 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
Часть первая. Антуан де Сент-Экзюпери. Южный почтовый
Антуан де Сент-Экзюпери. Южный почтовый
I
Радиограмма. 6.10. Тулуза всем аэродромам. Почтовый Франция -- ЮжнаяАмерика вылетел 5.45. Точка. Небо, чистое, как вода, омыло звезды и расставило их по местам. Инаступила ночь. Сахара, дюна за дюной, расстилалась под луной. Этотсветильник не высекает предметы из тьмы, но творит, насыщая нежной плотью.Под нашими приглушенными шагами -- роскошество плотного песка. И мы идем снепокрытой головой, сбросив бремя солнца. Ночь -- наш кров и прибежище... Но как поверить, что это -- покой? Неустанно неслись к югу пассаты,шелком шелестел выметаемый дочиста пляж. Не то, что ветра Европы: покрутятсяда и утихнут, -- эти свистели над нашими головами постоянно, как надмчащимся поездом. Иной ночью они врезались в нас с такой силой, что,казалось, только обопрись -- и тебя подымет и унесет невесть куда. Вот этоскорость, вот это неистовство! Возвращалось солнце, приводя за собой день. Мавры слегка волновались.Некоторые отваживались приблизиться к испанскому форту, размахивали руками,их ружья казались игрушечными. Сахара, вид из-за кулис: непокорные племена-- простые статисты, без малейшего покрова тайны. Мы жили с ними бок о бок, видя в них собственное отражение, толькопопроще. И потому не чувствовали, что затеряны в пустыне: чтобы понять, какмы были одиноки, надо было сперва вернуться домой и посмотреть на здешнююжизнь со стороны. Пятьсот метров -- и начинается непокоренная страна: дальше -- ни шагу.Мы были в плену у мавров и у самих себя. Наши ближайшие соседи -- вСиснеросе, в Порт-Этьене, за семьсот, за тысячу километров -- точно так жебыли схвачены Сахарой, словно крупинки металла -- рудой. Обращались по своейорбите вокруг такого же форта. Мы знали их по именам, по их причудам, нотолща безмолвия пролегла между нами, как между обитаемыми планетами. В то утро мир для нас начал оживать. Радист наконец принес телеграмму(раз в неделю нас связывали с миром две врытые в песок мачты): Почтовый Франция -- Южная Америка вылетел Тулузы 5.45. Точка. ПрошелАликанте 11.10. Говорила Тулуза, головной аэродром, Тулуза -- далекий бог. За десять минут эта весть доходила до нас через Барселону, черезКасабланку, через Агадир, а потом распространялась до самого Дакара. По всейлинии -- пять тысяч километров -- аэродромы проверяли готовность. В шестьвечера радио заговорило снова: Почтовый приземлится Агадире 21.00, вылетит Кап-Джуби 21.30, здесьподсветить мишленовской ракетой, в Кап-Джуби обычные сигнальные огни. Точка.Держите связь Агадиром. Тулуза. В Кап-Джуби, затерянные в песках Сахары, мы следили, как изобсерватории, за далекой кометой. К шести вечера встревожился юг: Дакар Порт-Этьену, Сиснеросу, Джуби: Срочно сообщите сведения почтовом. Джуби Сиснеросу, Порт-Этьену, Дакару: Никаких сведений послепрохождения Аликанте 11.10. Где-то рокотал мотор. От Тулузы до Сенегала пытались его услышать.II
Тулуза. 5.30. Служебный автомобиль резко тормозит у ворот ангара, распахнутых в ночьи дождь. Прожектора по пятьсот свечей вырубают из тьмы предметы -- грубые,голые, четко очерченные, как на витрине. Под сводом ангара каждое словораскатывается, длится, наполняет собой тишину. Сверкает сталь обшивки, ни пятнышка масла на моторе. Самолет какновенький. Как тончайшее часовое устройство -- и механики касались егопальцами изобретателей. Теперь все готово -- они отходят от дела своих рук. -- Живей, господа, живей... Мешок за мешком чрево машины поглощает почту. Быстрая проверка: -- Буэнос-Айрес... Натал... Дакар... Касабланка... Дакар... Тридцатьдевять мешков. Точно? -- Точно. Пилот одевается. Пара свитеров, шарф, кожаный комбинезон, сапоги намеху. Сонное тело неповоротливо. Его торопят: "Давай, живее!" Тяжело инеуклюже, едва удерживая негнущимися в толстых перчатках пальцами часы,высотомер, планшет с картами, он карабкается в кабину -- водолаз вне своейстихии. Но вот он на месте -- и все становится легко. К нему поднимается механик: -- Шестьсот тридцать килограмм. -- Пассажиры? -- Трое. Не глядя, он берет их под начало. Начальник линии поворачивается к рабочим: -- Кто крепил капот? -- Я. -- Двадцать франков штрафу. Начальник линии бросает последний взгляд на машину: всюду совершенныйпорядок, движения выверены, как в балете. Самолет в этом ангаре так же точнозанимает свое место, как будет занимать его в небе пять минут спустя. И весьполет рассчитан так же точно, как спуск на воду корабля. На капоте недостаеткрепежного шплинта -- чудовищная ошибка! Прожектора в пятьсот свечей,придирчивый осмотр, суровая требовательность -- все для того, чтобы отпосадки к посадке, до самого Буэнос-Айреса или Сантьяго этот полетсовершался силой законов аэродинамики, а не волей случая. Чтобы, вопрекитуманам, бурям и вихрям, и тысяче тайных угроз в пружине или коромыслеклапана, -- вопреки всем козням материи -- настичь, обогнать, посрамить всеэти скорые и товарные, поезда и пароходы! И приземлиться в рекордный срок вБуэнос-Айресе или Сантьяго. -- В путь! Маршрутный лист для пилота Берниса: план битвы. Бернис читает: Перпиньян передает: Небо чистое, ветра нет. Барселона: Буря.Аликанте... Тулуза. 5.45. Мощные колеса давят на тормозные колодки. Прибитая к земле ветром отвинта, струится и трепещет трава на двадцать метров назад. Одним движениемкисти Бернис дает волю буре или укрощает ее. А гул мотора все разбухает, накатывается и накатывается, становясьнаконец плотной, почти твердой средой, в которой замкнут самолет. И вотпилот ощущает: этот гул что-то в нем переполнил, какое-то чувство, которогомгновение назад было недостаточно. Он говорит себе: есть! Смотрит на черныйпротив света капот, гаубицей упирающийся в небо. Там, за винтом, дрожитзаря. Медленно выруливая навстречу ветру, он берет на себя рукоять газа.Самолет, подхваченный винтом, бросается вперед. Упругий воздух сглаживаетпервые скачки, земля растягивается и блестит под колесами, как приводнойремень. И когда воздух, сперва неосязаемый, потом текучий, наконец кажетсяему твердым -- пилот опирается на него и взмывает ввысь. Окружавшие аэродром деревья расступаются, открывая горизонт, иисчезают. Склонись с высоты двухсот метров, взгляни, пока видно, на этотигрушечный, для детей, мирок: как прямо поставлено каждое дерево, какраскрашены дома, и леса топорщат свой густой мех, -- на этой земле живут... Бернис ищет нужный наклон спины, точное положение локтя -- должно бытьудобно. Позади -- низкие тучи возводят над Тулузой темный свод вокзала.Бернис уже не так сдерживает рвущийся в высоту самолет, постепенно даваяволю силе, зажатой в его руке. И каждая волна, рождаясь от легкого движенияего кисти, подхватывает и возносит его самого, как волна прилива. Через пять часов -- Аликанте, вечером -- Африка. Бернис задумался. Надуше спокойно: "Я навел порядок". Вчера с вечерним скорым он оставил Париж.Это был странный отпуск, в памяти брезжит лишь непонятное смятение. Ему ещебудет больно, но сейчас -- все отброшено, осталось позади, как будто живетсвоей, отдельной от него жизнью. Сейчас он заново рождается вместе с этойзарей -- и, дитя рассвета, помогает создавать новый день. Он думает: "Ятолько рабочий, я налаживаю связь с Африкой". А для рабочего, зановостроящего мир, этот мир каждый день начинается заново. "Я навел порядок..." Последний вечер в своей квартире. Кипы газет,пачки книг, письма -- эти разобраны, те -- в огонь. Для мебели приготовленычехлы. Каждая вещь вырвана из своей жизни, выброшена в одиночество ипустоту. И в этом смятении сердца -- уже никакого смысла. Он собирался в завтрашний день, как в дальний путь. Отплывал в него,как на поиски новых земель. Только что его привязывало к самому себемножество незавершенных дел. И вдруг -- он свободен. Бернис почти со страхомоткрывает, что он свободен и лицом к лицу со смертью. Внизу проплывает Каркассон со своим запасным аэродромом. Высота -- три тысячи метров. Какой совершенный порядок царит там,внизу! Игрушечный мир аккуратно собран и сложен в коробку. Дороги, каналы,дома -- все, чем играет человек. Мир тщательно размеченный и разлинованный:каждому полю -- своя изгородь, каждому парку -- своя стена. Каждойкаркассонской лавочнице -- жизненный путь ее прабабки. Каждому -- маленькое,от сих до сих счастье. Игрушечная жизнь, аккуратно помещенная под стекло. И уж так он выставлен, выложен напоказ, этот мир под стеклом! В строгомпорядке следуют на рулоне карты городки, и земля медленно, снеукоснительностью морского прилива проносит их под крылом самолета. Бернису кажется, что он совсем один. Солнце бликует на циферблатевысотомера -- сверкающее, ледяное солнце. Чуть нажми на педаль -- и там,внизу, все снесет течением. Только этот неживой свет -- и земля словнонеживая: с нее стерли то, в чем таится сладость, хрупкость, аромат жизни. Но вот под этой кожаной курткой -- теплое тело, теплое, Бернис, иуязвимое. Под грубыми перчатками -- волшебные руки, умевшие, Женевьева,кончиками пальцев ласкать твое лицо... Испания.III
Сегодня, Жак Бернис, ты пройдешь над всей Испанией спокойно и уверенно,как хозяин. Знакомые виды будут сменять друг друга. Ты запросто, локтями,проложишь себе путь сквозь грозы. На тебя, а потом -- за тебя, назад, несетБарселону, Валенсию, Гибралтар, -- есть! Ты скатываешь эту карту обратно врулон, за спиной -- все больше сделанной работы. А я вспоминаю твои первыешаги -- и мои последние советы перед твоим первым почтовым. С рассветом тебепредстояло взять в руки множество людских раздумий. В свои слабые, уязвимыеруки. Взять -- и перенести через тысячи преград, как сокровище под плащом.Ведь почта драгоценна, сказали тебе, драгоценней, чем сама жизнь. И так жехрупка. От любой промашки она может исчезнуть в огне или рассеяться поветру. Вот какой он был, тот канун битвы: -- И что тогда? -- Тогда попробуй дотянуть до пляжа у Пеньисколы. Но осторожно -- тамрыбачьи лодки. -- А дальше? -- Дальше до самой Валенсии всегда найдешь, где сесть. Вот, я тебеобвожу красным. На худой конец, сойдут и высохшие русла. Зеленый абажур, расстеленные карты -- Бернис как будто снова в школе.Но в каждом клочке земли его новый учитель открывал для него живую тайну.Неведомые страны представали отныне не мертвой цифирью, а настоящими лугами,полными цветов (берегись вон того дерева!), настоящими пляжами, устланнымипеском (вечером будь осторожен -- рыбаки!). Ты уже понял, Бернис: никогда не узнать нам ни Гранады с Альмерией, ниАльгамбры, ни мечетей -- только самые скромные тайны ручейка и апельсиновогодерева. -- Ну, слушай: если с погодой порядок, иди напрямик. А если погодаплохая и лететь приходится низко -- ты берешь влево и входишь в эту долину. --... вхожу в эту долину... -- А потом -- снова к морю, через вот этот перевал. --... к морю через перевал... -- С мотором поосторожней -- берег там крутой, кругом скалы. -- А если начну проваливаться? -- Придется выпутываться! Бернис улыбается: молодые пилоты -- романтики. А какую-нибудь скалушвырнет на тебя, как из пращи, -- и убит. Бежал ребенок -- и вот неведомойрукой поражен прямо в лоб и повержен навзничь... -- Да нет, старина, в самом деле! Всегда приходится выпутываться. И Бернис горд таким уроком: в детстве во всей "Энеиде" не нашлось ниодной тайны, какая хранила бы от смерти. Школьный учитель, проводя пальцемпо карте Испании, не умел открыть ни родника, ни клада, ни западни, ни той,из песенки, пастушки на лугу. Что за нежность лилась в тот день из-под зеленого абажура! Маслом этойлампы можно было бы усмирить морскую волну! За окном крепчал ветер, и нашакомната впрямь казалась одиноким островком, приютом моряков. -- Винца? -- Пожалуй... Комната пилота, ненадежный приют, -- каждый раз приходилось строить ееснова. Накануне вечером Компания извещала: "Пилот такой-то назначается вСенегал... в Америку..." И в ту же ночь -- порвать все связи, заколотитьящики с вещами... Скромный наряд твоей комнаты -- фотографии, книги, -- всепрочь, среди голых стен не остается даже призрака... А порой в ту же ночьнадо было еще разомкнуть обнимавшие тебя руки, осилив какую-нибудь юнуюособу. Убедить невозможно -- ведь каждой не занимать решимости, но можноизмотать любовью и к трем утра, покорившуюся не разлуке, а своему горю,потихоньку препоручить сну, понимая: она плачет -- значит, смирилась... Что же ты узнал, Жак Бернис, отправившись странствовать по свету?Самолет? Он продвигается вперед так медленно и трудно, словно просверливаятвердый кристалл. И города мало-помалу становятся на одно лицо: плотькаждого ощущаешь только на земле. Ты знаешь теперь, все эти дары даются итут же отнимаются, и время уносит их, как морская волна. А тогда тывозвращался из первых полетов, и чувствовал, как в тебе рождается новыйчеловек, и тебе все хотелось устроить ему свидание с нежным мальчуганомбылых времен, -- почему? В первый же свой отпуск ты потащил меня в роднойколлеж. Здесь, в Сахаре, ожидая твоего мимолетного появления, грустно мневспоминать, как мы ездили в гости к нашему детству. Белый особняк среди сосен. Вот загорелось окно, чуть погодя -- второе.И ты сказал мне: "Вон в том классе мы писали наши первые стихи". Мы явились из такой дали. Мы укрывали целый мир полой тяжелого плаща, внас жили бессонные души странников. В незнакомые города мы вступали, сжавзубы, при полном защитном снаряжении. Людские толпы обтекали нас. Дляприрученных городов -- Касабланки, Дакара -- мы берегли белые тенниски ифланелевые брюки. В Танжере мы даже ходили с непокрытой головой: к чемудоспехи в этом сонном городке! Мы вернулись крепкими, сильными, настоящими мужчинами. Мы боролись истрадали, из конца в конец пролетали над бескрайними землями, любили женщин,не раз играли в орлянку со смертью, -- только бы одолеть худшие страхинашего детства, не бояться больше, что оставят после уроков и дадут лишнеезадание, и бестрепетно слушать по субботам отметки за неделю. По вестибюлю прошел шепоток, послышались возгласы -- к нам спешили нашистарые учителя. Золотой свет ламп лился на пергаментные лица, а глазалучились радостью и приветом. И тотчас стало ясно: они знают, мы теперь --из другого теста. Так повелось: выпускники возвращаются, их поступь тверда,их ведет жажда реванша. А потому их не удивило ни мое крепкое рукопожатие, ни прямой взглядЖака Берниса. Потому они сразу приняли нас как мужчин, и кто-то побежал забутылочкой старого самосского -- прежде об этом не могло быть и речи. Ужин собрал нас всех за столом. Они жались друг к другу под абажуром,как крестьяне вокруг очага, и мы ощутили их слабость. Ведь это от слабости стали они снисходительны. Нашу прежнюю лень, чтовела прямиком в бездну пороков и несчастий, -- вспоминали с улыбкой, какневинное прегрешение детства. Нашему честолюбию, с которым некогда такяростно боролись, -- в этот вечер потакали, называя благородным... И дажеучитель философии снизошел до признаний. Декарт, похоже, основал свой метод на логической ошибке. Паскаль...Паскаль так бесчеловечен! Ну, а он сам... Жизнь подходит к концу, а он так ине разрешил для себя, сколько ни пытался, старую как мир проблему свободыволи. Всеми силами, оберегая нас, ополчался он на детерминизм, на Тэна,видел в Ницше смертельную угрозу для неоперившихся юнцов, -- и что же?Винился теперь перед нами в преступной слабости: Ницше волновал и его. Аматерия -- действительно ли она существует? Он больше ничего не знает, он всмятении... И тогда они засыпали нас вопросами. Ведь мы вышли из тепла и уюта этогодома навстречу всем бурям жизни -- кто же еще расскажет им, какая на землепогода? И правда ли, что, полюбив женщину, становишься ее рабом, как Пирр,или палачом, как Нерон? Так ли пустынна Африка, так ли ясны над ней небеса,как рассказывал на уроке учитель географии? И, кстати, страусы -- в самомделе закрывают глаза в минуту опасности? Жак Бернис, хранитель великих тайн,чуть склонялся к своим учителям, и те выпытывали их одну за другой. Они хотели знать, как пьянит борьба и как ревет мотор, и почему длясчастья нам мало, как им, вечерами подрезать розы. И Бернис в свой чередтрактовал им Лукреция и Екклезиаста, оделял советами. Пока не поздно, онучил их, какой нужен запас воды и пищи, чтобы выжить, потерпев крушение впустыне. Бегло набрасывал самые важные наставления: как не погибнуть привстрече с маврами, как уберечь машину от огня... А учителя качали головой,взволнованные и ободренные, гордясь этим новым племенем, которое выпустили вмир. Они всегда славили героев -- теперь им довелось увидеть их, узнать,прикоснуться, теперь они могли спокойно умереть. И они заговорили о юныхгодах Юлия Цезаря. Но, хоть и жаль нам было их огорчить, -- мы не сумели умолчать оботчаянии, о том, как горек отдых после бесплодной борьбы. И еще, пока самыйстарый из учителей задремал, -- о том, что нам было больнее всего: бытьможет, единственная истина на свете -- в мирном шелесте книжных страниц.Однако об этом наши учителя уже знали. Им не занимать безжалостного опыта:ведь среди уроков была история. -- Но какими судьбами -- снова к нам? Бернис не ответил. Впрочем, старые учителя умели читать в сердцах: онипереглянулись и подумали о любви...IV
Поиск по сайту: