ДЕНЬ ШЕСТОЙ

Разберем по порядку. На вкус он не сладкий,

Жестковат, но приятно хрустит

Словно новый сюртук, если в талии туг,

И слегка привиденьем разит.

С утра, наблюдая за Лордом, подмечаю много странного. Он не меняет свитер, украсившийся кофейным пятном. Роняет свою подушку на пол и не замечает этого, а заметив, не спешит сменить наволочку. Дарит Лэри две свои самые красивые рубашки, а когда я по ошибке надеваю его носки, не скандалит и вообще удивляется моим извинениям. Все это мелкие мелочи, но из таких мелочей состояла существенная часть того прежнего Лорда, которого я знал. И странно видеть, как он не делает того, что не задумываясь сделал бы раньше, и наоборот — делает то, что прежде ему и в голову бы не пришло. В наружности он оставил вместе с длинным волосами немало других вещей, и я не знаю, радоваться этому или грустить.

— Вот какое дело, люди, — делится с нами Лэри до пути с завтрака. На нем голубая рубашка Лорда с белыми цаплями и выглядит он в ней шикарно. — Я ему говорю: извини, Лорд, одел тут кое-что из твоего, пока тебя не было. Сам понимаешь, нельзя же с девушкой гулять, когда весь в обносках… Говорю и жду, чего он мне сейчас устроит. А он мне: бери, говорит, их себе насовсем. И эти, и еще какие захочешь. Вывалил передо мной рубашки: бери давай, не стесняйся… Ну я и взял. Так он мне потом еще и зажигалку насовсем отдал. Говорю: до чего классная у тебя, Лорд, зажигалка. Просто так говорю, без задних мыслей, а он раз — и мне ее в карман. Бери, говорит, если нравится.

— Ты у него скоро последние трусы выклянчишь, — ворчит Горбач. — Имей совесть, оставь человека в покое.

— Да я просто так сказал! Без задней мысли!

Мы с Горбачом качаем головами. Лэри краснеет и замолкает. Но у двери класса опять останавливается, преградив нам дорогу.

— Ладно. Черт с ней, с зажигалкой. Честно говоря, я знал, что отдаст, потому и похвалил. Но вы мне скажите, разве раньше я бы мог подумать подумал, что он вдруг отдаст? Никогда бы не подумал. Вот скажите мне, что это с ним такое. Он вроде как на себя не похож. Он ведь только с виду наш. А ведет себя совсем по-другому. Это вам как, не подозрительно?

— Катись ты! — Горбач толкает его в грудь. — Дай пройти. Встал на дороге и порешь всякую муть. Зажигалка задницу не жжет?

Лэри огорченно рассматривает центральную нагрудную цаплю, весь в подозрениях, что Горбач ее заляпал. Даже ткань ощупывает.

— Зачем толкаться? — спрашивает он. — Говорю, чего вижу, не хотите — не слушайте. Зачем сразу толкаться и намекать на всякое? Я что, не рад что ли, что его привезли? Очень даже рад! Но есть мнение, и я его высказываю. Потому что не просто так ведь все иэти истории про оборотней рассказывают. Тут есть о чем подумать.

Горбач тянется к его вороту, но Лэри, увернувшись, забегает в класс. Мы с Горбачом переглядываемся.

— Подлая душонка, — говорит он. — Надо было ему врезать.

Дергаю себя за серьгу, кручу ее в ухе.

— Вообще-то надо было. Этому никогда не помешает. Но кое в чем он прав. Я тоже заметил. Лорд здорово изменился.

Горбач удивленно хмурится:

— Конечно, изменился. Повзрослел, вот и все. И соскучился. Лэри — дурак и не понимает, но от тебя я не ожидал. Где твои глаза? И уши, и все остальное?

Он проталкивает меня в дверь и пятится на свое место. Пристраиваюсь к столу, раскладываю тетради. Ухо горит оттого, что дергал серьгу, щеки — от слов Горбача. Гляжу на Лорда. Он за соседним столом — рассматривай, сколько душе угодно. Он корпит над моей тетрадью, что-то исправляет в моих каракулях. Я не просил, но он и раньше так делал без всяких просьб. Горбоносый профиль, тонкий и неестествено красивый, над замусоленными листами. Даже мерзкая стрижка с проплешинами не смогла его изуродовать. Волосы не желтые, как раньше, а бежевые, какими были у корней. Еле заметной тенью проступает бородка. Вернее, ее призрак. Может, поэтому, а может, из-за слов Горбача, мне кажется, что Лорд действительно повзрослел. Неужели все дело в этом? Только в этом, и больше ни в чем? Весь урок ни о чем другом и не думаю.

За окном завеса снега. Падает и падает, только к ужину перестает. Двор весь в складках и холмиках под белым, сахарным одеялом, очень красивый. И наружность не похожа на себя, и вообще кругом так тихо, как будто Дом вдруг очутился в зимнем лесу. Жаль, что уже темно, и не видно, как вся эта снежность сверкает и искрится.

После ужина народ высыпает во двор. Я тоже еду. Снег я люблю, и хотя коляски в нем увязают намертво, он приносит немало развлечений.

В удобном месте вываливаюсь в сугроб, леплю кучу снежков, и всем, кто шел мимо, достается снежком по затылку. Я вообще очень меткий, всегда попадаю куда хочу. Было бы чем бросаться. Ко мне присоединяется Лорд. Вдвоем мы задаем жару ходячим из шестой и Лэри с его шайкой. Логи все как один в полосатых вязаных шапочках с помпонами, таких ярких, что и целиться не нужно.

Когда появляются девушки, все уже порядком разошлись и остервенели. Их забрасывают снежками прямо на крыльце, даже во двор спуститься не дают спуститься. Но на крыльце снега тоже навалом, а прятаться там удобнее, так что как только они приходят в себя, то отвечают целой лавиной снежков. Мы с Лордом на самом открытом месте и не можем сбежать, поэтому больше всех достается именно нам. Я вбит в сугроб и временно выхожу из строя, а когда вылезаю, кругом полно полуразвалившихся снарядов, а Лорд ранен прямо в рот. Он плюется, вперемешку со снегом вылаивая проклятия.

— Как ты назвал их? — уточняю я. — Нежные и прелестные?

Лорд не успевает ответить. Девчонка в синей куртке залепляет ему снежком в переносицу, и, вскрикнув, он с мстительным видом начинает лепить целый арбуз. Пока он занят, я отвлекаю огонь за себя и сбиваю высовывающиеся шапки, но девчонка в синем все-таки умудряется залепить в него еще два раза. Наконец Лорд приподнимается и зашвыривает свой смертоносный снаряд ей под ноги. Взрыв и вопли. Синяя куртка падает, как подстреленная. Мне как-то не верилось, что эта штука долетит, куда надо, я удивлен и даже восхищен, о чем тут же и говорю Лорду. Он смотрит растерянно.

— Я ведь ее не очень сильно зашиб, как ты думаешь?

— Думаю, она упала, чтобы сделать тебе приятное, — говорю я. — Вряд ли ее так уж зашибло.

Но Лорд не верит и ползет проверять лично. Вообще-то слово «ползет» ему не подходит. Это медленное слово, а Лорд передвигается очень быстро. Но сейчас ему мешает снег, и пока он добирается до цели, девчонка успевает встать и вытряхнуть большую часть снега из волос. Он спрашивает что-то снизу. Она смеется и качает головой, потом плюхается рядом в сугроб, должно быть, чтобы он не чувствовал себя неловко рядом с ней, стоящей. Так они и общаются — оба белые, залепленные снегом, как пара комиков угодивших в гигантский торт. Нет времени смотреть на них — кто-то обстреливает меня из-за перил, и я отвечаю, хотя противник невидим, и все мои снежки впустую разбиваются о крыльцо. Жду, не высунется ли этот кто-то, но он, — вернее, она — хитра и не высовывается, хотя меткости это на пользу не идет, и снежки летят мимо. Можно сказать, мы взаимно мажем.

Наконец я случайно смотрю вверх и в окне нашей спальни вижу силуэт Сфинкса. И неважно, что это лишь силуэт, неважно, что его невидимый рот сейчас, наверное, улыбается. Я знаю, о чем он думает, глядя на нашу снежную свалку. Полжизни я вот так же провел на подоконниках, таращась вниз и задыхаясь от зависти. Поэтому одной его далекой тени достаточно, чтобы растерять всякую охоту резвиться.

Отбрасываю заготовленный снежок и ползу к Мустангу. Ползу целую вечность, обстреливаемый со всех сторон, а когда, наконец, доползаю, выясняется, что Мустанг весь скользкий и мокрый, потому что какой-то умник додумался использовать его как прикрытие. Пробую влезть, соскальзываю. Мне удается это с третьей попытки, но снег вокруг весь разворочен, и Мустанг накренился набок, и наметво увяз. Печальная сцена. Мне помогают Конь и Пузырь, добросердечные Логи третьей. Вкатывают на крыльцо, где нас тут же окружают девушки и просят меня остаться и поиграть с ними еще немножко. Приятно и неожиданно. Всю дорогу на второй и до спальни я потею от волнения, вспоминая, как меня называли «Вильгельмом Теллем». Притом парней во дворе было навалом. Весь ходячий состав Дома, плюс самые чокнутые колясники.

Коридор пуст. Только Слепой бродит взад-вперед, разбрасывая ногами сырые опилки. А Сфинкс, когда я въезжаю в спальню, все еще стоит у окна и недовольным тоном допрашивает Македонского, с кем это Лорд любезничает, сидя по горло в снегу, и что за девица носится вокруг Черного с сальными глазами.

— Не понимаю, Сфинкс, — говорит Македонский, — как ты можешь разглядеть отсюда чьи-то глаза там внизу?

Высушенный и обогретый сижу в халате над шахматной доской. Напротив Сфинкс. Дергает бровями, изображая усиленную работу извилин, но сам больше прислушивается к дворовым воплям.

— Кипяти воду, — говорит он Македонскому. — Скоро явятся, начнут требовать чай и загоняют тебя до смерти.

Македонский ставит чайник на плитку и подсаживается к нам. В углу доски у меня тайная засада, которую Сфинкс не должен заметить, поэтому я пою отвлекающие песни-путалки, и таращусь в другой угол, где готовится фальшивая атака. Слепой сидит с ногами на столе. Зевает и ковыряется в распотрошенном ящике с инструментами. Дворовые крики все тише, наконец, они переходят в коридор. Взвизги и топот: кто-то несется галопом, и его на бегу забивают снежками.

Оборачиваюсь к двери с преувеличенным интересом, а когда смотрю обратно на доску, моя хитроумная засада разрушена, и Сфинкс кончиком граблезубца спихивает с доски мою королеву.

Королева вверх ногами в пепельнице — игра, считай, закончена. Македонский говорит:

— Сколько снега нанесут! — а за дверью грохот и скрип, и, отряхнувшись, они вваливаются, белые, как толпа снеговиков: Черный, Горбач, Лорд и Лэри, а с ними две девушки: синяя куртка и фиолетовая — всем ужасно весело. Лэри с идиотским гоготом обрушивает в самый центр доски крупный снежок.

Фигуры повержены, Сфинкс, криво улыбаясь, вытирает лицо коленом. Очень любезно скалится, но Лэри все же раздумал бросать второй снежок. С той же идиотской ухмылкой он разбивает его о свою голову.

Черный и Горбач помогают девушкам раздеться. Куртки летят на подоконник, снимаются шапки и разматываются шарфы. Девушка в синем оказывается огненно-рыжей. Конечно, это Рыжая — лицо, как у лисички и чернильные глаза. А девушка в фиолетовом — Муха, очень смуглая и зубастая, вся усыпанная родинками. Опознав их, подпрыгиваю на подушках и приветственно верещу.

Они сразу, не сговариваясь, садятся на пол. Сфинкс пристраивается туда же, а Черный и Горбач мечутся, раскладывая вокруг чашки, тарелки и пепельницы, и кругом мокрые, хлюпающие следы, которые Македонский незаметно подтирает тряпкой.

Тоже сползаю на пол. Располагаемся полукругом. Я под кроватью, как черепаха, только голова торчит. Пьем чай. Над нами очень живописная коллекция мокрых носков на веревке, она тянется через всю комнату и попахивает сыростью. На батареях сохнут ботинки. Рыжая и Муха в одеялах, как индейские скво, и из-под одеяльных капюшонов текут струйки дыма.

Лэри самозабвенно ковыряет в носу, как ему кажется, незаметно для окружающих. Лорд и Горбач тоже в одеялах, Македонский бродит между нами раздавая чашки, магнитофон бурлит никому не нужной информацией, в общем, мы очень приятно, по-домашнему, проводим время. Не совсем так как провели бы его друг с другом или со «Старой Чумной Гвардией», потому что девушки — это все-таки девушки, и их присутствие сковывает. Можно сколько угодно представлять себе, как говоришь что-то ужасно остроумное, но сами остроты не придумываются, разве что плоские и вымученные, совершенно не заслуживающие произнесения. Лучше уж молчать, чем говорить такое. И до поры до времени я молчу. Только принюхиваюсь и слушаю других.

Все обсуждают снежные бои. Никак не могут успокоиться. Я сижу ближе к Рыжей, из-под ее одеяла виднеются босые ступни. Молочно-белые, расцарапанные, с поджатыми пальцами. Когда она говорит, пальцы шевелятся. Муха тихо раскачивается, сопит и хихикает. Давится дымом и стягивает одеяло с головы. Теперь видны сверкливые зубы и маленькие кольца в ушах — по пять в каждом ухе. Брови присыпаны алмазной пудрой. Муха гримасничает и корчит рожи, похожая на вороватого цыгана. Может, оттого что все время выпячивает губы, а может, оттого что шевелит ноздрями. Ее проще простого представить себе за каким-нибудь необычным занятием вроде конокрадства. И говорит она слишком быстро — даже для меня.

А Рыжая молчит. Если не курит, то грызет ногти. Гялядя на них со стороны, любой сказал бы: вот скромная и тихая девушка, а вот — развязная и болтливая. Все просто и понятно, выбирайте, кому какая по душе. Но те из нас, кто знакомы с ними с детства, знают, что все не так просто, как кажется. Потому что именно Муха пять лет — от шести до одиннадцати — молчала, не будучи ни глухой, ни немой, и пряталась под кроватями от любого, кто пытался к ней подойти. А Рыжую примерно в то же время воспитатели прозвали «Сатаной». Даже меня так не называли. Так что кротости в ней не больше, чем во мне, и то лишь если поверить, что с тех пор она притихала с каждым годом.

Дергаю ее за край одеяла:

— Эй, Рыжик, а девчонок сейчас сажают в Клетки?

Она нагибается ко мне:

— Конечно. Только они в нашем коридоре, а не в Рептильем. Крестная не доверяет нас Ящикам. Они вечно пьяные и распускают руки. Сама нас запирает, сама выпускает. Ключи только у нее.

— Ух, — говорю. — Ей это подходит.

Крестная — железная леди Дома. При взгляде на нее кажется, что при ходьбе она должна бы погромыхивать и позвякивать, как Железный Дровосек. Но стучат только ее каблуки.

Лэри спрашивает, как поживает новая воспитательница. Новая воспитательница девчонок — любимая тема Логов. Они ее обожают. С тех самых пор как впервые увидели.

— Пока притирается, — сообщает Муха. — Миленькая, но какая-то уж очень нервная. Наверное, не возьмет себе отдельную группу. Так и останется на побегушках. А волосы у нее натуральные, представляете? Натуральная блондинка. Очень красивый оттенок.

Лэри сглатывает слюни и мечтательно вздыхает. По мне, так таких блондинок лучше всего живьем в землю закапывать. Может она и красивая, не знаю. Я видел ее два раза, но оба раза мог смотреть только на часы. Здоровенные, с луковицу. Тикающие, как бомб а с часовым механизмом. Гнуснейшие из им подобных. Мне было как-то не до волос.

— Наш Толстый в нее влюбился, — рассказывает Сфинкс. — Мы выгуливали его на первом, а она вышла от Акулы прямо нам навстречу, и Толстый сразу выкинулся из коляски и пополз к ней. С огромной скоростью. Мы и не знали, что он так умеет.

— И чего? — спрашивает Муха, сделав большие глаза.

— Ничего, — морщится Сфинкс. — Обслюнявил слегка. Но крику было много.

Некоторое время мы молчим, отдавая дань разбитому сердцу Толстого. Рыжая вылупилась из своей паранджи — и в красной футболке Горбача плюс к собственным огненным волосам она — как горящий факел. На такое лицо просто нельзя было сажать черные глаза. Это пугает и оставляет царапающее ощущение на коже.

Муха вертит головой, что-то высматривая.

— А где ваша ворона? У вас ведь ворона живет? Так хочется на нее поглядеть!

Горбач идет доставать Нанетту, которая в это время смотрит десятый сон.

— Как дела у Русалки? — спрашиваю я. — Такая маленькая, с длиннющими волосами, — уточняю внешность, потому что не уверен, что правильно помню кличку.

— Это к ней, — Муха тычет пальцем в Рыжую. — Они из одной комнаты. Самая жуткая комната у них.

Не глядя на Муху, Рыжая вздергивает брови. Подбородок на коленях, задумчиво водит пальцем по губе.

— Я хотела сказать, самая оригинальная, — кашлянув поправляется Муха. — Самая необычная комната, я хотела сказать…

Горбач приносит заспанную, оцепеневшую от негодования Нанетту и демонстрирует ее девушкам. Муха осторожно гладит синеватые перья. Птица вздрагивает, ее глаза затягиваются прозрачной пленкой. В более бодром состоянии исклевала бы вражьи пальцы в кровь.

— Прелесть… Душечка, — безмятежно воркует Муха. — Красавица!

Душечка и красавица косит начинает угрожающе похрипывать и Горбач поспешно возвращает ее на насест.

— Душка! — не унимается Муха. — Так бы и съела ее.

— Сначала запасись вставными глазами, — советует Черный. — Она вовсе не такая уж душечка.

— Ну нет, — ноет Муха, расстроено провожая взглядом Нанетту, — не может быть, чтобы такая прелесть была злючкой.

— Так как там Русалка? — снова спрашиваю я. — Мы с ней немного пообщались вчера.

Рыжая смотрит на мою жилетку и улыбается.

— У Русалки всегда все хорошо, — говорит она. — Бывают на свете такие люди. А может, вид у них такой. Они редко, но встречаются, Люди, у которых не бывает проблем. Которые так себя ведут, как будто у них нет проблем.

Все смотрим на Македонского. Он краснеет и путается в шнуре кофеварки. Пока распутывается, мы на него уже не смотрим.

У меня во рту странный привкус от нашего разговора. Как будто я тоже знаю, какая она — девушка, что шьет лучшие в мире жилетки и дарит их первому встречному. После такого разговора надо покурить. Мы с Рыжей закуриваем одновременно, только к ней, в отличие от меня, со всех сторон тянутся зажигалки, первая от Лорда, и я вдруг замечаю, что он какой-то странно пунцовый и глядит на Рыжую тоже как-то странно. Обшаривающе и огненно. Даже, можно сказать, хищно. Это так бросается в глаза, что я слегка смущаюсь. И кошусь на Сфинкса — заметил ли он?

Сфинкс если что и увидел, по нему этого не скажешь. Крутит граблей пепельницу, весь из себя сонный. У них с Волком всегда был такой вид, когда они настораживались. Фальшиво дремлющий.

— Я вот защищал-защищал свое ухо, — невпопад сообщает Лэри. — А мне все равно по нему попало. Да еще как сильно. Боюсь, опять воспалится, как в прошлый раз… — Он щупает ухо, потом рассматривает пальцы. Как будто от того, что он потрогал свои уши, воспаление могло из них выпасть, перейдя на руку..

— По тебе не скажешь, что у тебя проблемы с ушами, — любезно отмечает Муха.

Лэри задумывается. Расценивать ли эти слова как комплимент.

Обсуждаем последнюю выставку. Картин там было раз-два и обчелся, зато Дракон из третьей выставил расписанного себя, и это действительно было интересное зрелище. На Дракона страшно смотреть и без росписей. А уж на разрисованного… От разговора о выставках Курильщик немного оживляется и рассказывает о паре выставок, которые посетил в наружности. Потом мы обсуждаем «Гадальный салон». Я там поработал неделю гадалкой-хироманткой, так что мне есть чего рассказать. Муха и Лэри сплетничают о девчачьих воспитательницах, то есть конечно Муха сплетничает, Лэри только поддакивает, а мы с Рыжей затеваем спор о Ричарде Бахе, тоже вполне себе сплетнический. Сходимся на том, что хоть он и писал неплохие книги, но с женщинами себя вел, как скотина. Чего стоили хотя бы поиски «Единственной», в ходе которых девушкам приходилось чуть ли не сдавать экзамен по пилотированию самолета.

— Курящие исключались с ходу! — кипит Рыжая. — Только потому, что он, видите ли, не курил. Как будто нельзя бросить, если уж очень приспичит.

Мне хочется еще поговорить о Русалке, но я не решаюсь.

Слепому интересно, когда вернется из похода в наружность Крыса — главный Летун Дома, которой он надавал заказов на крупную сумму. Рыжая не знает, когда вернется Крыса. Никто этого не знает. Даже сама Крыса. Черный начинает выспрашивать, где Крыса ночует в наружности и как ей удается оставаться там так подолгу, но ни Рыжая, ни Муха ничего не могут ему сказать, потому что сами ничего об этом не знают.

Рыжая глядит в потолок.

— У вас когда-то была стена, на которой жили звери… — совершенно невпопад говорит она. — А дверь вы держали запертой. И ставили перед ней ловушки. Крысоловки и капканы. Так говорили. Я представляла себе эту вашу стену так часто, что в какой-то момент стало очень важно увидеть ее на самом деле. Тогда я влезла в вашу спальню через окно…

— Там решетки и нет карниза, — шепчет Лорд, не сводя с нее горящих глаз. Рыжая глядит на него мельком и усмехается.

— Тогда решеток еще не было. А вдоль стены есть такой крошливый выступ. Я прошла по нему до середины и испугалась. Проторчала там целую вечность, не могла пошевелиться. Пока меня не засекли старшие. Это было ужасно.

— Они тебя сняли, — угадываю я. — Притащили лестницу и спустили вниз.

— Нет. Они просто стояли внизу и смотрели. Им было интересно. Пришлось идти дальше.

— Ага, — содрогается Горбач, — смотреть с интересом они умели. Лучше не вспоминать…

— Не мешай! — Я подползаю ближе, подозревая, что вот-вот услышу что-то ужасно интересное. Что-то важное. — Ну, ну! — подбадриваю я Рыжую. — И чего было дальше? Ты влезла и…

— И очутилась в вашей спальне, — Рыжая, смущенно улыбаясь вертит окурок. — Сначала просто радовалась, что стою на земле, такой надежной и твердой. Потом рассматривала стену. Она оказалась не совсем такой, как я ее себе представляла, но все равно была удивительная. У нее как будто не было краев. С обеих сторон, — Рыжая разводит руками, показывая что-то необъятное. — Трудно объяснить. У меня было мало времени, я знала, что вы вот-вот вернетесь, а ведь еще надо было заставить себя вылезти в окно, пройти по этому жуткому карнизу и съехать по трубе… Но я не удержалась. Нашла в тумбочке толстый фломастер и нарисовала на стене птицу. Она получилась такая невзрачная, уродливая… Испортила вам всю стену. Я так расстроилась, что даже не заметила, как вылезла обратно и спустилась. Потом пол ночи проревела.

— А через два дня, — заканчивает Сфинкс, — ты вернулась, чтобы раскрасить свою чайку. Белилами. И подписалась — Джонатан. И Джонатан стал оставлять нам подарки…

— Господи! — стонет Горбач. — Так ты и была Джонатаном? А мы-то мучились, капканы расставляли…

— Вот это вот, — сообщаю я своим ногтям, — это и называется потрясением. Когда вдруг узнаешь неразгаданную тайну. На старости лет. От такого запросто можно получить психическую травму. Понимаешь, Черный, мы все время находили…

— Я все понял, — перебивает Черный. — Не надо объяснять.

Но ему не понять. Ни ему, ни Лорду с Македонским, ни Лэри. Поймут только Стервятник, Валет, Красавица и Слон. Если им рассказать. А больше никто.

Все чем-то тихо шуршат. Горбач хлопает себя по карманам, Слепой тоже где-то роется. Я выуживаю из уха серьгу. Наши руки встречаются над расстеленным одеялом. На ладони Горбача бронзовый колокольчик. У Слепого — монета на шнурке. Я держу серьгу. «Дурнопахнущему пирату от Джо, Летуна над морями» — цитирую я. — Только записка, конечно, давно потерялась.

Рыжая кусает губу:

— Вы их храните! До сих пор!

— Это же подарки Джонатана, — смеется Сфинкс. — Реликвии. Если я не ошибаюсь, одна даже перешла по наследству к Лорду. Ракушка.

Лорд хватается за ракушку и сжимает ее в кулаке. С очень фанатичным видом.

— Да, кстати, — припоминаю я. — Больше всего подарков получал Слепой. Почему-то. Всяким жадным людям было даже как-то обидно.

Рыжая вспыхивает и бросает на меня взгляд в котором смешаны упрек, просьба не углубляться в воспоминания и еще много чего, так что язык сам собой прикусывается, а в голове начинают вертеться запоздалые догадки насчет того, кто по какой причине очутился этим вечером в нашей спальне.

— Вот как? — говорит Черный, отпивая остывший чай и ни на кого не глядя. — У Джонатана, значит, были свои любимчики?

Рыжая краснеет еще сильнее, но гордо выпрямляется и кивает:

— Да, были. И сейчас есть. А что?

Под взглядом Лорда, я бы на месте Рыжей, такого говорить не стал. Вообще в присутствии полыхающего очами, нечеловечески красивого Лорда, я бы на ее месте потерял дар речи. Но девушки — странные существа. Если ей больше нравится Слепой, тут уж ничего не поделаешь. В конце концов Джонатан не просто так рисковал жизнью, лазая в чужие окна.

— Я вспомнила один пасьянс, — говорит Муха, смущенная общим молчанием. — Называется «Голубая Мечта». Почти никогда не выходит, но если вышел, считай, главная мечта сбылась. Интересно, правда?

— Жуть, — говорю я. — Показывай скорее. У меня полным-полно всяких мечт.

Македонский передает карты и отодвигает чашки на край одеяла. Муха начинает раскладывать пасьянс, по ходу давая путанные объяснения. Рыжая дрожит и кутается в одеяло, поджимая под него босые ноги.

— Если ты замерзла, надень мои носки, — предлагаю я. — Потом вернешь как-нибудь. Когда зайдешь к нам еще.

Она не возражает, и Македонский идет доставать из шкафа мои носки.

— Может, и мой свитер? — робко говорит Лорд. — Он теплый…

— Вот, — горестно сообщает Муха, застыв с последней картой в руке, — не вышел! Как всегда. Я же говорю, он почти никогда не выходит. Это специально так, чтобы было интереснее.

Она поворачивается к Лорду:

— Можно я надену твой свитер? Я тоже что-то замерзла. Прямо вся дрожу.

Лорд вяло кивает:

— Конечно.

— А какая у тебя голубая мечта? — спрашиваю я Муху. — Та, что никогда не выходит?

Она отмахивается от меня картой:

— Что ты! Нельзя рассказывать, а то никогда не сбудется.

Горбач и Лэри тайком позевывают. Рыжая натягивает мои носки.

— Хорошо у вас, — говорит Муха. — Но вроде уже поздно. Ни у кого нет часов?

— Шшш… — шипят на нее со всех сторон, и удивленная Муха зажимает себе рот.

— Чего? — бормочет она в ладонь. — Я что-то не так сказала?

— Не стоит упоминать в присутствии Табаки вот это самое, что ты только что упомянула, — говорит Горбач качая головой. — Правда, не стоит.

— А чего я такого упомянула? — шепотом спрашивает Муха. — Я уже и сама не помню.

Горбач и Лэри стучат себя по запястьям и таращатся на несуществующие часы. Лэри, подразумевая меня, с преувеличенным отвращением, но бедную Муху его вид окончательно запутывает.

— Что это? — спрашивает она. — Болезнь какая-то?

От этого разговора, и особенно от жестов, меня начинает тошнить. Слегка. Обиженный что, что они заостряют внимание на моих психических аномалиях, отползаю под кровать и зажимаю уши — пусть себе обсуждают. От одного упоминания часов, я еще никогда не впадал в буйство — это всем известно. Когда выползаю, говорят уже о другом. И вообще собираются.

Девушки стоят без одеял, у Мухи из-под серого свитера Лорда торчит собственный, пестрый. Одергивая оба, она любуется своим отражением в полированной дверце шкафа и весело скалит зубы. Лэри натягивая сапоги, поет дифирамбы ее ременной пряжке, которую я прозевал. Македонский сворачивает одеяльную скатерть. Сфинкс и Слепой тоже собираются, а Лорд, отъехавший в угол, чтобы освободить пространство, следит оттуда за Рыжей, как охотник за дичью, пристально и жгуче.

Чтобы ничего не пропустить, выползаю совсем. Хотя пропускать уже нечего: гости уходят, вечер давно стал ночью, диджей приветствуют страдающих бессонницей — еще чуть-чуть, и все впадут в предрассветный ступор. Самое печальное из состояний. Не все могут болтать ночь напролет, не теряя при этом бодрости, как, например, я. Рыжая до сих в моих носках и, вроде бы, так и собирается уходить, значит, есть надежда, что придет еще. Хотя может, конечно, просто передать с кем-нибудь носки.

— Пока, — говорят они с Мухой мне, Лорду и Македонскому. Все остальные намерены их провожать. С фонариками.

— Пока, Джонатан, — говорю я Рыжей. — Приходи еще.

Она неопределенно кивает и косится на Слепого. Слепой, конечно, не в курсе, но мог бы и догадаться, потому что остальные честно выдерживают паузу перед тем, как начать ее уговаривать, уступая ему первенство. Заодно уговаривают и Муху, а Лэри, хихикая, даже предлагает им прихватить с собой Длинную Габи. Совсем дурак.

Наконец они выходят. Всей компанией. Остаемся мы с Македонским, Курильщик, и Лорд, который с уходом Рыжей, сразу теряет всю сверкливость и огненность, сделавшись тусклым и мрачноватым.

Влезаю на кровать и начинаю приводить ее в порядок. Расстелив пакет, стряхиваю на него пепельницы и огрызки того и этого, отрываю от прутьев спинок катышки жевательной резинки, сгребаю в кучу учебники и тетради. Когда весь беспорядок сместился к подножию постели, раскапываю себе в изголовье нору и ныряю в нее. Темно и уютно, тихо шваркает веник Македонского, а Лорда вообще не слышно. Нагоняю на себя немного сонного тумана, совсем слегка, для большего уюта, и начинаю вспоминать.

Джонатана. Призрака нашей комнаты. Наверное за всю историю Дома, только у нас был свой собственный призрак и мы этим очень гордились. Не сосчитать, сколько раз мы обсуждали его подарки, пытаясь угадать кто он, сколько устраиали засад и ловушек, в которые он ни разу не попался. Что окончательно убедило всех в его нечеловеческом происхождении. Сначала мы подозревали ближайших соседей. Потом старших. Но ни те, ни другие не могли ничего знать о наших ловушках и засадах, а Джонатан каким-то образом узнавал. Отчаявшись поймать его самого, мы пробовали вычислить его по почерку. Неделями собирали образцы, выкрадывая из учительской тетради, оставленные для проверки. У нас их скопилась целая куча и мы как раз собирались ее уничтожить, когда на нее наткнулся уборщик и выдал нас дирекции.

Лежу, перебирая в памяти события тех дней. Смешно. Никому из нас и в голову не пришло стащить хоть одну девчоночью тетрадь. Потому что Джонатан, ясное дело, был мужчиной. Мы одного не понимали: почему он не придумал себе более интересную кличку, почему выбрал имя? Когда надежда вычислить его исчезла, мы стали писать ему записки.

«Почему Джонатан?»

Вместо ответа нам была оставлена тонкая книжка про чайку. Мы прочли ее друг другу вслух, как было у нас тогда принято. Из-за Слепого, из-за Красавицы, читавшего по слогам, и из-за Слона, так и не одолевшего алфавит. Это повелось как-то само собой. Лучшим чтецом был, конечно, Волк, и ему доставались самые длинные куски, а худшим, по общему утверждению, был я. Мы узнали все про чайку Джонатана, но и это не помогло нам понять, кем был наш тайный гость. Книжка не была библиотечной и улик не прибавила, а громкие упоминания о чайках не вывели на предполагаемого хозяина книги. Из старших книжку читали почти все, из младших — только мы.

«Ты чайка?» — спросили мы Джонатана в следующей записке. Джонатан промолчал, но оставил подозрительное бурое перо. Перо мы сохранили и показывали всем, кто хоть немного разбирался в орнитологии. Знатоки сошлись на том, что оно не чаячье, но сказать, чье именно, не смогли.

Я вспоминаю все это и еще много разного из тех времен, засыпаю, просыпаюсь, опять вспоминаю — и вдруг до меня доходит, что я упустил возможность раскрыть одну из загадок, мучивших нас в детстве. Как она узнавала про наши засады? Откуда? То, что Джонатаном оказалась Рыжая, абсолютно ничего не объясняет. Чем больше я думаю, тем делается обиднее, что не догадался спросить. Теперь придется ждать ее следующего прихода. А она, может, и не придет больше. От таких мыслей сон окончательно улетучивается. Ворочаюсь и вздыхаю, обзываю себя глупцом. Ну я, допустим, не сообразил, а что же остальные, якобы умные? Никто не спросил о самом главном! А может быть… Может и спросили. Даже наверняка! Встряхиваюсь, высовываюсь из норы, и осматриваюсь.

Спят. Все как один, свински посапывая. Курильщик в ногах, Сфинкс слева, а Лорда что-то не видать, хотя на подоконнике какой-то романтически уединившийся силуэт любуется звездами, и это, скорее всего, он. Пихаю Сфинкса в бок.

— Эй, проснись! Мне срочно нужно кое-что узнать!

— Табаки! Скотина! — Сфинкс поднимается, сонно мотая лысиной. — В жизни не встречал второго такого вредного типа! Чего тебе?

— Ты случайно не догадался спросить, как она узнавала о наших засадах? Вот это самое главное и интересное?

— Догадался, — ворчит Сфинкс, ложась обратно на подушку. — Но тебе не скажу, потому что ты ведешь себя, как свинья.

— Сфинкс! Ну, пожалуйста! Я ведь не засну. Ну скажи… — тихонько пихаю его в процессе молений, — Скажи, Сфинкс…

Он опять садится:

— Черт бы тебя побрал, Табаки! Я бы все тебе рассказал, когда мы вернулись, если бы ты не спал! Я, между прочим, пощадил твой сон, и хотя бы из благодарности…

— Я не спал! — возмущенный, вылезаю из норы целиком — Вот же, видишь, я совсем одетый? А если бы спал, то был бы в пижаме.

— Понятно. Я должен был раскопать твое гнездо и проверить, одет ты или в пижаме.

— Должен был! Тем более, что я вовсе не спал. Я размышлял.

Слепой садится на своем напольном матрасе:

— Да скажи ты ему, Сфинкс! Он же, если не выяснит, всех нас к утру изгрызет.

— Она все узнавала от Слона, — нехотя признается Сфинкс. — Всего-навсего. А взамен разрешала потрогать свои волосы.

Я сразу вспоминаю. Как только Слон видел Рыжую, он начинал тянуться к ее волосам и пыхтеть: «Дай! Дай!» Что-то очень необычного цвета там, где у других людей не растет ничего яркого — только это он и видел. А большего всего на свете Слон любил трогать необычное: будь то мыльный пузырь, кошачий хвост, или горящая спичка. Даже вздыхаю от разочарования. Такое прозаичное объяснение самой неразрешимой загадки детства. Лучше было бы не знать.

— Надо же, — говорю. — Как все просто и неинтересно.

— И стоило меня из-за этого будить? — мстительно спрашивает Сфинкс.

— Стоило. Я бы не вынес неизвестности. Теперь уже можно спать.

Слепой закуривает, и Сфинкс перебирается поближе к нему перехватывать затяжки. Нора моя разворочена, придется сооружать новую. Напевая, складываю подушки. Тайны раскрыты, Джонатан разоблачен. Если задуматься, то это ужасно здорово, и нечего расстраиваться из-за всяких мелочей.

Истина дороже всего. Спите спокойно, дети.

Правда пришла в ночи. И постучалась в дверь.

Рухнул снежок на доску! Следом вошла она!

И принесла свет истины. Вот как было дело…

— Она тебе нравится? — спрашивает Сфинкс у тенеобразного Слепого. Обрываю песню, чтобы послушать ответ.

— Нет, — отвечает Слепой, поразмыслив. — Не очень. В детстве у нее была мерзкая привычка сбивать меня с ног и уноситься хохоча. Это жутко действовало на нервы. Лось запретил мне трогать девчонок, а то я бы обязательно ее поколотил.

— Верно, — говорит Сфинкс задумчиво. — Она тебя вечно толкала. Я никак не мог понять почему. За ней такого не водилось.

Сажусь у лаза в свежевырытую нору и обнимаю подушку Сфинкса.

— Да, — говорю. — В цивилизованных мирах маленькие мальчики дергают девочек, которые им нравятся, за волосы и забрасывают им в сумки дохлых мышей. Не говоря уже о подножках. Так они выражают свою любовь. Это повадки, заимствованные у первобытных предков. Тогда ведь все было просто. Выбрал, полюбовался, приложил костью мамонта по макушке — свадьба, считай, состоялась. Более поздним поколениям было интересннее заглянуть под длинные юбки своих сверстниц, но те тоже были не дуры и носили снизу кружевные панталоны. К тому же вид плачущей девочки, забрызганной грязью, так трогателен и вызывает такую бурю чувств в душе влюбленного! Они так хороши в слезах!

— Не думаю, что Слепой был таким уж симпатичным, когда его сбивали с ног, — бормочет Сфинкс. — Не говоря уже о панталонах и слезах. Ты что-то чересчур расфилософствовался, Шакал.

— Я же выше подчеркнул, что все это принято в цивилизованных обществах. У нас, естественно, все наоборот.

— Давайте спать, — предлагает Слепой. — А то еще окажется, что Черный все детство был от меня без ума, оттого и лупил с утра до ночи. Чтобы посмотреть, как я прекрасен в слезах.

— А что? — фыркает Сфинкс. — Интересная версия. По ней, правда, выходит, что в меня он вообще влюбился с первого взгляда. Мои слезинки его радовали больше твоих. Я на них не скупился.

— Слушайте, хватит сплетничать, — гудит сверху голос Горбача. — Человек спит, а вы бог весть что про него болтаете.

— Сыграй нам что-нибудь тихое, лохматый, — просит Сфинкс посмотрев вверх. — Ночную серенаду. Шакал спугнул наши сны. Остались одни сплетни. Отвлеки нас от этого гнусного занятия.

— Сыграй. Заодно перебудим всех остальных, — злорадствует Слепой.

Горбач шуршит чем-то, свешивает ноги, и начинает играть. Забираюсь в нору, чтобы уснуть под флейту, пока он не перестал. Но голову не прячу, потому что Сфинкс со Слепым не ложатся и вполне еще могут о чем-то интересном поговорить. Так и сидим. Они молчат, и я молчу, а Горбач играет, отвлекая нас от сплетен.

ДОМ

Поиск по сайту: