Агата Кристи на отечественном литературном фоне

Наталия Ильина

Английская семья — родители и две дочери — проводит лето во Франции. Старшей 17 лет, младшей семь. Отец и старшая дочь часто совершают верховые прогулки. Однажды решились взять с собой младшую. Девочка была счастлива. Рядом с ее пони шагал гид-француз. Время от времени он рвал цветы и прикалывал их к ленте шляпки “маленькой мадемуазель”. Но внезапно мадемуазель начала плакать. На вопросы “Что с тобой?” не отвечала, плакала и плакала. “Кто приколол бабочку к ее шляпке?” — спросила мать, когда кавалькада вернулась домой. “Наш гид!” — ответила старшая сестра. И мать сразу поняла, в чем дело. “Она трепыхалась и тебе было за нее больно?” —“Да, да! Она дергалась, она дергалась, но гид такой добрый, и я не могла сказать!” Девочка чувствовала в эти минуты огромное облегчение. С нее сняли груз, освободили от молчанья, теперь она могла объяснить причину своих слез, никого не предав, никого не обидев. А обидеть доброго гида было тем более трудно, что он был лицом подчиненным.

“Со слугами надо обращаться с особой вежливостью, — учила мать, — они делают работу, которую ты сама не могла бы выполнить без долгой тренировки. Запомни: натвою грубость они не могут ничего ответить. Всегда следует быть вежливыми с теми, чье положение ЗАПРЕЩАЕТ им ответить тебе грубостью!”

Это происходило в последнем десятилетии минувшего столетия. Отец девочки, Фредерик Миллер, был американцем из состоятельной семьи. Женившись на англичанке, поселился в Англии, где было куплено загородное поместье. Туда, проведя лето во Франции, и вернулась семья. Американское происхождение Миллера на жизнь его близких никакого влияния не оказало.

Миллера вполне устраивала жизнь английского сквайра в викторианской Англии. Играл в карты в местном клубе, был любящим мужем и отцом. Обе его дочери получили домашнее образование, куда входили французский язык, игра на фортепиано, пение и танцы. Затем, для “окончательной отделки”, как тогда выражались, девушку отправляли в Париж. После возвращения в родной дом от нее требовалось лишь одно: приличное замужество. Иными словами найти себе мужа из такого же процветающего английского среднего класса. Старшей сестре Мэдж это вскоре и удалось. Человек одаренный, она писала недурные рассказы, родные думали, что она станет писательницей, но писательницей стала младшая, застенчивая и робкая, от которой, кроме приличного замужества, никто ничего не ждал. Когда ей исполнилось двенадцать, умер отец, финансовое положение семьи пошатнулось, но рента, получаемая матерью, была достаточно велика, о бедности и речи не было. Однако выйти замуж за человека обеспеченного теперь было особенно необходимо. Но в двадцатидвухлетнем возрасте она влюбилась в своего сверстника, летчика, чинов у него не было, денег тоже, и, по понятиям тех лет, жениться он права не имел. И ее и его родные неодобрительно отнеслись к этому взаимному увлечению, надеялись: пройдет, рассосется. Но спустя два года молодые люди все-таки поженились. Это была скоропалительная свадьба военного времени, летчик получил несколько дней отпуска, его невеста работала медицинской сестрой. После окончания войны он ушел из авиации, ему повезло больше, чем многим его отвоевавшим сверстникам, работу он нашел, молодой семье на скромную жизнь хватало. Его звали Арчибальд Кристи. Фамилией мужа Агата и подписала свой первый роман, опубликованный в 1920 году.

Этот роман, “Таинственное дело в Стайлсе”, был написан на пари с сестрой Мэдж. Сестры, воспитанные на Диккенсе иВальтере Скотте, позже увлеклись Эдгаром По, Уилки Коллинзом и открыли для себя Конан Дойла — одного из главных создателей классического детектива. Мэдж утверждала: написать хороший детективный роман очень трудно. Агата вызов приняла и написала. Затем осмелилась предложить свое произведение для публикации. Шесть издательств роман отвергли, седьмое — рискнуло. Продано было две тысячи экземпляров, сочинительница получила всего 25 фунтов. И внимания никто на этот роман не обратил — а сколько же раз он был с тех пор переиздан! (Кстати, я его на днях перечитала с удовольствием, ибо забыла, КТО убил!) Впервые появляется Эркюль Пуаро. Впервые читатель видит имя Агаты Кристи: Рождение “королевы детектива” прошло незамеченным. Но писать она продолжала.

Она скончалась в 1976 году в возрасте 85 лет. За почти шесть десятилетий ею написано 68 романов, сотни рассказов и 17 пьес. Труды ее переведены на 103 языка. В 1977 году посмертно увидела свет книга, названная “Автобиография”.

Семилетней девочкой она плакала над умирающей бабочкой, боялась сознаться в причине своих слез, чтобы не обидеть человека, желавшего доставить ей удовольствие. Эту деликатность в обращении с людьми, умение понять их чувства и щадить их сохранила на всю жизнь. Ее детство прошло в викторианской Англии, в загородном доме, около любящих родителей. На долю ее поколения выпало две мировые войны, но в общем жизнь она провела счастливую, событиями небогатую. Прекрасно воспитанная, хорошо образованная английская дама, никогда, между прочим, не имевшая дела с полицией и вряд ли когда-нибудь встречавшая настоящего преступника. Но в каждом из написанных ею романов совершается два-три, а то и больше убийств.

* * *

В “Комсомольской правде” (4 февраля 1992 г.) опубликовано интервью журналиста со знаменитым драматическим актером.

— Читаете ли вы детективы? – спрашивает журналист.

Актер сознается, что иногда читает, но интересуется ими мало, ибо “реальная жизнь переигрывает все литературные коллизии”.

Второй вопрос журналиста таков: замечал ли его собеседник “коварную особенность жанра”? Факт убийства человека или нескольких человек не воспринимается нами трагически. Из шкафа вываливается хорошо одетый труп, или герой спотыкается обо что-то, смотрит – удушенная леди. И странное дело: охватывает вовсе не ужас, а даже тайная радость, азарт, предчувствие. Безнравственно, да?..

(Почему не просто “труп”, а “хорошо одетый”? Зачем не просто задушенная женщина, а кто-то об нее спотыкается? А это для красоты слога. Легкая издевка над жанром, не умеющим пробудить у читателя сочувствие к “факту убийства человека”.)

Актер объясняет этот “факт” тем, что человеку свойственно “абстрактно воспринимать трагедию, тебя непосредственно не касающуюся”. К тому же особенность искусства: следишь за процессом переживания, за логикой борьбы. Важно, не как задушена Дездемона, а почему.

Создается впечатление, что упомянутая журналистом “удушенная леди” ставится на одну доску с шекспировской Дездемоной!

“О смерти можно сказать по-разному, — вычитала я когда-то не помню где. — Можно как Лев Толстой. А можно и так: “Шел трамвай двадцатый номер, на площадке кто-то помер, тянут, тянут мертвеца. Ламца дрица, а ца-ца!” (цитирую по памяти).

Почему же можно и ТАК сказать о смерти? Не потому ли, что этого требует особый жанр, ничего общего не имеющий ни с трагедиями Шекспира, ни с сочинениями Льва Толстого? К этим трагедиям и этим сочинениям не имеет отношения и жанр детектива. Задушенные, отравленные и застреленные на страницах детективного романа на сочувствие читателя не претендуют. Они и должны вызывать “тайную радость и азарт”, которые смущают журналиста: ах, не безнравственно ли это? Нет-нет, успокаивает его актер, — это вполне нормально, вспомните историю с Дездемоной.

Из этого диалога ясно: собеседники, решившие поговорить о детективе, понятия не имеют о предмете своего разговора.

От актера мы слышим еще и вот что: “…стали мы такими закономерно, нас дурно развратили…” Речь тут о том, что советского читателя призывали сочувствовать безработным и обездоленным чужих стран, закрывая глаза на кошмары нашей действительности. Это совершенно справедливо, спорить тут не о чем, но задающий вопросы журналист непременно хочет продолжить беседу о детективах. Спрашивает актера, не кажется ли ему, что “приключенческий жанр не очень органичен нашей культуре”. Ибо “нашего героя не существует без раздумий, рефлексий”.

Журналист пытается сказать, что авантюрный роман — как называли этот жанр в старину — для России не типичен, не на ее просторах возник. И полагает, что это говорит о напряженной духовной жизни русских, предъявляющих к литературе требования более высокие, чем чужеземцы...

Автор статьи “Книжный беспредел” (“Известия”, 23 марта 1992 г.) пишет: “Как ни навязывали нам безграмотные издатели низкопробное детективное чтиво, российский читатель остался неразвращенным. Он по-прежнему любит Лермонтова, Достоевского, Пастернака... То, что наше частное и государственное книгоиздательство на сто порядков отстает от великой, читающей и культурной страны, меня нисколько не удивляет. Раньше они травили нас “идейным соцреализмом”, теперь душат порнухой и развлекаловкой, Им и в голову не приходит, что кому-то нужен Шекспир”.

Почти со всеми высказываниями автора этой статьи трудно не согласиться. Однако меня насторожило упоминание Шекспира. Почему всплывает это имя в связи с разговором о детективе? По контрасту, быть может? С одной стороны, великий драматург, чьи трагедии до сегодня волнуют читателя, а с другой — спрятанные в шкафу трупы, никого не волнующие. А кроме того, всякий ли детектив заслуживает презрительных слов “низкопробное чтиво”?

В своей работе “Человек и время” (“Новый мир”, № 3, 1975 г.) Мариэтта Шагинян утверждала, что детективы охотно читают академики, ученые, профессора и еще “сотни людей, занятых непрерывным умственным трудом… Разумеется, я имею в виду НАСТОЯЩИЕ детективы, а не те гангстерские или шпионские трескучки, которые подсовывают вместо них”.

Дело, значит, обстоит совсем не так просто, как его пытаются изобразить авторы, выше мною процитированные. “Коварный жанр” — издевательски говорит один. “Развлекаловка”, — с негодованием говорит другой. Русскому человеку, с его склонностью к рефлексии и раздумьям, этот жанр чужд, — говорит один. Культурной, читающей стране подобное чтиво не нужно, — говорит другой.

А вот Шагинян говорит, что к этому “чтиву” прибегали для отдыха сотни людей,занятых умственным трудом.

Яготова это подтвердить. Детективы любила Анна Ахматова. В переделкинском кабинете Корнея Чуковского целая этажерка заставлена детективными романами и рассказами. Я не была знакома с академиками Тарле и А.А.Сидоровым, но мне известно — онилюбили детективы. В доме, где я живу свыше тридцати лет, среди моих соседей были переводчики высокой квалификации — М.Ф.Лорие, Е. А.Калашникова, М.П.Богословская, Т.А.Озерская. Они обменивались друг с другом детективными романами, Т.А.Озерская однажды, из чистого энтузиазма, чтобы порадовать друзей и знакомых, не знающих английского языка, перевела роман Агаты Кристи “Карты на стол!”, и я помню, как по квартирам дома ходил этот манускрипт, затрепанный, зачитанный, на него записывались в очередь.

Это происходило в конце пятидесятых годов. В то время Агату Кристи на русском языке прочитать возможности не было. Еепроизведения привозились из-за границы, продавались в букинистических магазинах. Доступны они были лишь тем, кто владел иностранными языками. Владели немногие. В сталинское время знание чужих языков не поощрялось. Этим объясняется то, что до сегодня есть среди нас немало лиц с высшим образованием, которые по незнанию языка не могли прибегнуть для отдыха к чтению “хорошего детектива”, как советует М.Шагинян.

Начиная с 1963 года стали делаться робкие попытки донести до советского читателя произведения Агаты Кристи. Я говорю “робкие”, но появлялись эти произведения на страницах в основном периферийных журналов, таких как “Дон”, “Сибирь”, “Литературный Азербайджан”, “Советский Дагестан”. В 1965 году один из романов Кристи увидел свет на страницах столичного журнала “Наука и религия”, полагаю, что для поднятия тиража этого вряд ли процветавшего издания. Решились подарить Агату Кристи своим подписчикам и журналы “Смена”, “Сельская молодежь”, “Вокруг света”.

А что “Иностранная литература”? Не долг ли этого журнала был приобщать читателя, сидевшего за железным занавесом, к чужеземной литературе? Журнал свой долг и выполнял, понимая его, однако, так, как в недавние годы и полагалось: знакомить нашего читателя с не-нашей литературой следовало осторожно, строго следя за его диетой. “Королева детектива” не входила в эту диету. Язвы капитализма не вскрывала, чужой образ жизни не бичевала, да и воспевала что-то не то. Что именно?

К.И.Чуковский утверждает, что лучшие произведения авторов, работающих в жанре классического детектива, звучат как “...гимны во славу победоносного ума человеческого”. В “Лунном камне” Уилки Коллинза и во многих сказаниях о Шерлоке Холмсе гремит вся та же слава интеллекту и его благотворным триумфам. С тех пор появилось несметное количество книг, посвященных этой своеобразной тематике, и в каждой из них выступают проницательные, вдумчивые люди, разгадывающие житейские тайны силою аналитической мысли. Это раньше всего Эркюль Пуаро, чудаковатый герой Агаты Кристи, по праву гордящийся своим “мозговым веществом”, это — хитроумный патер Браун, подвигам которого (опять-таки в области интуитивной и аналитической логики) Гилберт Кийт Честертон посвятил пятьдесят (!) новелл. (К.Чуковский. Собрание сочинений, том 6, стр. 148)

Речь идет о классическом детективном жанре, особенно характерном для английской литературы. Его золотой век пришелся на время между первой и второй мировыми войнами. В этом жанре начала работать и его развивать Агата Кристи, до конца своих дней оставаясь верной интеллектуальному детективу-загадке.

После войны появились новые авторы, нередко с полицейским и шпионским прошлым, возникли триллеры, гангстерские романы, секс и прочее. В “Автобиографии”, будучи уже старой женщиной, Агата Кристи напишет:

“Никому в голову не могло прийти, что настанет время, когда детективы будут читаться из-за описываемых в них сцен насилия, ради получения садистского удовольствия от жестокости ради жестокости”.

В романах Агаты Кристи сцен жестокости и насилия не встретишь. Говорить о деталях преступления она избегает, ограничиваясь сухой и необходимой информацией. В ее романах отравленные встречаются чаще, чем зарезанные, застреленные и задушенные. В молодости она была медсестрой, а затем ученицей фармацевта и в ядах разбиралась... После войны кончился золотой век классического детектива, у Агаты Кристи появились многочисленные конкуренты. Но эта конкуренция оказалась для нее неопасной. Ничто не смогло погасить читательского интереса к старомодной “королеве детектива”. Один из ярких примеров — неслыханный и самого автора поразивший успех пьесы Кристи “Мышеловка”. Премьера состоялась в 1952 году, и затем пьеса шла на лондонской сцене КАЖДЫЙ ВЕЧЕР вплоть до начала восьмидесятых — больше тридцати лет! Мне удалось трижды побывать в Лондоне между 1967 и 1975 годами, и, выходя из автобуса на улице Чаринг-Кросс, я видела огромные буквы “МАУСТРАП” над театром, названия которого не помню...

Работая над первым романом “Таинственное дело в Стайлсе”, она поняла, что ей нужен свой частный сыщик, свой Шерлок Холмс. В годы первой мировой войны в Англии проживало немало беженцев из Бельгии. Среди них вполне мог оказаться отставной полицейский инспектор. Эта мысль понравились Агате, и она тут же придумала его наружность: небольшого роста, лысый, голова яйцевидной формы, пышные усы, предмет его гордости, необыкновенно опрятный, аккуратный, расставляющий по местам и вещи, и факты. И фамилию придумала: Пуаро. А имя этому маленькому человеку дала Эркюль (Геркулес), имя ироническое. Итак, в первом романе Пуаро появляется уже немолодым, уже отставным, о чем позже писательница горько сожалела. Она не могла тогда предвидеть, что напишет еще множество романов, что с Пуаро не расстанется еще десятки лет. Ведь еще в “Таинственном деле” друг Пуаро капитан Гастингс, плохо понимая, как работает интеллект опытного сыщика, не в силах угнаться за работой его “серых клеточек”, не раз заподозрит Пуаро в наступающем склерозе: дескать, он уже не тот, что был прежде! Зачем Агате Кристи понадобился честный и туповатый капитан. Гастингс? А затем же, зачем понадобился Конан Дойлу доктор Ватсон. В. Шкловский в статье “Новелла тайн” (“Теория прозы”, издательство “Круг”, 1925 г.) пишет:

“Ватсон играет двоякую роль: во-первых, он рассказывает нам о Ш.Холмсе... сам он не участвует в процессе мышления Шерлока, и тот лишь изредка делится с ним полурешениями. Ватсон, таким образом, тормозит действие, обращая струю событий в отдельные куски. Во-вторых, Ватсон нужен как “постоянный дурак” и разделяет в этом случае участь официального сыщика Лестрейда. Ватсон неправильно понимает значение улик и этим дает возможность Шерлоку Холмсу поправить его. Ватсон — мотивировка ложной разгадки”.

Между первым и вторым романами Агаты Кристи был перерыв в два или три года. Но затем она втянулась в эту работу, которую в своей “Автобиографии” сравнит с вышиванием. Она считает, что не только сочинение музыки, книг, писание картин, занятие скульптурой, но и искусное вышивание, приготовление вкусной еды — все это требует воображения и основательного знания своего ремесла, и во всем этом есть место творчеству Она была убеждена, что в “ремесле” (а писательство она упорно называла “ремеслом”) прежде всего следует освоить “техническую сторону дела”, а затем “подчинить свои творческие идеи дисциплине существующей формы”. По ее мнению, любители, которые не боятся труда, могут иной раз сравняться с профессионалами, и сама это доказала. Вторым ее мужем был археолог Макс Мэллоуэн. Археология заинтересовала Агату, она стала всерьез этим заниматься и через какое-то время стала авторитетным знатоком древней керамики. Супруги много путешествовали, подолгу жили в Багдаде, отсюда, кстати, и причина того, что действие некоторых романов Агаты Кристи происходит не в Англии а в далеких экзотических странах...

Дар изобретать сюжеты (без чего детектив не существует!) был дан Агате Кристи от природы. Она его развивала, работая над языком, подчиняя дисциплине формы, то есть интеллектуальному детективу-загадке. Своего Холмса и своего Ватсона она придумала сразу же — они появляются в ее первом романе. Однако Гастингс ей скоро надоел, и в каком-то из ранних романов она женила его и отправила в Аргентину. Гастингса уже нет в романе “Убийство Роджера Акройда” (1926), принесшего Агате Кристи известность и материальную независимость.

Один из персонажей этого романа, Каролина Шеппард, старая дева, живо интересующаяся делами соседей, по собственному признанию Агаты Кристи, послужила как бы толчком для создания мисс Марпл. Чудаковатого бельгийца Пуаро Агата Кристи в некоторых романах заменяет типичной англичанкой мисс Марпл.

Как и Каролина Шеппард, мисс Марпл — старая дева, живущая в одном из “зеленых уголков” Англии, в городке Сант-Мэри-Мид. Ее возраст колеблется между 65 и 75 годами. В отличие от Пуаро мисс Марпл — не сыщик-профессионал, она, быть может, даже не слишком образованна, однако вся ее прелесть, наверное, именно в этом и заключается — в торжестве обыденного сознания, “домашнего” здравого смысла, постоянной ориентации и опоре на собственный жизненный опыт, на опыт своих родственников и соседей по провинциальному городку, на опыт соседей и их соседей, родственников и их родственников. Незаурядная наблюдательность позволяет ей сравнивать и сопоставлять различные поступки, различные проявления человеческих характеров и на этой основе приходить к таким тонким выводам, вскрывать такие убедительные психологические мотивировки людских поступков, какие не придут в голову самому искушенному юристу. Эркюль Пуаро — бельгиец, он видит Англию глазами иностранца, многое ему непривычно, многое забавляет его, и это дает возможность Агате Кристи говорить об английском обществе со свойственной ей иронией. Мисс Марпл — плоть от плоти этого общества, она стара, на ее глазах совершался закат Британской империи, и в ее уста Агата Кристи вкладывает тоску по “доброй старой Англии”. Но мисс Марпл, так же как и ее создательница, относится к происходящему трезво, понимая, что перемены — неотвратимы. Путь назад невозможен, никто и не должен идти назад, суть жизни — в движении вперед. “Жизнь — это фактически улица с односторонним движением”,— слова мисс Марпл из романа “Отель “Бертрам”. Об этой своей героине Агата Кристи говорит с симпатией, но и с иронией: мисс Марпл чужда культуре. Попадая изредка в Лондон, она не стремится ни в музеи, ни в театры, ни в картинные галереи. Ее интересуют магазины — посуда, столовое и постельное белье, шерсть для вязания — мисс Марпл искусная вязальщица.

Эта типичная представительница английского среднего класса полюбилась читателям не меньше, чем Эркюль Пуаро. Два сыщика-любителя чередуются в романах Кристи, и она, овладев ремеслом, стала писать регулярно, нередко по книге в год. Как всякий ремесленник — подчинялась требованиям рынка, среди ее романов попадаются слабые, “проходные”, вызывающие у читателя разочарование, чувство, что его обманули, словно бы обокрали. В самом деле: следил, анализировал, соображал, пусть и зная заранее, что либо Пуаро, либо мисс Марпл обведут его, читателя, вокруг пальца, однако не до такой же степени! Ибо в предпоследнем абзаце выясняется, что убийцей оказался кто-то уж совершенно невозможный, к тому же сумасшедший. Прибегать к безумию преступника — прием, скажем прямо, небогатый! Однако написать, не истощаясь, десятки романов, пьес и сотни рассказов — не так-то просто!

* * *

Агате Кристи я обязана тем, что начала читать в оригинале прозу английских и американских авторов. В начале тридцатых годов харбинская газета “Заря” предложила моей матери перевести роман “Убийство Роджера Акройда”, собираясь давать подвалы с продолжениями. Я еще не окончила школу, жилось нам трудно, мать весь день бегала по урокам, переводила вечерами, засиживаясь до глубокой ночи, я часто засыпала под скрип ее пера... Диккенса, любимейшего писателя моих отроческих лет, я читала в переводах, брала книги в библиотеке, Агаты Кристи там не достанешь, ее тогда еще не переводили, а так хотелось знать, что там дальше! Книга, где все это интересное было написано, лежала дома, под рукой. “Вот и читай сама!” - сказала мать. Словарем она пользоваться не советовала, знала, что рысканье по мелкому шрифту его страниц может охладить. “Пропускай незнакомое слово, иди дальше и все поймешь!” И выяснилось, что я все понимаю, особенно диалоги, а Кристи — мастер диалогов. Очень была собой довольна, а мать, пока я не остыла, тут же подсунула мне рассказы Сомерсета Моэма. Моэм — писатель иного уровня, иной темы, но с Агатой Кристи его объединяет простота и ясность изложения. Эта не та простота, которая хуже воровства. Это — сознательное стремление к ясности, достигаемое лишь теми, кто безупречно владеет языком.

Позже, живя в Шанхае, я открыла для себя еще ряд авторов, пишущих в классическом жанре английского детектива: Найо Марш, Дороти Сэйерс, Джозефин Тэй. Каждая из них была женщина с образованием: одна с театральным, другая с философским, третья — с историческим. Целиком детективу они себя не посвятили, продолжали работать и в своих профессиях (Джозефин Тэй, например, под другим псевдонимом написала ряд исторических пьес), однако и у себя на родине, и в других странах они получили известность именно как мастерицы детектива.

* * *

В 1971 году я написала фельетон под названием “Загадочный жанр”. К англо-американскому детективу слово “загадочный” никакого отношения не имеет. “Загадочным” я назвала нечто совсем иное, а именно ту литературу, с которой впервые столкнулась осенью 1955 года.

Той осенью ко мне обратилась “Литературная газета” с просьбой написать пародию на сельскохозяйственные очерки. Написала. После чего мне предложили познакомиться с рассказами для юношества в тонких журналах. Познакомилась и написала вторую пародию.

Обе имели успех. Я была счастлива, но и изумлена. Возникало ощущение, что я — единственная, что пародиями до меня тут никто не занимался, почему? Понадобилось время, чтобы я догадалась: тех, кто умел писать пародии не хуже, а то и лучше меня, давно от этого отучили. В сталинские времена, которые я застала почти “под занавес”, сатирики в чести не были, одних заставили молчать, других превратили в воспевателей режима. Участок, на который я ступила в годы начинавшейся оттепели, был еще недавно заминирован, оттого и пуст.

А в “Литтазете” меня уже просят написать пародию на романы “приключенцев” и вручают семь или восемь книг. Вот тогда я и стала впервые знакомиться с произведениями авторов отечественного детектива.

В статье “Новелла тайн” В. Б. Шкловский пишет:

“Один изкритиков объяснял постоянную неудачу казенного следствия, вечного торжества частного сыщика у Конан Дойла тем, что здесь сказалось противопоставление частного капитала государственному. Не знаю, были основания у Конан Дойла противопоставлять английское чисто буржуазное по своему классовому признаку государство английской же буржуазии, но думаю, если бы эти новеллы создавал какой-нибудь человек в пролетарском государстве, будучи сам пролетарским писателем, то неудачный сыщик все равно был бы. Вероятно, удачлив был бы сыщик государственный, а частный путался бы зря. Получилось бы, что Шерлок Холмс оказался на государственной службе, а Лестрейд добровольцем, но строение новеллы (вопрос, занимающий нас сейчас) не изменилось бы”.

Шкловский ошибался.

Хотя в пролетарском государстве появятся произведения этого типа (поиски преступников), но “строение новеллы” изменится неузнаваемо. Дело в том, что “строение” не только не интересовало пролетарского писателя, но он об этом строении и слыхом не слыхивал. Лица, вопросами строения интересующиеся, были разогнаны. Метод, каким они пытались разбирать творчество писателя, назывался “формальным”. Формалисты занимались композиционным анализом, считая, что точное ОПИСАНИЕ литературного произведения предпочтительнее свободных и притянутых за уши толкований. Была создана Государственная академия художественных наук (ГАХН), но в те же двадцатые годы пролеткульт академию закрыл. Пролетарской культуре эти изыски были ни к чему.

Но торжествовали пролеткультовцы недолго, вскоре они и сами были разгромлены. Советские писатели покидали свои группы, стремясь к единомыслию. В тридцатые годы оно наступило: была выработана единственно верная теория — социалистический реализм. Писателей призвали описывать жизнь в ее революционном развитии, то есть в движении к коммунизму.

Формалисты с их ученостью непременно полезли бы объяснять, что именно этот призыв означает, но их можно было не опасаться: формализм стал словом не менее ругательным, чем “вредитель”, а значит, с этим течением у нас было покончено.

Предсказание бывшего формалиста Шкловского. что строение “новеллы (романа) тайн” под пером пролетарского писателя не изменится, звучит попросту смешно. Произведения “приключенцев” к классическим иностранным детективам имеют лишь то отношение, что и там, и здесь сыщики занимаются поисками преступников.

Начав знакомиться с такого рода отечественной литературой, я выяснила: преступниками в этих “романах” являются либо скрывающиеся от возмездия бывшие немецкие полицаи, либо засланные к нам шпионы, завербованные иностранными разведками из числа “перемещенных лиц”. Удачлив, конечно, сыщик государственный (представитель милиции), а вот частного сыщика, который, как полагал Шкловский, “путался бы зря” — и вообще нет. Частный сыщик не нужен. На помощь милиции стремится весь народ! От дряхлых стариков домалых детей. От доярок и санитарок до учителей и академиков. Эта всенародная помощь, это незатухающее желание поделиться с родной милицией каждым возникшим сомнением, не говоря о подозрении, показалось мне тогда основной особенностью отечественного “романа тайн”. Советские литераторы, отвергнув жанр классического детектива, шли своим, советским, непроторенным путем... Это я и пыталась отразить в пародии “Следы на насыпи”.

В “Литгазете” пародию одобрили и отправили в набор. Она должна была появиться в январе. Но в первых числах этого месяца я была телефонным звонком вызвана в редакцию. Оказалось: произошла смена главных редакторов, с 1 января 1956 года главным был назначен В.Кочетов. В обширный кабинет Главного мне и предложили зайти. В первый (и в последний) раз в жизни я видела этого человека с фанатическим блеском в карих глазах. На столе — гранки моей пародии. Для начала Кочетов выразил неодобрение деятельностью литературного отдела вверенной ему газеты: о чем они там думали, ТАКОЕ приняв и ТАКОЕ набрав? Затем мне было сделано строгое внушение. В дни, когда враг все больше оживляется (были приведены какие-то конкретные примеры оживления), в дни, когда наш народ должен быть особо бдительным, — подобные произведения (щелчок ногтем по гранкам), где автор позволяет себе издеваться... И в этом духе.

Спустя несколько месяцев я, однако, решилась предложить свою пародию “Крокодилу”. Все повторилось: понравилось, отправили в набор, а затем, вызванная на редколлегию, я услыхала от Д.Заславского почти те же слова, что от Кочетова. Выступил и тогдашний ответственный секретарь журнала, поблагодарив Давида Иосифовича за то, что тот открыл ему глаза: “Теперь я понимаю, почему эта вещь царапала мое сердце советского человека!”

И все же через год эта пародия увидела свет в первом номере только что созданного журнала “Молодая гвардия”. Смельчаки, пародию опубликовавшие, были вызваны в ЦКВЛКСМ, где им выразили неудовольствие. А затем на страницах “Комсомольской правды” было сказано, что мое художественно несовершенное произведение омрачило первый номер молодежного журнала.

Так со второй половины 50-х и вплоть до начала семидесятых я занималась борьбой с псевдолитературой. Если в этой области мне удалось кое-чего достигнуть, то этим я обязана “Новому миру” Твардовского, где к авторам предъявлялись высокие требования. Одновременно на страницах в основном “Литературной газеты” стали появляться мои фельетоны на темы быта. Я писала о муках и унижениях, какие мы все испытываем в разнообразных ремонтных мастерских, химчистках, прачечных, магазинах и т.п. Абсурдность экономической системы социализма потрясала меня — ведь то, с чем мы ежедневно сталкиваемся, невыгодно ни населению, ни государству. Это я и рвалась доказывать, ибо КОМУ это выгодно, на ЧЕМ все этодержится — в то время еще не понимала. А почему мои опусы, где я обличала не “отдельные недостатки”, а пороки системы, попадали в печать, — я поняла гораздо позже.

В 60-е годы между Косыгиным и Сусловым шла борьба за экономическую реформу. Победил Суслов. В начале семидесятых мне еще удалось прорваться с тремя “автомобильными” фельетонами, на чем мои “обличения и кончились. Сначала экономические, а затем и литературные...

Сегодня я спрашиваю себя: понимала ли я тогда, что ТАКОМУ строю были нужны именно ТАКАЯ экономика и именно ТАКАЯ литература? Думаю, что если и понимала, то смутно, не отдавая себе в этом отчета.

Приключенческая литература из поля моего зрения в те годы выпала, а она развивалась, набирала силу, и вот уже на ТВ появляются “Знатоки”, которые “ведут следствие”, и еще разные фильмы, поставленные по сценариям авторов, пишущих “остросюжетные” произведения. Число авторов растет, и “Литературная газета” решает посвятить целую полосу дискуссии об этом жанре, собрав под своей кровлей писателей-“приключенцев”. В свое время я читала эту полосу с большим интересом, но, к сожалению, не сохранила ее, и год, когда это произошло, могу указать лишь приблизительно — либо 1969, либо 1970. Избавлю себя от труда рыться в подшивках газеты, пытаясь установить точную дату, ибо главное я запомнила, а некоторые, особо поразившие меня выступления участников дискуссии цитировала в фельетоне “Загадочный жанр”.

Поразило меня то, что многие писатели, выступившие на дискуссии, не столько говорили о жанре, сколько пытались от жанра отмежеваться...

В своей работе “Новелла тайн” Шкловский, упоминая об одном из приемов такой новеллы (подслушанный разговор), вспомнил Свидригайлова, подслушавшего признание Раскольникова, и тут же обрывает себя. “Но неудобно говорить о Достоевском в статье оКонан Дойле”. Шкловскому — неудобно. А участникам дискуссии о детективе это казалось очень даже удобным. Один из них заметил, что ведь Достоевский ТОЖЕ писал о преступлениях! Другой сообщил, что Лев Толстой ТОЖЕ “черпал свои сюжеты из скупых строчек судебных хроник”. Третий заявил, что произведения советских авторов “занятых изображением жизни и труда человека в милицейской форме”, ни в коем случае не следует называть “детективами”. А четвертый, разгорячившись, потребовал вообще запретить слово “детектив”, как унижающее достоинство советского писателя. Сказал:

“Речь нужно вести не о том, что существует детективная литература, а о том, что в настоящее время многие писатели создают литературные произведения, в основе которых лежат преступления и поиски преступников”.

Они обижены, эти авторы, и что-то детски-трогательное мне почудилось в этой обиде.

С чего это вдруг вздумали “создаваемые нами литературные произведения” называть не нашим словом “детектив”? Это они там, на Западе, стряпают “детективы”, воспевая частных сыщиков, а наше творчество посвящено подвигам родной милиции, не путайте нас с буржуазными писаками! Да, в основе наших произведений “лежат преступления”, но ведь в ряде романов Достоевского лежит то же самое, чем же мы так уж от Достоевского отличаемся?! Особенно тронул меня призыв “запретить!” и магическая вера вэто слово. Стоит, скажем, министерству культуры вмешаться, термин запретить, и читатель, глотая страницу застраницей, так и не догадается, ЧТО перед ним: Лев Толстой или кто-то из наших “приключенцев”.

Много лет спустя, в начале 80-х годов, я вспомнила эту дискуссию, читая “Автобиографию” Агаты Кристи. Она была уже известной писательницей, когда одна из ее пожилых родственниц посоветовала ей оставить детективный жанр и написать “что-нибудь серьезное”. В ответ Агата Кристи сказала, что была бы счастлива, если б умела писать так, как Грэм Грин и другие крупные писатели, но на это она не способна. Еедар — придумывать сложные головоломки, задавать загадки, держать читателя в напряжении, обманывать его. Между прочим, один английский критик свою статью, посвященную Агате Кристи, так и озаглавил: “Талант обманывать”.

И критики, и многие читатели относились к произведениям Агаты Кристи как к добротному, хорошим языком написанному, но чисто развлекательному чтению. Она не мастер психологической прозы. Она — мастер игры. Ибо подлинный детектив — это игра между автором и читателем. Автор выигрывает тогда, когда ему удается вплоть допоследней страницы держать читателя в неведении относительно того, кто совершил преступление.

Вновь процитирую М.Шагинян: “Кровь, смерть, убийство во всех его видах, трупы зарезанных, удушенных, застреленных не действуют на воображение, воспринимаются УСЛОВНО, подобно договоренности в игре: скользите мимо по страницам, как в театре — убитый сейчас поднимется и вам поклонится. Эта как бы УСЛОВНОСТЬ самой смерти, нужная для темы “раскрытия загадки” в процессе “детекта” (то есть расследования), тоже отличает подлинный детектив от макулатуры”.

Но если детективный роман — игра, если мир, в котором действуют его персонажи, условен, то почему же Агату Кристи вдруг взволновал возраст ее любимого сыщика? Пусть бы этот неумирающий Пуаро так навсегда и остался бы пятидесятилетним! И, однако, это невозможно, ибо детективный роман не только игра, но и ЛИТЕРАТУРА.

Это означает, что происходящее на страницах романа должно убеждать читателя, вызывать его доверие. Читатель должен поверить, что некая старушка, которая вышивала гладью и писала письма друзьям, могла кого-то убить, имела для этого веские причины, а главное, была способна провести эту операцию так ловко, что даже знаменитый сыщик со всей его проницательностью пребывал в заблуждении до самой последней страницы. Хитроумная злодейка, маскировавшаяся под невинную старушку, должна быть обрисована автором с психологической убедительностью. Убедительны должны быть и остальные персонажи, с их внешностью, манерой говорить. И обстановку, в которой происходит действие, надо уметь описать, и какая тогда была погода. Все это — требования литературы.

Агата Кристи этим требованиям отвечала. Ее персонажи несколько одномерны, как бы картонны, но им в классическом детективе такими и полагается быть! Сюжеты ее романов быстро забываются, зато по прошествии нескольких лет их можно перечитывать почти что с прежним удовольствием. Но бывало, что “королева детектива”, стремясь любой ценой запутать читателя, подчиняла все игровому моменту, жертвуя и логикой, и психологической убедительностью. В своем широко известном романе “Смерть на Ниле” Кристи чрезвычайно облегчает задачу преступника: тому удается сбегать убить кого следует, вернуться, прострелить собственное колено (чтобы отвести от себя подозрение!), и все это остается совершенно незаметным для окружающих!

Главные достоинства Агаты Кристи-литератора — трезвый ум, наблюдательность и юмор. Этот несколько суховатый, близкий к Диккенсу юмор великолепно уравновешивает напряженность действия. Агате Кристи удалось сделаться точным ироническим летописцем обширной прослойки современного ей английского общества. Общества, на глазах которого разрушалась, уходила в небытие “добрая старая Англия”. В романах Кристи отражается быт одного из классов английского общества, класса уходящего... “Вечер с детективом — это прекрасно! — говорила Анна Андреевна Ахматова. — Тут и быт, тут и светская жизнь”. Эти слова относятся именно к романам Агаты Кристи. К старомодным романам старомодной Кристи, которые переиздаются и сегодня, и читательский интерес к ним никакие триллеры с гангстерами и сексом погасить не смогли. Чем объяснить поразительную прочность этого успеха?

Но пока я вернусь к отечественным “приключенцам”. Вернусь к тому времени, когда на страницах “Литгазеты” я прочитала эту дискуссию, надеясь найти там хотя бы попытки объяснить наш советский жанр детектива, но вместо этого нашла там лишь одно: стремление отмежеваться от жанра и даже призыв изъять из обращения термин “детектив”. Запретить!

За нашей приключенческой литературой я долго не следила. Решив познакомиться с новыми достижениями в этой области, я, как и прежде, одним романом не ограничилась. Еще читая дискуссию, я поняла, что если не все авторы, то многие — бывшие сотрудники МВД. Кто следователем работал, кто милиционером. А в особо сложных случаях, в тех, когда преступники связаны с иностранцами (пытаются им продать украденные произведения искусства, к примеру), на сцену выпускают и работников “органов”, как любят называть себя сотрудники КГБ, и, видимо, каким-то авторам знакома изнутри деятельность этого учреждения.

В романах середины 50-х годов рассказ часто начинается с появления засланного к нам шпиона. В романах 60-х годов такое начало уже почти не встречалось. Налицо приближение к западному детективу: труп возникает на первых же пяти страницах, а затем идут розыски преступника. В этой роли по-прежнему встречались скрывавшиеся от возмездия бывшие немецкие полицаи, но появился и новый тип злодея: лица, живущие на нетрудовые доходы. Гоняться за ними, их разоблачать помогает милиции работник ОБХСС. Это, быть может, одна из причин, почему наши “приключенцы” умоляли не называть их творения иностранным словом “детектив”. У нас действуют преступники, неизвестные Западу из-за отсутствия там “социалистической собственности”, а значит, с отсутствием тех, кто эту собственность крадет, и учреждением, эту собственность защищающим. Мы живем в обществе развитого социализма, наше общество на голову выше западного, а следовательно, выше и литература, эту жизнь отражающая. Миллионеры у нас, к примеру, только подпольные!

Да и сыщик в романах наших “приключенцев” сильно отличается от Холмса, Пуаро или, скажем, Ниро Вулфа, героя американского писателя Рекса Стаута. Деньги, полученные от клиента, эти частники кладут в собственный карман, от государства не зависят, свободны от него настолько, что Ниро Вулф однажды не дрогнул вступить в борьбу с таким мощным учреждением, как ФБР. Что касается сыщиков, действующих в Англии, то Скотленд-Ярд им не указ, и его сотрудников они нередко ставят в довольно-таки глупое положение...

Ничего подобного, разумеется, в произведениях наших авторов встретиться не может. Сыщики, как и все остальное население страны, являются государственными служащими. Мало того. Подразумевается, что сотрудники МВД или КГБ в своей борьбе против шпионов, вредителей, грабителей и убийц сражается за чистоту социалистического общества, где, по идее, должны отсутствовать причины, вызывающие преступления, и в светлом будущем исчезнут непременно. Но пока не исчезли, и кто-то должен взвалить на себя опасную работу, охотясь за нарушителями. Эти “кто-то”, кроме признательности и жажды оказывать им постоянную помощь, никаких иных чувств у населения вызывать, конечно, не могут. Да и как иначе? Они еще и добры! Вот, к примеру, майор милиции из одного романа. Идучи в больницу по долгу службы, майор идет не с пустыми руками, а покупает дыню и виноград. Это смутило больничный персонал, майора с его дыней пропускать не хотели, не верили, что он по делу пришел, персонал мыслил примитивно: или служба, или дыня. Кроме того, майор имеет питомцев среди раскаявшихся уголовников, пишет им письма, гуляет на их свадьбах. Эти качества сотрудников МВД и прочих органов привели к тому, что кабинеты следователей в романах и кинофильмах наших “приключенцев” нередко напоминают исповедальни. Гуманно доспросив преступника и заметив в нем искру раскаяния, следователь читает ему проповедь. А на стене кабинета вместо иконы — портрет Феликса Эдмундовича.

Среди наших “приключенцев” нашлись авторы, которым удалось придумать своего постоянного сыщика, кочующего из романа в роман. Но это не простоватый майор Дубровский из моей старой пародии. Новый советский сыщик молод, красив и образован. То Гёте упомянет, то Шекспира, то Сократа, а то и Шопенгауэра. Из его уст мы также слышим названия предметов, героям романов 50-х годов неизвестные.

— Пропали мои итальянские мокасы! — восклицает инспектор милиции, оступившись в лужу. Фамильярное сокращение (“мокасы” вместо “мокасины”) говорит о привычке инспектора к дорогим вещам. На страницах романов мелькают такие слова, как “Мальборо”, “Кент”, “Пелл-Мелл”, персонажи пользуются зажигалками “Ронсон”, носят дакроновые и терилоновые костюмы, рубахи “гавайки”, пьют коньяк, кратко именуя его “Камю”. Однако все эти прекрасные вещи (за исключением “мокас” инспектора милиции) приобретены на нетрудовые доходы, зажигалками “Ронсон” щелкают, прикуривая “Мальборо”, подпольные миллионеры. Охотясь за ними, сыщики знакомятся с их преступным образом жизни и усваивают названия всех этих предметов. Таким образом, в романах 60-х годов по сравнению с романами 50-х — значительное расширение лексикона.

Авторы зарубежных детективов, чтобы читателя не слишком подавляла наблюдательность и логика разгадчика тайны, “утепляют” его некоторыми слабостями, как бы приближая к простым смертным. Так, Пуаро любит прихвастнуть своим “мозговым веществом” и тщеславится своими пышными усами. Ниро Вулф, гурман и любитель орхидей, чудовищно толст. Шерлок Холмс склонен к неврастении. Мисс Марпл провинциальна и не слишком образованна. Склонность к “утеплению” наблюдается и у наших авторов, хотя их герои аналитическим талантом и пронзительным умом читателя не подавляют. Но наши сыщики — не частники, а сотрудники ответственных учреждений. Ирония, даже легкая, по их адресу неуместна. Поэтому нашего сыщика “утеплять” возможно лишь милыми слабостями. Так, инспектор милиции, кочующий у одного автора из романа в роман, любит сладкое, но стесняется этого и пьет воду с двойным сиропом, лишь когда рядом нет знакомых. А его помощник, гроза жуликов, задумчиво спрашивает:

“— Куда уходят поезда метро?.. Я, еще когда совсем маленький был, интересовался этим вопросом”.

На что образованный инспектор отзывается так:

“—- В тебе еще не завершилась мутация. Детство в одном месте играет”.

Этим вот играющим в одном месте детством и “утеплен” гроза жуликов.

Написать одну общую пародию на романы и повести “приключенцев” 60-х годов мне не удалось бы. В одних романах сыщики сильно повысили уровень своего образования, а авторский язык затейлив до изумления. В других романах сыщики простоваты (но добры!), а авторский язык примитивен тоже до изумления.

“— Приехали?

— Почти, — согласился Леднев.

— Вы любите свою жену?

— Конечно, — сразу согласился Голубев.

— Разве так приглашают? — возразил Леднев.

— Какой он из себя? — уточнил Джураев”.

Не так, оказывается, просто расставить по местам все эти “возразил”, “уточнил”, и “согласился”. Милиционер к протоколам привык, где не надо выбирать между “сказал”, “сообщил”, “вымолвил”. Там нужно одно-единое слово: “показал”. Обвиняемый, свидетель, потерпевший — все они “показывают”. Но вот сотрудник милиции решил заняться литературой, понуждаемый, думаю, своими домашними и друзьями. Он, милиционер, время от времени делился интересными случаями из своей практики с окружающими, а те хором кричали:

— Пиши! Пиши!

— Да не умею я! — застенчиво отнекивался рассказчик.

— Чего тут уметь! — кричали окружающие. — Протоколы-то писать можешь? И с повестушкой справишься!

И милиционер справился. В том смысле, что его произведение с подзаголовком “Из будней милиции” было принято и опубликовано. Полагаю, что автора вскоре приняли в Союз писателей и прежнюю профессию он оставил.

А вот пример из романа другого автора, тоже бывшего сотрудника МВД, но хорошо поработавшего над языком. Так хорошо, что вместо простеньких слов “За дверью было тихо” сказано: “За дверью плавало длинное безмолвие”… Голоса не просто слышны в телефонной трубке, но “бьются в мембране телефона”; “молнии судорогой сводят небо”; персонаж (отрицательный) “сшивает сухую прорезь рта в одну нитку” и тому подобное.

Но есть и авторы, которых ни в беспомощности не упрекнешь, ни в попытках постоянно “говорить красиво”. Язык их произведений особых нареканий не вызывает. Вполне возможно, что среди “приключенцев” тех лет были лица, обладающие литературным даром, не их вина, что эти тексты мне под руку не попались. Но я убеждена, что и в их произведениях присутствовала та особенность, которая делает советские “детективы” совершенно непохожими на западные “новеллы и романы тайн”.

В поисках преступника государственному сыщику помогает все окрестное население. Эту всенародную любовь к милиции, это стремление ей помочь я отметила еще в пародии 1956 года, где главный герой майор Дубровский с чувством повторяет:

“— Какие у нас люди, какие люди!”

С тех пор советские люди, шагнув в развитой социализм, стали еще сознательнее. Они не только рвутся бескорыстно помочь родной милиции, но не обижаются, если их случайно путают с виновными! Вот, к примеру, майор Леднев из повести о буднях милиции, разыскивая преступника, чуть было не арестовал его однофамильца, человека ни в чем не повинного. Неповинный отдыхал в кругу семьи. Недоразумение тут же выясняется.

“— Я, наверное, ошибся, — самокритично сказал майор”.

А что неповинный? А неповинный воскликнул:

“— В любом (?) случае без чая я вас не отпущу!”

И майора потчуют пирожками.

Или вот пример из другого романа. Стало известно, что разыскиваемый преступник прячется в Останкине, туда и явились оперативники. В поисках им помогает останкинская старожилка. Она поздоровалась с оперативниками “просто, как со старыми знакомыми”, протянула им пачку вафель и сказала:

“— Подумаем, в каком доме это может быть, а вы пока погрызите”.

И оперативники, присмирев, как дети, грызут вафли, а старожилка рыскает по домам.

Эти цитаты я взяла из своего фельетона, где утверждала, что под пером советских “приключенцев” родился новый жанр, и советовала назвать его так: “пасторали, оживленные трупами”.

Но не прошло и года, как “приключенцев”, опасавшихся, что их произведения о подвигах милиции причислят к второсортному жанру детектива, поправила авторитетнейшая газета “Правда”. Автор статьи “В чем секретжанра?” (“Правда”, 22 октября 1973 г.) пишет:

“Очевидно, над причинами успехов и поражений в общедоступном и ЛЮБИМОМ НАРОДОМ жанре стоит поразмышлять” (подчеркнуто мною. — Н.И.). Эти слова явно направлены на то, чтобы утешить “приключенцев”: не теряйтесь, ребята, не отрекайтесь от жанра — он любим народом! Сейчас я вам попросту, без формалистических выкрутасов объясню, что такое детектив: “Подлинный детектив — это всегда интересно задуманный конфликт идей и столкновение мировоззрений...” (Ничего себе! — подумала я.). А автор продолжает размышлять: “Но, по всей видимости, невозможно создать полноценный детектив, игнорируя законы жанра, проверенные десятилетиями”. Какие законы? Какие десятилетия? Закон относительно “конфликта идей” и “столкновения мировоззрений” сформулировал сам автор статьи, он первооткрыватель, десятилетия тут совершенно ни при чем! Затем автор просит “не возводить в абсолют” и “не превращать в догмы” законы жанра и “жанровые особенности”. Но каковы эти законы (кроме столкновения мировоззрений), а тем более каковы особенности — не объясняет. В заключение читаем: “...секрет успеха жанра состоит в верности ему (чему?), верности его особенностям (каким?) и что детектив не должен выходить из сферы искусства содержательного, увлекательного, жизнеутверждающего”.

Итак, “секрет состоит в верности особенностям и что детектив не должен выходить...” Странным языком выражает свои мысли автор статьи! Впрочем, такого рода мысли другим языком выразить, полагаю, невозможно.

Ах, как все меняется! В начале девяностых годов детектив называют “чтивом” и требуют не отравлять этой развлекаловкой культурный советский народ, желающий читать Шекспира. А в начале семидесятых “Правда” утверждала, что детектив — жанр, народом любимый.

Однако в те годы народ в своем любимом жанре мог читать почтиисключительно произведения отечественных “приключенцев”. Иностранцев переводили мало. Первое место среди переводимых занимал Сименон с его Мегрэ. Чиновникам, от которых зависело, ЧТО переводить, а ЧТО нет, Мегрэ был, видимо, приятен тем, что он — сын народа, прошедший путь от простого полицейского до начальника уголовного розыска. И по страницам сименоновских романов разгуливают простые французы — продавщицы, портнихи, консьержки, страховые агенты. Им, а не богачам, не титулованным лицам симпатизирует автор вместе с Мегрэ. Но, между прочим, и Агата Кристи, с ее двумя сыщиками, богатых недолюбливала и сурово осуждала идею успеха любой ценой. И титулы для нее значения не имели. Но именно она вызывала раздражение нашей печати.

Сегодня было бы интересно прочитать “Литгазету” со статьей, где всячески клеймилась Агата Кристи. Даты появления статьи не помню, думаю, это середина семидесятых. Зато помню, что “королева детектива” была названа “апологетом буржуазности”, защищающей так называемые общечеловеческие ценности, которые буржуазное общество на каждом шагу попирает погоней за богатством. Борьба за наследство — один из главных мотивов убийства в романах Кристи. А еще ее подозревали в “имперских амбициях”. Видимо, так истолковывалась ее грусть по “доброй старой Англии”…

Лишь в 1986, “перестроечном”, году вышел у нас сборник, состоявший исключительно из произведений Кристи, — три романа, несколько рассказов и знаменитая пьеса “Мышеловка”.

Но еще в начале семидесятых наше самое передовое издательство “Прогресс” выпустило несколько сборников иностранных авторов любимого народом жанра. В основном это были авторы из родственных нам по духу социалистических стран. Для перевода отобрали и книги нескольких писателей из стран, еще не расставшихся с капитализмом, а именно тех, в чьих произведениях бичевались язвы этого строя. Так, в 1973 году вышел сборник трех знаменитых американских “приключенцев”. Предисловие к этому сборнику предложили написать мне. Я согласилась. Хотелось не в фельетоне, а в серьезной статье изложить мою точку зрения на жанр детектива. В издательстве меня попросили обратить особое внимание на обнажившиеся в этих романах “горячие точки” американской действительности.

Обратила. Уведомила читателя, что в одном романе говорится о власти денег (богатые нередко остаются безнаказанными), в другом — о растущем проникновении ФБР в частную жизнь граждан США и, наконец, в третьем — о нерешенной расовой проблеме на юге Америки.

Я писала это, а сама думала о наших собственных “горячих точках”. Нам ли возмущаться безнаказанностью богатых, когда у нас никто ни за что не несет ответственности, директора заводов, председатели колхозов делают что хотят, это не говоря о высокопоставленных чиновниках, которым вообще море по колено! Нам ли, опутанным сетями КГБ, сочувствовать американцам с их ФБР? Что касается расовых проблем, то и у нас их предостаточно!

Короче говоря, я работала так, как в те годы работали многие мои собратья по перу: два пишем, три в уме. И утешала себя теми же соображениями, дескать, об ЭТОМ умолчу, ведь все равно не напечатают, но ЗАТО СКАЖУ О ТОМ. Я зато и сказала, что настоящий детектив — это игра плюс литература. Игра невозможна без правил — правила перечислила. Однако — и литература: тут слово, язык. Затем я отметила разницу между американским и английским детективом и сообщила, какой из трех, представленных в сборнике авторов ближе других стоит к классическому, “конан-дойловскому”, жанру.

Сборник вышел, был немедленно расхватан, я была своим предисловием довольна, но нашим “приключенцам” оно удовольствия не доставило. Видимо, было решено противопоставить моему легкомысленному определению детектива советский взгляд на жанр. И в июне 1974 года “Литературная газета” предложила мне встречу с одним из литераторов, давно и успешно в этом жанре работавшим. Нашему диалогу, озаглавленному “Детектив: игра и жизнь”, газета посвятила целую полосу.

Мой собеседник сразу же поставил меня на место, заявив, что впрягать в одну телегу игру и литературу — недопустимо. Это — западные штучки! У советского детектива особый способ исследования жизни и приемы, свойственные именно ему!

Я живо поинтересовалась: что это за способы и каковы эти приемы? Вместо ответа мне рассказали несколько случаев из жизни преступников, добавив, что преступления, увы, у нас еще имеют место, выдумывать их не нужно, а тем более в них “играть”!

— Не может быть детектива без правильного построения, — упорствовала я. — Форма — это важно!

Меня тут же перебили, попросив не путать отечественный детектив с западным. “Мы ищем чего-то большего, нащупываем социальные и общественные проблемы. Советские авторы нагружают детективы куда большим нравственным и социальным общественным багажом, чем западные авторы! Видимо, это еще и традиция великой русской литературы…”

(Знакомая песня! Мы, советские писатели, духовнее, глубже западных! Опять, значит, намек на Толстого и Достоевского, которые — ТОЖЕ — писали о преступлениях! Однако найдите мне хоть одно произведение великой русской литературы, где бы воспевались “мундиры голубые”! В советской же литературе и кинофильмах главным героем, рыцарем без страха и упрека нередко является чекист. Его любить и уважать, перед ним преклоняться постоянно учат читателя и зрителя. Лицо главы этого “святого воинства”, Феликса Эдмундовича, знакомо каждому советскому школьнику — фотографией на белой стене…)

Так я думала. Но вслух сказала:

“— Нагружать — это, конечно, хорошо. Но прежде всего следует знать ремесло, то есть владеть пером, уметь строить сюжет. Чего у ряда ваших коллег я, извините, не заметила. И между прочим: кто будет играть роль преступника всоветских детективах, когда вымрут бывшие немецкие полицаи?

— Мы подошли к очень важной теме! — воскликнул мой собеседник. И поведал мне о нашем очередном достижении: лет десять или двенадцать тому назад у нас возникла наука, называемая “криминология”. Эта передовая наука занимается изучением причин, толкающих на преступный путь советского человека. А прежде считалось, что причины только одни: пережитки прошлого в сознании людей, а также влияние капиталистического окружения...

— Эти причины существуют, роль их велика, бестрепетно продолжал мой собеседник (“Боже мой, Господи!” — думала я), — но ограничиваться ими нельзя, надо серьезно изучать проблему. Выяснить, почему “парень с нашей улицы” мог совершить преступление, — нелегко. Тут надо покопаться!

— А надо ли ко всем вашим заботам прибавлять еще и поиски причин преступности? — осторожно (и трусливо) сказала я.

Мне сурово ответили: надо! Ибо советские “приключенцы” поднимают серьезные вопросы из жизни общества. Читая их произведения, отдохнуть и развлечься никому не удастся! (“Что верно, то верно”,— подумала я.) А в заключение напомнила, что мы ведь собирались выяснить, КАК каждый из нас понимает жанр. Но мой собеседник от этой конкретной темы уклонился. И добавил не без ехидства:

“— Все, что вы говорили, очень мило, но это не об Агате Кристи!”

Прошло без малого двадцать лет!.. Уже нет на свете моего оппонента. А будь он жив, ему, полагаю, было бы сегодня совестно читать свои слова о “пережитках прошлого” и “влиянии капиталистического окружения”. Неужели он верил в эти “пережитки” тогда? Вряд ли. Хитрил и подлаживался, как это делали и многие другие, зарабатывая хлеб насущный.

И мне неловко читать этот диалог хитреца с глупцом. Глупцом была я. Не безрассудным, однако. Вслух того, что думала, не говорила. Но ведь уже в те годы я понимала, что настоящий детектив у нас, где всюду вторгается идеология, невозможен вообще. Наши “приключенцы” работали в русле того же социалистического реализма, “правдиво изображая жизнь в ее революционном развитии”, выявляя в ней “ростки нового” и призывая население к доносительству. А раз понимала, могла предвидеть, ВО ЧТО выльется диалог, и глупо было на него соглашаться! Видимо, мне хотелось довести свои взгляды на детектив до широких читательских кругов, выставить на всеобщее обозрение непрофессиональность, а порою и малограмотность некоторых наших “приключенцев”. Но все это я уже “выставила” в фельетоне, написанном в 1971 году. И что? И ничего.

Не прошло и года, как “Правда” дала свое авторитетное разъяснение, сообщив что конфликт идей главный признак детектива. Что и было подтверждено в диалоге моим собеседником. Мне-то уж зачем было вылезать с моим несоветским пониманием жанра?..

В шестидесятые годы имя Агаты Кристи мелькало лишь на страницах в основном периферийных журналов. Зато советские “приключенцы” издавались широко. За идейность им прощали и неумелое построение сюжета и малограмотность. Малограмотность, впрочем, прощалась не только “приключенцам”, но и другим авторам, писавшим идейные стихи и идейную прозу, иначе говоря — верным методу социалистического реализма. Этот метод был благодатной почвой для тех, кто писать не умел, но числиться писателем, с рядом вытекающих из этого звания привилегий, — желал.

Желающих с каждым годом становилось все больше, и к недавнему времени число членов Союза достигло ошеломляющей цифры: свыше десяти тысяч. Среди них немало таких, кто, вступив в Союз, расстались с прежним ремеслом (если таковое у них было) и решили жить исключительно на литературные заработки, несмотря на полное отсутствие профессионализма в этой области. И многим это удавалось благодаря “неповторимым чертам” нашей системы...

Но изменилось время, изменились и неповторимые черты.

И сегодня, с растущей инфляцией, с ценами на бумагу, на типографские ипочтовые расходы, когда на грани краха очутились серьезные, всеми уважаемые журналы, когда даже известным, талантливым писателям трудно издать свои произведения (см. интервью с Виктором Конецким, “Литгазета” от 6 мая 1992 г.), то этим, этим, ничего толком делать не умеющим, — этим тысячам — куда прикажете деваться?..

Прекрасно, что соцреализм уходит в небытие и успех того или иного произведения будет определяться читательским спросом, но и до этого нам, оказывается, далеко! Ибо в частных и государственных книгоиздательствах нередко “заправляют все те же растерявшиеся бюрократы”. Они рассылают запросы “по магазинам, где продавцы и продавщицы в меру своего понимания “определяют”, что нужно и что не нужно им для продажи. Если же учесть, что в государственном книжном магазине им вообще ничего не нужно, кроме гарантированной зарплаты, можно понять, насколько безграмотна и нелепа наша книгоиздательская практика” (статья “Книжный беспредел”).

Вот в каком положении очутилась наша литература в результате семи трагических десятилетий! После разгона формалистов о жанрах вообще годами разговора не было. Поэтому литературоведы икритики, серьезно относящиеся к своему делу, стали уклоняться от занятий советской литературой, сосредоточившись на русской словесности минувших веков, а также на литературе других стран. Находились, однако, и такие, кто пытался анализировать произведения советских авторов, но расположением начальства эти аналитики не пользовались, ибо их взгляды часто со взглядами начальства не совпадали. Преуспевающими критиками стали лица, кратко излагавшие содержание рецензируемого произведения и выносящего ему оценку либо положительную, либо отрицательную, доказательствами себя не затрудняя. Это уже давно стало нормой и привело к тому, что ориентировки утратились полностью. И вот уже авторы остросюжетных” произведений требуют термин “детектив” запретить, а их именовать “последователями Достоевского”. Вмешивается “Правда” и утешает родных “приключенцев”, утверждая, что советский детектив — жанр особый и любим народом. А сегодня, по прошествии двух десятилетий, журналисты презрительно именуют детективы “чтивом”, “развлекаловкой”, отравляющими культурную, читающую страну. Которой нужен Шекспир.

Все смешалось в доме Облонских

К.И.Чуковский, успевший проявить свой острый, ни на кого не похожий талант критика в дореволюционные голы был вынужден позже от главного своего дела отойти, заняться другим… Летом 1969 года (последнее лето его жизни) он писал статью о детективах, западных, разумеется. Статья не была закончена. Ее фрагмент под заголовком “Триллеры и чиллеры” появился на страницах “Книжного обозрения” (№ 3, 1991 г.).

“Для самых талантливых и серьезных писателей, работающих в этом экзотическом жанре, в Лондоне еще в 1929 году был основан весьма фешенебельный клуб под председательством самого Честертона. После Честертона председателем был его друг Эдвард Бентли, автор превосходного романа “Последнее дело Трента” (1913). Я не оговорился, — продолжает Чуковский. — Хотя подобные романы и повести в большинстве случаев сочиняют халтурщики, но и здесь порою встречаются книги очень высокого литературного качества”.

Добавлю от себя, что с 1958 по 1976 (то есть до смерти!) председателем Клуба была Агата Кристи. Члены Клуба обязаны в своих сочинениях соблюдать ряд правил, как это и полагается в игре. Вот некоторые из них.

Начисто исключаются все сверхъестественные силы. Нельзя пользоваться ядами, до сих пор не открытыми, а также средствами убийства, требующими длинных научных объяснений. Никакие случайности не должны помогать сыщику. Сам сыщик не должен быть преступником. Не должен быть преступником тот, от чьего лица рассказ ведется.

Это правило было нарушено Агатой Кристи в романе “Убийство Роджера Акройда”. Роман был написан в 1926 году, когда фешенебельного Клуба еще не существовало. Но это нарушение одного из правил ей простили и даже сочли достойной Клуб возглавлять.

Таким образом, есть детективы и детективы. Но у нас этими различиями никто всерьез не занимался. Отсюда, с одной стороны, презрительное отношение к жанру (“чтиво!”), а с другой непомерные претензии “приключенцев”.

Агату Кристи, настоящего профессионала, изучившего свое ремесло и, как всякий профессионал, знавшую свои границы, у нас почти не переводили. Но вот в 1986 году выходит сборник произведений Кристи, а к началу девяностых множество издательств, и столичных и периферийных, включили “королеву детектива” в свои планы. Началось торжественное шествие Агаты Кристи по нашей стране. Ее, однако, сопровождали гангстерские, шпионские и прочие трескучки, вполне заслуживающие названия “чтиво”.

В 1969 году Чуковский писал:

“Но теперь, мне кажется, в литературе этого ЗАКОННОГО жанра на Западе появились особенности... И первая особенность — баснословно широкий, поистине океанский размах этого, в сущности, ОЧЕНЬ УЗКОГ

Поиск по сайту: