 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
Часть третья
I
Европа, а за ней и Африка готовились ко сну, прибирая там и тутпоследние бури дня. Та, что над Гранадой, затихала; та, что над Малагой, --пролилась дождем. Кое-где по углам несколько вихрей еще цеплялись в кронах,как в волосах. Тулуза, Барселона, Аликанте, отправив почту, наводили у себя порядок,загоняли самолеты по ангарам. Малага ждала его засветло и могла не готовитьогней. Впрочем, здесь ему не приземляться: снизиться -- и дальше к Танжеру.К ночи он перелетит пролив -- на двадцати метрах, не видя африканскогоберега, по компасу. Здесь западный ветер мощно врезАлся в волну, разнося еев белую пену. Корабли, стоявшие на якоре, носом к ветру, дрожали всемизаклепками, как в открытом море. Восточнее, за гибралтарской скалой, ветране было, зато дождь лил как из ведра. К западу дождь утихал, тучи уходиливыше. На том берегу дымился под струями воды промокший до нитки Танжер. Угоризонта громоздились кучевые облака, но в сторону Лараша виднелось чистоенебо. Касабланка переводила дыхание после ливня. Порт пестрил потрепанными,как после боя, парусниками. А по морю, изрытому бурей, уже расходилисьвеером ровные, длинные борозды. Зелень полей казалась ярче, насыщенней, какморская глубь под лучами заката. Город поблескивал влажными площадями.Электрики аэродрома в ожидании бездельничали у генераторов. Их агадирскиесобратья спокойно обедали по домам: у них было еще четыре часа. ВПорт-Этьене, Сен-Луи, Дакаре было время дневного сна. В восемь вечера Малага сообщила по радио: Почтовый прошел. Почта сброшена. Касабланка начала проверять огни. Лампы, окаймляющие посадочнуюплощадку, вырезали и обвели красным черный прямоугольный кусок ночи. Кое-гделамп не хватало -- словно выпали зубы. Вторым рубильником включилипрожектора. Среди поля возникло пятно пролитого молока. В этом мюзик-холленедоставало только актера. Отражатель передвинули. Сноп лучей зацепил мокрое дерево, бликующее,как хрусталь. Потом сцену вдруг захватил беленый барак, тени побежали покругу и пропали. Наконец световой ореол опустился и занял свое место,расстелив для самолета белый коврик. -- Хорошо, -- сказал начальник аэродрома, -- выключайте. Он поднялся в контору, просмотрел последние сводки, выжидательнопоглядывая на телефон. Скоро вызовет Рабат. Все было готово. Механикипристроились ждать, кто на баках, кто на ящиках. Агадир ничего не понимал: по его расчетам, почтовый уже вылетел изКасабланки. Его ждали с минуты на минуту. За бортовой огонь самолета то идело принимали то Звезду Волхвов, то как раз всходившую на севере Полярную.Чтобы включить прожекторы, нужно было дождаться еще одной -- той, что будетблуждать, не находя себе места среди созвездий. Начальник аэродрома колебался. Отправлять ли самолет дальше? На югеопускался туман -- может быть, до самого ручья Нун, а то и до Джуби, и Джубине отвечал на запросы. Ночь словно из ваты -- как отпустишь в нее почтовыйФранция--Америка? А этот пост в Сахаре не хотел делиться своей тайной. А мы в Джуби, отрезанные от мира, посылали сигналы бедствия, словнотонущий корабль: Сообщите сведения почтовом, сообщите... Мы уже не отвечали Сиснеросу, донимавшему нас тем же вопросом. Так, затысячу километров друг от друга, мы бросали в ночь безответные жалобы. В двадцать пятьдесят все разрешилось. Касабланке и Агадиру удалосьсвязаться по телефону. Да и радисты наши, наконец, поймали волну. Касабланкаговорила, и каждое слово распространялось до самого Дакара: Почтовый вылетит Агадир 22.00. Агадир Джуби: Почтовый прибывает Агадир 00.30. Сможем отправить к вам? Джуби Агадиру: Туман. Ждите рассвета. Джуби Сиснеросу, Порт-Этьену, Дакару: Почтовый ночует Агадире. В Касабланке пилот, щурясь на лампу, подписывал маршрутный лист. Толькочто, в полете, глазу почти не доставалось добычи. Счастьем было зацепитьсявзглядом за белую полоску волн, разбивающихся о границу земли и воды, --хоть какой-то ориентир. А сейчас, в конторе, все шло в пищу взгляду: ящики,листы бумаги, грубая мебель... Вот прочный, надежный мир, щедро предлагающийсвое вещество. И совсем другой, опустошенный ночью, -- там, за двернымпроемом. Бернис раскраснелся: ветер десять часов хлестал его по щекам. С волоскапало. Он выбрался, упрямо жмурясь, из ночного мрака, как водопроводчик изподземного царства сточных вод, -- в тяжелых сапогах, в кожаной куртке, сприлипшими ко лбу прядями. Он отложил ручку: -- Вы что же, хотите отправить меня дальше? Начальник аэродрома хмуро листал бумаги. -- Будете делать, что прикажут. Он уже решил отменить вылет -- а пилот решил на нем настаивать. Каждыйхотел доказать, что судить только ему. -- Да ведь это все равно что засадить меня в гардероб с рукояткой газа,да еще глаза завязать, -- и вперед, доставь мебель в Агадир! Слишком он был полон внутренней жизни для мыслей, хоть мимолетных, онесчастном случае, -- это для праздных душ; но уж больно его восхитил этотобраз летающего шкафа. Мало ли на свете невозможного -- а он все равносправится! Начальник аэродрома приоткрыл дверь, чтобы выбросить в ночь окурок. -- Вон -- все видно. -- Что видно? -- Звезды. Пилот разозлился: -- Тоже мне звезды, трех штук не будет! И не на Марс же мне лететь -- вАгадир. -- Через час будет луна. -- Луна, луна... Эта луна его еще больше задела: когда это он дожидался луны для ночногополета? ЧтО он, курсант-недоучка? -- Ладно. Решено, бог с вами, -- оставайтесь. Пилот успокоился, вытащил припасенные с вечера бутерброды, стал мирножевать. Он вылетит через двадцать минут. Начальник аэродрома улыбался,похлопывая по телефонному аппарату: скоро командовать взлет. Все было готово -- и в жизни наступил какой-то провал. Как будто времяостановилось. Летчик застыл, чуть подавшись вперед, на стуле, черные отсмазки руки зажаты между колен. Глаза устремлены в одну точку -- наполдороге к стене. Начальник аэродрома наискось от него, с приоткрытым ртом,словно в ожидании тайного знака. Машинистка зевнула, подперла головукулаком, сон постепенно вырастал в ней. Только сыпался и сыпался песок вчасах. А потом вдруг раздался какой-то дальний зов -- и будто сновазапустили машину. Начальник аэродрома поднял палец: пора. Пилот усмехнулся,выпрямился, вздохнул полной грудью. -- Ну, счастливо! Так порой в кино обрывается пленка. И все замирает, с каждым мигомнеподвижность все тяжелее, словно обморок, -- а затем жизнь начинаетсяснова. Сперва Бернису показалось, что он не взлетает, а лезет в холодную сыруюпещеру, где грохот мотора отдается, как рокот прибоя. Потом -- что он простопотерял опору. Днем из синего неба, линии залива, округлых спин холмовстроится прочный мир, на который можно положиться, -- а сейчас его выбросилоиз этого мира в мир первых дней творения, где стихии еще буйствуют всевперемешку. Внизу равнина уносила последние города -- Мазаган, Сафи,Могадор, переливавшиеся, как витражи. Потом мелькнули последние фермы --последние бортовые огни земли. Внезапно он ослеп. -- Вот как! Ну и влип же я. Пристально следя за авиагоризонтом и высотомером, он стал снижаться,чтобы выйти под облака. Слабый красный свет бортовой лампочки сбивал столку, он ее выключил. -- Что такое, я же выбрался -- а все равно ничего не видно! Первые вершины Атласских гор он уже должен был миновать, их уносилотечением, словно айсберги, незримые и безмолвные, он чувствовал их заспиной. -- Да, плохо дело. Он обернулся. Механик, его единственный пассажир, с карманным фонарикомна коленях читал книгу -- из кабины только и видна склоненная голова, а надней опрокинутая тень. Странная голова, как изнутри светится, точно фонарь.Бернис крикнул: "Эй!" -- но голос его потерялся. Бернис стукнул кулаком пообшивке -- механик все читал, как ни в чем не бывало, плавая в своемстранном свете. Вдруг его лицо на мгновение исчезло: он перевернул страницу."Эй!" -- крикнул Бернис еще раз: на расстоянии протянутых друг к другу рукчеловек был недосягаем. Понимая, что все равно не дозваться, Бернисотвернулся. "Скоро должен быть мыс Гир, но чтоб меня повесили, если... Нет, делодрянь. А может, -- подумал Бернис, -- я просто ушел в море?" Он выверил курс по компасу. Вот странное ощущение: так и заносит вокеан, в сторону, точно пугливую кобылу, -- будто эти горы слева на негонаседают. -- Дождь, что ли, пошел? Он высунул руку, она вся покрылась каплями. "К берегу выйду минут через двадцать, там уже равнина, меньше риска..." И вдруг -- прояснилось, вот это да! Тучи дочиста выметены с неба,промытые звезды блестят, как новенькие. И -- луна! Луна, лучшая из ламп!Трижды вспыхнули, точно световая реклама, посадочные огни Агадира. -- Нужны мне ваши огни, когда у меня есть луна!II
В Кап-Джуби день поднимал занавес, и сцена показалась мне пустой. Нималейшей тени, никакого второго плана. Дюна, конечно, на своем месте,пустыня, испанский форт. Нет лишь того легкого движения, которое и в тихуюпогоду придает богатство лугам или морской глади. Даже медлительные караваныкочевников видят весь день, как пересыпается песок, и каждый вечер разбиваютшатры среди нового девственного убранства пустыни. И я бы ощутил еебескрайность, если б хоть что-то сдвинулось вокруг, -- но в этих застывшихдекорациях душа в таком же плену, как на олеографии. Этот колодец перекликался с другим, за триста километров отсюда. Вродебы тот же колодец, тот же песок, так же легли земные складки. Но этовидимость: там -- уже другая, новая ткань бытия. Так обновляется, что нимиг, вечно одна и та же пена прибоя. И у второго колодца я почувствовал бысвое одиночество, а у следующего -- что и в самом деле есть над непокореннойстраной покров тайны. День тянулся нежилой, не обставленный событиями. Просто движение солнца-- чистая астрономия. Просто на несколько часов земля подставляет бокасолнцу. Здесь человеческая природа больше не питала слова уверенностью, иони в конце концов теряли смысл. Ничего в них больше не было, кроме песка. Идаже самые весомые -- "любовь", "нежность" -- не отягощали сердце бременемполноты. Если ты вылетел из Агадира в пять, ты уже должен приземлиться. -- Если он вылетел из Агадира в пять, он уже должен приземлиться. -- Ну да, старина, да... все потому, что ветер юго-восточный. Небо желтое от песка. Этот ветер за несколько часов перевернет вверхдном всю пустыню -- а ведь северный месяцами ее обустраивал. Сегодня тутполный разор: дюны косо вздувает, песок взметается длинными прядями, икаждая раскручивается, словно катушка, чтобы чуть подальше снова свернуться. Вслушиваемся. Нет. Это шумит море. Ведь почтовый в пути -- ничто, пушинка. Между Агадиром и Кап-Джуби, наднеразведанной непокоренной страной -- где он, наш товарищ? Когда же,наконец, появится у нас в небе ясный, недвусмысленный знак? "Если он вылетел из Агадира в пять..." Начинаешь предчувствовать беду. Ведь авария почтового -- это всего лишьдлящееся ожидание, и разговор то вспыхнет, то замрет. Время всерастягивается и растягивается, его уже никак не заполнить незначительнымидвижениями, обрывочными словами... И внезапно кто-нибудь ударяет кулаком по столу: -- Черт возьми, уже десять! -- И все вскакивают: товарищ попал кмаврам. Радист говорит с Лас-Пальмас. Дизель громко пыхтит. Генератор гудит,как турбина. Радист не сводит глаз с амперметра, отмечающего каждый ударключа. Я стою и жду. Радист наискось протягивает мне левую руку, продолжаяработать правой. Потом кричит мне: -- Что? Я вообще-то ничего не говорил. Через полминуты он снова кричит, неразобрать, я отвечаю: -- А, да? Вокруг все блистает: сквозь приоткрытые ставни полосой ложатсясолнечные лучи, шатуны дизеля, отсверкивая влажными молниями, взбивают ихкак масло. Наконец радист всем телом поворачивается ко мне, снимает шлем. Моторчихает и останавливается. Я слышу последние слова -- среди внезапной тишинырадист выкрикивает их, словно до меня метров сто: --... плевать хотели! -- Кто? -- Да эти. -- Ясно. А связаться с Агадиром? -- Не время, вряд ли там кто на связи. -- Попробуйте, что делать. Я царапаю в блокноте: Почтовый не прибыл. Точка. Состоялся ли вылет. Точка. Подтвердитевремя. -- Отправьте им. -- Вызываю. Грохот с новой силой. -- Ну и? --... дать. Это я отвлекся, задумался. Он, верно, сказал, что надо подождать. А ктоведет почтовый? Уж не ты ли, Жак Бернис, затерялся нынче во времени ипространстве? Радист выключает силовую группу, переключается на прием, снова надеваетшлем. Постукивает карандашом по столу, зевая, смотрит на часы. -- Похоже, авария? -- Хотел бы я знать! -- Ну да. Ага!.. Нет, пусто. Не услышал нас Агадир. -- Еще раз? -- Еще раз. И он снова запускает мотор. Агадир по-прежнему молчит. А мы ждем, пока он прорежется. Стоит емувыйти с кем-нибудь на связь -- и мы тут же вклинимся. Сажусь. От нечего делать беру наушники -- и попадаю в вольеру, полнуюптичьего гвалта. То длинные, то короткие трели так и частят -- я плохо разбираю этотязык, но сколько же оказалось голосов в этом небе, которое я считалбезмолвной пустыней! Говорят три станции. Смолкнет одна -- тут же подхватывает другая. -- А вот и Бордо, радиомаяк. Высокая скороговорка вдалеке. Другой голос, ниже, неспешней. -- А это? -- Дакар. Вот явно расстроенный голос. Смолкает, вступает снова, опять смолкает-- снова... -- Барселона вызывает Лондон, а Лондон не отзывается. И уж совсем вдали под сурдинку что-то рассказывает Сент-Ассиз. Вот так свидание у них тут в Сахаре! Собралась вся Европа, и столицылюбезничают птичьими голосами. Вдруг по всему эфиру раскатывается близкий шум, мгновенно заглушающийостальные голоса. -- Агадир? -- Агадир. Радист дает позывные, неотрывно глядя на часы -- почему? -- Слышит нас? -- Нет. Но он сейчас будет говорить с Касабланкой, и мы все узнаем. И мы тишком подслушиваем секреты ангелов. Карандаш радиста тычется вбумагу, замирает, прикалывает к ней букву, другую, потом, торопясь, целыйдесяток. Из букв распускаются слова, как цветы. Для Касабланки... Ах, собака! Тенерифе забивает Агадир! Его мощный голос без остатказаполняет наушники. И вдруг обрывается.... землился шесть тридцать. Вылетел... Тенерифе снова влезает без спросу. Но я уже знаю все, что нужно. В шесть тридцать почтовый вернулся вАгадир. Туман? Что-то с мотором? Так или иначе, он вылетит не раньше семи. Ане опаздывает. -- Спасибо!III
Жак Бернис, скоро ты будешь здесь -- но прежде я хочу снять покровтайны с тебя самого. С тебя, чье место на земле вот уже второй день должныискать радисты. Ты проведешь с нами положенные двадцать минут, я откроюбанку консервов и откупорю бутылку вина, и ты не скажешь ни слова о любвиили о смерти, ни об одном из главных вопросов, -- только о направленииветра, о том, как там небо и твой мотор. Ты усмехнешься шутке механика,вздохнешь -- ну и жара, и будешь похож на любого из нас. Я расскажу, что за путешествие ты совершаешь. Как заглядываешь подкромку видимостей. И почему, хоть мы все и шагаем бок о бок, шаги у тебясовсем другие. Мы с тобой родом из одного детства, и вот что внезапно возникает в моейпамяти: древняя, полуразрушенная, увитая плющом стена. Мы были бесстрашнымимальчишками: -- Ну, чего трусишь? Открывай дверцу... Древняя, полуразрушенная, увитая плющом стена. Иссушенная, пронизанная,пропитанная солнцем. Пропитанная веществом очевидности. Ящерицы шуршали влистьях плюща, мы называли их змеями: уже тогда нас манил этот образбегства, именуемого смертью. Каждый камень с этой стороны стены был теплый,как яйцо из-под наседки, и такой же круглый. И в каждой былинке, в каждойкрупице земли ни малейшей тайны не оставило солнце. По эту сторону стеныполновластно, во всем своем изобилии царило деревенское лето. Мыпосматривали на колокольню. Прислушивались к шуму молотилки. Все вокругзаливала синева небес. Крестьяне жали хлеб, священник опрыскивал купоросомвиноградник, взрослые в гостиной играли в бридж. Их всех, старших, чей трудбыл отдан этому уголку земли, кто на весь век, от рожденья до смерти, бралпод опеку это солнце, этот хлеб, этот дом, -- их всех мы звали "стражей".Ведь было так сладко воображать себя на самом опасном островке между двухгибельных океанов -- между прошлым и будущим. -- Поворачивай ключ! Детям запрещалось открывать эту маленькую, позеленевшую, словно древняябаржа, дверцу, запрещалось прикасаться к огромному замку, вынырнувшему изпучины времен ржавым, как старый якорь. Взрослые, конечно, боялись за нас: вечный страх, что ребенок утонет,хоть бы и в луже. А за дверцей спала, под покровом неба, недвижная вода --так она спит, говорили мы, уже тысячу лет; и всякий раз, когда заходила речьо стоячей, мертвой воде, мы вспоминали наш пруд. Мелкие круглые листочкиодели его зеленой ряской -- мы бросали камешки, пробивая в ней крохотныедырочки. А какой прохладой овевали эти мощные, тяжелые ветви, несшие на себе всебремя солнца! Никогда ни один луч не золотил нежную зелень запруды, некасался драпирующей воду драгоценной парчи. А швырнешь камешек -- и он летити летит, как звезда: ведь мы-то знали, что там нет дна. -- Посидим... Ни звука вокруг. В этой прохладе и сырости, среди этих запахов мынаслаждались новым ощущением тела. И, конечно, мы были заброшены невестькуда, на край света, -- ведь мы уже знали: странствовать -- значит, преждевсего, обретать новую плоть. -- Здесь все видно с изнанки. С изнанки видно это самоуверенное лето, эти поля, эти лица -- все, чтодержало нас в плену. И мы ненавидели этот навязанный нам обычный мир. Кужину мы возвращались домой, сгибаясь под тяжестью тайны, словно ловцыжемчуга, коснувшиеся сокровища на самом дне. И когда солнце опрокидывалось взакат, розовым отливая на скатерти, -- нас больно ранили слова: -- День-то все прибывает. Мы чувствовали, как нас затягивает эта вечная круговерть, этабесконечная череда времен года, каникул, свадеб и смертей. Пустая суета,видимость жизни. Главное -- бежать отсюда. В десять лет мы находили прибежище начердаке, под самыми стропилами. Мы оказывались за кулисами этой жизни:мертвые птицы, разворошенные сундуки, одежда, которую никто не носит... И,конечно, сокровище -- где-то здесь оно спрятано, как в любом старинном доме,ведь сказки так ясно описывают: сапфиры, опалы, алмазы... Сокровище чутьмерцало -- и каждая стена, каждая балка обретали смысл. Каждая из этихогромных балок -- бог весть, от чего они защищают дом. Да, конечно. Отвремени. Ведь время и было здесь главным врагом. От него защищалисьтрадициями. Культом прошлого. Мощными балками. И только мы знали: этот домспущен на воду, словно корабль. Только мы, облазив все его трюмы, знали, чтоон уже дал течь. Нам была известна каждая лазейка, сквозь которую птицызабирались умирать на чердак. Каждая щель в корпусе этого судна. Внизу впросторных залах болтали гости, танцевали красивые женщины. Как обманчивабезопасность! И ликеры подавались: черные лакеи, белые перчатки... Эх, вы,пассажиры! А мы тут, наверху, видели, как в рассевшиеся швы кровлипросачивается синяя ночь. Вот крохотное отверстие, пропустившееодну-единственную звезду. Выцеженную для нас из всего огромного неба. Ноона-то и несла с собой болезнь. Мы сторонились: от таких умирают. Нас пробивала дрожь. Вокруг кипела непостижимая работа. Балки чуть нелопались от сокровища. При каждом треске мы бросались простукивать дерево.Ведь это все была скорлупа, готовая отдать свое ядро. Скорлупа, извечнаяоболочка вещей, под которой наверняка что-то совсем другое. Может быть, этазвезда -- маленький твердый алмаз. Когда-нибудь мы отправимся искать его --на север, или на юг, или в глубь себя. Бежать. Звезда выглядывала из-за края черепицы, и это был ясный знак: пораспать. Мы спускались к себе, унося с собой в полусон -- наше дальнеестранствие -- все, что знали о мире, где таинственный камешек бесконечнопогружается в глубину вод, а щупальца-лучи в просторах вселеннойтысячелетиями пронзают тьму, чтобы добраться до нас, где дом, как корабль,трещит под гибельным ветром, и напор непостижимого сокровища взрывает вещи,одну за другой. -- Ну, садись. Я уж думал, у тебя авария. Вот, выпей. Я думал, авария,собрался лететь на поиски. Самолет вон уже на взлетной. А у нас тут племяаит-тусса напало на изаргинов. Так я боялся, что ты угодишь в самуюзаваруху. Пей, пей. Или хочешь съесть чего-нибудь? -- Да нет, отпусти меня. -- У тебя же еще пять минут. Погляди-ка на меня. Что там с Женевьевой?Почему ты усмехаешься? -- Да пустяки. Только что, в кабине, вспомнил одну старинную песенку. Исловно вдруг помолодел... -- А Женевьева? -- Не знаю ничего. Пусти меня. -- Жак! Отвечай!.. Ты ее видел? -- Да... -- Он колебался. -- По пути в Тулузу я сделал крюк, чтобыповидать ее еще раз... И Жак Бернис рассказал мне, что с ним приключилось.IV
То был не захолустный полустанок -- то была потайная дверца. Повидимости, она выходила в поля. Контролер на перроне окидывал безмятежнымвзглядом белую дорогу, ручеек, кусты шиповника -- никакой тайны! Начальникстанции ухаживал за розами, носильщик с напускным рвением толкал пустуютележку. Но за этим маскарадом скрывались три стража запретного мира. Контролер постучал пальцем по картонке билета: -- Вам же из Парижа в Тулузу, почему вы сходите здесь? -- Поеду дальше следующим поездом. Контролер разглядывал Берниса. Он колебался, пропускать ли его -- не кдорожке, ручью и шиповнику, а в королевство, куда со времен Мерлинапроникают, срывая покров видимости. Но, похоже, он углядел-таки в Бернисетри доблести, со времен Орфея нужные для этого путешествия: мужество,молодость, любовь... -- Проходите, -- сказал он. Скорые неслись мимо, как угорелые, а этот вокзал служил лишь для отводаглаз, словно маленькое кафе какого-нибудь тайного общества, с подставнымиофициантами, подставными музыкантами, подставным барменом... Уже в омнибусе Бернис почувствовал, как его жизнь замедляет ход, меняетсмысл. А в этой повозке, рядом с крестьянином-возницей, он удалялся от насвсе сильней и сильней. Он погружался в тайну. Лицо возницы к тридцати годамуже покрыли все положенные морщины: больше ему не стариться. Он обводилрукой поле: -- Ишь, как пошло в рост! -- и всходы пшеницы с незримой нам скоростьюрвались к солнцу. Он указывал на стену: -- Дед моего деда строил! -- и мы казались Бернису еще более далекими,суетными и ничтожными. Стена перед ним была вечная, и дерево -- вечное, -- ион догадался, что у цели. -- Вот и поместье. Прикажете подождать? Дремлет сказочное королевство, опустившееся под воду, -- здесь Бернисза один час проживет сто лет. И в тот же вечер та же повозка, тот же омнибус, тот же скорый позволятему все-таки вывернуться, бежать обратно в мир, как повелось со времен Орфеяили Спящей красавицы. Он прижмет, на пути в Тулузу, бледное лицо к стеклувагона, он будет похож на других пассажиров. Но в самой глубине сердца онбудет нести воспоминание, которое не выразить словами, как цвет небосвода,как цвет луны. Странно: он вошел -- а навстречу ни привета, ни возгласа удивления.Только глухой звук собственных шагов. Он, как встарь, перескочил черезограду. Аллеи заросли травой -- вот и все перемены. Меж деревьев проглянулбелый дом -- словно во сне, из неодолимой дали. Вот он и у цели -- еслитолько это не мираж. Он поднимается по уходящим в землю каменным ступеням.Эта уверенность линий рождена непринужденностью и необходимостью. "Здесь все настоящее..." В темном вестибюле брошена на стул белаяшляпка -- не ее ли? Милый сердцу беспорядок: никакой запущенности, всеисполнено смысла и говорит о присутствии, хранит отпечаток движения. Чутьотодвинутое кресло: кто-то встал из него, опершись рукой о стол, -- так ивидишь этот жест. Раскрытая книга: кто ее читал и оставил? Почему? У кого-тов голове, быть может, еще звучат ее последние слова. Бернис улыбнулся: сколько в этом доме маленьких забот, маленькиххлопот. Целый день кипела здесь жизнь: надо выполнять все те же домашниеповинности, поддерживать тот же милый беспорядок. А здешние драмы почтиничего не значили: у путешественника, чужестранца они могли вызвать толькоулыбку... "И все же, -- думал Бернис, -- здесь, как и везде, из года в год насмену дню спускается вечер, завершая круг. А назавтра... назавтра жизньначинается снова. И снова идет до самого вечера. А вечер приносит разрешениеот дел: закрываются ставни, возвращаются на полку книги, экраны прикрываюткамин -- все на своих местах. Этот ежевечерне обретаемый покой мог бы статьвечным, в нем уже ощутим привкус вечности. Мои же ночи -- даже непередышка..." Бернис бесшумно сел. Он не осмеливался себя обнаружить: все вокругказалось таким мирным, таким нерушимым. Вот сквозь аккуратно опущенную шторупросочился солнечный луч. "Истерлась, -- думает Бернис, -- здесь всестарится так незаметно..." "Что-то мне предстоит узнать..." Шаги в соседней комнате наполняют домтихой радостью. Тихие, спокойные шаги. Будто бы монашенка убирает цветамиалтарь. "Как малы вершащиеся здесь дела! Моя жизнь спрессована, словнодрама. А здесь столько свободного пространства, столько воздуха вокругвсякого движения, всякой мысли..." Он выглянул в окно: за окном тянулись подсолнцем поля. Бежала вдаль белая дорога -- чтобы идти на молитву, чтобыехать на охоту, чтобы отнести на станцию письмо. Бернис прислушался котдаленному шуму молотилки -- так слабый голос актера заставляет замеретьзал. Снова звук шагов. "Верно, расставляют безделушки -- вечно ими забитыэти полки под стеклом. Ведь от каждой эпохи остаются свои окаменелости..." До него долетел обрывок разговора. -- Думаешь, она доживет до конца недели? Доктор... Шаги затихли в глубине. Ошеломленный, он молчал. Кто здесь умирает?Сердце его сжалось. Он звал на помощь всех свидетелей жизни: белую шляпку,раскрытую книгу... Голоса послышались вновь. Полные любви, но спокойные. Под этой кровлейпоселилась смерть -- и ее принимали как свою, не отводя глаз. Никакихдекламаций. "Как все просто, -- думал Бернис. -- Жить, расставлятьбезделушки, умирать..." -- Ты нарвала цветов для гостиной? -- Да. Говорили тихо, приглушенно, но ровно. Говорили о любых мелочах, итолько все их краски тускнели, меркли перед лицом смерти. Легонько брызнулсмех и сам собой замер. Не слишком веселый смех -- но его не нужноудерживать ради театрального горя. -- Не ходи к ней, -- сказал голос, -- она спит. Так значит, Бернис притаился в самом сердце страдания. Ему сталострашно, что его заметят. При постороннем приходится выражать свою скорбь, иона перестает быть смиренной и безыскусной. К нему взывают: "Вы ведь зналиее, любили..." Он облекает умирающую прежним очарованием, и это нестерпимо. И все-таки он вправе быть рядом!.. -- "... я правда ее любил". Ему нужно было ее увидеть. Он тихонько поднялся по лестнице, отворилдверь. Комнату наполняло лето. Светлые стены, белая постель. В распахнутоеокно рвался день. Дальний колокол бил медленно, ровно -- в ритме сердца,здорового, не подстегиваемого лихорадкой. Она спала. Счастливый сон вобъятьях лета! "Она умирает..." Он сделал шаг по натертому, сияющему паркету. Он немог понять собственного спокойствия. Но она вздохнула во сне -- и он неосмелился двинуться дальше. Он угадывал вокруг себя какое-то необъятное присутствие: душа больныхзаполняет комнату, и комната вся словно рана. Страшно задеть стул, сделатьшаг. Ни звука. Только муха жужжит. И вдруг раздался какой-то дальний зов.Мягко скользнул по комнате ветер. "Вот и вечер," -- Бернис очнулся. Скорозакроют ставни, зажгут лампу. И тогда ей придется преодолевать подступившуюночь. Ночник будет зачаровывать воспаленный взгляд, как мираж, и предметы,отбрасывая недвижные тени, на двенадцать часов встанут перед глазами,невыносимой тяжестью впечатываясь в мозг. -- Кто здесь? -- спросила она. Бернис подошел. Нежность, жалость подступили ему к горлу. Оннаклонился. Помочь ей. Обхватить руками. Стать ее силой. -- Жак... -- Она не отрывала взгляда. -- Жак... Она пыталась вызвать его из глубин своей памяти. Она не искала егоплеча, она ворошила собственные воспоминания. Она цеплялась за его рукав,как утопающий, -- но ухватиться пыталась не за него самого, не за егоподдержку, а за некий образ... Она всматривалась... И вот мало-помалу она видит, что он чужой. Она не узнает этого взгляда,вон той морщинки. Она сжимает его пальцы, словно зовет, -- но нет, он ей неопора. Он не тот, кто живет в ее душе. И она устала от его присутствия, онаотталкивает его и отворачивается. Расстояние между ними непреодолимо. Он бесшумно вышел, снова прошел через вестибюль. Он возвращался избесконечного странствия, смутного странствия, о котором с трудомвспоминаешь. Больно ли ему? Горько ли ему? Он остановился у окна. Вечер, какморе, потихоньку вливался в трюм давшего течь корабля, и безделушкипогружались в темноту. Прижавшись лбом к стеклу, он глядел, как удлиняютсятени лип, как они смыкаются, набрасывая на лужайку перед домом покров ночи.Дальняя деревня рассыпала горстку огней: кажется, он мог бы собрать ихрукой. И не было больше никаких расстояний: вон тот холм тоже можнопотрогать. Голоса в доме смолкли: дневной круг завершен. Бернис нешевелился. Ему вспоминались похожие вечера. Он всплывал с трудом из морскойпучины, точно водолаз в тяжелом скафандре; рядом с ним разглаживалось,замыкалось лицо женщины, и вдруг становилось страшно будущего, страшносмерти. Он вышел -- и обернулся: так остро ему захотелось, чтобы его заметили,позвали. Чтобы сердце его растопили радость и печаль. Нет, ничего. Ничто егоне удерживало. Деревья легко выпустили его. Он перескочил через ограду:дорога все та же. Кончено, он больше не вернется никогда.V
И перед вылетом Бернис подытожил все, что с ним приключилось: -- Понимаешь, я пытался увлечь Женевьеву в свой мир. Но я показывал ейэтот мир -- и все в нем тускнело и блекло. А та первая ночь легла между намии миром такой невообразимой толщей, что не преодолеть. Я должен был вернутьей ее дом, ее жизнь, ее душу. Каждый тополь у дороги, один за другим. Мыподъезжали к Парижу -- и эта безмерная толща убывала и убывала. Словно в туночь я затянул ее на морское дно. А теперь, спустя столько времени, япытался снова с ней соединиться -- и мог приблизиться, притронуться:пространство не разделяло нас. Что-то большее. Не знаю, как передать: этобыли тысячелетия. Люди так далеки друг от друга! Она цеплялась за свои белыепростыни, за свое лето, за все, что в ее жизни было очевидного. И ее нельзябыло унести с собой. А теперь пусти меня. Куда ты теперь за своим сокровищем -- ловец жемчуга, прикоснувшийся кнему на самом дне, но не умеющий вытащить на свет божий? В этой пустыне, покоторой я бреду, свинцовой тяжестью прикованный к земле, -- мне бы ничего неоткрыть. Но ты чародей, и для тебя она лишь песчаный покров, лишьвидимость... -- Пора, Жак...VI
И вот, заточенный в кабине, он грезит. Земля с такой высоты кажетсянеподвижной. Желтый песок Сахары бесконечной обочиной сцепился с синевойокеана. Береговую полосу сносит вправо, но Бернис, опытный мастер, кососкользя, выравнивает курс, ориентируясь по мотору. На каждый вираж,заложенный Африкой, он отвечает легким наклоном крыла. Еще две тысячикилометров -- и Дакар. Ослепительная белизна под ним -- это и есть непокоренная страна. Даголая скала порой. Кое-где намело ровные гряды дюн. Самолет схваченнедвижным воздухом, как крупинка металла -- рудой. Никакой болтанки, никакихперемен под крылом: подхваченный ветром, он длит свой полет. Порт-Этьен --ближайшая посадка -- отмечен не в пространстве, а во времени, и Бернисглядит на часы. Еще шесть часов неподвижности и безмолвия, и он выйдет изсамолета, будто из кокона. В новый мир. Бернис смотрит на часы, которые творят это чудо. Потом на застывшийсчетчик оборотов. Если стрелка сорвется со своей цифры, если авария предастчеловека пескам, время и пространство обретут совсем другой смысл, которыйсейчас и не вообразить. Сейчас его путь лежит в четвертом измерении. Но он знал, как перехватывает дыхание этот новый смысл. Мы все знали. Исколько бы образов ни мелькало перед нами -- мы были пленникамиединственного: в нем проступало своим истинным весом бремя этого солнца,этих песков, этого безмолвия. Мир рухнул на нас. А мы оказались так слабы ибезоружны. Нашим жестам под силу разве что обратить в бегство пару газелей.Наши голоса не слышно и за триста метров, им не долететь до людей. Каждый изнас падал однажды на эту неведомую планету. Там время длилось и длилось, слишком долгое для привычного ритма нашейжизни. В Касабланке мы измеряли его часами свиданий: каждое несло переменысердцу. В самолете каждые полчаса менялась погода вокруг -- перемены длятела. Здесь счет шел на недели. Нас вызволяли товарищи. Если у нас не хватало сил, они затаскивали насв кабину: стальные руки друзей тянули нас обратно, из этого мира -- в наш. Удерживая хрупкое равновесие над бездной неведомого, Бернис думает: какмало он знает самого себя. Какой отклик вызовет в нем жажда, затерянность,жестокость мавров? А если Порт-Этьен вдруг окажется отброшен на месяц, а тои больше? -- Ни к чему храбриться, -- думает он. Ведь это все условность. Отважившись на мертвую петлю, молодой пилотопрокидывает себе на голову не подвернувшиеся предметы -- прочные,подлинные, и малейший мог бы его раздавить: деревья и стены, низвергающиесяна него, зыбки и невесомы, точно во сне. Храбриться, Бернис? И все-таки, как ни противится его сердце, дрожь мотора поселяет в немэто неведомое, в любую минуту готовое пробудиться. Час спустя и залив, и выступ суши разоружены и повержены самолетнымвинтом, присоединены к остающейся за спиной ничейной земле. А впереди каждыйклочок земли по-прежнему чреват тайной угрозой. Еще тысячу километров тянуть на себя это бескрайнее полотно. Порт-Этьен Кап-Джуби: Почтовый прибыл благополучно 16.30. Порт-Этьен Сен-Луи: Почтовый отправлен 16.45. Сен-Луи Дакару: Почтовый вылетел Порт-Этьена 16.45, продолжит полетночью. Восточный ветер. Он дует из глубин Сахары, крутит желтые вихри песка.На рассвете от горизонта оторвалось мягкое блеклое солнце, искаженное жаркиммаревом. Как бледный мыльный пузырь. Ближе к зениту оно постепенносжимается, обретает форму и раскаленным копьем, огненным жалом вонзается взатылок. Восточный ветер. Вылетаешь из Порт-Этьена -- в воздухе спокойно, почтисвежо, но стоит подняться на сто метров -- и вокруг жгучая лава. Температура масла: 120. Температура воды: 110. Ясно: надо набрать две тысячи, три тысячи метров высоты. Уйти вышепесчаной бури. Ясно. Но при этом за пять минут перегреется мотор. И потом,легко сказать -- выше. Воздух не держит, самолет проваливается и вязнет. Восточный ветер. Он ослепляет. Солнце застилают желтые вихри, но,проступая порой, еще сильней обжигает его бледный лик. Землю видно толькопод собой, и то едва. Я пикирую? Наоборот, задираю нос? Валюсь в крен? Подиразбери! Но на ста метрах -- потолок, выше хода нет. Тем хуже. Попробуемпонизу. Внизу по земле поток северного ветра. Отлично. Опускаешь руку изкабины. Словно в быстрой лодке проводишь пальцами по холодной воде. Температура масла: 110. Температура воды: 95. Прохладный поток? Все относительно. Летишь, будто пританцовывая, икаждая складка земли норовит задать тебе оплеуху. И осточертело же ничего невидеть! А у мыса Тимирис восточный ветер притирается к самой земле. Уже нигдене укрыться. Запахло горелой резиной: магнето? уплотнители? Стрелкатахометра дернулась и упала на десять оборотов. "Черт, тебя еще нехватало!.." Температура воды: 115. Выиграть бы хоть десять метров высоты! Мельком -- на дюну, сейчас онаподбросит тебя как трамплин. Мельком -- на приборы. Оп! А за дюной-тоболтанка. Всем телом налегаешь на штурвал -- долго так не протянуть. Несешьсамолет в руках, едва удерживая в равновесии, -- словно слишком полную чашу. В десяти метрах под колесами Мавритания гонит навстречу свои пляжи,солончаки, дюны -- как поток сброшенного балласта. 1520 оборотов. Первый перебой мотора встряхивает пилота, точно удар кулака. Двадцатькилометров до французского поста -- единственного. Дотянуть! Температура воды: 120. Дюны, скалы, солончаки -- все ушло под тобой в прокатный стан. Давай,давай! Очертания растягиваются, рвутся, снова срастаются за спиной. Подсамыми колесами мир ломается на куски, будто ледоходом: эти черные скалысбиваются в кучу, вроде бы медленно подступают и вдруг встают на дыбы. Тыпикируешь -- они врассыпную... 1430 оборотов. "Ох, и сломаю я себе шею..." К обшивке не притронуться: жжет. Отрадиатора клубы пара. Самолет, точно перегруженную шлюпку, тянет ко дну. 1400 оборотов. В двадцати сантиметрах от колес взметаются последние песчаные вихри.Как подброшенные лопатой. Полные лопаты золота. Перепрыгиваешь еще одну дюну-- и вот он форт. Бернис садится. Успел. Пейзаж тормозит и замирает. Из пыльного марева снова соткался мир. Маленькая французская крепость в Сахаре. Старый сержант смеется отрадости и встречает Берниса как брата. Двадцать сенегальцев берут на караул:белый в этих местах -- по меньшей мере сержант, а то и лейтенант, раз такоймолодой. -- ЗдорОво, сержант! -- О, добро пожаловать, я так рад! Сам я из Туниса... Свое детство, свои воспоминания, свою душу -- все сразу выкладывает онБернису. Маленький стол, к стене приколоты фотографии. -- Да-да, это все родня. Я еще не со всеми знаком, вот махну в Тунис набудущий год... Эта? Это подружка моего приятеля. Я всегда ее видел у него настоле. Он вечно говорил, говорил о ней. А теперь он умер, и я взял ее себе,и тоже вот... Своей-то подружки у меня нет. -- Пить охота, сержант. -- О, конечно! Пейте, пейте, мне так приятно вас угостить вином! А вотдля капитана у меня не нашлось. Он пролетал пять месяцев назад. Я, конечно,потом долго не находил себе места, даже просил, чтобы меня сменили: до тогобыло стыдно. Что я тут делаю? Целыми ночами пишу письма: не спится, а свечиу меня есть. Ну, а почта приходит раз в полгода, мои ответы уже не годятся-- вот и начинаешь все сызнова. Бернис с сержантом поднимаются покурить на плоскую кровлю форта.Пустыня в лунном свете, и ничего, ничего вокруг! Что он тут охраняет на этомпосту? Разве что звезды. Разве что луну... -- У вас под началом звезды, сержант? -- Курите, пожалуйста, табачок у меня есть. Вот для капитана-то ненашлось... Бернис узнал все об этом капитане, и о лейтенанте. Он мог бы назвать ихнеповторимые черты, достоинства и недостатки: тот был игрок, этот -- слишкоммягок... Он понимал: о последнем появлении юного лейтенанта затерянный средипесков старый сержант вспоминал, как о любовном свидании: -- Он учил меня различать звезды... -- Конечно, ведь он сдавал их вам под начало. А теперь Бернис в свой черед показывал сержанту звезды. И сержант,постигая звездные дали, думал и о таком же далеком Тунисе. И божился, что исам узнал бы в лицо Полярную звезду, держись она чуть левее, -- а думал оТунисе, таком близком. -- И мы мчимся к ним с головокружительной скоростью... И сержант спешил схватиться за стенку. -- Да вы знаете все на свете! -- Нет, сержант. Вот знал я еще одного сержанта -- так он говаривалмне: "Стыда у вас нет, вроде юноша воспитанный, образованный, не босяккакой, -- и не знает, как правильно делать "бочку"!" -- О, вам нечего стыдиться, это же так трудно... Он его утешал! -- Сержант, сержант! Вот тебе и фонарь для дозора... И Бернис показывал на луну. -- Слушай, сержант, а знаешь такую песенку: Пастушка, не зевай-ка, Ведь дождик все сильней... Бернис промурлыкал мотив. -- Еще бы, это же тунисская песенка. -- Скажи, сержант, как там дальше. Все хочу вспомнить... -- Постойте-ка: Мокрым-мокра лужайка, И овцы вместе с ней... -- Вспомнил, вспомнил, сержант! Средь пашен оробелых Гремит все ближе гром -- Своих милашек белых Гони скорее в дом!.. -- Ах, ведь и в самом деле! -- сказал сержант. Одно и то же было им ясно. -- Вот и день на дворе, давай за работу. -- За работу. -- Дай-ка мне свечной ключ. -- Вот он. -- А тут прихвати плоскогубцами. -- Вы только прикажите -- я все сделаю! -- Видишь -- тут дЕла-то пустяк, сержант, можно лететь! И сержант глядит на молодого бога, явившегося ниоткуда и улетающегоневесть куда. Явившегося напомнить ему песенку, Тунис, его самого. Там, за песками,что там за рай, откуда нежданно спускаются эти добрые вестники? -- Счастливо, сержант! -- Счастливо... Сержант, не помня себя, беззвучно шевелит губами. Какими словамискажешь, что теперь в твоем сердце -- на полгода запас любви?VII
Сен-Луи Порт-Этьену: Почтовый не прибыл. Точка. Срочно сообщитеновости. Порт-Этьен Сен-Луи: Никаких известий после вылета вчера 16.45. Точка.Немедленно начинаем поиск. Сен-Луи Порт-Этьену: Самолет 632 отправлен 7.25. Точка. Задержите вашвылет до его прибытия Порт-Этьен. Порт-Этьен Сен-Луи: Самолет 632 прибыл 13.40. Точка. Пилот ничего необнаружил. Видимость нормальная. Точка. Полагает нашел бы на обычноммаршруте. Точка. Нужен третий пилот эшелонированного поиска пустыне. Сен-Луи Порт-Этьену: Согласны. Даем команду. Сен-Луи Джуби: Никаких известий почтовом Франция -- Америка. Срочновылетайте Порт-Этьен. Джуби. Ко мне подходит механик: -- Бак с водой в переднем левом отсеке, провизия в правом. Сзадизапасное колесо и аптечка. Десять минут -- и можно лететь. Есть? -- Есть. Блокнот. Распоряжения. "К моему возвращению подготовить ежедневные отчеты. В понедельникрасплатиться с маврами. Погрузить на парусник пустые бидоны". Облокотясь, пристраиваюсь у окна. Парусник, раз в месяц привозящийпресную воду, покачивается на волнах. Он прекрасен. По всей моей пустынеразлито теперь немного трепета жизни, немного свежести и белизны простынь. Я-- Ной, и ко мне в ковчег залетела голубка. Самолет готов. Джуби Порт-Этьену: Самолет 236 вылетел 14.20 Порт-Этьен. Путь караванов отмечают высохшие скелеты, наш -- обломки машин: "Ещечас до бохадорского самолета..." Голый костяк, разграбленный маврами.Ориентир. Тысяча километров песка, потом Порт-Этьен: четыре барака в пустыне. -- Ждали тебя. Летим сейчас же, пока светло. Один вдоль берега, другойв двадцати километрах, третий в пятидесяти. Ночуем в форте. Ты что -- берешьдругую машину? -- Да. Клапан заклинило. Перебираюсь. Летим. Ничего. Это всего лишь темная скала. А я все пускаю эту пустыню впрокатный стан, и каждая черная точка сбивает меня с толку и тревожит. Носнова и снова катится навстречу какая-нибудь темная скала. Товарищей не видать: у каждого -- свой участок неба. И мы рыщем супорством ястребов. Моря не видать. Подвешен над раскаленной жаровней,вообще не вижу ничего живого. Вдруг бухает сердце: вдали обломки... Темная скала. Мотор ревет бурлящим потоком. И этот поток захлестывает меня,изматывает... Я часто видел, Бернис, как ты околдован своей невозможной надеждой. Немогу выразить. Только вспоминаю твое любимое место из Ницше: "Мое лето,короткое, знойное, грустное и чрезмерно блаженное". Устал всматриваться. Перед глазами пляшут черные точки. Я уже сам незнаю, куда лечу. -- Так вы его видели, сержант? -- Он улетел чуть свет... Мы присаживаемся у стены форта. Сенегальцы пересмеиваются, сержантдремлет. Сумерки хоть и светлы, но не для поисков. Один из нас собирается с духом: -- Если самолет сильно разбит... в общем... можно сказать, его ненайти. -- Ну да. Один из нас подымается, делает пару шагов: -- Дрянь дело. У кого сигареты? И все мы: люди, звери, вещи, -- вплываем в ночь. Мы вплываем в ночь, сигарета -- бортовой огонь, и мир вновь обретаетсвои истинные размеры. Караваны состарятся, пока дойдут до Порт-Этьена.Сен-Луи в своем Сенегале -- уже за гранью яви. Только что эта пустыня былапростым песком, без малейшего покрова тайны. И города попадались черезкаждые три шага, а старый сержант, приготовившийся к терпению, молчанию иодиночеству, кажется, чувствовал, что вся эта доблесть ни к чему... Но воткричит гиена, и песок оживает, и какой-то дальний зов вновь воссоздаеттайну, -- и здесь рождение, и бегство, и новое начало... Но для нас истинные расстояния -- те, что нам отмеряют звезды. Надмирной жизнью, над верной любовью, над любимой, которую надеешься сберечь,снова встает вехой Полярная звезда. А над сокровищем встает Южный Крест. К трем часам утра наши шерстяные одеяла становятся тонкими ипрозрачными: луна наворожила. Просыпаюсь заледеневший. Поднимаюсь покуритьна кровлю форта. Сигарета... другая... Так и дождусь зари. В лунном свете эта маленькая крепость -- словно пристань у тихих вод.Все звезды в сборе -- мечта мореплавателя. И компасы на всех трех машинахблагоразумно указывают на север. И все же... Не здесь ли ты сделал свой последний шаг на земле? Здесь кончаетсяосязаемый мир. Эта крепость -- причал. Дальше -- только призрачный мирлунного света. А ночь волшебна. Где ты, Жак Бернис? Здесь ли, там ли? Твое присутствиеуже почти невесомо. И Сахара вокруг меня так бесплотна, что едва выдержиткое-где прыжок газели и с трудом, на самой плотной складке песка -- легкогоребенка. Поднимается ко мне и сержант: -- Не спится? -- Не спится, сержант. Он прислушивается. Ничего. Безмолвие, Бернис, родившееся из твоегобезмолвия. -- Сигарету? -- Спасибо. Сержант жует сигарету. -- Сержант, завтра мне снова на поиски -- как думаешь, где он? И сержант уверенным жестом обводит горизонт. Потерянный ребенок, -- тобою полна вся пустыня. Бернис, однажды ты признался мне: "Я любил жизнь, которую не до концапонимал. Может, она была не совсем настоящая? Я и не знаю толком, чего яхотел, что это за вечная жажда..." Бернис, однажды ты признался мне: "Я пытался угадать, чтО там таится,за видимостью вещей. Мне казалось, нужно только усилие -- и я все пойму,постигну и смогу унести с собой. И вот я ухожу, взволнован присутствиемДруга, -- а ведь я так и не смог вытащить его на свет божий". Будто бы тонет корабль. Будто бы затихает ребенок. Будто бы весь этоттрепет парусов, мачт, надежд погружается в пучину вод. Рассвет. Хрипло кричат мавры. На земле -- их полумертвые от усталостиверблюды. Похоже, с востока подобрался отряд ружей в триста -- изкакого-нибудь северного племени, -- и перебил полкаравана. Поискать вдоль пути отряда? -- Тогда -- веером, да? Средний -- строго на восток... Самум: набираешь пятьдесят метров -- и этот ветер вытягивает из тебявсю влагу. Мой товарищ... Значит, вот оно, твое сокровище... На гребне дюны, крестом раскинув руки, головою к густой синеве залива,лицом к звездным селеньям, -- ты наконец невесом... Столько оборвалось крепчайших уз, летучий Бернис, пока ты скользил кюгу, -- оставался лишь один друг, тончайшая паутинка, связующая с миром... А этой ночью ты уже ничего не весил. На головокружительной высоте, насамой высокой звезде, на Звезде Волхвов, вот оно блеснуло, твое сокровище,беглец! Паутинка моей дружбы больше тебя не держала: нерадивый пастух, я,должно быть, заснул. Сен-Луи Тулузе: Почтовый Франция -- Южная Америка найден восточнееТимириса. Точка. Поблизости вражеский отряд. Точка. Пилот погиб, самолетразбился, почта цела. Точка. Следуем Дакар.VIII
Поиск по сайту: