IV. С ОСТРОВА НА ОСТРОВ 72 страница

Дело-то забывчиво, тело-то заплывчиво.

Но - заплыл. Но - влип... Но - поверил... Благодушию метрополии поверил. Благополучию своей новой жизни. И рассказам последних друзей, приехавших оттуда: мягко стало! режим послабел! выпускают, выпускают! целые зоны закрывают! энкаведешников увольняют...

Нет, - прах мы есть! Законам праха подчинены. И никакая мера горя не достаточна нам, чтоб навсегда приучиться чуять боль общую. И пока мы в себе не превзойдём праха - не будет на земле справедливых устройств - ни демократических, ни авторитарных.

Так вот неожидан оказался мне еще третий поток писем от зэков н_ы_н_е_ш_н_и_х, хотя он-то и был самый естественный, хотя его-то и должен был я ждать в первой череде.

На измятых бумажках, истирающимся карандашом, потом в конвертах случайных, надписанных уже часто вольняшками и отправленных, значит по левой - слал мне свои возражения, и даже гнев, - сегодняшний Архипелаг.

Те письма были тоже общий слитный крик. Но крик: "А мы!!??"

Ведь газетный шум вокруг повести, изворачиваясь для нужд воли и заграницы, трубился в том смысле, что: "это - было, но никогда не повторится".

И взвыли зэки: как же не повторится, когда мы сейчас сидим, и в тех же условиях?!

"Со времён Ивана Денисовича ничего не изменилось", - дружно писали они из разных мест.

"Зэк прочтет вашу книгу, и ему станет горько и обидно, что всё осталось так же".

"Что' изменилось, если остались в силе все законы 25-летнего заключения, выпущенные при Сталине?"

"Кто' же сейчас культ личности, что опять сидим ни за что?"

"Чёрная мгла закрыла нас - и нас не видят".

"Почему же остались безнаказаны такие, как Волковой?.. Они и сейчас у нас воспитателями".

"Начиная от захудалого надзирателя и кончая начальником управления, все кровно заинтересованы в существовании лагерей. Надзорсостав за любую мелочь фабрикует Постановление; оперы чернят личные дела... Мы двадцатипятилетники, - булка с маслом, и ею насыщаются те порочные, кто призваны наставлять нас добродетели. Не так ли колонизаторы выдавали индейцев и негров за неполноценных людей? Против нас восстановить общественное мнение ничего не стоит, достаточно написать статью "Человек за решёткой"...24 и завтра народ будет митинговать, чтобы нас сожгли в печах".

Верно. Ведь всё верно.

- "Ваша позиция - арьергард!" - огорошил меня Ваня Алексеев.

И от всех этих писем я, ходивший для себя в героях, увидел себя виноватым кругом: за десять лет я потерял живое чувство Архипелага.

Для н_и_х, для с_е_г_о_д_н_я_ш_н_и_х зэков моя книга была - не в книгу, и правда - не в правду, если не будет продолжения, если не будет дальше сказано еще и о _н_и_х. Чтоб сказано было - и чтоб изменилось! Если слово не о деле и не вызовет дела - так и на что оно? ночной лай собак на деревне?

(Я рассуждение это хотел бы посвятить нашим модернистам: вот так наш народ привык понимать литературу. И нескоро отвыкнет. И надо ли отвыкать?)

И очнулся я. И сквозь розовые благовония реабилитаций различил прежнюю скальную громаду Архипелага, его серые контуры в вышках.

Состояние нашего общества хорошо описывается физическим полем. Все силовые линии этого поля направлены от свободы к тирании. Эти линии очень устойчивы, они врезались, они вкаменились, их почти невозможно взвихрить, сбить, завернуть. Всякий внесённый заряд или масса легко сдуваются в сторону тирании, но к свободе им пробиться - невозможно. Надо запрячь десять тысяч волов.

Теперь-то, после того как книга моя открыто объявлена вредной, напечатание её признано ошибкой ("последствия волюнтаризма в литературе"), изымается она уже и из вольных библиотек, - упоминание одного имени Ивана Денисовича или моего стало на Архипелаге непоправимой крамолой. Но тогда-то! тогда - когда Хрущев жал мне руку и под аплодисменты представлял тем трём сотням, кто считал себя элитой искусства, когда в Москве мне делали "большую прессу" и корреспонденты томились у моего гостиничного номера, когда открыто было объявлено, что партия и правительство поддерживают такие книги, когда Военная Коллегия Верховного Суда гордилась, что меня реабилитировала (как сейчас, наверно, раскаивается) и юристы-полковники заявляли с её трибуны, что книгу эту в лагерях должны читать! - тогда-то немые, безгласные, ненаименованные силы поля невидимо упёрлись - и книга остановилась!! Тогда остановилась! И в редкий лагерь она попала законно, так, чтоб её брали читать из библиотеки КВЧ. Из библиотек её изъяли. Изымали её из бандеролей, приходивших кому-то с воли. Тайком, под полой, приносили её вольняшки, брали с зэков по 5 рублей, а то будто и по 20 (это - хрущёвскими рублями! и это с зэков! но зная бессовестность прилагерного мира, не удивишься). Зэки проносили её в лагерь через шмон, как нож; днём прятали, а читали по ночам. В каком-то североуральском лагере для долговечности сделали ей металлический переплёт.

Да что говорить о зэках, если и на сам прилагерный мир распространялся тот же немой, но всеми принятый запрет! На станции Вис Северной железной дороги вольная Мария Асеева написала в "Лит. газету" одобрительный отзыв на повесть -и то ли в ящик почтовый бросила, то ли неосторожно оставила на столе, - но через 5 часов после написания отзыва секретарь парторганизации В. Г. Шишкин обвинял её в политической провокации (и слова-то находят!) - и тут же она была арестована.25

В Тираспольской ИТК-2 заключённый скульптор Г. Недов в своей придурочной мастерской лепил фигуру заключённого (фот. 10), сперва из пластилина. Начальник режима капитан Солодянкин обнаружил: "Да ты заключённого делаешь? Кто дал тебе право? Это - контрреволюция!" Схватил фигурку за ноги, разодрал и на пол швырнул половинки: "Начитался каких-то Иван Денисовичей!" (Но дальше не растоптал, и Недов половинки спрятал.) По жалобе Солодянкина Недов был вызван к начальнику лагеря Бакееву, но за это время успел в КВЧ раздобыть несколько газет. "Мы тебя судить будем! Ты настраиваешь людей против советской власти!" - загремел Бакаев. (А понимают, чего стоит вид зэка!) "Разрешите сказать, гражданин начальник... Вот Никита Сергеевич говорит... Вот товарищ Ильичёв..." - "Да он с нами как с равными разговаривает!" - ахнул Бакаев. - Лишь через полгода Недов отважился снова достать те половинки, склеил их, отлил в баббите и через вольного отправил фигуру за зону.

* Фото 10. Скульптура Недова

Начались по ИТК-2 поиски повести. Был общий генеральный шмон в жилой зоне. Не нашли. Как-то Недов решил им отомстить: с "Гранит не плавится" Тевекеляна устроился вечером, будто от комнаты загородясь (при стукачах ребят просил прикрыть), а чтоб в окно было видно. Быстро стукнули. Вбежали трое надзирателей (а четвёртый извне через окно смотрел, кому он передаст). Овладели! Унесли в надзирательскую, спрятали в сейф. Надзиратель Чижик, руки в боки, с огромной связкой ключей: "Нашли книгу! Ну, теперь тебя посадят!" Но утром офицер посмотрел: "Эх, дураки!.. Верните".

Так читали зэки книгу, "одобренную партией и правительством"!..

В заявлении советского правительства от декабря 1964 года говорится: "Виновники чудовищных злодеяний ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не должны избежать справедливого возмездия... Ни с чем не сравнимы злодеяния фашистских убийц, стремившихся уничтожить целые народы".

Это - к тому, чтобы в ФРГ не разрешить применять сроков давности по прошествии двадцати лет.

Только вот с_а_м_и_х _с_е_б_я судить не хочется, хотя бы и "стремились уничтожить целые народы".

У нас много печатается статей о том, как важно наказывать сбежавших западногерманских преступников. Есть просто специалисты по таким статьям, например Лев Гинзбург. Он пишет (говорят, что - для аналогии): какая моральная подготовка должна была быть проведена нацистами, чтобы массовые убийства показались им естественными и нравственными? Теперь законодатели ищут защиты в том, что не они же исполняли приговоры! А исполнители - в том, что не они же издавали законы!

Как знакомо... Мы только что прочли у наших практических: "Содержание заключённых связано с исполнением приговора... Охрана не знала, кто за что сидит".

Так надо было узнать, если вы люди! Потому вы и злодеи, что не имели ни гражданского, ни человеческого взгляда на охраняемых людей. А разве не было инструкций и у нацистов? А разве не было у нацистов веры, что они спасают арийскую расу?

Да и наши следователи не запнутся (уже не запинаются) ответить: а зачем же заключённые сами на себя показывали? Надо было, мол, твёрдо стоять, когда мы их пытали! А зачем же доносчики сообщали ложные факты? Ведь мы опирались на них, как на свидетельские показания!

Было короткое время - они забеспокоились. Уже упомянутый В. Н. Ильин (бывший ген.-лейтенант МГБ) сказал по поводу Столбуновского (следователя генерала Горбатова, тот помянул его): "Ай, ай, как нехорошо! Ведь у него теперь неприятности начались. А человек хорошую пенсию получает". - Да потому за перо взялась и А. Ф. Захарова - взволновалась, что скоро за всех возьмутся; и о капитане Лихошерстове (!), которого "очернил" Дьяков, написала горячо: "Он и сейчас капитан, секретарь парторганизации (!), трудится на сельхозе. И представляете, как ему трудно сейчас работать, когда о нём такое пишут! Идёт разговор, что Лихошерстова будут разбирать и чуть ли не привлекать!26 Да за что?! Хорошо, если это только разговор, а не исключена возможность, что и додумаются. Вот уж это произведёт настоящий фурор среди сотрудников МООП. Разбирать за то, что он выполнял все указания, которые давались сверху? А теперь он должен отчитываться за тех, кто давал эти указания? Вот это здорово! Стрелочник виноват!"

Но переполох быстро кончился. Нет, отвечать никому не придется. Разбирать не будут никого.

Может быть, вот штаты немного кое-где сократились, - да ведь перетерпеть - и расширятся! А пока гебисты, кто еще не дослужил до пенсии или кому надо к пенсии добрать, пошли в писатели, в журналисты, в редакторы, в лекторы-антирелигиозники, в идеологические работники, кто - в директоры предприятий. Сменив перчатки, они по-прежнему будут нас вести. Так и надёжнее. (А кто хочет пребывать на пенсии - пусть благоденствует. Например, подполковник в отставке Хурденко. Подполковник, экий чин! небось, батальоном командовал? Нет, в 1938-м году начинал с простого вертухая, держал кишку насильственного питания.)

А в архивных управлениях пока, не торопясь, просматривают и уничтожают все лишние документы: расстрельные списки, постановления на ШИзо и БУРы, материалы лагерных следствий, доносы стукачей, лишние данные о Практических Работниках и конвоирах. Да и в санчасти, и в бухгалтерии - везде найдутся лишние бумаги, лишние следы...

...Мы придём и молча сядем на пиру.

Мы живые были вам не ко двору.

А сегодня мы безмолвны и мертвы,

Но и мёртвых нас еще боитесь вы!

(Виктория Г., колымчанка)

Заикнёмся: а что, правда, всё стрелочники да стрелочники? А как - со Службой Движения? А повыше, чем вертухаи, практические работники да следователи? Те, кто только указательным пальцем шевелил? Кто только с трибуны несколько слов...

Еще раз, как это? - "виновники чудовищных злодеяний... ни при каких обстоятельствах... справедливого возмездия... ни с чем не сравнимы... стремившихся уничтожить целые народы..."

Тш-ш-ш! Тш-ш-ш! Потому-то в августе 1965 года с трибуны Идеологического Совещания (закрытого совещания о Направлении наших умов) и было возглашено: "Пора восстановить полезное и правильное понятие враг народа!"

1 Этот пенсионер - не тот ли Успенский, который отца своего, священняка, убил - и сделал на том лагерную карьеру?

2 Ну да, простые беспартийные, военнопленные.

3 Еще сколько!.. Побольше ваших!

4 Какая интеллектуальная глубина думы! Кстати, не так уж молча: с непрерывными раскаяниями и просьбами помиловать.

5 Железняк и меня самого п_о_м_н_и_т: "прибыл в кандальном этапе, выделялся склочным характером; потом был отправлен в Джезказган и сам вместе с Кузнецовым был во главе восстания"...

6 Мы? - "только выполняли приказ", "мы не знали".

7 Очень важное свидетельсгво!

8 Верно, что - легион, верно. Только впопыхах не проверили по Евангелию цитату. Легион-то - Б_Е_С_О_В...

9 На всякий случай тоже прячется: чорт его знает, куда еще рванёт ветер!..

10 "Московская правда" - 8 декабря 1962 года.

11 "Казахстанская правда" - 6.10.64, письмо дипломата А. Гудзенко.

12 "Казахстанская правда" - 27.8.64.

13 "Красноярский рабочий" - 27.9.64.

14 25 апреля 1964 г.

15 В. Вяткин - "Человек рождается дважды".

16 Часть III, глава 11.

17 Такое впечатление, что А.-Семёнов знает быт вольных начальников и места те видал, а вот быт заключённых знает плохо, то и дело у него клюквы: баптисты у него - "бездельничают", татарин-конвоир подкормил татарина-зэка, и п_о_э_т_о_м_у решили зэки, что парень - стукач! Да не могли так решить, ибо конвой однодневен и стукачей не держит.

18 "Тюменская правда", 13.8.64.

19 Волгин. "Солдаты революции" - "Красноярский рабочий" - 27.9.64.

20 М. Чарный. "Коммунисты остаются коммунистами" - "Лит. газета" 15.9.64.

21 Если говорить о л_и_ч_н_о_м тоне этих сочинений, то наиболее умеренный тон у Шелеста - он всё-таки коснулся боком лиха (хоть может быть большую часть срока и откантовался, как его герой Заборский). В его рассказах есть реальные черты лагеря. - Наиболее неприятный тон у Дьякова. И здесь не одна круглая котиковая шапка (в Особом лагере!) и одеколон, и жалоба, что ему, видите ли, "холодно" в каптёрке личных вещей, - но явная ложь, чтобы скрыть свои лагерные удачи ("в лагере должностей не раздают, кого куда - решает статья обвинения и срок" - но больше того - к_у_м!); при переделке "Записок" - искажение мотивов, по которым тянулся устроиться в санчасть; задним числом приписывание себе невероятной смелости в разговорах с надзирателями, операми, и будто бы даже начальника КВЧ обозвал лгуном - и все-таки был конферансье на ближайшем концерте (так может в ногах валялся?).

22 Вспомним А. Захарову: в_с_е _т_е _ж_е _и _о_с_т_а_л_и_с_ь!

23 "Литературная газета" - 5.9.64.

24 Касюков и Мончанская. - "Человек за решёткой". "Советская Россия" - 27.8.60. - Инспирированная правительственными кругами статья, положившая конец недолгой (1955-1960) мягкости Архипелага. Авторы считают, что в лагерях созданы "благотворительные условия", в них "забывают о каре"; что "з/к не хотят знать своих обязанностей", "у _а_д_м_и_н_и_с_т_р_а_ц_и_и _к_у_д_а _м_е_н_ь_ш_е _п_р_а_в_, _ч_е_м _у _з_а_к_л_ю_ч_ё_н_н_ы_х", (?) Уверяют, что лагеря - это "бесплатный пансионат" (почему-то не взыскивают денег за смену белья, за стрижку, за комнаты свиданий). Возмущены, что в лагерях - только 40-часовая неделя и даже будто бы "для заключённых труд не является обязательным" (??). Призывают: "к суровым и трудным условиям", чтобы преступник б_о_я_л_с_я тюрьмы (тяжёлый труд, жёсткие нары без матрацев, запрет вольной одежды, "никаких ларьков с конфетками" и т. д., к отмене досрочного освобождения ("а если нарушишь режим - с_и_д_и _д_а_л_ь_ш_е!") И еще - чтобы "отбыв срок, заключённый не рассчитывал на милосердие".

25 Чем кончилась история - так и не знаю.

26 Она не допускает - "судить", этого и язык не выговорит.

Глава 2. Правители меняются, Архипелаг остаётся

Надо думать, Особые лагеря были из любимых детищ позднего сталинского ума. После стольких воспитательных и наказательных исканий наконец родилось это зрелое совершенство: эта однообразная, пронумерованная сухочленённая организация, психологически уже изъятая из тела матери-Родины, имеющая вход, но не выход, поглощающая только врагов, выдающая только производственные ценности и трупы. Трудно даже себе представить ту авторскую боль, которую испытал бы Дальновидный Зодчий, если бы стал свидетелем банкротства еще и этой своей великой системы. Она уже при нём сотрясалась, давала вспышки, покрывалась трещинами - но вероятно докладов о том не было сделано ему из осторожности. Система Особых лагерей, сперва инертная, малоподвижная, неугрожающая, - быстро испытывала внутренний разогрев и в несколько лет перешла в состояние вулканической лавы. Проживи Корифей еще год-полтора - и никак не утаить было бы от него этих взрывов, и на его утомлённую старческую мысль легла бы тяжесть еще нового решения: отказаться от любимой затеи и снова перемешать лагеря, или же напротив, завершить её систематическим перестрелом всех литерных тысяч.

Но, навзрыд оплакиваемый. Мыслитель умер несколько прежде того.1 Умерев же, вскоре с грохотом потащил за собою костенеющей рукой и своего еще румяного, еще полного сил и воли сподвижника - министра этих самых обширных, запутанных, неразрешимых внутренних дел.

И падение Шефа Архипелага трагически ускорило развал Особых лагерей. (Какая это была историческая непоправимая ошибка! Разве можно было потрошить министра интимных дел! Разве можно было ляпать мазут на небесные погоны?!)

* Фото 10. На воркутинской свалке. Так проходит слава мира...

Величайшее открытие лагерной мысли XX века - лоскуты номеров, были поспешно отпороты, заброшены и забыты! Уже от этого Особлаги потеряли свою строгую единообразность. Да что там, если решётки с барачных окон и замки с дверей тоже были сняты, и Особлаги потеряли приятные тюремные особенности, отличавшие их от ИТЛ. (С решётками наверное поспешили! - но и опаздывать было нельзя, такое время, что надо было отмежеваться!)

Как ни жаль, - но экибастузский каменный БУР, устоявший против мятежников, - теперь сломали и снесли вполне официально...2 Да что там, если внезапно освободили начисто из Особлагов - австрийцев, венгров, поляков, румын, мало считаясь с их чёрными преступлениями, с их 15-ти и 25-летними сроками и тем самым подрывая в глазах заключённых всю весомость приговоров. И сняты были ограничения переписки, благодаря которым только и чувствовали себя особлаговцы по настоящему заживо умершими. И даже разрешили свидания! - страшно сказать: свидания!.. (И даже в мятежном Кенгире стали строить для них отдельные маленькие домики). Ничем не удерживаемый либерализм настолько затопил недавние Особые лагеря, что заключённым разрешили носить причёски (и алюминиевые миски с кухни стали исчезать для переделки на алюминиевые гребешки). И вместо лицевых счётов и вместо особлаговских бон туземцам разрешили держать в руках общегосударственные деньги и рассчитываться ими как зазонным людям.

Беспечно, безрассудно разрушали ту систему, от которой сами же кормились - систему, которую плели, вязали и скручивали десятилетиями!

А закоренелые эти преступники - хоть сколько-нибудь смягчились от поблажек? Нет! Напротив! Выявляя свою испорченность и неблагодарность, они усвоили глубоко-неверное, обидное и бессмысленное слово "бериевцы" - и теперь всегда, когда что-нибудь им не нравилось, в выкриках честили им и добросовестных конвоиров, и терпеливых надзирателей, и заботливых опекунов своих - лагерное руководство. Это не только было обидно для сердец Практических Работников, но сразу после падения Берии это было даже и опасно, потому что кем-то могло быть принято как исходная точка обвинения.

И поэтому начальник одного из кенгирских лагпунктов (уже очищенного от мятежников и пополненного экибастузцами) вынужден был с трибуны обратиться так: "Ребята! (на эти короткие годы с 54-го до 56-го сочли возможным называть заключённых "ребята") Вы обижаете надзорсостав и конвой криками "бериевцы"! Я вас прошу это прекратить". На что выступавший маленький В. Г. Власов сказал: "Вы вот за несколько месяцев обиделись. А я от вашей охраны 18-лет кроме "фашист" ничего не слышу. А нам не обидно?" И обещал майор пресечь кличку "фашисты". Баш на баш.

После всех этих злоплодных разрушительных реформ можно считать отдельную историю Особлагов законченной 1954-м годом, и дальше не отличать их от ИТЛ.

Повсюду на разворошенном Архипелаге с 1954-го по 1956-й год установилось льготное время - эра невиданных поблажек, может быть самое свободное время Архипелага, если не считать бытовых домзаков середины 20-х годов.

Одна инструкция перед другой, один инспектор перед другим выкобенивались, как бы еще пораздольнее развернуть в лагерях либерализм. Для женщин отменили лесоповал! - да, было признано, что лесоповал для женщин якобы тяжёл (хотя тридцатью непрерывными годами доказано было, что нисколько не тяжёл). - Восстановили условно-досрочное освобождение для отсидевших две трети срока. - Во всех лагерях стали платить деньги, и заключённые хлынули в ларьки, и не было разумных режимных ограничений этих ларьков, да при широкой бесконвойности какой ему режим? - он мог на эти деньги и в посёлке покупать. - Во все бараки повели радио, насытили их газетами, стенгазетами, назначили агитаторов по бригадам. Приезжали товарищи лекторы (полковники!) и читали лагерникам на разные темы - даже об искажении истории Алексеем Толстым, но не так просто было руководству собрать аудиторию, палками загонять нельзя, нужны косвенные методы воздействия и убеждения. А собравшиеся гудели о своём и не слушали лекторов. - Разрешили подписывать лагерников на заём, но кроме благонамеренных никто не был этим растроган, и воспитателям просто за руку каждого приходилось тянуть к подписному листу, чтобы выдавить из него какую-нибудь десятку (по хрущёвски - рубль). По воскресеньям стали устраивать совместные спектакли мужских и женских зон сюда валили охотно, даже галстуки покупали в ларьках.

Оживлено было многое из золотого фонда Архипелага - та самозабвенность и самодеятельность, которою он жил во времена великих Каналов. Созданы были "Советы Актива" с секторами учебно-производственным, культурно-массовым, бытовым, как местком, и с главною задачей - бороться за производительность труда и за дисциплину. Воссоздали "товарищеские суды" с правами: выносить порицание, налагать штраф и просить об усилении режима, о неприменении двух третей.

Мероприятия эти когда-то хорошо служили Руководству - но то было в лагерях, не прошедших выучку особлаговской резни и мятежей. А теперь очень просто: первого же предсовета (Кенгир) зарезали, второго избили - и никто не хотел идти в Совет Актива. (Кавторанг Бурковский работал в это время в Совете Актива, работал сознательно и принципиально, но с большой осторожностью, всё время получая угрозы ножа, и ходил на собрания бендеровской бригады выслушивать критику своих действий.)

А безжалостные удары либерализма всё подкашивали и подкашивали систему лагерей. Устроены были "лагпункты облегчённого режима" (и в Кенгире был такой!): по сути, в зоне только спать, потому что на работу ходить бесконвойно, любым маршрутом и в любое время (все и старались пораньше уйти, попозже вернуться). В воскресенье же третья часть зэков увольнялась в город до обеда, третья часть после обеда, и только одна треть оставалась не удостоенной прогулки.3

Пусть читатель поставит себя в положение лагерных руководителей и скажет: можно ли в таких условиях работать? и на какой успех можно рассчитывать?

Один офицер МВД, мой спутник по сибирскому поезду в 1962 году, всю эту лагерную эпоху до 1954-го описал так: "Полный разгул! Кто не хотел - и на работу не ходил. За свои деньги покупали телевизоры".4 У него остались очень мрачные воспоминания от той короткой недоброй эпохи.

Потому что не может быть добра, если воспитатель стоит перед арестантом как проситель, не имея позади себя ни плётки, ни БУРа, ни шкалы голода!

Но еще как будто было мало этого всего! - еще двинули по Архипелагу тараном зазонного содержания: арестанты вообще уходят жить за зону, могут обзаводиться домами и семьями, зарплата им выплачивается, как вольным, вся (уже не удерживается на зону, на конвой, на лагерную администрацию), а с лагерем у них только та остаётся связь, что раз в две недели они приходят сюда отмечаться.

Это был уже конец!.. Конец света или конец Архипелага, или того и другого вместе! - а юридические органы еще восхваляли это зазонное содержание как гуманнейшее и новейшее открытие коммунистического строя!5

После этих ударов оставалось, кажется, только распустить лагеря - и всё. Погубить великий Архипелаг, погубить, рассеять и обескуражить сотни тысяч практических работников с их жёнами, детьми и домашним скотом, свести на ничто их выслугу лет, их звания, их беспорочную службу!

И кажется это уже началось: стали приезжать в лагеря какие-то "Комиссии Верховного Совета" или проще "разгрузочные" и, отстраняя лагерное руководство, заседали в штабном бараке и выписывали ордера на освобождение с такой лёгкостью и безответственностью, будто это были ордера на арест.

Над всем сословием Практических Работников нависла смертельная угроза. Надо было что-то предпринимать! Надо же было бороться!

Всякому важному общественному событию в СССР уготован один из двух жребиев: либо оно будет замолчано, либо оно будет оболгано. Я не могу назвать значительного события в стране, которое избежало бы этой рогатки.

Так и всё существование Архипелага: большую часть времени оно замалчивалось, когда же что-нибудь о нём писали - то лгали: во времена ли великих Каналов или о разгрузочных комиссиях 1956-го года.

Да с комиссиями этими даже и без газетного наговора, без внешней необходимости, мы сами способствовали, чтобы сентиментально прилгать тут. Ведь как же не растрогаться: мы привыкли к тому, что даже адвокат нападает на нас, а тут прокурор - и нас защищает! Мы истомились по воле, мы чувствуем - там какая-то новая жизнь начинается, мы это видим и по лагерным изменениям - и вдруг чудодейственная полновластная комиссия, поговорив с каждым пять-десять минут, вручает ему железнодорожный билет и паспорт (кому-то - и с московской пропиской)! Да что же, кроме хвалы, может вырваться из нашей истощённой, вечно-простуженной хрипящей арестантской груди?

Но если чуть приподняться над нашей колотящейся радостью, бегущей упихивает тряпки в дорожный мешок, - таково ли должно было быть окончание сталинских злодеяний? Не должна ли была бы эта комиссия выйти перед общим строем, снять шапки и сказать:

- Братья! Мы присланы Верховным Советом просить у вас прощения. Годами и десятилетиями вы томились тут, не виновные ни в чём, а мы собирались в торжественных залах под хрустальными люстрами и ни разу о вас не вспомнили. Мы покорно утверждали все бесчеловечные указы Людоеда, мы - соучастники его убийств. Примите же наше позднее раскаяние, если можете. Ворота - открыты, и вы - свободны. Вон, на площадке, садятся самолёты с лекарствами, продуктами и тёплой одеждой для вас. В самолётах - врачи.

В обоих случаях - освобождение, да не так оно подано, да не в том его смысл. Разгрузочная комиссия - это аккуратный дворник, который идёт по сталинским блевотинам и тщательно убирает их, только всего. Здесь не закладываются новые нравственные основы общественной жизни.

Я привожу дальше суждение А. Скрипниковой, с которым я вполне согласен. Заключённые по одиночке (опять разобщённые!) вызываются на комиссию в кабинет. Несколько вопросов о сути его судебного дела. Они заданы доброжелательно, вполне любезно, но они клонятся к тому, что заключённый должен признать свою вину (не Верховный Совет, а опять-таки несчастный заключённый!) Он должен помолчать, он должен голову склонить, он должен попасть в положение прощённого, а не прощающего! То есть, маня свободой, от него добиваются теперь того, чего раньше не могли вырвать и пытками. Зачем это? Это важно: он должен вернуться на волю робким! А заодно протоколы комиссии представят Истории, что сидели-то в основном виноватые, что уже таких-то зверских беззаконий и не было, как разрисовывают. (Может быть, и финансовый был расчётец: не будет реабилитации - не будет реабилитационной компенсации.6 Такое истолкование освобождения не взрывало и самой системы лагерей, не создавало помех новым поступлениям (которые не пресекались и в 1956-57-м), никаких не получалось обязательств, что их тоже освободят.

А тех, кто перед комиссией по непонятной гордости отказывался признать себя виновным? Тех оставляли сидеть. Не очень было их и мало. (Женщин, не раскаявшихся в Дубровлаге в 1956 году, собрали и отправили в Кемеровские лагеря.)

Скрипникова рассказывает о таком случае. Одна западная украинка имела 10 лет за мужа-бендеровца, от неё потребовали теперь признать, что сидит за мужа-бандита. "Ни, нэ скажу". - "Скажи, на свободу пойдешь!" - "Ни, нэ скажу. Вин - нэ який не бандит, вин - ОУНовец". - "Ну, а не хочешь сиди!" (председатель комиссии - Соловьёв). - Прошло всего несколько дней, и к ней пришёл на свидание едущий с севера муж. У него было 25 лет, он легко признал себя бандитом и помилован. Он не оценил жениной стойкости, а накинулся на неё с упрёками: "Та казала б, шо я - дьявол с хвостом, шо копыта у меня бачила. А яка мини теперь справа с хозяйством та детьми?"

Напомним, что и Скрипникова отказалась признать себя виновной, и осталась еще три года сидеть.

Поиск по сайту: