, чтобы организовать оборону Киева, где у него было множество сторонников, он предпочел принять бой за пределами города, но смалодушничал: бросив войско и ополчение, он под покровом ночи тайно бежал в родной Полоцк. Киев остался незащищенным и репрессалии не заставили себя ждать. Со сторонниками Всеслава поступили по обыкновению: одних казнили, других ослепили, третьих “без вины погубили” просто так, для острастки. Печерский монастырь не тронули. Тем более, что любовь монахов к “узурпатору” Всеславу после его коварного бегства испарилась, как дым угасшего костра.

Загадочная личность князя Всеслава и не менее таинственная судьбы его со временем превратились в некий эзотерический символ, притягивающий своей неординарностью читателей и поэтов:

Князь Всеслав в железы был закован,

В яму брошен братскою рукой:

Князю был жестокий уготован

Жребий, по жестокости людской.

Русь, его призвав к великой чести,

В Киев из темницы извела.

Да не в час он сел на княжьем месте:

Лишь копьем дотронулся стола.

.......................................................

В Полоцке звонят, а он иное

Слышит в тонкой грезе... Что года

Горестей, изгнанья! Неземное

Сердцем он запомнил навсегда.

Иван БУНИН

Истинные симпатии и антипатии печерской братии вряд ли являлись тайной для великокняжеского двора. Отсюда постоянные трения между хозяевами стольнокиевского дворца и и пещерной обителью, быстро превратившейся в оплот русского духа. Конечно же, Нестор, в силу своего юного возраста, непосредственного участия в Киевской революции не принимал. Однако в 12-летнем возрасте он мог быть их очевидцем, а впоследствии, как верный последователь своих наставников, отразить общерусские патриотические идеи на пергаментных страницах своего бессмертного труда. Ему наверняка также были доступны документы из монастырского архива, не говоря уж о том, что, судя по всему, Иларион-Никон передал будущему “отцу русской истории” собственноручные наброски Начальной летописи.

* * *

Княжеский двор быстро примирился с печерско-монашеской партией. К тому же и случай подходящий представился — перенесение в новую церковь мощей святых мучеников Бориса и Глеба. Митрополит-грек противился до последнего. Византиец вообще сомневался в оправданности причисления к лику святых каких-то там безвинно убиенных русских князей. Но случилось чудо, храм наполнился благоуханием, митрополита объял ужас и он “падъ ниць, просяше прощенья”. Одним словом, политические страсти продолжали бушевать даже над гробом святых страстотерпцев. Степным пожаром полыхали они и за церковными стенами. Половцы продолжали совершать набеги на Русь — один опустошительней другого. Только реальная опасность полного порабощения заставило давно трещавший по швам триумвират князей забыть о собственных обидах и подумать о судьбе страны и народа. Впрочем, многим, как всегда, было наплевать на все, кроме собственной выгоды и благополучия. Ради этого некоторые готовы были даже дьяволу душу заложить. Но сатана не требовался — под боком были степняки. Их ничего не стоило уговорить в очередной раз “проведать” на Русь и поживиться за счет тех, кто еще сумел увернуться или спрятаться от безжалостных кочевников. Уже потом Нестор расскажет обо всем увиденном и пережитом:

“... А ныне все полно слез. Где у нас было воздыхание? А ныне плач умножился по всем улицам из-за убитых, которых избили беззаконные. Половцы повоевали много и возвратились к Торческу, и изнемогли люди в городе и сдались врагам. Половцы же, взяв город, запалили его огнем, и людей поделили, и повели в вежи к семьям своим и сродникам своим; измученные, стужей скованные, в голоде, жажде и беде, с бледными лицами, почерневшие телами, в неведомой стране, с языком воспаленным, раздетые бредя и босые, с ногами, исколатыми тернием, отвечал они друг другу, говоря: “Я был из этого города”, а другой: “А я — из того села”; так вопрошали они друг друга со слезами, род свой называя и вздыхая, взоры возводя к Вышнему, ведающему сокровенное”.

Любопытная деталь: Нестор рассказывает об осаде и взятии Торческа, населенный в основном тюрками, в описываемый момент союзниками и поддаными Киевского князя. Однако они были этническими и оседлыми тюрками, то есть по языку — сродственниками половцев, но данное обстоятельство нисколько не смягчило их участи. Их ждало такая же безысходная судьба и рабство, как и любых других пленников. Спустя три года после описанных событий половцы разграбили незащищенный Киево-Печерский монастырь, расположенный вне крепостных стен, спалили храм Богородицы, растащили наиболее ценные иконы и утварь, перебили монахов, кто не успел убежать скрытно или спрятаться в тайных убежищах. Нестор описывает половецкий погром как очевидец; в ту пору ему было уже около сорока лет и почти половину из них он провел в монастыре. Трагическая картина навела летописца на философские раздумья. Опьяненные кровью половцы кричали: “Где же ваш Бог? Почему он вас не защитит?” Нестор ответил, когда весь ужас остался позади: “Бог послал нам сие испытание, именно потому, что любит больше других”. Объяснение хорошее — ничего не скажешь, но в борьбе с врагами помогает плохо.

Стремительное, хотя и вполне предсказуемое, нашествие явилось неотвратимым возмездием на вероломство русских князей. Двое из членов киевского триумвирата — Изяслав, старший из братьев Ярославичей и правивший недолго Всеволод, отец Владимира Мономаха — скончались и бразды правления по старшинству и негласной очередности перешли к Святополку — двоюродному брату Мономаха, который перед угрозой половецкой опасности не стал затевать кровопролитной распри (хотя первоначально подобное развитие событий и не исключалось). Нужно было во что бы то ни стало справиться с внешней опасностью. Но не тут-то было: весной 1093-го половцы нанесли объединенным силам русских князей сокрушительное поражение на реке Стугне. Во время отступления русских полков на глазах дружины утонул любимый брат Владимира — Ростислав. Да и сам Мономах едва не погиб, спасая брата.

Воинственный пыл великого князя Святополка быстро поостыл и он предпочел в дальнейшем решать дело иными путями и заключил мир с половцами, взяв себе в жены дочь половецкого хана Тугоркана. Видимость дружбы, может быть, и наступила, но до желанного мира было — ох, как далеко. Теперь супротив брата стал действовать Владимир Мономах. Поддавшись искушению обойтись без кровопролитной сечи, он не воспрепятствовал уничтожению половецкого отряда, гостившего у русских князей, что в конечном счете обернулось жестокой местью со стороны кочевников и неисчислимыми бедами для Руси. Мономаху по неволе пришлось стать во главе русских сил, противостоящим половецкой агрессии.

Бороться однако пришлось на два фронта: удельные русские князья бесчинствовали на просторах Руси почище иноземных полчищ. многие считали себя обойденными более хитрыми и удачливыми наследниками Ярослава Мудрого. Каждый претендовал на большее, считая себя вправе возглавить династию. Но киевский стол был всего-навсего один, а великокняжеском кресле и двоим было тесно. Потенциальные же претенденты насчитывались десятками. Ярко выраженной пассионарной импульсивностью отличался князь Тмутараканский и Черниговский Олег, прозванный в “Слове о полку Игореве” Гориславичем, где ему уделяется весьма значительное внимание. И неудивительно, ибо был он родным дедом главного героя “Слова” — князя Игоря. Последний по своей горячности и нетерпимости был точной копией деда (недаром ведь считается, что генетические доминантные признаки лучше всего передаются через поколение).

Сам Олег был внуком Ярослава Мудрого. Его отец — великий князь Святослав не полных три года провластвовал в Киеве после того, как они вместе с братом Всеволодом нарушили отцовское завещание жить в добром согласии и согнали с великокняжеского стола явно засидевшегося там старшого Изяслава. Формально Олег Святославич мог унаследовать власть сразу после смерти отца, последовавшей в 1057 году. Но в политику никто и никогда по формальным правилам не играет: великокняжеский стол достался сначала дяде Всеволоду Ярославичу, а затем — уже в обход всяких правил — двоюродному брату Владимиру Всеволодовичу Мономаху. С последним неистовый Олег смириться уже никак не мог, а его потомки, еще сильнее ущемленные в правах, — тем более: отсюда извечное соперничество и неприязнь между Мономаховичами и Ольговичами.

Вся жизнь Гориславича прошла в битвах, бегствах и невзгодах. Он успел побывать в хазарском плену, в изгнании в Византии, четыре года прожив на овеянном древними легендами острове Родос, женился на знатной гречанке и красавице Феофано Музалониссе, которая родила ему четырех сыновей (следовательно, князь Игорь тоже был греческих кровей). Его меч сверкал в Польской и Чешской землях, где молодой князь подвязался в качестве наемника (и только от чешского короля получил за свою “работу” 1000 гривен). Он захватывал Чернигов, Тмутаракань, Суздаль, Муром, Рязань, приводил на Русь половецкую орду и успокоился лишь на исходе жизни, примирившись с Владимиром Мономахом. Несмотря на то, что Олег стал виновником гибели Мономахова сына в бою под Муромом, умудренный сединами и жизненным опытом киевский князь первым обратился к своему извечному сопернику с миролюбивым посланием:

“...Это я тебе написал, потому что понудил меня сын мой, крещенный тобою, что сидит близко от тебя, прислал он ко мне мужа своего и грамоту, говоря в ней так: “Договоримся и помиримся, а братцу моему Божий суд пришел А мы не будем за него мстителями, но положим то на Бога, когда предстанут перед Богом; а Русскую землю не погубим”. И я видел смирение сына моего, сжалился и, Бога.устрашившись, сказал: “Он по молодости своей и неразумению так смиряется, на Бога возлагает; я же — человек, грешнее всех людей”

Послушал я сына своего, написал тебе грамоту: примешь ли ты ее по-доброму или с поруганием, то и другое увижу из твоей грамоты. Этими ведь словами я предупредил тебя, чего я ждал от тебя, смирением и покаянием желая от Бога отпущения прошлых своих грехов. Господь наш не человек, но Бог всей вселенной,— что захочет, во мгновение ока все сотворит,— и все же сам претерпел хулу, и оплевание. и удары и на смерть отдал себя, владея жизнью и смертью. А мы что такое, люди грешные и худые? — сегодня живы. а завтра мертвы, сегодня в славе и чести, а завтра в гробу и забыты,— другие собранное нами разделят.

Посмотри, брат, на отцов наших: что они скопили и на что им одежды. Только и есть у них, что сделали душе своей С этими словами тебе первому, брат, надлежало послать ко мне и предупредить меня Когда же убили дитя, мое и твое, перед тобою, следовало бы тебе, увидев кровь его и тело его, увянувшее подобно цветку, впервые распустившемуся, подобно агнцу заколотому, сказать, стоя над ним, вдумавшись в помыслы души своей: “Увы мне, что я сделал. И, воспользовавшись его неразумием, ради неправды света сего суетного нажил я грех себе, а отцу и матери его принес слезы”.

Надо было бы сказать тебе словами Давида: “Знаю, грех мой всегда передо мной”. Не из-за пролития крови, а свершив прелюбодеяние, помазанник Божий Давид посыпал главу свою и плакал горько,— в тот час отпустил ему согрешенья его Бог. Богу бы тебе покаяться, а ко мне написать грамоту утешительную да сноху мою послать ко мне.— ибо нет в ней ни зла, ни добра.— чтобы я. обняв ее, оплакал мужа ее и ту свадьбу их, вместо песен: ибо не видел я их первой радости, ни венчания их. за грехи мои. Ради Бога, пусти ее ко мне поскорее с первым послом, чтобы, поплакав с нею, поселил у себя. и села бы она как горлица на сухом дереве, горюя, а сам бы я утешился в Боге”.

Олег Гориславич — одна из трагических фигур русского средневековья, оплеванная и оболганная его более удачливыми, но оттого вовсе не более честными, политическими конкурентами. Его прозвище можно истолковывать по-разному. Общепринятым считается мнение: так его якобы заклеймили в народе за развязанное междоусобие и обращение за помощью к половцам. Но в непрерывной гражданской войне друг с другом участвовали все наследники и потомки Ярослава Мудрого, русской крови каждый из них пролил немеренно. Предложение же иноплеменникам — сначала варягам, полякам, половцам, а потом и татарам — поучаствовать в княжеских разборках практиковалось сплошь и рядом и являлось излюбленным “дипломатическим ходом” русских князей на протяжении многих столетий. Потому-то вполне оправдана совершенно иная трактовка прозвища соперника Владимира Мономаха — не в плане принесенного горя, а в плане его собственной горькой судьбы: в таком случае “Гориславич” может означать “Горемыка”.

Еще раньше, в 1097 году, разыгралась одна из самых драматических коллизий тогдашней истории: по наущению волынского князя Давыда был ослеплен его родич — теребовльский князь Василько Ростиславич. На его месте вполне мог бы оказаться и Владимир Мономах, которого вместе с несчастным Василько заподозрили в подготовке заговора с целью захвата и перераспределения власти. В летописи о том сказано очень скупо — при выдвижении обвинений в злом умысле против захваченного в плен Василька. И данное повествование Нестору уже не принадлежит; оно было механически добавлено при последующей обработке исходного текста и читается только в Ипатьевской летописи (а в Лаврентьевской отсутствует). Вся история с ослеплением Василька по стилю напоминает, скорее, протокол допроса непосредственного участника событий, настолько прописаны здесь малейшие детали, о которых мог сообщить лишь очевидец. Но вместо каких подробностей появился сей протокол — вот в чем вопрос?

Изъятое из Несторовой летописи безвозвратно утеряно. Все последующие добавления, сделанные чужой рукой, так или иначе связаны с восхвалением Владимира Мономаха, получившего, наконец, в 1113 году великокняжеский стол. На излете жизни пришло время и ему подумать о вечном. Какая память сохраниться о нем в веках, все ли тайные злодеяния удастся скрыть — состарившемуся великому князю было далеко не безразлично. Что касается коварных козней, что плелись на протяжении почти семи десятилетий против конкурентов-сородичей, то за это ему отвечать перед Богом. Что же касается благих деяний и помыслов, то их можно суммировать в некотором эссе, назвать “Поучением” и как бы невзначай вставить в “Повесть временных лет”: пускай доверчивые потомки считают, что обширная вставка принадлежат самому Нестору.

“ Я, худой, дедом своим Ярославом, благословенным, славным, нареченный в крещении Василием, русским именем Владимир, отцом возлюбленным и матерью своею из рода Мономахов, и христианских ради людей, ибо сколько их соблюл по милости своей и по отцовской молитве от всех бед. Сидя на санях, помыслил я в душе своей и воздал хвалу Богу, который меня до этих дней, грешного, сохранил. Дети мои или иной кто, слушая эту грамотку, не посмейтесь, но кому из детей моих она будет люба, пусть примет ее в сердце свое и не станет лениться, а будет трудиться.

Прежде всего, Бога ради и души своей, страх имейте Божий в сердце своем и милостыню подавайте нескудную, это ведь начало всякого добра. Если же кому не люба грамотка эта, то пусть не посмеются, а так скажут: на дальнем пути, да на санях сидя, безделицу молвил. <...> Поистине, дети мои, разумейте, что человеколюбец Бог милостив и премилостив. Мы, люди, грешны и смертны, и если кто нам сотворит зло, то мы хотим его поглотить и поскорее пролить его кровь, а Господь наш, владея и жизнью и смертью, согрешения наши превыше голов наших терпит всю нашу жизнь. Как отец, чадо свое любя, бьет его и опять привлекает к себе, так же и Господь наш показал нам победу над врагами, как тремя делами добрыми избавляться от них и побеждать их: покаянием, слезами и милостынею. И это вам, дети мои, не тяжкая заповедь Божия, как теми делами тремя избавиться от грехов своих и царствия небесного не лишиться. <...>

Паче же всего гордости не имейте в сердце и в уме, но скажем; смертны мы, сегодня живы, а завтра в гробу; все это, что ты нам дал, не наше, но твое, поручил нам это на немного дней- И в земле ничего не сохраняйте, это нам великий грех. Старых чтите, как отца, а молодых, как братьев. В дому своем не ленитесь, но за всем сами наблюдайте, не полагайтесь на тиуна или на отрока, чтобы не посмеялись приходящие к вам, ни над домом вашим, ни над обедом вашим На войну выйдя, не ленитесь, не полагайтесь на воевод; ни питью, ни еде не предавайтесь, ни спанью; сторожей сами наряживайте, и ночью, расставив стражу со всех сторон, около воинов ложитесь, а вставайте рано; а оружия не снимайте с себя второпях, не оглядевшись по лености, внезапно ведь человек погибает. Лжи остерегайтеся, и пьянства, и блуда, от того ведь душа погибает и тело. Куда бы вы ни держали путь по своим землям, не давайте отрокам причинять вред ни своим, ни чужим, ни селам, ни посевам, чтобы не стали проклинать вас. Куда же пойдете и где остановитесь, напоите и накормите нищего, более же всего чтите гостя, откуда бы к вам ни пришел, простолюдин ли, или знатный, или посол; если не можете почтить его подарком,— то пищей и питьем: ибо они, проходя, прославят человека по всем землям, или добрым, или злым. Больного навестите, покойника проводите, ибо все мы смертны. Не пропустите человека, не поприветствовав его, и доброе слово ему молвите. Жену свою любите, но не давайте им власти над собой. А вот вам и основа всему: страх Божий имейте превыше всего. Если не будете помнить это, то чаще перечитывайте: и мне не будет стыдно, и вам будет хорошо.

Что умеете хорошего, то не забывайте, а чего не умеете, тому учитесь — как отец мой, дома сидя, знал пять языков, оттого и честь от других стран. Леность ведь всему мать: что кто умеет, то забудет, а чего не умеет, тому не научится. Добро же творя, не ленитесь ни на что хорошее, прежде всего к церкви: пусть не застанет вас солнце в постели. Так поступал отец мой блаженный и все добрые мужи совершенные. На заутрене воздавши Богу хвалу, потом на восходе солнца и увидев солнце, надо с радостью прославить Бога и сказать. “Просвети очи мои, Христе Боже, давший мне свет твой прекрасный”. И еще: “Господи, прибавь мне год к году, чтобы впредь, в остальных грехах своих покаявшись, исправил жизнь свою”, так я хвалю Бога и тогда, когда сажусь думать с дружиною. или собираюсь творить суд людям, или ехать на охоту или на сбор дани, или лечь спать: спанье в полдень назначено Богом, по этому установленью почивают ведь и зверь, и птица, и люди”.

Операция по “улучшению” летописи получилась однако топорной: “Поучение Владимира Мономаха” вставили в летопись самым несуразным образом, поместив его безо всякой логики между Несторовыми размышлениями о происхождении половцев и одним из самых загадочным фрагментом “Повести временных лет” — рассказом новгородца Гюряты Роговича о подземных обитателях Югорской земли на Крайнем Севере.

Собственноручные же записи Нестора в “Повести временных лет” обрываются на дате 11 февраля 1110 года — причем самым неожиданным образом: Нестор сообщает о появлении над Печерским монастырем грозного знамения — “столпа огнена от земли до небеси”, заслонившего крест:

“Том же лете бысть знамение в Печерьстем монастыре въ 11 день февраля месяца: явися столпъ огненъ от земля до недеси, а молнья осветиша всю землю, и в небеси прогреме в час 1 нощи; и весь мир виде”. Сей же столпъ первее стап на трапезници каменей, яко не видети бысть креста, и постоявъ мало, съступи на церковь и ста над гробомъ Федосьевым, и потому ступи на верхъ акы ко востоку лицемь, и потом невидим бысть. Се же беаше не огненый столп, но видъ ангелескъ: ангелъ бо сице является, ово стопом огненым, ово же пламенем...”

Вот и вся “Повесть временных лет”, если, конечно, говорить об исторических событиях. Случайно ли все это? Случайна ли дата и само небывалое небесное явление? Если хорошенько вдуматься, ничего случайного в данном эпизоде нет — ни в смысле самого необъяснимого природного явления, ни в смысле отображения его на страницах Несторова труда. Разного рода небесным знамениям в русских летописях придавалось исключительное значение. Сообщениями о чудесных явлениях переполнены и страницы “Повести временных лет”. Они не просто протокольно фиксируются, но и не всегда приемлемым образом объясняются:

“В те же времена [1065 год] было знаменье на западе: звезда великая, с лучами как бы кровавыми, с вечера всходила она на небо после захода солнца, и так было семь дней. Знамение это было не к добру После того были усобицы многие и нашествие поганых на Русскую землю, ибо эта звезда, как бы кровавая, предвещала кровопролитье. В те же времена ребенок был брошен в Сетомль: этого ребенка вытащили рыбаки в неводе, и рассматривали мы его до вечера н опять бросили в воду. Был же он такой: на лице у него были срамные части, а иного нельзя и сказать срама ради. Перед тем временем и солнце изменилось и не стало светлым, но было как месяц, о таком солнце невежды говорят, что оно съедаемо. Знамения эти бывают не к добру, мы вот почему так думаем. Так же случилось в древности, при Антиохе, в Иерусалиме: внезапно по всему городу в течение сорока дней стали являться в воздухе всадники скачущие, с оружием, в золотых одеждах, два полка являлись, потрясая оружием: и это предвещало нападение Антиоха, нашествие рати на Иерусалим. Потом при Нероне цесаре в том же Иерусалиме над городом воссияла звезда в виде копья: это предвещало нашествие римского войска. Так же было при Юстиниане цесаре: звезда воссияла на западе, испускавшая лучи, и прозвали ее лампадой, и так блистала она дней двадцать; после же того было звездотечение на небе с вечера до утра, так что все думали, будто падают звезды, и вновь солнце сияло без лучей: это предвещало крамолы, болезни, смерть людей. Снова, уже при Маврикии цесаре, было так: жена родила ребенка без глаз и без рук, и к бедрам его рыбий хвост прирос; и пес родился шестиногий; в Африке же двое детей родились: один о четырех ногах, а другой о двух головах. Потом же было при Константине Иконоборце, сыне Леонове, звездотечение на небе, звезды срывались на землю, так что видевшие думали, что конец мира; тогда же воздухотечение было сильное. В Сирии же было землетрясение великое, так что земля разверзлась на три поприща, и чудесным образом из земли вышел мул, говоривший человеческим голосом и предсказавший нашествие иноземцев, как и случилось потом: напали сарацины на Палестинскую землю. Знамения ведь на небе, или в звездах, или в солнце, или в птицах, или в чем ином не к добру бывают; но знамения эти ко злу бывают: или войну предвещают, или голод, или смерть”.

Не стану касаться вопроса о природе света как такового. Данный вопрос также не относится к числу простых и ясных. Недаром физики горько шутят: “Самое темное в природе — это свет”. Но то, что свет сопряжен с пассионарностью и их носителями, особого сомнения не вызывает. Огненные и световые знамения появляются и при рождении, и при жизни, и после смерти выдающихся людей, отмеченных печатью святости. Наука и подавляющее большинство ее представителей, как правило, отмахиваются от сотен и тысяч фактов, получивших описание в литературе: так как объяснить подобные “аномалии” ученые не в состоянии, они попросту предпочитают их не замечать или, что еще хуже, объявляют вымыслом, обманом или галлюцинациями. Но факты — вещь упрямая, и они требуют объяснения. Не вдаваясь в конкретные физические механизмы и закономерности (которые пока что не познаны), огненные столбы в общем виде можно интерпретировать, как временную световую материализацию постоянно действующего (но невидимого с помощью обычных органов чувств) канала связи между ноосферой (энерго-информационным полем) и Землей (точнее находящимися на земле индивидами или сообществами людей). Иными словами: огненный столб — чисто биосферный или же ноосферный феномен.

Так имеем ли мы право увязывать конкретные факты отечественной истории с многократно описанными в летописях знамениями и необычными природными явлениями? А как же! История ноосферы неотделима от реальной человеческой истории. Обе они не просто случайно сопрягаются или переплетаются, а вообще немыслимы одна без другой. Ниже это будет проиллюстрирована на примере ряда последовавших после смерти Нестора-летописца исторических событий. Наиболее показательный среди них — на первый взгляд малозначительный эпизод, связанный с неудачной битвой, заурядным поражением и позорным пленением совершенно второстепенного в масштабах отечественной истории новгород-северского князя — в крещении Георгия, известного однако всем под своим мирским именем Игоря (1151—1202). Благодаря небольшой поэме, написанной по горячим следам событий и вскоре надолго утерянной, фигура ее главного героя стала для многих читателей своеобразным символом несгибаемого русского духа и трагичной русской судьбы. Одновременно неудачный поход и несчастливая битва получили всестороннее освещение в русских летописях.

Поиск по сайту: