V. ПЕРВАЯ КАМЕРА - ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Это как же понять - камера и вдруг любовь?.. Ах вот, наверное: в ленинградскую блокаду тебя посадили в Большой Дом? Тогда понятно, ты потому еще и жив, что тебя туда сунули. Это было лучшее место Ленинграда - и не только для следователей, которые и жили там, и имели в подвалах кабинеты на случай обстрелов. Кроме шуток, в Ленинграде тогда не мылись, черной корой были закрыты лица, а в Большом Доме арестанту давали горячий душ каждый десятый день. Ну, правда, отапливали только коридоры для надзирателей, камеры не отапливали, но ведь в камере был и действующий водопровод, и уборная - где это еще в Ленинграде? А хлеба, как и на воле, 125. Да ведь еще раз в день - суповый отвар на битых лошадях! и один раз кашица! Позавидовала кошка собачьему житью! А - карцер? А - вышка? Нет, не поэтому. Не поэтому... Сесть-перебирать, зажмурив глаза: в скольких камерах пересидел за свой срок! Даже трудно их счесть. И в каждой - люди, люди... В иной два человека, а в той - полтораста. Где просидел пять минут, где - долгое лето. Но всегда изо всех на особом твоем счету - первая камера, в которой ты встретил себе подобных, с обреченною той же судьбой. Ты ее будешь всю жизнь вспоминать с таким волнением, как разве еще только - первую любовь. И люди эти, разделившие с тобой пол и воздух каменного кубика в дни, когда всю жизнь ты передумывал по-новому - эти люди еще когда-то вспомнятся тебе как твои семейные. Да в те дни - они только и были твоей семьей. Пережитое в первой следственной камере не имеет ничего сходного во всей твоей жизни ДО, во всей твоей жизни ПОСЛЕ. Пусть тысячелетиями стоят тюрьмы до тебя и еще сколько-то после (хотелось бы думать, что - меньше...) - но единственна и неповторима именно та камера, в которой ты проходил следствие. Может быть, она ужасна была для человеческого существа. Вшивая клопяная кутузка без окна, без вентиляции, без нар - грязный пол, коробка называемая КПЗ - при сельсовете, милиции, при станции или в портуКПЗ (ДПЗ) - Камеры (Дом) предварительного заключения. То есть, не там, где отбывают срок, а где проходит следствие.

(КПЗ и ДПЗ - их-то больше всего рассеяно по лику нашей земли, в них-то и масса). "Одиночка" архангельской тюрьмы, где стекла замазаны суриком, чтобы только багровым входил к вам изувеченный божий свет и постоянная лампочка в 15 ватт вечно горела бы с потолка. Или "одиночка" в городе Чойболсане, где на шести квадратных метрах пола вы месяцами сидели четырнадцать человек впритиску и меняли поджатые ноги по команде. Или одна из лефортовских "психических" камер, вроде III-й, окрашенная в черный цвет и тоже с круглосуточной 20-ти ваттной лампочкой, а остальное - как в каждой лефортовской: асфальтовый пол; кран отопления в коридоре, в руках надзирателя; а главное - многочасовой раздирающий рев (от аэродинамической трубы соседнего ЦАГИ, но поверить нельзя, что - не нарочно), рев, от которого миска с кружкой, вибрируя, съезжает со стола, рев, при котором бесполезно разговаривать, но можно петь во весь голос, и надзиратель не слышит - а когда стихает рев, наступает блаженство высшее, чем воля. Но не пол же тот грязный, не мрачные стены, не запах параши ты полюбил а вот этих самых, с кем ты поворачивался по команде: что-то между вашими душами колотившееся; их удивительные иногда слова; и родившиеся в тебе именно там такие освобожденные плавающие мысли, до которых недавно не мог бы ты ни допрыгнуть, ни вознестись. Еще до той первой камеры тебе что стоило пробиться! Тебя держали в яме, или в боксе, или в подвале. Тебе никто слова человеческого не говорил, на тебя человеческим взором никто не глянул - а только выклевывали железными клювами из мозга твоего и из сердца, ты кричал, ты стонал - а они смеялись. Ты неделю или месяц был одинешенек среди врагов, и уже расставался с разумом и жизнью; и уже с батареи отопления падал так, чтобы голову размозжить о чугунный конус слива, Александр Должин. - и вдруг ты жив, и тебя привели к твоим друзьям. И разум - вернулся к тебе. Вот что такое первая камера! Ты этой камеры ждал, ты мечтал о ней почти как об освобождении, - а тебя закатывали из щели да в нору, из Лефортова да в какую-нибудь чертову легендарную Сухановку. Сухановка - это та самая страшная тюрьма, которая только и есть у МГБ. Ею пугают нашего брата, ее имя выговаривают следователи со зловещим шипением. (А кто там был - потом не допросишься: или бессвязанный бред несут или нет их в живых). Сухановка - это бывшая Екатерининская пустынь, два корпуса - срочный и следственный из 68 келий. Везут туда воронками два часа, и мало кто знает, что тюрьма эта - в нескольких километрах от Горок Ленинских и от бывшего имения Зинаиды Волконской. Там прелестная местность вокруг. Принимаемого арестанта там оглушают стоячим карцером - опять же узким таким, что если стоять ты не в силах, остается висеть на упертых коленях, больше никак. В таком карцере держат и больше суток - чтобы дух твой смирился.Кормят в Сухановке нежной вкусной пищей, как больше нигде в МГБ а потому что носят из дома архитекторов, не держат для свиного пойла отдельной кухни. Но то, что съедает один архитектор - и картошечку поджаренную и биточек, делят здесь на 12 человек. И оттого ты не только вечно голоден, как везде, но растравлен больней. Камеры-кельи там устроены все на двоих, но подследственных держат чаще по одному. Камеры там - полтора метра на два.А точней: 156 см X 209 см. Откуда это известно? Это торжество инженерного расчета и сильной души, не сломленной Сухановкой - это посчитал Ал-др Д. Он не давал себе сойти с ума и пасть духом, для того старался больше считать. В Лефортово он считал шаги, переводил их на километры, по карте вспоминал, сколько километров от Москвы до границы, сколько потом через всю Европу, сколько через весь Атлантический океан. Он имел такой стимул: мысленно вернуться домой в Америку; и за год лефортовской одиночки спустился на дно Атлантики, как его взяли в Сухановку. Здесь, понимая, что мало кто об этой тюрьме расскажет (наш рассказ весь от него), он изобретал, как ему вымерить камеру. На дне тюремной миски он прочел дробь 10/22 и догадался, что "десять" означает диаметр дна, а "двадцать два" - диаметр развала. Затем он из полотенца вытянул ниточку, сделал метр и так все замерил. Потом он стал изобретать, как можно спать стоя, упершись коленом в стулик и чтоб надзирателю казалось, что глаза твои открыты. Изобрел - и только поэтому не сошел с ума. (Рюмин держал его месяц на бессоннице).

В каменный пол вварены два круглых стулика, как пни, и на каждый пень, если надзиратель отопрет в стене английский замок, отпадает от стены на семь ночных часов (то есть, на часы следствия, днем его там не ведут вообще) полка и сваливается соломенный матрасик размером на ребенка. Днем стулик освобождается, но сидеть на нем нельзя. Еще на четырех стоячих трубах лежит как доска гладильная - стол. Форточка всегда закрыта, лишь утром на десять минут надзиратель открывает ее штырем. Стекло маленького окна заарматурено. Прогулок не бывает никогда, оправка - только в шесть утра, то есть, ничьему желудку она еще не нужна, вечером ее нет. На отсек в семь камер приходится два надзирателя, оттого глазок смотрит на тебя так часто, как надо надзирателю шагнуть мимо двух дверех к третьей. В том и цель беззвучной Сухановки: не оставить тебе ни минуты сна, ни минут, украденных для частной жизни - ты всегда смотришься и всегда во власти. Но если ты прошел весь поединок с безумием, все искусы одиночества и устоял - ты заслужил свою первую камеру! И теперь ты в ней заживишься душой. И если ты быстро сдался, во всем уступил и предал всех - тоже ты теперь созрел для своей первой камеры; хотя для тебя же лучше не дожить бы до этого счастливого мига, а умереть победителем в подвале, не подписав ни листа. Сейчас ты увидишь впервые - не врагов. Сейчас ты увидишь впервые - других живых,Если в Большом Доме в ленинградскую блокаду - то, может быть людоедов: кто ел человечину, торговал человеческой печенью из прозектерской. Их, почему-то держали в МГБ вместе с политическими.

кто тоже идет твоим путем и кого ты можешь объединить с собою радостным словом МЫ. Да, это слово, которое ты, может быть, презирал на воле, когда им заменили твою личность ("мы все, как один!..мы горячо негодуем!.. мы требуем!.. мы клянемся!..") - теперь открывается тебе как сладостное: ты не один на свете! Есть еще мудрые духовные существа - ЛЮДИ!!

* *

После четырех суток моего поединка со следователем, дождавшись, чтоб я в своем ослепительном электрическом боксе лег по отбою, надзиратель стал отпирать мою дверь. Я все слышал, но прежде, чем он скажет: "Встаньте! На допрос!", хотел еще три сотых доли секунды лежать головой на подушке и воображать, что я сплю. Однако, надзиратель сбился с заученного: "Встаньте! Соберите постель!" Недоумевая и досадуя, потому что это было время самое драгоценное, я намотал портянки, надел сапоги, шинель, зимнюю шапку, охапкой обнял казенный матрас. Надзиратель на цыпочках, все время делая мне знаки, чтоб я не шумел, повел меня могильно-бесшумным коридором четвертого этажа Лубянки мимо стола корпусного, мимо зеркальных номеров камер и оливковых щитков, опущенных на глазки, и отпер мне камеру 63. Я вступил, он запер за мной тот час. Хотя после отбоя прошли какие-нибудь четверть часа, но у подстледственных такое хрупкое ненадежное время сна и так мало его, что жители 67-й камеры к моему приходу уже спали на металлических кроватях, положив руки сверх одеяла.Разные притеснительные меры, в дополнение к старым тюремным, изобретались во Внутренних тюрьмах ГПУ-НКВД-КГБ постепенно. Кто сидел тут в начале 20-х годов не знали этой меры, да и свет на ночь тогда тушился, по-людски. Но свет стали держать с логическим обоснованием: чтобы видеть заключенных во всякую минуту ночи (а когда для осмотра зажигали, так было еще хуже). Руки же велено было держать поверх одеяла якобы для того, чтобы заключенный не мог удавиться под одеялом и так уклониться от справедливого следствия. При опытной проверке оказалось, что человеку зимой всегда хочется руку эту спрятать, угреть - и потому мера окончательно утвердилась.

От звука отпираемой двери все трое вздрогнули и мгновенно подняли головы. Они тоже ждали, кого на допрос. Эти три испуганно-поднятых головы, эти три небритых, мятых бледных лица показались мне такими человеческими, такими милыми, что я стоял, обняв матрас, и улыбался от счастья. И они - улыбнулись. И какое ж это было забытое выражение! - а всего за недельку! - С воли? - спросили меня. (Обычный первый вопрос новичку). - Не-ет, - ответил я. (Обычный первый ответ новичка). Они имели в виду, что я наверное арестован недавно и, значит с воли. Я же после 96 часов следствия никак не считал, что я с "воли", разве я еще не испытанный арестант?.. И все-таки я был с воли! И безбородый старичок с черными очень живыми бровями уже спрашивал меня о военных и политических новостях. Потрясающе! - хотя были последние числа января, но они ничего не знали ни о Ялтинской конференции, ни об окружении Восточной Пруссии, ни вообще о нашем наступлении под Варшавой с середины января, ни даже о декабрьском плачевном отступлении союзников. По инструкции подследственные не должны были ничего узнавать о внешнем мире - и вот они ничего не знали! Я готов был полночи теперь им обо всем рассказывать - с гордостью, будто все победы и охваты были делом моих собственных рук. Но тут дежурный надзиратель внес мою кровать, и надо было бесшумно ее расставить. Мне помогал парень моего возраста, тоже военный: его китель и пилотка летчика висели на столбике кровати. Он еще раньше старичка спросил меня - только не о войне, а о табаке. Но как ни был я растворен душой навстречу моим новым друзьям и как ни мало было произнесено слов за несколько минут, - чем-то чужим повеяло на меня от этого моего ровесника и софронтовика, и для него я замкнулся сразу и навсегда. (Я еще не знал ни слова "наседка", ни - что в каждой камере она должна быть, я вообще не успел еще обдумать и сказать, что этот человек, Георгий Крамаренко, не нравится мне - а уже сработало во мне духовное реле, реле-узнаватель, и навсегда закрыло меня для этого человека. Я не стал бы упоминать такого случая, будь он единственным. Но работу этого реле-узнавателя внутри меня я скоро с удивлением, с восторгом и тревогой стал ощущать как постоянное природное свойство. Шли годы, я лежал на одних нарах, шел в одном строю, работал в одних бригадах со многими сотнями людей, и всегда этот таинственный реле-узнаватель, в создании которого не было моей заслуги ни черточки, срабатывал, прежде, чем я вспоминал о нем, срабатывал при виде человеческого лица, глаз, при первых звуках голоса - и открывал меня этому человеку нараспашку, или только на щелочку, или глухо закрывал. Это было всегда настолько безошибочно, что вся возня оперуполномоченных со снаряжением стукачей стала казаться мне козявочной: ведь у того, кто взялся быть предателем, это явно всегда на лице, и в голосе, у иных как-будто ловко-притворчиво - а нечисто. И, напротив, узнаватель помогал мне отличать тех, кому можно с первых минут знакомства открывать сокровеннейшее, глубины и тайны, за которые рубят головы. Так прошел я восемь лет заключения, три года ссылки, еще шесть лет подпольного писательства, ничуть не менее опасных,- и все семнадцать лет опрометчиво открывался десяткам людей - и не оступился ни разу! - Я не читал нигде об этом и пишу здесь для любителей психологии. Мне кажется, такие духовные устройства заключены во многих из нас, но, люди слишком технического и умственного века, мы пренебрегаем этим чудом, не даем ему развиться в нас). Кровать мы расставили - и тут бы мне рассказывать (конечно, шепотом и лежа, чтобы сейчас же из этого уюта не отправиться в карцер), но третий наш сокамерник, лет средних, а уже с белыми иголочками сединок на стриженной голове, смотревший на меня не совсем довольно, сказал с суровостью, украшающей северян: - Завтра. Ночь для сна. И это было самое разумное. Любого из нас в любую минуту могли выдернуть на допрос и держать там до шести утра, когда следователь пойдет спать, а здесь уже спать запретится. Одна ночь непотревоженного сна была важнее всех судеб планеты! И еще одно, препятствующее, но не сразу уловимое, я ощутил с первых фраз своего рассказа, однако не дано мне было так рано его назвать:что наступила (с арестом каждого из нас) мировая переполюсовка или оборот всех понятий на сто восемьдесят градусов, и то, что с таким упоением я начал рассказывать может быть для нас-то совсем не было радостным. Онии отвернулись, накрыли носовыми платками глаза от двухсотваттной лампочки, обмотали полотенцами верхнюю руку, зябнущую поверх одеяла, нижнюю воровски припрятали и заснули. А я лежал, переполненный праздником быть с людьми. Ведь час назад я не мог рассчитывать, что меня сведут с кем-нибудь. Я мог и жизнь кончить с пулей в затылке (следователь все время мне это обещал), так никого и не повидав.Надо мной по-прежнему висело следствие,но как оно сильно отступило! Завтра буду рассказывать я (не о своем деле, конечно), завтра будут рассказывать они- что за интересный будет завтра день, один из самых лучших в жизни! (Вот это сознание у меня очень раннее и очень ясное: что тюрьма для меня не пропасть, а важнейший излом жизни). Каждая мелочь в камере мне интересна,куда девался сон, и, когда глазок не смотрит, я украдкой изучаю. Вон, вверху одной стены, небольшое углубление в три кирпича, и висит на нем синяя бумажная шторка. Уже мне успели ответить: это окно, да! - в камере есть окно! - а шторка - противовоздушная маскировка. Завтра будет слабенький дневной свет, и среди дня на несколько минут погасят режущую лампу. Как это много! - днем жить при дневном свете! Еще в камере - стол. На нем, на самом видном месте - чайник, шахматы, стопочка книг. (Я еще не знал, почему на самом видном. Оказывается, опять-таки по лубянскому распорядку: в кажеминутное заглядывание свое через глазок надзиратель должен убедиться, что нет злоупотреблений этими дарами администрации: чайником не долбят стену; что никто не глотает шахмат, рискуя рассчитаться и перестать быть гражданином СССР; и никто не управился подпалить книг в намерении сжечь тюрьму. А собственные очки арестантов признаны оружием настолько опасным, что даже и на столе нельзя лежать им ночью, администрация забирает их до утра). Какая же уютная жизнь! - шахматы, книги, пружинные кровати, добротные матрасы, чистое белье. Да я за всю войну не помню, чтобы так спал. Натертый паркетный пол. Почти четыре шага можно сделать в прогулке от окна до двери. Нет, таки эта центральная политическая тюрьма - чистый курорт. И снаряды не падают... Я вспомнил то их высокое хлопанье через голову, то нарастающий свист и кряхт разрыва. И как нежно посвистывают мины. И как все сотрясается от кубышек скрипуна. Я вспомнил сырую слякоть под Вормдиитом, откуда меня арестовали и где наши сейчас месят грязь и мокрый снег, чтоб не выпустить немцев из котла. Черт с вами, не хотите, чтобы я воевал - не надо.

* * *

Среди многих потерянных мерок мы потеряли еще и такую: высокостойкости тех людей, которые прежде нас говорили и писали по-русски. Странно, что они почти не описаны в нашей дореволюционной литературе. Изредка только донесется до нас их дыхание - то от Цветаевой, то от "матери Марии".Ее "Воспоминания о Блоке".

Они видели слишком многое, чтобы выбрать одно. Они тянулись к возвышенному слишком сильно, чтобы крепко стоять на земле. Перед падением обществ бывает такая мудрая прослойка думающих - думающих и только. И как над ними не гоготали! Как не передразнивали их! У людей прямолинейного дела и действия они как будто в горле стояли. Не досталось им и клички другой как гниль. Потому что эти люди были - цвет преждевременный слишком тонкого аромата, вот и пустили их под косилку. В личной жизни они особенно были беспомощны: ни гнуться, ни притворяться, ни ладить, что ни слово - мнение, порыв, протест. Таких-то как раз косилка подбирает. Таких-то как раз соломорезка крошит.Я робею сказать, но перед семидесятыми годами века эти люди как будто выныривают вновь. Это удивительно. На это почти и нельзя было надеяться.

Вот через эти самые камеры проходили они. Но стены камер - с тех пор тут и сдирались обои, и штукатурилось, и белилось, и красилось не раз - стены камер не отдавали нам ничего и из прошлого (они, наоборот, сами микрофонами настораживались нас послушать). О прежнем населении этих камер, о разговорах, которые тут велись, о мыслях, с которыми отсюда уходили на расстрел и на Соловки - нигде ничего не записано, не сказано - и тома такого, стоящего сорока вагонов нашей литературы, наверное, уже и не будет. А те, кто еще живы, рассказывают нам пустяки всякие: что раньше тут были топчаны деревянные, а матрасы набиты соломой. Что прежде, чем намордники поставили на окне, стекла уже были замазаны мелом до самого верха - еще в 20-м году. А намордники - в 1923-м точно уже были (а мы-то их дружно приписывали Берии). К перестукиваниям, говорят, тут в 20-е годы еще относились свободно: еще как-то жила эта нелепая традиция из царских тюрем, что если заключенному не перестукиваться, так что ему и делать? И вот еще: все 20-е годы сплошь надзиратели здесь были - латыши (из стрелков латышских помимо), и еду раздавали рослые латышки. Оно-то пустяки-пустяки, а над чем и задумаешься. Мне самому в эту главную политическую тюрьму Союза очень было нужно, спасибо, что привезли: я о Бухарине много думал, мне хотелось это все представить. Однако, ощущение было, что мы идем уже в окосках, что хороши б мы были и в любой областной внутрянке.Внутренняя тюрьма - то есть, собственно ГБ.

А тут - чести много. Но с теми, кого я тут застал, нельзя было соскучиться. Было кого послушать, было кого посравнить. Того старичка с живыми бровями (да в 63 года он держался совсем не старичком) звали Анатолий Ильич Фастенко. Он очень украшал нашу лубянскую камеру - и как хранитель старых русских тюремных традиций, и как живая история русских революций. Тем, что береглось в его памяти, он как бы придавал масштаб всему происшедшему и происходящему. Такие люди не только в камере ценны, их в целом обществе очень недостает. Фамилию Фастенко мы тут же, в камере прочли в попавшейся нам книге о революции 1905 года. Фастенко был таким давнишним социал-демократом, что уже, кажется, и переставал им быть. Свой первый тюремный срок он получил еще молодым человеком в 1904 году, но по "манифесту" 17 октября 1905 года был освобожден вчистую.Кто из нас из школьной истории, из "Краткого курса" не узнал и не зазубрил, что этот "провокационно-подлый манифест" был издевательством над свободой, что царь распорядился: "мертвым - свободу, живых - под арест"? Но эпиграмма эта лжива. По манифесту: разрешались ВСЕ политические партии, созывалась Дума, и амнистия давалась честная и предельно широкая (другое дело, что вынужденная), а именно: по ней освобождались ни много ни мало, как ВСЕ политические без изъятия, независимо от срока и вида наказания. Лишь уголовные оставались сидеть. Сталинская же амнистия 7 июля 1945 года (правда, она не была вынужденной) поступила как раз наоборот: всех политических оставила сидеть.

(Интересен был его рассказ об обстановке той амнистии. В те годы, разумеется, ни о каких "намордниках" на тюремных окнах еще не имели понятия, и из камер белоцерковской тюрьмы, где Фастенко сидел, арестанты свободно обозревали тюремный двор, прибывающих и убывающих, и улицу, и перекрикивались из вольных с кем хотели. И вот уже днем 17 октября, узнав по телеграфу об амнистии, вольные объявили новость заключенным. Политические стали радостно бушевать, бить оконные стекла, ломать двери и требовать от начальника тюрьмы немедленного освобождения. Кто-нибудь из них был тут же избит сапогами в рыло? Посажен в карцер? Какую-нибудь камеру лишили книг или ларька? Да нет же! Растерянный начальник тюрьмы бегал от камеры к камере и упрашивал: - "Господа! Я умоляю вас! - будьте благоразумны! Я же не имею права освобождать вас на основании телеграфного сообщения. Я должен получить прямые указания от моего начальства из Киева. Я очень прошу вас: вам придется переночевать". - И действительно, их варварски задержали на сутки!..).После сталинской амнистии, как будет еще рассказано, амнистированных передерживали по два-три месяца, понуждали все так же вкалывать, и никому это не казалось незаконным.

Обретя свободу, Фастенко и его товарищи тут же кинулись в революцию. В 1906 году Фастенко получил 8 лет каторги, что значило: 4 года в кандалах и 4 года в ссылке. Первые четыре года он отбывал в севастопольском централе, где, кстати, при нем был массовый побег арестантов, организованный с воли содружеством революционных партий: эсеров, анархистов и социал-демократов. Взрывом бомбы был вырван из тюремной стены пролом на доброго всадника, и десятка два арестантов (не все, кому хотелось, а лишь утвержденные своими партиями к побегу и заранее, еще в тюрьме - через надзирателей! снабженные пистолетами) бросились в пролом и, кроме одного, убежали. Анатолию же Фастенко РСДРП назначила не бежать, а отвлекать внимание надзирателей и вызывать сумятицу. Зато в енисейской ссылке он не пробыл долго. Сопоставляя его (и потом других уцелевших) рассказы с широко известным фактом, что наши революционеры сотнями и сотнями бежали из ссылки - и все больше за границу, приходишь к убеждению, что из царской ссылки не бежал только ленивый, так это было просто. Фастенко "бежал", то есть попросту уехал с места ссылки без паспорта. Он поехал во Владивосток, рассчитывая через какого-то знакомого сесть там на пароход. Это почему-то не удалось. Тогда, все так же без паспорта, он спокойно пересек в поезде всю Россию-матушку и поехал на Украину, где был большевиком-подпольщиком, откуда и арестован. Там ему принесли чужой паспорт, и он отправился пересекать австрийскую границу. Настолько эта затея была неугрожающей и настолько Фастенко не ощущал за собой дыхания погони, что проявил удивительную беззаботность: доехал до границы и уже отдав полицейскому чиновнику свой паспорт, он вдруг обнаружил, что НЕ ПОМНИТ своей новой фамилии! Как же быть? Пасажиров было человек сорок, а чиновник уже начал выкликать. Фастенко догадался: притворился спящим. Он слышал, как роздали все паспорта, как несколько раз выкликали фамилию Макарова, но и тут еще не был уверен, что - это его. Наконец, дракон императорского режима склонился к подпольщику и вежливо тронул его за плечо: "Господин Макаров! Господин Макаров! Пожалуйста, ваш паспорт!" Фастенко уехал в Париж. Там он знал Ленина, Луначарского; при партийной школе Лонжюмо выполнял какие-то хозяйственные обязанности. Одновременно учил французский язык, озирался - и вот его потянуло дальше смотреть мир. Перед войной он переехал в Канаду, стал там рабочим, побывал в Соединенных Штатах. Раздольный устоявшийся быт этих стран поразил Фастенко: он заключил, что никакой пролетарской революции там никогда не будет и даже вывел, что вряд ли она там и нужна. А тут в России произошла - прежде, чем ждали ее - долгожданная революция, и все возвращались, и вот еще одна революция. Уже не ощущал в себе Фастенко прежнего порыва к этим революциям. Но вернулся, подчиняясь тому же закону, который гонит птиц в перелетах.Вскоре после Фастенко вернулся на родину канадский знакомец его, бывший матрос-потемкинец, бежавший в Канаду и ставший там обеспеченным фермером. Этот потемкинец продал дочиста свою ферму и скот, и с деньгами ии с новеньким трактором приехал в родной край помогать строить заветный социализм. Он вписался в одну из первых коммун и сдал ей трактор. На тракторе работали кто попало, как попало и быстро его загубили. А самому потемкинцу все увиделось решительно не тем, как представлялось за 20 лет. Распоряжались люди, которые не имели бы права распоряжаться и приказывали делать то, что рачительному фермеру была дикая бессмыслица. К тому ж он и телом здесь подобрался, и одеждой износился, и мало что оставалось от канадских долларов, смененных на бумажные рубли. Он взмолился, чтоб отпустили его-то с семьёй, пересек границу не богаче, чем когда-то бежал с "Потемкина", океан переехал, как и тогда, матросом (на билет не стало денег), а в Канаде начал жизнь снова батраком.

Тут многого в Фастенко я еще не мог понять. Для меня в нем едва ли не главное и самое удивительное было то, что он лично знал Ленина, сам же он вспоминал это вполне прохладно. (Мое настроение было тогда такое: кто-то в камере назвал Фастенко по одному отчеству, без имени, то есть просто: "Ильич, сегодня парашу ты выносишь?" Я вскипел, обиделся, это показалось мне кощунством, и не только в таком сочетании слов, но вообще кощунство называть кого бы то ни было Ильичём, кроме единственного человека на земле!). От этого и Фастенко еще не мог многого мне объяснить, как бы хотел. Он говорил мне ясно по-русски: "Не сотвори себе кумира!" А я не понимал! Видя мою восторженность, он настойчиво и не один раз повторял мне: "Вы математик, вам грешно забывать Декарта: все подвергай сомнению! все подвергай сомнению!" Как это - "все"? Ну, не все же! Мне казалось: я и так уж достаточно подверг сомнению, довольно! Или говорил: "Старых политкаторжан почти не осталось, я - из самых последних. Старых каторжан всех уничтожили, а общество наше разогнали еще в 30-е годы". - "А почему?" - "Чтоб мы не собирались, не обсуждали". И хотя эти простые слова, сказанные спокойным тоном, должны были возопить к небу, выбить стекла - я воспринимал их только как еще одно злодеяние Сталина. Трудный факт, но - без корней. Это совершенно определенно, что не все входящее в наши уши, вступает дальше в сознание. Слишком неподходящее к нашему настроению теряется - то ли в ушах, то ли после ушей, но теряется. И вот хотя я отчетливо помню многочисленные рассказы Фастенко, - его рассуждения осели в моей памяти смутно. Он называл мне разные книги, которые очень советовал когда-нибудь на воле достать и прочесть. Сам уже, по возрасту и здоровью, не рассчитывая выйти живым, он находил удовольствие надеяться, что я когда-нибудь эти мысли охвачу. Записывать было невозможно, запоминать и без этого хватило многое за тюремную жизнь, но имена, прилегавшие ближе к моим тогдашним вкусам, я запомнил: "Несвоевременные мысли" Горького (я очень высоко ставил Горького! - ведь он всех русских классиков превосходил тем, что был пролетарским и "Год на родине" Плеханова. И когда теперь я нахожу у Плеханова под датой 28 октября 1917 года: "...не потому огорчают меня события последних дней, чтобы я не хотел торжества рабочего класса в России, а именно потому, что я призываю его всеми силами души...[приходится] вспомнить замечание Энгельса, что для рабочего класса не может быть большего исторического несчастья, как захват политической власти в такое время, когда он к этому еще не готов"; [этот захват] "заставит отступить его далеко назад от позиций, завоеванных в феврале и марте нынешнего года...";Плеханов - "Открытое письмо петроградским рабочим" (газета "Единство" 28.10.17), я ясно восстанавливаю, что вот так думал и Фастенко. Когда он вернулся в Россию, его, в уважение к старым подпольным заслугам, усиленно выдвигали, и он мог занять важный пост, - но он не хотел этого, взял скромную должность в издательстве "Правды", потом еще скромней, потом перешел в трест "Мосгороформление" и там работал совсем уж незаметно. Я удивлялся: почему такой уклончивый путь? Он непонятно отвечал: "Старого пса к цепи не приучишь". Понимая, что сделать ничего нельзя, Фастенко по-человечески просто хотел остаться целым. Он уже перешел на тихую маленькую пенсию (не персональную вовсе, потому что это влекло бы за собой напоминание, что он был близок ко многим расстреляным) - и так бы он, может, дотянул до 1953 года. Но на беду арестовали его соседа по квартире - вечно пьяного беспутного писателя Л.С-ва, который в пьяном виде где-то похвалялся пистолетом. Пистолет же есть обязательный террор, а Фастенко с его давним социал-демократическим прошлым - уж вылитый террорист. И вот теперь следователь клепал ему террор, а заодно, разумеется, службу во французской и канадской разведке, а значит, и осведомителем царской охранки.Излюбленный мотив Сталина: каждому арестованному однопартийцу (и вообще бывшему революционеру) приписывать службу в царской охранке. От нестерпимой подозрительности? Или... по внутреннему чувству?.. по аналогии?..

И в 1945 году за свою сытую зарплату сытый следователь совершенно серьезно листал архивы провинциальных жандармских управлений и писал совершенно серьезные протоколы допросов о конспиративных кличках, ролях, явках и собраниях 1903-го года. А старушка-жена (детей у них не было) в разрешённый десятый день передавала Анатолию Ильичу доступные ей передачи: кусочек черного хлеба граммов на триста (ведь он покупался на базаре и стоил сто рублей килограмм!), да дюжину вареных облупленных (а на обыске еще и проколотых шилом) картофелин. И вид этих убогих - действительно святых! - передач разрывал сердце. Столько заслужил человек за 63 года честности и сомнений.

* * *

Четыре койки в нашей камере еще оставляли посередине проходец со столом. Но через несколько дней после меня подбросили нам пятого и поставили койку поперек. Новичка ввели за час до подъема, за тот самый сладко-мозговой кусочек, и трое из нас не подняли голов, только Крамаренко соскочил, чтобы разживиться табачком (и, может быть, материалом для следователя). Они стали разговаривать шепотом, мы старались не слушать, но не отличить шепота новичка было нельзя:такой громкий, тревожный, напряженный и даже близкиий к плачу, что можно было понять - нерядовое горе вступило в нашу камеру. Новичок спрашивал, многим ли дают расстрел. Все же не поворачивая головы, я оттянул их, чтоб тише держались. Когда же по подъему мы дружно вскочили (залежка грозила карцером), то увидели - генерала! То есть, у него не было никаких знаков различия, ни даже споротых или свинченных, ни даже петлиц, - но дорогой китель, мягкая шинель, да вся фигура и лицо! - нет, это был несомненный генерал, типовой генерал,и даже непременно полный генерал, а не какой-нибудь там генерал-майор. Невысок он был, плотен, в корпусе очень широк, в плечах, а в лице значительно толст, но эта наеденная толстота ничуть не придавала ему доступного добродушия, а - значимость, принадлежность к высшим. Завершалось его лицо - не сверху, правда, а снизу - бульдожьей челюстью, и здесь было средоточие его энергии, воли, властности, которые и позволили ему достичь таких чинов к середовым годам. Стали знакомиться, и оказалось, что Л.В.З-в - еще моложе, чем выглядит, ему в этом году только исполнится 36 ("если не расстреляют"), а еще удивительней: никакой он не генерал, даже не полковник и вообще не военный, а - инженер! Инженер?! Мне пришлось воспитываться как раз в инженерной среде, я хорошо помню инженеров 20-х годов: этот открыто светящийся интеллект, этот свободный и необидный юмор, эта легкость и широта мысли, непринужденность переключения из одной инженерной области в другую, и вообще от техники - к обществу, к искусству. Затем - эту воспитанность, тонкость вкусов; хорошую речь, плавно согласованную и без сорных словечек; у одного - немножко музицирования; у другого - немножко живопись; и всегда у всех - духовная печать на лице. С начала 30-х годов я утерял связь с этой средой. Потом - война. И вот передо мной стоял - инженер. Из тех, кто пришел на смену уничтоженным. В одном превосходстве ему было нельзя отказать: он был гораздо сильнее, нутряннее тех. Он сохранил крепость плеч и рук, хотя они давно были ему не нужны. Освобожденный от тягомотины вежливости, он взглядывал круто, говорил неоспоримо, даже не ожидая, что могут быть возражения. Он и вырос иначе, чем те, и работал иначе. Отец его пахал землю в самом полном и настоящем смысле. Леня З-в был из растрепанных темных крестьянских мальчишек, о гибели чьих талантов сокрушались и Белинский и Толстой. Ломоносовым он не был и сам бы в Академию не пришел, но талантлив - а пахать бы землю и ему, если б не революция, и зажиточным бы был, потому что живой, толковый, может, вышел бы и в купчишки. По советскому времени он пошел в комсомол, и это его комсомольство, опережая другие таланты, вырвало из безвестности, из низости, из деревни, пронесло ракетой через рабфак и подняло в Промышленную Академию. Он попал туда в 1929 году - ну как раз когда гнали стадами в ГУЛаг тех инженеров. Надо было срочно выращивать своих - сознательных, преданных, стопроцентных, и не так даже делающих самое дело, как - воротил производства, собственно советских бизнесменов. Такой был момент, что знаменитые командные высоты над еще несозданной промышленностью - пустовали. И судьба его набора была занять их. Жизнь З-ва стала - цепь успехов, гирляндой накручиваемая к вершине. Эти изнурительные годы - с 1929-го по 1933-й, когда гражданская война в стране велась не тачанками, а овчарками, когда вереницы умирающих с голоду плелись к железнодорожным станциям в надежде уехать в город, где колосится хлеб, но билетов им не давали, и уехать они не умели - и покорным зипунно-лапотным человеческим повалом умирали под заборами станций, - в это время З-в не только не знал, что хлеб горожанам выдается по карточкам, но имел студенческую стипендию в 900 рублей (чернорабочий получал тогда 60). За деревню, отряхнутую прахом с ног, у него не болело сердце: его новая жизнь велась уже тут, среди победителей и руководителей. Побыть рядовым десятником он не успел: ему сразу подчинялись инженеров десятки, а рабочих тысячи, он был главным инженером больших подмосковных строительств. С начала войны он имел, разумеется, бронь, эвакуировался со своим главком в Алма-Ату и здесь ворочал еще большими стройками на реке Или, только работали у него теперь заключенные. Вид этих серых людишек очень мало его занимал тогда - не наводил на размышления, не приковывал приглядываться. Для той блистательной орбиты, по которой он несся, важны были только цифры выполнения ими плана, и З-ву достаточно было наказать объект, лагпункт, прораба - а уж там они своими средствами добивались выполнения норм; по сколько часов там работали, на каком пайке - в эти частности он не вникал. Военные годы в глубоком тылу были лучшими в жизни З-ва! Таково извечное и всеобщее свойство войны: чем больше собирает она горя на одном полюсе, тем больше радости высвобождается на другом. У З-ва была не только челюсть бульдога, но быстрая сметчивая деловая хватка. Он сразу умело вошел в новый военный ритм народного хозяйства: все для победы, рви и давай, а война все спишет! Одну только уступку войне он сделал: отказался от костюмов и галстуков и, вливаясь в защитный цвет, сшил себе хромовые сапожки, натянул генеральский китель - вот этот, в котором пришел теперь к нам. Так было модно, общо, не вызывало раздражения инвалидов или упрекающих взглядов женщин. Но чаще смотрели на него женщины иными взглядами; они шли к нему подкормиться, согреться, повеселиться. Лихие деньги протекали через его руки, расходный бумажник пузырился у него, как бочонок, червонцы шли у него за копейки, тысячи - за рубли, З-в их не жалел, не копил, не считал. Счет он вел только женщинам, которых перепускал и особо - которых откупоривал, этот счет был его спортом. Он уверял нас в камере, что на двести девяносто какой-то прервал его арест, досадно не допустив до трех сотен. Так как время было военное, женщины - одинокие, а у него кроме власти и денег - еще распутинская мужская сила, то, пожалуй, можно было ему поверить. Да он охотно готов был рассказывать эпизоды за эпизодами, только уши наши не были для того открыты. Хотя никакая опасность ниоткуда не угрожала ему, но как с блюда хватают раков, грызут, сосут и за следующего, так он последние годы судорожно хватал этих женщин, мял и отшвыривал. Он так привык к податливости материи, к своему крепкому кабаньему бегу по земле! (В минуты особого возбуждения он бегал по камере именно как кабан могучий, который дуб ли не расшибет, разогнавшись?) Он так привык, что среди руководящих все свои, всегда можно все согласовать, утрясти, замазать! Он забыл, что чем больше успеха, тем больше зависти. Как теперь узнал он под следствием, еще с 1936 года за ним ходило досье об анекдоте, беспечно рассказанном в пьяной компании. Потом подсачивались еще доносики и еще показания агентов (ведь женщин надо водить в рестораны, а кто там тебя не видит!). И еще был донос, что в 1941 году он не спешил уезжать из Москвы, ожидая немцев (он действительно задержался тогда, кажется из-за какой-то бабы). З-в зорко следил, чтобы чисто проходили у него хозяйственные комбинации, - он думать забыл, что еще есть 58-ая статья. И все-таки эта глыба долго могла б на него не обрушиться, но, зазнавшись, он отказал некоему прокурору в стройматериалах для дачи. Тут дело его проснулось, дрогнуло и покатило с горы. (Еще пример, что судебные Дела начинаются с корысти Голубых...) Круг представлений З-ва был такой: он считал, что существует американский язык; в камере за два месяца не прочел ни одной книжки, даже ни одной страницы сплошь, а если абзац прочитывал, то только чтоб отвлечься от тяжелых мыслей о следствии. По разговорам хорошо было понятно, что еще меньше читал он на воле. Пушкина он знал как героя скабрезных анекдотов, а о Толстом только то, вероятно, что - депутат Верховного Совета. Но зато-то - был он стопроцентный? но зато-то был он тот самый сознательный пролетарский, которых воспитывали на смену Пальчинскому и фон-Мекку? Вот поразительно: нет! Как-то обсуждали мы с ним ход всей войны, и я сказал, что с первого дня ни на миг не сомневался в нашей победе над немцами. Он резко взглянул на меня, не поверил: "Да что ты?" - и взялся за голову - "Ай, Саша-Саша, а я уверен был, что немцы победят! Это меня и погубило!" Вот как! - он был из "организаторов победы" - и каждый день верил в немцев и неотвратно ждал их! - не потому, чтобы любил, а просто слишком трезво знал нащу экономику (чего я, конечно, не знал - и верил). Все мы в камере были настроены тяжело, но никто из нас так не пал духом, как З-в, не воспринял своего ареста до такой степени трагически. Он при нас освоился, что ждет его не больше, как ДЕСЯТКА, что эти годы в лагере он будет, конечно, прорабом, и не будет знать горя, как и не знал. Но это его ничуть не утешало. Он слишком был потрясен крушением столь славной жизни: ведь именно ею, этой единственной на земле жизнью, ничьей больше, он интересовался все 36 своих лет! И не раз, сидя на кровати перед столом, толстолицую голову свою подперши короткой толстой рукой, он с потерянными туманными глазами заводил тихо, распевчато:

Позабы-ыт позабро-оше-ен С молоды-ых ю-уных ле-ет, Я остался си-иро-ото-ою-у...

И никогда не мог дальше! - тут он взрывчато рыдал. Всю силищу, которая рвалась из него, но которая не могла ему помочь пробить стены, он обращал на жалость к себе. И - к жене. Жена, давно нелюбимая, теперь каждый десятый день (чаще не разрешали) носила ему обильные богатые передачи - белейший хлеб, сливочное масло, красную икру, телятину, осетрину. Он давал нам по бутербродику, по закрутке табаку, склонялся над своей разложенной снедью (ликовавшей запахами и красками против синеватых картошин старого подпольщика), и снова лились его слезы, вдвое. Он вслух вспоминал слезы жены, целые годы слез: то от любовных записок, найденных в брюках; то от дамских чьих-то трусов в кармане пальто, впопыхах засунутых в автомобиле и забытых. И когда так разнимала его истепляющая жалость к себе, спадала кольчуга злой энергии, был перед нами загубленный и явно же хороший человек. Я удивлялся, как может он так рыдать. Эстонец Арнольд Сузи, наш однокамерник с иголочками сединок, объяснил мнe: "Жестокость обязательно подстилается сантиментальностью. Это - закон дополнения. Например, у немцев такое сочетание даже национально". А Фастенко, напротив, был в камере самый бодрый человек, хотя по возрасту он был единственный, кто не мог уже рассчитывать пережить и вернуться на свободу. Обняв меня за плечи, он говорил:

Это что - стоять за правду! Ты за правду посиди!; или учил меня напевать свою песню, каторжанскую:

Если погибнуть придется В тюрьмах и шахтах сырых, Дело всегда отзовется На поколеньях живых!

Верю! И пусть страницы эти помогут сбыться его вере!

* * *

Шестнадцатичасовые дни нашей камеры бедны событиями внешними, но так интересны, что мне, например, шестнадцать минут прождать троллейбуса куда нуднее. Нет событий, достойных внимания, а к вечеру вздыхаешь, что опять не хватило времени, опять день пролетел. События мелки, но впервые в жизни научаешься рассматривать их под увеличительным стеклом. Самые тяжелые часы в дне - два первых: по грохоту ключа в замке (на Лубянке нет "кормушек", и для слова "подъем" тоже надо отпереть дверь) мы вскакиваем без промешки, стелим постели и пусто и безнадежно сидим на них еще при электричестве. Это насильственное утреннее бодрствование с шести часов, когда еще так ленив от сна мозг, и постылым кажется весь мир, и загубленной вся жизнь, и воздуха в камере ни глоточка, особенно нелепо для тех, кто ночью был на допросе и только недавно смог заснуть. Но не пытайся схитрить! Если ты попробуешь все-таки придремнуть, чуть ослонясь о стену или облокотясь о стол, будто над шахматами, или расслабясь над книгою показно раскрытою на коленях - раздастся предупредительный стук в дверь ключом или хуже: запертая на гремливый замок дверь внезапно бесшумно раскроется (так натренированы лубянские надзиратели) и быстрой бесшумной же тенью, как дух через стену, младший сержант пройдет три шага по камере, заклюкает тебя в дремоте, и может быть, ты пойдешь в карцер, а может быть, книги отымут у всей камеры или лишат прогулки - жестокое несправедливое наказание для всех, а есть и еще в черных строках тюремного распорядка - читай его! он висит в каждой камере. Впрочем, если ты читаешь в очках, то ни книг, ни даже святого распорядка тебе не почитать в эти два изморных часа: ведь очки отняты на ночь, и еще опасно тебе их иметь в эти два часа. В эти два часа никто ничего в камеру не приносит, никто не приходит, ни о чем не спрашивает, никого не вызывают - еще сладко спят следователи, еще прочухивается тюремное начальство - и только бодрствует вертухай, ежеминутно отклоняющий щиток глазка.В мое время это слово уже сильно распространилось. Говорили, что это пошло от надзирателей-украинцев: "стой, та нэ вэртухайсь!" Но уместно вспомнить и английское "тюремщик = turnkey" "верти ключ". Может быть, и у нас вертухай - тот, кто вертит ключ?

Но одна-таки процедура в эти два часа совершается: утренняя оправка. Еще при подъеме надзиратель сделал важное объявление: он назначил того, кому сегодня из вашей камеры доверено и поручено нести парашу. (В тюрьмах самобытных, серых, заключенные имеют столько свободы слова и самоуправления, чтобы решить этот вопрос самим. Но в Главной политической тюрьме такое событие не может быть доверено стихии.) И вот скоро вы выстраиваетесь гуськом, руки назад, а впереди ответственный парашеносец несет перед грудью восьмилитровый жестяной бачок под крышкой. Там, у цели, вас снова запирают, но перед тем вручают столько листиков величиной с два железнодорожных билета, сколько вас есть. (На Лубянке это неинтересно: листики белые. А есть такие завлекательные тюрьмы, где дают обрывки книжной печати - и что это за чтение! угадать откуда, прочесть с двух сторон, усвоить содержание, оценить стиль - при обрезанных-то словах его и оценишь! - поменяться с товарищами. Где дадут обрезки из когда-то передовой энциклопедии "Гранат", а то и страшно сказать, из классиков, да не художественных совсем... Посещение уборной становится актом познания). Но смеха мало. Это - та грубая потребность, о которой в литературе не принято упоминать (хотя и здесь сказано с бессмертной легкостью: "Блажен, кто рано поутру..."). В этом как будто естественном начале тюремного дня уже расставлен капкан для арестанта на целый день - и капкан для духа его, вот что обидно. При тюремной неподвижности и скудости еды, после немощного забытья, вы никак еще не способны расчитаться с природой по подъему. И вот вас быстро возвращают и запирают - до шести вечера (а в некоторых тюрьмах и до следующего утра). Теперь вы будете волноваться от подхода дневного допросного времени, и от событий дня, и нагружаться пайкой, водой и баландой, но никто уже не выпустит вас в это славное помещение, легкий доступ в которое не способны оценить вольняшки. Изнурительная пошлая потребность способна возникать у вас изо дня в день и очень скоро после утренней оправки, потом терзать вас весь день, пригнетать, лишать свободы разговора, чтения, мысли и даже поглощения тощей еды. Обсуждают иногда в камерах: как родился лубянский да и вообще всякий тюремный распорядок - рассчитанное ли это зверство или само так получилось. Я думаю - что как. Подъем - это, конечно, по злостному расчету, а другое многое сперва сложилось вполне механически (и как многие зверства нашей общей жизни), а потом сверху признано полезным и одобрено. Меняются смены в восемь утра и вечера, так удобнее всего выводить на оправку в конце смены (а среди дня по одиночке выпускать - лишние заботы и предосторожности, за это не платят). Так же и очки: зачем заботиться с подъемом? перед сдачей ночного дежурства и вернут. Вот уже слышно, как их раздают - двери раскрываются. Можно сообразить, носят ли очки в соседней камере (а ваш одноделец не в очках? Ну, да перестукиваться мы не решаемся, очень с этим строго). Вот принесли очки и нашим. Фастенко в них только читает, а Сузи носит постоянно. Вот он перестал щуриться, надел. В его роговых очках - прямые линии надглазий, лицо становится сразу строго, проницательно, как только мы можем представить себе лицо образованного человека нашего столетия. Еще перед революцией он учился в Петрограде на историко-филологическом и за 20 лет независимой Эстонии сохранил чистейший неотличимый русский язык. Затем уже в Тарту он получил юридическое образование. Кроме родного эстонского он владеет еще английским и немецким, все эти годы он постоянно следил за лондонским "Экономистом", за сводными немецкими научными "Bericht"ами, изучал конституции и кодексы разных стран - и вот в нашей камере он достойно и сдержанно представляет Европу. Он был видным адвокатом Эстонии и звали его "kuldsuu" (золотые уста). В коридоре новое движение: дармоед в сером халате - здоровый парень, а не на фронте, принес нам на подносе пять паек и десять кусочков сахара. Наседка наш суетится вокруг них: хотя сейчас неизбежно будем все разыгрывать (имеет значение и горбушка, и число довесков, и отлеглость корки от мякиша - все пусть решает судьбаГде это не было? Наше всенародная долголетняя несытость. И все дележи в армии проходили так же. И немцы наслушавшись из своих траншей, передразнивали: "Кому? - Политруку!"

- но наседка хоть подержит все и оставит налет хлебных и сахарных молекул на ладонях. Эти четыреста пятьдесят граммов невзошедшего сырого хлеба, с болотной влажностью мякиша, наполовину из картофеля - наш костыль и гвоздевое событие дня. Начинается жизнь! Начинается день, вот когда начинается! У каждого тьма проблем: правильно ли он распорядился с пайкой вчера? резать ли ее ниточкой? или жадно ломать? или отщипывать потихоньку? ждать ли чая или навалиться теперь? оставлять ли на ужин или только на обед? и посколько? Но кроме этих убогих колебаний - какие еще широкие диспуты (у нас и языки теперь посвободнели, с хлебом мы уже люди!) вызывает этот фунтовый кусок в руке, налитый больше водою, чем зерном. (Впрочем, Фастенко объясняет: такой же хлеб и трудящиеся Москвы сейчас едят). Вообще в этом хлебе есть ли хлеб? И какие тут подмеси? (В каждой камере есть человек, понимающий в подмесях, иби кто ж их не едал за эти десятилетия?). Начинаются рассуждения и воспоминания. А какой белый хлеб пекли еще и в 20-е годы! - караваи пружинистые, ноздреватые, верхняя корка румяно-коричневая, промасленная, а нижняя с зольцой, с угольком от пода. Невозвратно ушедших лет! Родившиеся в 30-м году вообще никогда не узнают, что такое ХЛЕБ! Друзья, это уже запрещенная тема! Мы договаривались о еде ни слова! Снова движение в коридоре - чай разносят. Новый детина в сером халате с ведрами. Мы выставляем ему свой чайник в коридор, и он из ведра без носика льет - в чайник и мимо, на дорожку. А весь коридор наблещен, как в гостинице первого разряда.Скоро привезут сюда из Берлина биолога Тимофеева-Ресовского, мы уже упоминали о нем. Ничто, кажется, так не оскорбит его на Лубянке, как это переплескивание на пол. Он увидит в этом разящий признак профессиональной незаинтересованности тюремщиков (как и всех нас) в делаемом нами деле.Он умножит 27 лет стояния Лубянки на 730 раз в году и на 111 камер - и еще долго будет горячиться, что оказалось легче два миллиона сто восемьдесят восемь тысяч раз перелить кипяток на пол и столько же раз придти с тряпкой и протереть, чем сделать ведра с носиками.

Вот и вся еда. А то, что варится, будет одно за другим: в час дня и в четыре дня, и потом двадцать один час вспоминай. (Тоже не из зверства: кухне надо отвариться побыстрей и уйти). Девять часов. Утренняя поверка. Задолго слышны особенно громкие повороты ключей, особенно четкие стуки дверей - и один из дежурных этажных лейтенантов, заступающий подобранный почти по "смирно", делает два шага в камеру и строго смотрит на нас, вставших. (Мы и вспомнить не смеем, что политические могли бы не вставать.) Считать нас ему не труд, один охват глаза, но этот миг есть испытание наших прав - у нас ведь какие-то есть права, но мы их не знаем, не знаем, и он должен от нас их утаить. Вся сила лубянской выучки в полной механичности: ни выражения, ни интонаций, ни лишнего слова. Мы какие знаем права - заявка на починку обуви; к врачу. Но вызовут к врачу - не обрадуешься, там тебя особенно поразит эта лубянская механичность. Во взгляде врача не только нет озабоченности, но даже простого внимания. Он не спросит: "На что вы жалуетесь?", потому что тут слишком много слов, да и нельзя произнести эту фразу без интонации, он отрубит: "Жалобы?". Если ты слишком пространно начнешь рассказывать о болезни, тебя оборвут. Ясно и так. Зуб? Вырвать. Можно мышьяк. Лечить? У нас не лечат. (Это увеличило бы число визитов и создало обстановку как бы человечности.) Тюремный врач - лучший помощник следователя и палача. Избиваемый очнется на полу и слышит голос врача: "Можно еще, пульс в норме". После пяти суток холодного карцера врач смотрит на окоченелое голое тело и говорит: "Можно еще". Забили до смерти - он подписывает протокол: смерть от цирроза печени, инфаркта. Срочно зовут к умирающему в камеру - он не спешит. А кто ведет себя иначе - того при нашей тюрьме не держат. Доктор Ф.П.Гааз у нас бы не приработался. Но наш наседка осведомлен о правах лучше (по его словам, он под следствием уже 11 месяцев; на допросы его берут только днем). Вот он выступает и просит записать его - к начальнику тюрьмы. Как, к начальнику всей Лубянки? Да. И его записывают. (И вечером после отбоя, когда уже следователи на местах, его вызовут, и он вернется с махоркой. Топорно, конечно, но лучше пока не придумали. А переходить полностью на микрофоны тоже большой расход: нельзя же целыми днями все 111 камер слушать. Что это будет? Наседки - дешевле, еще долго ими будут пользоваться. - Но трудно Крамаренко с нами. Иногда он до пота вслушивается в разговор, а по лицу видно, что не понимает.) А вот еще одно право - свобода подачи заявлений (взамен свободы печати, собраний и голосований, которые мы утеряли, уйдя с воли)! Два раза в месяц утренний дежурный спрашивает: "Кто будет писать заявление?" И безотказно записывает всех желающих. Среди дня тебя вызовут в отдельный бокс и там запрут. Ты можешь писать кому угодно - Отцу Народов, в ЦК, в Верховный Совет, министру Берии, министру Абакумову, в Генеральную прокуратуру, в Главную военную, в Тюремное управление, в Следственный отдел, можешь жаловаться на арест, на следователя, на начальника тюрьмы! - во всех случаях заявление твое не будет иметь никакого успеха, оно не будет никуда подшито, и самый старший, кто его прочтет - твой следователь, однако ты этого не докажешь. Но еще раньше - он НЕ ПРОЧТЕТ, потому что прочесть его не сможет вообще никто: на этом клочке 7x10 см, чуть больше, чем утром вручают для уборной, ты сумеешь пером расщепленным или загнутым в крючок, из чернильницы с лохмотьями или залитыми водой, только нацарапать "ЗАЯВ.." - и буквы уже поплыли, поплыли по гадкой бумаге, и "ления" уже не поместятся в строчку, а с другой стороны листка тоже все проступило насквозь. И может быть еще и еще у вас есть права, но дежурный молчит. Да немного, пожалуй, вы потеряете, так о них и не узнав. Поверка миновала - начинается день. Уже приходят там где-то следователи. Вертухай вызывает вас с большой таинственностью: он выговаривает первую букву только (и в таком виде: "кто на СЫ?", "кто на ФЭ?", а то еще и "кто на АМ?"), вы же должны проявить сообразительность и предложить себя в жертву. Такой порядок заведен против надзирательских ошибок: выкликнет фамилию не в той камере, и так мы узнаем, кто еще сидит. Но и отъединенные ото всей тюрьмы, мы не лишены междукамерных весточек: из-за того, что стараются запихнуть побольше, - тасуют, а каждый переходящий приносит в новую камеру весь нарощенный опыт старый. Так, сидя только на четвертом этаже, знаем мы и о подвальных камерах, и о боксах первого этажа, и о темноте второго, где собраны женщины, и о двухярусном устройстве пятого, и о самом большом номере пятого этажа - 111. Передо мной в нашей камере сидел детский писатель Бондарин, до того он посидел на женском этаже с каким-то польским корреспондентом, а польский корреспондент еще раньше сидел с фельдмаршалом Паулюсом - и вот все подробности о Паулюсе мы тоже знаем. Проходит полоса допросных вызовов - и для оставшихся в камере открывается долгий приятный день, украшенный возможностями и не слишком омраченный обязанностями. Из обязанностей нам может выпасть два раза в месяц прожигание кроватей паяльной лампой (спички на Лубянке запрещены категорически, чтобы прикурить папиросу, мы должны терпеливо "голосовать" пальцем при открывании волчка, прося огонька у надзирателя, - паяльные же лампы нам доверяют спокойно). - Еще может выпасть как будто и право, но сильно сбивается оно на обязанность: раз в неделю по одному вызывают в коридор и там туповатой машинкой стригут лицо. - Еще может выпасть обязанность натирать паркет в камере (З-в всегда избегает этой работы, она унижает его, как всякая). Мы выдыхаемся быстро из-за того, что голодны, а то ведь пожалуй эту обязанность можно отнести и к правам - такая это веселая здоровая работа: босой ногой четко вперед - а корпус назад, и наоборот, вперед-назад, вперед-назад, и не тужи ни о чем! Зеркальный паркет! Потемкинская тюрьма! К тому ж мы не теснимся уже в нашей прежней 67-й. В середине марта к нам добавили шестого, а ведь здесь не знают ни сплошных нар, ни обычая спать на полу - и вот нас перевели полным составом в красавицу 53-ю. (Очень советую: кто не был - побывать!) Это - не камера! Это - дворцовый покой, отведенный под спальню знатным путешественникам! Страховое общество "Россия"Достался этому обществу неравнодушный к крови кусочек московской земли: пересеча Фуркасовский, близ дома Ростопчина, растерзан был в 1812 году неповинный Верещагин, а по ту сторону улицы Б.Лубянки жила (и убивала крепостных) душегубица Салтычиха. ("По Москве" - под ред. Н.А.Гейнике и др., М. изд. Сабашниковых, 1917, стр.231) в этом крыле без оглядки на стоимость постройки вознесло высоту этажа в пять метров. (Ах, какие четырехэтажные нары отгрохал бы здесь начальник фронтовой контр-разведки, и сто человек разместилбы с гарантией!) А окно! - такое окно, что с подоконника надзиратель еле дотягивается до форточки, одна окончина такого окна достойна быть целым окном жилой комнаты. И только склепанные стальные листы намордника, закрывающие четыре пятых этого окна, напоминают нам, что мы не во дворце. Все же в ясные дни и поверх этого намордника, из колодца лубянского двора, от какого-то стекла шестого или седьмого этажа, к нам отражается теперь вторичный блеклый солнечный зайчик. Для нас это подлинный зайчик, живое дорогое существо! Мы ласково следим за его переползанием по стене, каждый шаг его исполнен смысла, предвещает время прогулки, отсчитывает несколько получасов до обеда, а перед обедом исчезает от нас. Итак, наши возможности: сходить на прогулку! читать книги! рассказывать друг другу о прошлом! слушать и учиться! спорить и воспитываться! И в награду еще будет обед из двух блюд! Невероятно! Прогулка плоха первым трем этажам Лубянки: их выпускают на нижний сырой дворик - дно узкого колодца между тюремными зданиями. Зато арестантов четвертого и пятого этажей выводят на орлиную площадку - на крышу пятого. Бетонный пол, бетонные трехростовые стены, рядом с нами надзиратель безоружный,и еще на вышке часовой с автоматом, - но воздух настоящий и настоящее небо! "Руки назад! идти по два! не разговаривать! не останавлииваться!" - но забывают запретить запрокидывать голову! И ты, конечно, запрокидываешь. Здесь ты видишь не отражен ным, не вторичным - само Солнце! само вечно живое Солнце! или его золотистую россыпь через весенние облака. Весна и всем обещает счастье, а арестанту десятерицей! О, апрельское небо! Это ничего, что я в тюрьме. Меня, видимо, не расстреляют. Зато я стану тут умней. Я многое пойму здесь, небо! Я еще исправлю свои ошибки не перед ними - перед тобою, Небо! Я здесь их понял - и я исправлю! Как из ямы, с далекого низа, с площади Дзержинского, к нам восходит непрерывное хриплое земное пение автомобильных гудков. Тем, кто мчится под эти гудки, они кажутся рогом торжества,- а отсюда так ясно их ничтожество. Прогулка всего двадцать минут, но сколько ж забот вокруг нее, сколько надо успеть! Во-первых, очень интересно, пока ведут туда и назад, понять расположение всей тюрьмы и где эти висячие дворики, чтобы когда-нибудь на воле идти по площади и знать. По пути мы много раз поворачиваем, я изобретаю такую систему: от самой камеры каждый поворот вправо считать плюс один, каждый влево - минус один. И как бы быстро нас ни крутили, - не спешить это представить, а только успевать подсчитывать итог. Если еще по дороге в каком-нибудь лестничном окошке ты увидишь спины лубянских наяд, прилегших к колончатой башенке над самой площадью, и при этом счет запомнишь, то в камере ты потом все соориентируешь и будешь знать, куда выходит ваше окно. Потом на прогулке надо просто дышать - как можно сосредоточенней. Но и там же, в одиночестве, под светлым небом, надо вообразить свою будущую светлую безгрешную и безошибочную жизнь. Но и там же удобней всего поговорить на самые острые темы. Хоть разговаривать на прогулке запрещено, это неважно, надо уметь, - зато именно здесь вас наверняка не слышит ни наседка, ни микрофон. На прогулке мы с Сузи стараемся попадать в одну пару - мы говорим с ним и в камере, но договаривать главное любим здесь. Не в один день мы сходимся, мы сходимся медленно, но уже и много он успел мне рассказать. С ним я учусь новому для меня свойству: терпеливо и последовательно воспринимать то, что никогда не стояло в моем плане и, как будто, никакого отношения не имеет к ясно прочерченной линии моей жизни. С детства я откуда-то знаю, что моя цель - это история русской революции, а остальное меня совершенно не касается. Для понимания же революции мне давно ничего не нужно, кроме марксизма; всё прочее, что липло, я отрубал и отворачиваля. А вот свела судьба с Сузи, у него совсем была другая область дыхания, теперь он увлеченно рассказвает мне все о своем, а свое у него это - Эстония и демократия. И хотя никогда прежде не приходило мне в голову поинтересоваться Эстонией, уж тем более - буржуазной демократией, но я слушаю и слушаю его влюбленные рассказы о двадцати свободных годах этого некрикливого трудолюбивого маленького народа из крупных мужчин с их медленным основательным обычаем; выслушиваю принципы эстонской конституции, извлеченные из лучшего европейского опыта, и как работал на них однопалатный парламент из ста человек; и неизвестно зачем, но все это начинает мне нравиться, все это и в моем опыте начинает откладываться.Сузи обо мне потом вспомнит так: странная смесь марксиста и демократа. Да, диковато у меня тогда соединялось.

Поиск по сайту: