Петля поэта

Люди-поэты пьют в подвалах, разрисованных безумцами. Люди-поэты горят в алкоголе, горят на сцене, у них вся жизнь – пожар. Доказать – ты лучше, ты сильнее. Поэтому всё время с кем-то наперегонки. Или раздуваешь пламя трескучими легкими, или гаснешь. Главное – не погаснуть.

Умереть на пике – самое почетное. Самое незавидное – проспиртованным плеваться со сцены, а потом злобно сидеть в углу с опухшими щелками глаз, бессмысленно взирая на полурифмованный мир.

И всё это – в сигаретном дыму. Здесь это столь же важная деталь, как цвет волос в далеком детстве – человек-колечко, человек-струя, человек-дым. Главное – дымить рядом со сценой. Это верх мастерства.

Пинать словами, давать ими пощечины, провоцировать, эпатировать, злить. Вызывать смех, радость, уныние, торжество. Что именно – да черт с ним.

У меня выходило иначе – я раздевалась. Поднималась на сцену одетой, спускалась нагая.

Каждой строчкой, каждым словом срывала с себя замки.

Чужое внимание окрыляет. Зал твой – всего-то несколько минут ты всемогуща, ты их контролируешь, не они тебя. Они даже дышат в такт твои жестам и мимике, не говоря о словах. Живут тобой. Те, что ещё стоят на ногах и способны удержать голову – анализируют.

Когда спускаешься к ним – тебя, обнаженный нерв, хлопают по плечу. А тебя нет. Они тебя съели.

Ощущение всемогущества – всегда ложно. Ты просто очередное блюдо. Следующий!

Какой-то хрупкий мальчик кричит со сцены. Ему, наверное, и впрямь больно, раз он так надрывается.

Ты выпиваешь пятую кружку пива и рвешься занять его место. Удерживаю тебя и прошу подождать. Не слушаешься. У меня остается ловко скинутый тобою пиджак, а ты ухмыляясь в бороду, лезешь на сцену, говоришь с неё гадости, ведешь себя беспардонно. Аудитория не принимает это всё на свой счет, они восторженно гогочут. Язвительно скалишься, будто ты их царь и единственный здесь талант. Смешишь всех похабными стишками, пародиями и прочим. У тебя здорово получается.

- Я наложил им всем в рот, а они не заметили, - говоришь ты по возвращении, - он полон дерьма, они же смеются.

Самодовольный и нахальный ты, чьи слова пропахли пивом. Горящий, издевающийся Поэт. Пишешь стихи без запятых и на одном дыхании:

- Вот! – выпаливаешь, протягивая лист.

На нём ни одного зачеркнутого слова. Скачущие буквы и неровная, пьяная и пьянящая зал рифма.

Твоё круглое, чуть опухшее лицо улыбается. Ты весь улыбаешься как добрый бродяга – на шее петля. Ты в ловушке. Уже не выбраться из алкогольно-рифмованной реальности.

Беру листок и восхищенно читаю про себя ещё раз.

Весь красный, рубашка липнет к телу. Дерешься, а я как ненормальная бегаю вокруг на высоченных шпильках и не знаю, что именно делать. Мне жаль обоих.

Приходится хватать тебя за шиворот и оттаскивать.

Машешь кулаками, выкрикиваешь проклятия…

Сидишь в углу. Насупившийся. Будто больной. Хвораешь. Душевная ломка. Танец совести.

Наконец спрашиваешь: «Отчего ты не злишься»?

Глаза преданного пса.

Не могу я обижаться. Ты поэт. Настоящий поэт. Это твой крест. Надеюсь, не на всю жизнь. Хочется верить, что это просто этап и вся эта неуемная мотня по кабакам тебе в скором времени наскучит, и ты придумаешь себе новое развлечение.

Бегство. Жизнь искаженная интереснее жизни обычной. Вот мы и бьём кривые зеркала. Чтобы увидеть десятки отражений.

- Мне искрнне не наплвать на тебя, Нташ, - бормочешь ты.

В тот вечер я выслушала много непристойностей. Постигала изъяны своей фигуры посредством твоих речей и открывала новые грани души-калеки.

Оказывается, она не такая и высохшая.

Быть может, я просто загорелась и пламень сей пожрать решил меня.

Зараза. Хворь. Поэзия.

Петля.

Человек с желтыми глазами ходил на все вечера. Я сталкивалась с ним в коридорах, и, прижимаясь к стене, рвалась прочь, на сцену. Бегом.

- Кажется, ты начала писать стихи, - написал как-то ты. – И ты стала гораздо лучше писать, по-настоящему. Загорелась.

- Спасибо, - только и ответила я.

У человека всегда есть несколько путей. Я почему-то свернула именно этот.

- Ты, когда злишься, начинаешь переходить на мат. Пожалуйста, пойдём домой, - говорила подруга.

Моя одежда заляпана сидром, некогда прекрасные волосы теперь не такие блестящие. Бессмысленным и непонимающим взором смотрю на подругу. Она берет меня за руку и тянет за собой. Я иду. Я всегда иду. Мы идем. В туалет. Она опускает крышку и сажает меня на стульчак унитаза.

Достает из сумочки расческу.

Жесткие деревянные зубья впиваются в мой неровный пробор.

- Кажется, лучше начать с кончиков. Будет проще, - шепчут блеклые губы.

Я как-то неожиданно для себя начала курить и выпивать по стакану «для храбрости». Организм привык и начала требовать больше. С каждым разом просил увеличить дозу.

Стихи со сцены читались проще. И эмоциональнее. Я раздевалась в том числе перед собой – сдирала с себя кожу, пытаясь отыскать душу. Копалась внутри. Портила всё ненужное:

Почки… сердце… легкие… Где она, душа?

- У тебя колтуны в волосах, - восклицает подруга. – Как можно себя так запустить?

Дорогая моя, ты не знаешь, как повернулась моя жизнь после того, как я во все это наступила. Вошла в незнакомый мир и назвала его своим.

Сжечь, сжечь

Простая мысль. Не пытаться дружить. Приятели. Этого достаточно. Временные спутники, не более. Так не будет боли.

«Гореть это здорово, но долго всё равно не получится. Поэты… ты знаешь, как они заканчивают. Уходи».

«Дурная привычка делать людям добро. Вся такая благородная. Пытаешься кого-то там спасти, а сама себя вытащить не можешь».

«Живи нормальной жизнью».

Эти голоса, чьи-то голоса, обрывки диалогов реют как ласточки над моими ушами, растворяются в сигаретном дыму, пока я лежу носом в стол, обхватив голову руками. Она раскалывается.

Все внутри меня. И огонь и огнетушитель. Вот он, нужно дотянуться. Призрак с рыжими бакенбардами протягивает его мне и жалостливо улыбается. Он пытается спасти меня, осознавая, что выкачал слишком много энергии, что если не поможет, то я сама превращусь в одну из таких теней. Проблема в том, что я пытаюсь спасти того, кому это спасение вообще не нужно. Человек живет по кайфу и тащится от этого. Зачем это менять?

- Ты до сих пор пытаешься что-то доказать? Зачем, объясни мне! – просит она.

- Почему ты до сих пор кричишь со сцены? – не успокаивается подруга.

Смотрю на неё пьяным взглядом. Но в моих глазах не алкогольная пустота, отчаянная уверенность.

Встаю, сажаю её на нагретое место.

- Вот ты мне подруга. Друг – емкое слово. Понимаешь? Ты за ним пойдёшь, чтобы из петли вытащить!

Распрямляюсь.

- Есть такие люди, которые к тебе подходят и как дети улыбаются, говорят грубости, может даже обижают. А ты прощаешь. Потому что эта искренняя наивность и простота, она подкупает. Ты же не бросишь ребёнка, который просит помощи?

- Но он не просил помощи! – яростно шипит подруга.

Беру из её рук расческу.

- Понимаешь, когда человек перед тобой раскрывается и не боится, что ты плюнешь, вот тогда задумываешься. К таким людям тянет таких идиоток как я, потому что у нас своя мораль, свои критерии, свои мерки. Мы пытаемся вытащить хорошее растение из дурной почвы.

- Да там заражение пошло. Когда вы познакомились, уже понятно было, что его не вытащить.

- К сожалению, у меня есть дурное свойство. Делать так, чтобы людям вокруг было хорошо.

- Всем хорошо никогда не будет, себя лучше научись ценить. Ты же ненормальная: к тебе как к ягоде какой-то экзотической подходят и откусывают, да побольше. Скоро одна косточка останется.

- От него косточка только и осталась, - с грустью вспоминаю я.

- Тут никто не виноват, другой случай. Ты отдавала, делилась с людьми, а он, в основном только брал. Его погубила эта жизнь, никто не кусал зараженный фрукт, он сам сгнил, хоть и не был виноват в этом.

Ничего не отвечая, я провожу по волосам расческой и отдаю её подруге. Смотрю в зеркало. Передо мною молодая женщина с усталым лицом. Легкие морщинки вокруг глаз, четкие линии разделявшие лоб на три части, опущенные уголки губ.

- Последний раз, - говорю я и выхожу вон.

Подруга осталась сидеть недвижно.

До нее доносился яростно-больной голос. Он кричал о чем-то простом и всем понятном, он приближал и отталкивал. Унижение, страх, доверие и неподдельная искренность. Там, на сцене, раздевалась девушка. Слой за слоем отдирая от себя воспоминания о ярком человеке, который потух так же быстро, как и загорелся.

Люди смотрели на самосожжение. На эту пытку словом.

Скоро конечная остановка. И если не спрыгнуть сейчас, то шанса не останется.

Позади

Ты выглядишь не самым лучшим образом, - только и сказал вместо приветствия.

- Пойдем со мной, - предложил он, когда мы наконец встретились. - Эти поездки в Питер, похоже, плохо на тебя действуют. Все будет хорошо, - говорит моё счастье, заглядывая мне в глаза и держа за плечи, - ты опять станешь как прежде, только еще лучше. - Я люблю тебя, пожалуйста, давай ты будешь свою заботу распространять на меня.

- Давай сделаем еще одну инъекцию и удалим твой шрам до конца?

- Нет, - запротестовала я, - от него и так осталось не так много, - пускай будет мне напоминанием.

Эрнест ушел. Его «косточка» разбилась на куски и вонзилась в сердца. Теперь они заражены. В тот, последний вечер, я осознала, что больше ничего не будет. Что сильный или просто видящий суть происходящего безобразия, суть отравы, справится сам. Или не справится. Это не должно больше меня волновать. Друг – емкое слово. Мне нужно научиться ставить барьеры и надевать на себя тонкую, но прочную материю, чтобы люди не касались моей души своими липкими пальцами.

Временные путники или зрители. Нет боли, если уметь ставить барьеры. Если радость и счастье дарить тем, кто сам о нем просит, а не отбрыкивается от него как от проказы.

Прошло несколько лет. Я вернулась в Россию. Человека с желтыми глазами больше не было. Или я не видела его.

На днях мне писал Эрнест. Ему что-то нужно было сообщить мне, но я, скрепя сердце, отказалась от встречи.

Дни были насыщены событиями. За две недели требовалось успеть показать всё одному важному маленькому человеку и вернутся назад, к мужу.

- Мама, а вон тот дом построил сам Петр I? – спросила она. Ей интересны загадочные истории и легенды, она так мечтала приехать сюда и собственными глазами увидеть ожившие вечерние рассказы о Петербурге. Теперь с беззаботным восторгом глазела по сторонам. Около одного из зданий толпились люди. Нам стало интересно.

На выложенной булыжником мостовой лежал мужчина с густыми усами и бородой, что так гордился этими атрибутами непонятной многим красоты.

Эрнест.

Я закрыла лицо руками и зарыдала. Даже сейчас я узнала его.

Он бешено вращал безумными глазами и пытался что-то сказать. Выходило булькающее мычание.

Пробившись сквозь толпу я подбежала и разрыдалась над умирающим телом, когда-то принадлежавшим дорогому мне другу.

Дочь не понимала, что происходит, но тоже пустила слезу. Дети всё чувствуют.

-Смотри, - сказала она, показывая пальцем в окно.

Мне было не до чего. Грусть сдавила горло, но мы продолжали идти прочь.

Виолетта дергала меня за юбку слишком настойчиво. В расстроенных чувствах я крикнула: что такое?

-Мама, - негромко сказала она, не обратив внимание на интонацию злого голоса, - смотри туда.

Нахмурив брови, проследила за тем, куда указывал пухленький палец.

Окно. Люди в них. Тени. В каждом окне стояли люди в одеждах разных эпох и смотрели на Эрнеста, на то, что от него осталось.

Кто-то тронул меня за плечо. Как когда-то в баре. Я обернулась. Прямо позади меня стояла новая тень и виновато улыбалась. Человек с бакенбардами и усами. Его глаза были зелены как летний луг.

Схватив дочь на руки, я побежала прочь.

На следующий день мы улетели. И не было больше людей с зелеными и желтыми глазами. Я переживала за Виолетту. Она видит то, что другие не видят, то, что видела я.

У каждого свои призраки. Мои живет в Санкт-Петербурге и ждет возвращения горожанки, променявшей безумный мир на спокойствие.

Поиск по сайту: