Интермедия. Войдя в десятую комнату, Кузнечик почуял что-то

Войдя в десятую комнату, Кузнечик почуял что-то. Перемену, невидимую глазу. Седой сидел над шахматами, подперев подбородок костяшками пальцев, и думал.

Кузнечик сел на пол.

Седой не здоровался никогда. Он вел себя, как будто приходов и уходов не было, как будто их встречи не разделяли дни и часы. Кузнечик успел к этому привыкнуть, и ему это даже нравилось.

Он увидел коробку амулетов. Пустая, с откинутой крышкой, она лежала на матрасе рядом с шахматной доской. Вот. Вот что изменилось. Почему?

Седой поймал его взгляд и запустил длинные пальцы в коробку. Поднял их к свету и потер, стряхивая пыль.

— Больше ничего не осталось. Я все раздал.

Вытянув шею, Кузнечик рассматривал дно коробки.

— Все-все? — переспросил он смущенно.

— Да, — Седой захлопнул крышку и убрал пустую коробку.

— И больше не будет амулетов?

Загрустивший Кузнечик ждал объяснений. Прядь волос лезла ему в глаза, он не убирал ее, боясь шевельнуться.

— Я уезжаю. Домой.

В комнате Седого эти слова прозвучали странно. Как будто не он их произнес. Разве мог у него быть дом? Седой был сам по себе. Он родился, вырос, и состарился на этом самом месте. Так думалось смотрящему на него и говорящему с ним.

Кузнечик повозил ботинком по полу, черневшему винными пятнами.

— Почему?

Седой переставил на доске одну фигуру и сбил другую ногтем.

— Мне восемнадцать, — сказал он. — Давно пора.

И этим тоже что-то испортил. Как упоминанием о доме. Ему не могло быть сколько-то лет. Он был вне возраста и вне времени, пока не произнес расколдовывающие слова, назвав свой возраст. И это даже не было объяснением.

— Другие уедут летом. Почему ты не подождешь их?

— Здесь плохо пахнет, — сказал Седой. — Чем дальше, тем хуже. Ты понимаешь о чем я говорю — у тебя есть нюх. Сейчас плохо, но в самом конце будет хуже. Я знаю, я уже видел такое. Я помню прошлый выпуск, тот, что был до нашего. Поэтому хочу уйти раньше.

— Ты убегаешь? От своих?

— Убегаю, — согласился Седой. — Со всех ног. Которых нет.

— Боишься? — удивился Кузнечик.

Седой поскреб подбородок перевернутой королевой.

— Да, — сказал он. — Боюсь. Когда-нибудь — еще не скоро — ты поймешь. И тоже испугаешься. Выпускной год — плохое время. Шаг в пустоту, не каждый на это способен. Это год страха, сумасшедших и самоубийц, психов и истериков, всей той мерзости, что лезет из тех, кто боится. Хуже нет ничего. Лучше уйти раньше. Как это сделаю я. Если есть такая возможность.

— Ты поступаешь смело?

Теперь удивился Седой.

— Не знаю. Скорее, наоборот.

Кузнечику захотелось спросить про себя и про свой амулет, но он не спросил. Седой готовился к шагу в пустоту, к смелому поступку, который казался трусостью. В такой момент надо было молчать и не мешать ему. И Кузнечик промолчал.

— Я забираю только этих двух обжор, — Седой показал на аквариум. — Вместе с их комнатой. Они ничего не заметят. Даже не поймут, что переместились в наружность. Хотел бы я быть на их месте.

Кузнечик посмотрел на рыб. Он боится… Ему стало жалко Седого. Его и себя. Какой теперь станет эта комната? Логово Сиреневого Крысуна. Без Седого оно перестанет быть интересным. Перестанет быть «Логовом». Станет просто спальней номер десять.

— Я про тебя не забыл, — Седой опустил королеву на черную клетку. — Я думаю о тебе так часто, что это даже странно. Как ты думаешь, отчего так?

— Из-за амулета? — предположил Кузнечик.

— При чем здесь амулет? Он тебе не нужен. И все эти задания тоже. Ты открыт. В тебя все влетает само.

— Он мне нужен, — Кузнечик покачался на корточках. — Очень нужен. С тех пор, как он у меня, все хорошо.

— Я рад, — Седой вытряхнул сигарету из пачки. — За него больше, чем за остальные. И за тебя тоже.

Кузнечик вдруг заволновался:

— Что было во время прошлого выпуска, Седой? Что ты тогда увидел такого, что не хочешь видеть теперь?

Седой вертел в руках сигарету, не зажигая ее:

— Зачем рассказывать? Летом увидишь все сам, своими глазами.

— Я хочу знать сейчас. Скажи.

Седой посмотрел на него из-под полуопущенных век.

— Тогда это было похоже на тонущий корабль, — сказал он. — А в этот раз будет хуже. Но ты ничего не бойся. Смотри и запоминай. И не повторяй потом чужих ошибок. Каждому в жизни дается два выпуска. Один чужой. Чтобы знать. И один собственный.

— Почему в этот раз будет хуже?

Седой вздохнул:

— Тогда у Дома был один вожак. Теперь их двое. Дом разделился на два лагеря. Это всегда плохо, а в год выпуска — это самое плохое, что может случиться. Больше ни о чем не спрашивай. Возможно, я ошибаюсь и говорю глупости. Будет или так, или по другому, а скорее всего произойдет что-то третье, чего ни я, ни ты не можем себе представить. Не стоит загадывать наперед.

— Хорошо, — Кузнечик кивнул.

Седой смотрел на него как-то странно. Как будто издалека.

«Он прощается», — догадался Кузнечик. «До лета еще далеко, но он прощается уже сейчас. И такого разговора у нас больше не будет».

Седой вздохнул, склонившись над доской.

— Садись ближе. Научу тебя этой игре, — его пальцы забегали по клеткам, переставляя фигуры. — Твоя армия — белые. Моя — черные. Пешки ходят только вперед и на одну клетку. Но первый шаг могут делать на две.

Седой опять посмотрел на Кузнечика.

— Не думай о плохом, — сказал он. — Выкинь из головы все, что я наговорил. Смотри сюда…

Он пролез через чердачное окно и с любопытством огляделся. Больше всего это напоминало пустыню. Голую, серую, растрескавшуюся пустыню, в клторой росли антенны вместо кактусов. И холмиком — другой чердак, казавшийся отсюда совсем маленьким. Со всех сторон было только небо. Кузнечик жался к чердачному окну, не решаясь отойти от него. Волк подмигнул и полез на чердачную крышу. У него под ногами загремела жесть. Он сел, свесив ноги, и поманил Кузнечика:

— Иди сюда. Ставь ногу на ящик.

Кузнечик влез наверх и осторожно присел рядом. Перевел дыхание, осмотрелся. Они были на самой верхушке Дома. Выше крыши. Отсюда была видна наружность — розово-цветная, отмытая дождями, готовая к лету. Пустырь, обнесенный забором. Круглые верхушки деревьев. Лабиринты обрушенных стен — место, где, к ужасу их родителей, любили играть наружные дети. В развалинах мелькали яркие пятна их дождевиков. По улице ехал мальчик на велосипеде. Кузнечик посмотрел назад. С той стороны улица была шире. Совсем вдалеке можно было разглядеть автобусную остановку — ту самую, с которой привела его мать в день, когда он впервые вошел в Дом.

— Меня убьют, если узнают, куда я тебя затащил, — сказал Волк. — Но это хорошее место. Тебе тут нравиться?

— Не знаю, — честно ответил Кузнечик. — Надо подумать. — Он опять посмотрел вниз. — Наверное, это очень «думальное» место. Только непонятно, хорошие вещи тут думаются, или не очень.

— А ты расскажи, о чем думаешь, — предложил Волк. — А я скажу, хорошо это или плохо.

Кузнечик следил за автобусом, пока тот не скрылся из виду. Потом посмотрел на Волка.

— Ты только не смейся. Там, где мы жили раньше — я, мама и бабушка — рядом с домом был парк. С одной стороны. А с другой — большой магазин, а если пройти подальше — детская площадка. В магазине продавали зеркала. И еще много разного. И посреди всего этого стоял наш дом. На этой улице рядом с парком, и магазином с зеркалами. Понимаешь?

Волк покачал головой:

— Пока нет.

— Когда я вспоминаю тот наш дом, я вспоминаю и все это. Где он стоит, и что там вокруг. Понимаешь?

— Уже да, — Волк потер ухо. — Здесь этого нет?

— Совсем нет. Слишком нет. Как будто все это, — Кузнечик кивнул на улицы. — кем-то нарисовано. Картинка.

Волк посмотрел вниз.

— И если выйти, — продолжил он задумчиво, — то можно проделать в этой картинке дыру. Бумага порвется и будет дырка. А за ней что?

— Не знаю, — признался Кузнечик. — Я как раз об этом и думал.

— Никто не знает, — сказал Волк. — И не узнает, пока не выйдет. Лучше и не думать.

— Значит, это место плохое для думанья. Если о чем-то лучше не думать, а думается только про это. А как у тебя?

— У меня по-другому, — Волк подтянул ноги и положил локти на колени. — Я люблю крышу. Это и Дом, и не Дом. Как остров посреди моря. Как корабль. Как край земли. Как будто отсюда можно грохнуться в космос — и падать, падать, но никогда не упасть. Раньше я здесь играл сам с собой во все это — в море, в небо…

— А сейчас?

— А сейчас не играю. Давно сюда не приходил.

Прямоугольник крыши блестел осколками стекла, как рассыпанными алмазами. Они сверкали и искрились на солнце. На коричневых от дождей газетах лежали пустые бутылки. И сиденья от стульев, давно потерявшие цвет.

— Кто все это оставил? — спросил Кузнечик.

— Старшие, наверное. Не я один знаю это место. Сюда многие ходят. Здесь хорошо, когда дождь и ветер. Совсем по-другому, чем сейчас. Корабль в бурю. Можно бегать и скакать под дождем, и точно знаешь, что никто на тебя не смотрит из окон. Главное — не увлечься и не съехать на покатую часть.

Кузнечик представил Волка бегаеющим по скользкой мокрой крыше под дождем, и поежился.

Волк засмеялся:

— Ты просто не пробовал. Вот, гляди…

Он встал, покачнувшись, выпрямился и, запрокинув голову, крикнул в небесную синь:

— А-а! О-о! У-ху!

Небо проглотило его крик. Кузнечик смотрел, широко раскрыв глаза.

— Не бойся. Давай.

Волк помог ему подняться, и они закричали вместе. Неуверенный крик Кузнечика небо съело мгновенно. Он крикнул громче, потом еще громче. И вдруг понял, как это здорово — кричать в небеса. Лучше этого ничего быть не может.

Он кричал и кричал, зажмурившись от восторга, пока не охрип. Они с Волком одновременно сели на нагретую жесть чердачной крыши и посмотрели друг на друга сумасшедшими глазами. Стрижи пронеслись над ними черными ножницами. Ветер подул в разгоряченные лица. Было очень тихо и звенело в ушах. «Я какой-то пустой», — подумал Кузнечик. — «Как будто все, что было во мне улетело. Остался один я, пустой, и мне хорошо». Волк схватил его за свитер:

— Эй, осторожно. Не свались. Ты как пьяный.

— Мне хорошо, — пробормотал Кузнечик. — Мне здорово.

Небо делили провода антенн. На них качались комочки воробьев. Ветер ворошил волосы. На носу у Волка еле заметно проступали веснушки. «Пахнет летом», — вдруг понял Кузнечик. Уже по-настоящему.

В спальне копались в коробке с фотографиями.

— Скорее! — крикнул им Горбач. — Глядите, чего притащили Максо-Рексы!

Они подошли и посмотрели.

Это были фотографии старших. Сделанные не в Доме. Сиамец ткнул в одну из карточек.

— Вот эти воротца, помните, слетели с петель? Оттого, что на них Колбаса раскачивалась.

— А вот моя голова! — показал второй Сиамец на расплывчатое пятно в углу другого снимка.

— А вон наше окно виднеется!

Они толкались, жадно выиискивая хоть что-то знакомое там, где основное место занимали старшие. И находили. За спинами, за плечами, отдельными кусочками, тут и там. И эти кусочки они пытались связать в одно целое.

Кузечик отошел и сел на свою кровать. Он не любил эти разговоры. Две поездки в летние санатории он пропустил, а в третий раз их отправили в шикарный оздоровительный центр, где персонал так ответственно относился к своим обязанностям, что ни о каких развлечениях сверх запланированных и речи быть не могло. Место было замечательным, но ни бассейны, ни спортивные залы, ни живые лошади не доставляют удовольствия, когда за тобой повсюду следует армия помощников. Судя по разговорам, которых вдоволь наслушался Кузнечик, таких гнусных каникул у жителей Дома еще не бывало. Вообще-то, если бы не эти разговоры, он бы считал, что неплохо провел время. Но люди Дома были консервативны. Вне Дома они признавали только два места отдыха. Заброшенную летом лыжную базу где-то в горах и старый саноторий на побережье. Все остальное не шло с ними ни в какое сравнение. Те два места тоже называли Дом — словно они были его продолжением, его отростками, протянувшимися в необозримую даль. Оба Дома Кузнечик знал так, как будто бывал в них не раз; и даже предпочитал тот, что стоял на берегу моря. Самый старый. Скрипящий, хрипящий, с проваливающимися кроватями и незакрывающимися шкафами, с облезлыми от сырости потолками и стенами, с отстающими половицами. Где на четыре спальни одна душевая, и чтобы попусть в туалет, надо отстоять очередь. Где:

— У нас в спальне капало с потолка!

— А под Слоном рухнул стул, помните?

— А Спорт пробил дырку в стене, когда постучал соседям, чтобы они замолчали…

— А в ванной водились сороконожки!

— И мокрицы, и водоплавающие жуки!

Мальчишки перебрасывались фразами, как футбольным мячом, с упоением перечисляя недостатки «Того Дома», а Кузнечик слушал и умирал от зависти. «Тот Дом», младший брат Дома этого. Может даже между ними существует тайная связь. Может, они обмениваются крысами, привидениями или еще чем-нибудь интересным. В окна «того Дома» можно увидеть море. А по ночам его можно услышать. Воспитатели там немедленно влюбляются в загорелых девушек с пляжей и забывают о своих обязанностях, а когда идет дождь, дом протекает, и все закрываются в нем, как в раковине, проклиная погоду, и до утра играют в карты — и старшие, и младшие, и воспитатели. Играют, слушая звон капель в тазах, расставленных там, где течет крыша.

— Вы стащили их у старших? — спросил Кузнечик про фотографии.

Сиамцы заморгали:

— Ну и что? У них таких фоток целые вагоны, а у нас ни одной. Пусть будут хоть эти.

— А я ничего и не говорю. Просто спрашиваю. А где Вонючка?

— Его вызвали к директору, — сказал Фокусник. — И как сразу стало тихо, правда?

Вонючка въехал сверкая значками от ворота до колен.

— Слыхали? — взвизгнул он придушенно. — У директора в кабинете лежит четырнадцать посылок! И куча писем! Но письма — это фигня. Главное — посылки! Все мои!

— Ответы на те письма? — догадался Горбач.

— Они самые, — Вонючка закружил по комнате, мелькая спицами колес.

— Нет, вы когда-нибудь о таком слыхали? Они мне их не отдают. Говорят: кто послал и зачем? А какое их дело? Это мне послали, это мои посылки! Значит, они должны мне их вручить.

— И ты вот так спокойно уехал? — не поверил Волк.

— Еще чего! Я с ними поскандалил. Сейчас отдохну и поеду скандалить дальше. Только мне нужен транспарант. Нарисуете?

Кузнечик рассмеялся.

— Ничего смешного! — возмутился Вонючка. — Куча полезных вещей гниет в директорском кабинете! Это не смешно. Давайте быстрее… Рисуйте и пишите! — Он подкатил к тумбочке и зашуршал бумагой. — У нас что, нет большого листа? Не понимаю. Такая необходимая в хозяйстве вещь…

— Лучше на простыне, — загорелся Фокусник. — Разрежем ее на две половинки… И еще нужны две палки для ручек.

— Одна. — отрезал Вонючка. — Одной достаточно. Другая рука мне будет нужна. Чтобы дудеть в трубу.

Они лежали на полу перед расстеленными кусками простыни и задумчиво грызли кисточки.

— Что-нибудь вроде «Ирландию ирландцам!» — наседал Вонючка. — Или «Руки прочь от…» чего-нибудь.

— А может, «Посылки — хозяину»? — предложил Горбач.

— Тоже можно, — нехотя согласился Вонючка. — Хотя это и банально.

Красавица гладил банки с краской. Слон рисовал на полу солнце. Волк начал синим цветом выводить слово «посылки».

— Ровнее, ровнее, — волновался Вонючка. — И крупнее.

— Можно просто взломать замок, — сказал Сиамец Рекс. — И ночью все унести. Тогда и писать ничего не надо.

— Ну нет! Красть то, что и так свое? Пусть сами выдадут! — Вонючка поправил простыню. — Еще пожалеют, что так поступили. Еще будут умолять: возьмите, возьмите скорее!

— Четырнадцать посылок, — уважительно вздохнул Фокусник.

— А я о чем! Есть из-за чего трудиться.

Когда транспарант: «Посылки — хозяину!» был готов, Фокусник потребовал себе такой же. Волк сказал, что два одинаковых плаката — это неинтересно, и пока сохли «Посылки», они написали на другой половине простыни: «Нет директорскому произволу!», а на листе ватмана: «Руки прочь от достояния учащихся!» Потом к простыням приклеили ручки.

— Скорее, скорее! — торопил Фокусник.

— Можно нам тоже пойти? — спросил один из Сиамцев.

— Подойдете позже, — строго сказал Вонючка. — Когда мы выдохнемся. Тогда вы немного покричите «Долой!» и погромыхаете чем-нибудь. Пока мы передохнем.

Красавица вдруг заволновался и, заикаясь, принялся объяснять:

— Четыре яблока. Четыре. Это много!

Красавица сделает сок, — перевел Волк. — Сиамцы отнесут его вам. Для поддержки ваших сил. Сок из четырех яблок.

Красавица засиял. Вонючка похлопал его по руке:

— Спасибо. Это будет великий вклад в наше общее дело. И я даже дам тебе лимон, чтобы вклад был побольше.

Фокусник, Вонючка и Горбач взяли транспаранты и ушли. Сиамцы начали искать что-нибудь гремящее. Красавица суетился вокруг соковыжималки. Слон принес ему еще одно яблоко. Волк лег на пол и закрыл глаза.

Кузнечик сел на свою кровать. Ему очень хотелось посмотреть, что станет делать Вонючка, но он стеснялся. Это будет что-то очень шумное и стыдное, на что сбежится поглазеть весь Дом. Сиамцы нашли салатницу, капкан и половник и принялись, обходя Волка, собирать обрезки бумаг и закрывать банки с краской.

— Четырнадцать посылок, — шептали они друг другу облизываясь. Красавица благоговейно запустил соковыжималку. Слон держал кастрюльку и смотрел, как она наполняется прозрачно-желтым соком.

Они ушли. Слон нес бутылку с соком. Красавица не нес ничего. Сиамцы несли то, чем собирались греметь. Красавица волновался. Он вписался в дверь только с третьей попытки, когда Сиамцы зажали его боками и вывели, как под конвоем.

Волк лежал на полу. Слепой на своей кровати.

«Слепой и так все слышит», — подумал Кузнечик. Ему не надо никуда идти. Он и здесь, и там одновременно.

Кузнечик сполз с кровати и сел на пол.

— Седой уезжает, — сказал он. — Навсегда. Его больше не будет в Доме. Он чего-то боится. Чего-то, что случится летом, перед тем, как старшим уходить.

Волк открыл глаза:

— Откуда ты знаешь? Ты что, говорил с ним?

Кузнечик кивнул.

— Он помнит прошлый выпуск. Тех, что были до них. Он говорит, что нет ничего страшнее последнего года.

— Это так, — приподнялся Волк. — Только странно, что он говорил о таком с тобой. Или ты подслушал?

— Нет. Он мне сам сказал. Только мне.

Волк опять лег.

— Все страньше и страньше, — пробормотал он.

Слепой закопошился на кровати. Встал с каким-то пыльным пакетом в руках, подошел к Кузнечику, уронил на него пакет и вернулся на свое место. Кузнечик удивленно принялся разглядывать дар Слепого.

— Что это? — спросил он, потыкав в пакет протезом.

Волк перевернулся, схватил подарок и заглянул внутрь.

— По-моему, это то, что ты хотел, — он вытряхнул на пол кассеты. Ободранные, частью без коробок, они лежали кучей, демонстрируя стершиеся надписи на боках.

— Твои «Дирижабли», — проворчал Слепой. — От которых у тебя мозги съезжают. Тот, кто дал, сказал, что это то самое.

— Спасибо, Слепой, — прошептал Кузнечик. — Где ты их взял?

— Подарили, — холодно отозвался тот. — Тот, кто не мог отказать.

Сразу стало понятно, что он говорит не о Лосе.

— Какая тебе разница? Ты радуйся.

— Еще один шантажист, — проницательно отметил Волк. — Много вас собралось на одну комнату.

«Это Череп ему их дал», — подумал Кузнечик. «Ведь Слепой носит его письма. Череп и не может ему отказать».

Слепой лежал, спрятав руки под мышки. Черные волосы блестели, лица не было видно.

— И кто это тебе не может отказать? — поинтересовался Волк.

Слепой не ответил.

Волк повернулся к Кузнечику:

— Он всегда молчит. Почти всегда. Иногда скажет что-нибудь — и опять молчит. Хотел бы я хоть один-единственный раз, услышать продолжение. Просто чтобы знать, есть ли оно вообще.

Кузнечик помотал головой:

— Что ты хочешь услышать?

— Окончание фразы. Чтобы понять, что он имеет в виду. Я не про сейчас говорю, а вообще.

Кузнечик посмотрел на Слепого:

— Слепой всегда говорит понятно, — сказал он. — Даже когда молчит.

Волк скосил на Кузнечика рыжий глаз:

— Тебе понятно. Мне — нет.

— Вот когда ты молчишь, мне ничего не понятно, — признался Кузнечик. — Иногда, когда ты говоришь, тоже.

— Может, хватит? — спросил Слепой. — А то вы оба перестанете понимать, о чем говорите.

— Ты что-нибудь слышишь? — спросил Кузнечик.

— Весь Хламовник там. И много старших. Сиамцы уже вступили. Воют и стучат.

Кузнечик осторожно собрал кассеты обратно в пакет. Их было пять штук. И только две в подкассетниках.

— Как же я буду их слушать? — огорченно спросил он. — На чем? Ведь у нас нет ничего такого.

— Там четырнадцать посылок отвоевывают, — напомнил Волк. — И насколько я знаю Вонючку, среди них обязательно найдется что-нибудь, на чем можно слушать твои «дирижабли».

Кузнечик заволновался:

— Может, мне тоже пойти покричать?

— Там и без тебя много крику, — успокоил его Слепой. — Странно, что директор еще не сдался.

— Через полчаса пойдем, — сказал Волк. — Со свежими силами. Так будет больше пользы.

Кузнечик заглянул в пакет и еще раз пересчитал кассеты. Ровно пять штук. Ни больше ни меньше.

— Что еще тебе говорил Седой? — вкрадчиво спросил Волк.

Кузнечик удивленно посмотрел на него.

— Что уезжает. Что здесь плохо пахнет. Что потом будет хуже. То есть, он не совсем так говорил. Ну, в общем, про старших.

— Про наших дорогих кретинов, — уточнил Волк. — Понятно.

Кузнечик нахмурился. — Почему ты так говоришь о них?

— Потому, что это правда.

— И Череп кретин? — возмутился Кузнечик.

— Он — больше всех.

— Теперь давай продолжение. Как ты хотел от Слепого. Чтобы можно было понять. Почему они кретины. А потом, почему Череп?

— Мне нетрудно, — Волк смотрел на Слепого. — Дом один. И хозяин в нем должен быть один. Один вожак на всех.

«И Седой это же сказал», — подумал Кузнечик. — «Или что-то похожее».

— Они потому и дерутся. Каждый хочет быть тем, про которого ты говоришь.

— Долго дерутся. Так долго, что можно уже и не драться. Это просто смешно, — Волк покачал головой. — Если среди стольких людей не нашлось никого, кто прибрал бы к рукам остальных с их хотениями и нехотениями, все они ничего не стоят.

— Череп может прибрать всех к рукам!

Волк улыбнулся. Он смотрел на Слепого. Слепой лежал тихо. Может, слушал Волка, а может, далекого Вонючку.

— Странные у тебя мысли, — сказал Кузнечик.

— Это примитивные мысли, — признался Волк. — Детские. На них надо надстраивать этажи. Один, второй, третий, десятый… Тогда они приобретут мудрый вид. А пока старшие — это старшие. Можно только нежиться в их дыму и помирать от зависти, слушая их пластинки. Как один мой знакомый.

— Я не помирал от зависти. Я просто слушал!

— Зато я помирал, — признался Волк.

— Все равно, — упрямо сказал Кузнечик. — Череп не кретин. И Седой не кретин. Ты им просто завидуешь.

— Неужели вы сами ничего не слышите? — спросил вдруг Слепой.

Действительно, теперь было слышно. Отдаленные голоса и крики. Кузнечик заглянул в пакет с кассетами, потом посмотрел на Волка.

— Ладно, пошли, — Волк встал с пола. — Поддержим собственнические инстинкты Вонючки. Чует мое сердце, после сегодняшнего митинга его перекрестят.

— В крокодила? — предположил Кузнечик.

— Крокодил не подойдет. Крокодилы нажрутся — и спят себе, как убитые. А от него слишком много шуму. Не похоже, чтобы он когда-нибудь спал. Или наедался.

Кузнечик спрятал кассеты в тумбочку. Подальше от Сиамцев. Слепой остался лежать.

— Успехов вам, — сказал он лениво.

— Нам придется кричать? — спросил Кузнечик.

— Сообразно обстановке. Посмотрим и решим. Может и не придется.

Волк пропустил его вперед и вышел следом.

Коридор был почти пуст, но в дальнем его конце, у дверей учительской, толпился народ. Они направились туда. Яркие майки и куртки на спинах старших, скрывали место действия не хуже забора. Вонючку видно не было, но было очень слышно. Жестяной грохот и крики «Долой произвол!» раскатывались по всему коридору.

Чем ближе подходили Кузнечик с Волком, тем громче становился шум. Старшие не стояли на месте. Некоторые уходили, смеясь, но вместо них тут же подходили другие. Когда от группы старших отъехал колясник Улисс с брюзгливым лицом, Кузнечик и Волком быстро протиснулись на его место. Так им стало кое-что видно.

В тонких руках Чумных Дохляков покачивались транспаранты. Фокусник стоял выпучив глаза и стиснув зубы и держал свой транспарант выше всех. Свекольного цвета Вонючка, увешанный значками, потрясал «посылками — хозяину!» Половинка простыни свисала с ручки так, что разобрать написанное было невозможно, и он просто размахивал ею как флагом. Сиамцы с застывшими лицами, яростно барабанили в салатницу и в капкан. Слон с восторгом глядел на происходящее.

Вонючка монотонно завывал:

— Долой произвол! Долой воспитательское самоуправство! Долой!..

— Долой! — хором подхватывали остальные на выдохе.

Слон слабо подвывал. Красавица прятался в рядах колясников, пригибая голову, чтобы не бросаться в глаза. Хламовные стояли тут же полукругом, раскачиваясь в такт жестяной дроби.

Старшие смеялись. Кузнечику показалось, что кричащих намного больше, чем должно было быть. Потом он с удивлением понял, что Хламовные тоже кричат.

— Долой учителей! — визжал Плакса.

— Мир во всем мире! — не к месту заходился Зануда.

Крючок размахивал костылем и требовал:

— Пространство — калекам!

Но Вонючка заглушал всех. С грохотом салатницы и гудением в жестяную трубу его вопли составляли адскую какофонию, вынести которую было невозможно.

Старшие смеялись и затыкали уши.

— Может, директор давно уже выкинулся в окно? — прокричал Волк в ухо Кузнечику.

Директор никуда не выбросился. Целый, хотя и зеленоватый, он появился в дверях учительской и замахал руками, пытаясь перекричать шум.

Директор был маленьким. Седая, воинственно торчащая борода делала его похожим на пирата, но он не курил трубку, не покрывал себя татуировками, и вообще, если не считать головы — моряцкой, пиратской, волосатой — был ближе к гному, чем к пирату.

— Внимание малявкам! — крикнул старшеклассник Кабан, подняв два пальца. Старшие захохотали. Вонючка, красный и величественный, махнул лапкой, командуя остановиться. Сиамцы перестали стучать.

— Немедленно… Беспорядки… Молокососы… Прекратить! — прорвался сквозь всеобщий гвалт голос директора.

— Тишина! — скомандовал Вонючка.

Директор вытащил платок и вытер лицо.

— Если мне дадут возможность сказать, — он подождал, пока стихнет смех. — Я надеялся уговорить этого молодого человека поделиться с другими тем, что ему прислали. Но боюсь, что до его согласия я не доживу. Мы еще выясним, откуда и как появились эти посылки. А теперь пусть он их забирает, и поскорее!

Сиамцы засвистели. Горбач зааплодировал. За спиной удрученного директора возник воспитатель Щепка с тележкой. Рядом шел Черный Ральф, спрятав руки в карманы, а замыкал шествие Лось с коробкой, набитой письмами. На тележке лежали свертки. Груда коробок в ярких обертках.

— Это что? Это откуда? — заинтересовались старшие.

— Это — посылки хозяину, — объяснил Вонючка и кивнул Горбачу с Фокусником. — Принимайте добро.

Тележка перекочевала от Щепки к Горбачу. Фокусник сценичным движением набросил на свертки простыню с надписью «Руки прочь от достояния учащихся!», скрыв их от посторонних глаз. Дохляки двинулись к Чумной, толкая перед собой тележку. Мальчишки Хламовника расступались, провожая их недоумевающими взглядами. Старшие, пропуская шествие, любовались Вонючкой и заглядывали под простыню.

— Крутой малявка, — уважительно заметил Хромой. — Далеко уползет!

Вонючка кивал и расточал зубастые улыбки.

— Минутку, — сказал он, останавливая шествие. — Один момент!

Он подъехал к тележке и порылся под простыней. Извлек самый маленький сверток в звездно-пупырчатой упаковке и бросил его Зануде:

— Это вам, ребята. За поддержку.

Старшие зааплодировали. Зануда ошарашенно уставился на сверток.

— Брось сейчас же! — прошипел Спортсмен, проталкиваясь к нему. — Брось подачку колясника! Быстро!

— Не брошу, — Зануда прижал сверток к груди. — С чего это? Сам бросай свои вещи, если не жалко!

Спортсмен влепил Зануде затрещину. Колясники возмущенно загалдели. Догоняя Дохляков с тележкой, Кузнечик обернулся.

Директор все еще стоял в дверях учительской. Воспитатели с двух сторон похлопывали его по плечам. Директор пустым взглядом смотрел перед собой.

«Может, он все таки сошел с ума», — подумал Кузнечик. — «Мало ли…»

— Тележку вернете! — прокричал воспитатель Щепка, сверкнув стеклами очков. — Негодяи!

Поиск по сайту: