ОТ СУМЫ, ОТ ТЮРЬМЫ И ОТ БЕЗУМНОЙ ЛЮБВИ

Семёнову, моему давнему, верному и любимому другу. Держись, Семёнов. Прорвёмся.

Рядовой Армии Обороны Израиля Авирам Бен—Рахман по прозвищу Бухта сидел на полу в углу и ковырял в носу. Перед самым ковыряемым носом рядового Бен—Рахмана простирался армейский туалет. Туалет был мыт. Соответственно, по мнению рядового Бен—Рахмана, туалет был чист. Но по мнению сержанта роты Иегуды Шварца, которого бойцы, согласно существующей традиции, называли командир Иегуда, туалет чист вовсе не был. Более того. По мнению сержанта роты командира Иегуды, туалет был возмутительно, вызывающе, непотребно грязен. Посему, командир Иегуда выбрал самого любимого солдата своей роты, приказав ему до обеда начисто перемыть туалет. Любимым солдатом командира Иегуды вот уже четыре месяца был рядовой Авирам Бен—Рахман.

Нельзя сказать, что пылкая любовь командира радовала сердце Бухты Бен—Рахмана. Авирам, как человек простой, не понимал, почему именно он должен за все провинности получать наиболее суровые наказания, почему именно его постоянно назначали дежурным по кухне, ванной, туалету и оружейной мастерской, и какого черта командир Иегуда никогда не разрешил ему никакого, самого маленького, послабления. Собственно говоря, рядовой Бен—Рахман был убежден, что командир Иегуда придирается к нему по—черному и что пока не умрёт командир Иегуда, ему, рядовому Бен—Рахману, не будет жизни на этой базе. Не исключено, что он был прав. Картину мира рядового Бен—Рахмана довершал неоспоримый факт, что командир Иегуда Шварц безусловно не собирался умирать.

— Бухта! Бу—ухта! — раздался чуть дрожащий голос, и кто—то легонько тронул за плечо погруженного в думы и в собственный нос рядового Бен—Рахмана.

— А? — отозвался Бухта, не поднимая головы и не отвлекаясь от ковыряния в носу.

— Бухта, у меня к тебе просьба, — продолжал голос, явно не смущаясь интимностью занятия собеседника.

Бухта почесал низ живота и поднял глаза. Перед ним, грудью как раз на уровне его сидящей головы, стоял рядовой Иехезкель Таз, которого в роте называли Хези или Тази. Рядовой Таз был мелок, худ, очкаст и носат. При всём при том Хези Таз не был лишен определённого обаяния, посему в роте его любили. Впрочем, рота была хорошая: в ней любили вообще всех, кроме командира Иегуды Шварца.

— Чего тебе, Тази? — спросил Бухта, мрачный от своих мыслей о сержанте и туалете.

— Бухта, я тебя хотел попросить, — жалобно улыбнулся рядовой Таз. — То есть Бухта, я тебя уже прошу. Застрели меня, а?

Рядовой Бен—Рахман имел массу достоинств, но не имел чувства юмора. Поэтому его реакция на просьбу коллеги по базе была проста и незамысловата. Будь рядовой Бухта Бен—Рахман служащим российской армии, он бы наверняка использовал пару однокоренных слов, и послал бы Хези Таза туда, откуда (или с помощью чего) рядовой Таз в своё время появился на свет. Но Авирам Бухта родился в Израиле, его родители в пятидесятых годах переселились в Страну Обетованную из Марокко, поэтому запас ругательств Бухты, даже и на иврите, был невелик. Любой мало—мальский грамотный российский школьник за пять минут обошел бы его на пятьдесят очков — но рядового Бен—Рахмана это нисколько не смущало, еще и потому, что в данный момент его в жизни интересовали всего две вещи: немытый туалет и сержант Иегуда Шварц. Причем оба в отрицательном смысле. К рядовому Хези Тазу Бухта относился вполне хорошо, поэтому в данный момент его жизни рядовой Бухта Бен—Рахман рядовым Хези Тазом не интересовался.

— Хези, — сказал Бухта мрачно, вернувшись к недрам собственного носа, — Хези, иди трахаться.

Следует уточнить, что в роте, находящейся под ведомством сержанта Иегуды Шварца, посылать солдат идти трахаться было весьма популярным занятием. Сержант Шварц занимался этим с утра до вечера, причем, к сожалению для всех, глагол «трахаться» он употреблял не в прямом, а в переносном смысле. Он посылал своих солдат идти трахаться, когда они жаловались на усталость, когда им не нравился распорядок дня, когда они просили внеочередных отпусков или послаблений в режиме — в общем, в любой момент, когда сержант Шварц не был расположен идти навстречу роте. Иврит, как известно, язык древний и полный метафор, поэтому многие понятия в нём могут использоваться как в прямом, так и в переносном смысле. Сержант Шварц посылал роту трахаться в очень метафорическом смысле. Рота абсолютно верно понимала своего командира. Точно так же верно понял рядового Бухту Хези Таз.

— Нет, Бухта, ты послушай, — заторопился он, оседая мелкой куклой рядом с огромным Бен—Рахманом, — ты послушай, я тебе серьёзно говорю. Ты думаешь, я шучу, а я не шучу. Застрели меня, Бухта, я тебя очень прошу. Ну что тебе стоит? Застрели, а!

Судя по виду рядового Бен—Рахмана, глагол «думать» Хези Таз применил зря. Те два раза в жизни, когда Бухте Бен—Рахману приходилось совершать это непростое действо, он потом долго вспоминал с неудовольствием. Поэтому он поднял голову, изобразил в сторону собеседника жест, означающий отсутствие настроения для разговора, и повторил:

— Хези, иди трахаться. Тебе весело и у тебя есть время. А мне надо мыть этот сраный туалет, и успеть до обеда, потому что иначе этот сраный сержант снимет с меня мою сраную шкуру.

— Бухта, я помогу тебе вымыть туалет! — самоотверженно предложил Иехезкель Таз, вскакивая и закатывая рукава. — Я помогу тебе вымыть туалет, а ты меня за это застрелишь. Идёт?

Как только Хези взялся за лежащую неподалёку тряпку, Бухта Бен—Рахман наконец понял, что от него чего—то хотят. Он с сожалением вынул палец из правой ноздри, почесал шею, и встал на ноги. Шустрый Хези Таз уже вовсю размахивал тряпкой по полу. Бухта огляделся, обнаружил неподалёку от себя вторую тряпку, подтянул её ногой, крякнул и присоединился к развлечению. Минут пять они споро мыли пол туалета с двух сторон, попеременно сгоняя ручейки грязной воды к стоку в левом углу. Через пять минут Хези заговорил.

— Бухта, я всё продумал, так что ты не сердись, а дай мне сказать. Тебе командир Иегуда уже давно жизни не даёт, я же вижу. Он скорей удавится, чем даст тебе перейти на какую—нибудь приличную базу, а тут он тебя доведёт, это точно.

— Это точно! — уныло согласился Бухта Бен—Рахман, искренней болью отзываясь на последнюю фразу.

— А я всё продумал, и всем будет хорошо, — продолжал Хези Таз. — Ты меня застрелишь, а разыграем мы это, как несчастный случай. Больше полутора лет тебе не дадут, причем тюрьма будет армейская, а не гражданская, так что особой разницы с владениями командира Иегуды ты и не заметишь. Правда, срок отсидки вычитают из срока службы, но ты можешь попросить смягчения условий, подать просьбу, туда—сюда, обычно после тюрьмы людей с тяжелым характером из армии вообще отпускают — а у тебя ведь тяжелый характер, скажи?

— Тяжелый, — мрачно подтвердил Бен—Рахман, терзая тряпкой пол.

— Ну вот, — обрадовался Хези, — я же и говорю. Тебе еще служить два года, а так мы получаем полтора, минус Иегуда Шварц, плюс почти гарантированная демобилизация. Тебе же лучше, Бухта, я точно говорю.

Бухта Бен—Рахман сменил тряпку, домыл два унитаза из левого угла, и перешёл к двум центральным унитазам. Он долго хмурил брови, клял себя за тот день, когда появился на свет, а вместе с собой и невыносимо болтливого Хези Таза, но в результате сумел собрать мысли в кучу и сформулировал тот вопрос, который беспокоил его с самого начала разговора.

— Тази, — спросил рядовой Бен—Рахман, — Тази, а почему ты хочешь, чтобы я тебя застрелил?

— Не могу больше жить, — грустно признался Хези, неожиданно бросая тряпку и опускаясь прямо на влажный пол. — Сил моих нет.

— Ты чего, больной? — осведомился Бухта, выливая в унитаз дополнительную порцию моющего средства, — может, тебе к врачу?

— Да нет, Бухта, зачем мне к врачу, — грустно отозвался Хези, ногтем отскребая какое—то малозаметное пятнышко на туалетном полу, — я здоровый.

— А если здоровый, чего голову морочишь? — не понял Бен—Рахман.

— Душа болит, — сообщил грустный Хези Таз.

Рядовой Авирам Бен—Рахман твёрдо знал, что такое «душа». Что такое «душа болит», рядовой Бен—Рахман знал уже не очень твёрдо, и не потому, что его собственная душа никогда не болела, а потому, что он редко давал столь пышное наименование своему временами появляющемуся плохому настроению и желанию кого—нибудь избить. Но рядовой Авирам Бен—Рахман обладал добрым сердцем, и испытывал смутное беспокойство, когда окружающим его людям было плохо.

— А чего она у тебя болит? — спросил он, намыливая раковину.

— Кармелла меня не любит, — доходчиво объяснил ему Хези Таз.

— А… — отреагировал Бухта Бен—Рахман, и продолжил намыливать раковину.

Кто такая Кармелла, знала вся база. Кармелла была бессменной подружкой, безумной страстью и единственной настоящей любовью трепетной души Иехезкеля Таза. Каждый вечер, независимо от погоды, усталости и состава слушателей, Хези Таз разговаривал по телефону с Кармеллой. Он орал на неё грубыми словами, параллельно осыпая такими нежностями, от которых у окружающих слушателей — рядовых Армии Обороны Израиля — краснели уши. Он выяснял с ней отношения часами, столько, сколько позволял распорядок дня и еще кучу времени сверх этого, под одеялом тайком. Он писал ей письма и каждый день отправлял их с армейской почтой. Он ссорился со своей Кармеллой по десять раз в день, и по десять же раз в день мирился. Он прожужжал её именем уши всем служащим базы, кроме разве что командира Иегуды Шварца.

Раз в три недели, по выходным, Кармелла приезжала навестить своего Хези. Она проходила через всю территорию базы, крупная, высокая, большегрудая, с пышными ярко—черными волосами и малиновыми губами наперевес, звеня на ходу сережками, браслетами и негодованием. Свои претензии к любимому она начинала высказывать уже с порога его комнаты — общей, следует заметить, с семью рядовыми, и смежной с еще пятьюдесятью четырьмя рядовыми. Кармелла была вечно чем—нибудь недовольна, при этом одно появление Хези вызывало у неё улыбку на губах, которую она смачно влепляла в любимые губы. Поцеловавшись, Кармелла и Хези уходили из общей комнаты куда—нибудь в кусты, не переставая выяснять отношения на ходу. Подробности этих отношений при желании могла бы знать не только вся Хезина база, но и две соседних, но никто из них не понимал и не желал понимать нюансы сложной любви страстной парочки. Запутанные извилины и изгибы их взаимных упрёков, комплиментов и признаний мог при желании, наверное, понять разве что сержант Иегуда Шварц, в своё время с отличием окончивший сержантские курсы, но именно от него Кармелла с Хези старательно прятались, дабы не навлекать. Остальные солдаты на базе давно отчаялись понять глубину отношений Хези с его подружкой, и только смиренно закатывали глаза, когда из всех углов отдыхающей в выходной день базы до них доносился то мягкий, но нервный Хезин говорок, то резкие и страстные речи Кармеллы.

Раз в месяц, когда солдат отпускали на выходные домой, Хези уезжал с мечтательной улыбкой на устах, а возвращался обычно с синяком под глазом. Знающие люди говорили, что один синяк под глазом — это ерунда, потому что Кармелла после таких выходных обычно щеголяла с двумя.

Все эти ценные сведения прекрасно знал и помнил Бухта Бен—Рахман, поэтому он не спросил, кто такая Кармелла. Он позволил себе дополнительное внеочередное мыслительное усилие, и уточнил:

— А почему ты решил, что Кармелла тебя не любит?

В этом месте Хези Таз стукнулся лбом о немытую пока еще стену и зарыдал. Авирам Бен—Рахман посмотрел на его рыдания, пожал плечами и продолжил своё дело: оттирание уже третьей по счету раковины. Он не знал, что можно сделать с рыдающим Хези Тазом, но очень хотел сделать хоть что—нибудь. Поэтому он вынул из кармана пачку сигарет и протянул фигуре у стены. Хези, не прекращая рыдать, взял сигарету и, всё так же рыдая, закурил. Бухта отобрал назад свою пачку, закурил тоже и грузно осел у стены рядом с Хези.

— Звонит редко, раз! — перечислял тем временем Тази между затяжками и слезами, — когда звонит, о любви ничего не говорит, два! Когда я говорю о любви, недовольно морщится, три!!!

— Откуда ты знаешь, что она морщится — по телефону? — проявил недюжинную смекалку Бен—Рахман.

— Я чувствую, Бухта! Чув—ству—ю! — зашелся в рыданиях Хези. — Она меня больше не любит, Бухта, я тебе говорю, она меня разлюбила! У неё тон другой, у неё интонации другие, она в прошлый вторник сказала «целую» только два раза — здороваясь и прощаясь, а больше «целую» она не сказала ни разу, Бухта!

Бухта Бен—Рахман не был большим знатоком человеческой психики. Но он неоднократно видел Кармеллу, а так же (как и вся база) знал про неё всё от

Хези Таза. Бухта Бен—Рахман не был большим знатоком человеческой психики, но он был стопроцентно убеждён, что если кто—то в целом мире и любит Хези, то это его ненормальная подружка. Бухта не был искушен в сложностях любви, но железно доверял собственным ощущениям. Он точно знал, что Кармелла очень любила Хези Таза.

— Хези, — сказал Бухта, стараясь сформулировать своё знание, не тратя слишком много энергии на слова, — Хези, ты дебил.

— Я знаю, — печально откликнулся Хези.

— Хези, она тебя любит, — выдал Бухта вторую мысль, затягиваясь очередной сигаретой.

— Не любит, — отказался Хези. — Если бы любила, вела бы себя иначе.

— Но, Хези, — откликнулся удивлённый Бен—Рахман, — откуда ты знаешь, как БЫ она себя вела?

— Если бы она меня любила, — мечтательно протянул Хези, — она бы вела себя так, чтобы я это понимал.

Если бы рядовой Бен—Рахман обладал хотя бы десятой долей красноречия своего собеседника, он бы спросил Хези, как может быть, что он не понимает того, что прекрасно понимает вся его база и две соседних. Но Бухта не был оратором. Поэтому он пожал плечами и повторил:

— Ты дебил, Хези.

— Я знаю, — не побаловал разнообразием и Хези. — Но если Кармелла меня не любит, мне незачем жить. Мне так больно, Бухта, так больно, что мне каждую секунду хочется умереть, лишь бы перестало болеть.

— А спросить её ты не можешь? — осенило Бухту, который любил простые решения. — Спросить Кармеллу?

— Что спросить, любит ли она меня?

— Ну да.

— Пробовал. Вчера ночью. Сказала, что любит. Десять раз сказала, что любит. А потом, к концу разговора, перестала говорить.

Хези всхлипнул.

Рядовой Бен—Рахман подозревал, что если бы его заставили десять раз повторить, что он любит, скажем, баранину на углях, то на одиннадцатый раз он бы любил баранину на углях сильно меньше. По крайней мере, был бы сильно меньше расположен говорить про это вслух.

— Хези, — сказал он, собирая последние остатки сил и вставая, чтобы довершить вымывание сияющего уже туалета, — Хези, ты тупой. Ты тупой идиот, Хези, и я не буду в тебя стрелять. Если тебе очень нужно, застрели себя сам. Оружие у нас тут у всех есть — в чем проблема?

— Сам я не могу, — уныло отозвался Хези, — мне страшно… Кроме того, говорят, когда сам в себя стреляешь из автомата, могут быть всякие неприятности. Дёрнешься невовремя, попадёшь не туда, останешься калекой — а я хочу, чтоб наверняка. А тебе я покажу точно, куда стрелять, ты не думай, я знаю, я в школе биологию учил.

Авирам Бен—Рахман не учил биологию в школе. В районной школе города Офаким, где он получал своё весьма неполное среднее образование, было очень мало обязательных предметов, и биология в их число не входила. Кроме того, Авирам Бен—Рахман не хотел ни в кого стрелять. То есть если бы ему предоставили полную свободу действий, он бы подумал, не застрелить ли ему командира Иегуду Шварца — но перспектива даже и полутора лет тюрьмы против двух на базе ему почему—то не нравилась.

— Всё, Хези, — сказал он, выжимая тряпку. — Ты мне классно помог, спасибо тебе большое, а теперь пошли отсюда вон, я сдам эту сраную работу этому сраному командиру, и пойдём обедать.

— Я не хочу обедать, — грустно сказал Хези, — я хочу, чтобы ты сдержал своё обещание Мы же договорились, помнишь? Мы договорились, что я помогу тебе мыть туалет, а ты за это меня застрелишь. Разве не так?

— Не так, — убежденно сказал Бухта Бен—Рахман, моя руки под краном. — Ты предложил мне договориться, но я не согласился. Я всё понимаю, Хези, но ты дебил и я не хочу в тюрьму. Иди трахаться и оставь меня в покое.

На самом деле, рядовой Авирам Бен—Рахман отказывал своему боевому товарищу в можно сказать последней просьбе не только и не столько потому, что боялся тюрьмы. Настоящая причина крылась глубже: дело в том, что у Бухты была мама. Эта мама, коричневого цвета еврейка из Марокко, ходившая пятьдесят лет подряд в одном и том же черном головном платке и неизменном цветастом платье, и оравшая на своих семерых сыновей так, что в домах города Офакима дрожали стёкла, позаботилась о том, чтобы у её детей были четкие представления о том, что можно делать в мире, а чего нельзя. Будучи женщиной необразованной, зато религиозной, мама Бен—Рахман не озаботилась изобретением собственных правил, а прибегла к десяти всем известным заповедям, взятым из той единственной книги, которую она прочла, и то не до конца, за всю свою жизнь. Дети Бен—Рахман дрались на улицах и хулиганили в школе, они плохо учились и все до одного в какой—то момент пробовали курить траву, но каждый из них точно знал, что за нарушение заповеди «не укради» мама лично придёт и оторвёт ему голову. Поэтому дети Бен—Рахман не воровали, никогда. С прелюбодейством было сложнее, потому что в городе Офакиме бытовала слегка скорректированная версия соблюдения данной заповеди, но вот в чем Бухта был уверен точно, это что мама не одобрила бы нарушения заповеди «не убий». Более того, она была бы категорически против. С детства привыкнув считать железные правила своей мамы абсолютно неоспоримыми, Бухта в результате и сам явственно ощущал, что было бы неправильно взять и застрелить Хези Таза, пусть даже и по его собственной просьбе. Он не облекал свои мысли в слова, но точно знал, что стрелять в Хези не будет. Рядовой Бен—Рахман домыл руки, проследил за тем, как Хези аккуратно складывает в углу туалета тряпки, мыла и щетки, и молча вышел из туалета. За ним, уныло перебирая ногами, последовал рядовой Иехезкель Таз.

Следующие дни оказались насыщенными событиями сильно больше, чем этого бы хотелось Бухте Бен—Рахману. Каждый вечер Хези громко и надрывно выяснял свои сложные отношения с Кармеллой, неизбежно приходя в результате к выводу, что она его не любит. Каждый вечер сержант Иегуда Шварц находил, что именно его не устраивает в несении срочной службы рядовым Бен—Рахманом. Каждый отбой Бухта встречал в каком—нибудь новом месте, которое ему предлагалось быстренько помыть. Каждый раз к нему туда приходил Хези Таз.

Через какое—то время они прекрасно спелись в плане уборки — работа делалась ими быстро и качественно. Хези, как выяснилось в процессе, был старшим братом при безмужней маме и двух младших братьях—близнецах, поэтому с детства приучился неплохо орудовать по хозяйству. Бухта был бы, наверное, вполне рад такой неожиданной помощи, если бы не одно обстоятельство: каждый раз, при каждой уборке, Хези неутомимо уговаривал себя застрелить. Он приводил различные доводы, рыдал, бился головой об стену, объяснял, почему Кармелла его не любит, находил новые и новые тому причины и неизменно добавлял, что без любви Кармеллы ему не жить. Бухта в какой—то момент перестал следить за новыми витками развития отношений странной парочки, он только тупо повторял, что стрелять ни в кого не будет и раз от разу наливался бессильной злобой. В какой—то момент он понял, что Хези Таз ему смертельно надоел.

— А почему бы тебе не пойти попросить кого—нибудь другого? — спросил он как—то раз, в процессе покраски забора вокруг клуба. Хези красил забор вместе с ним, с обратной стороны, но если голова Бухты сильно возвышалась над забором, то Хезина голова терялась где—то на уровне третьей планки.

— Потому что никто другой не согласится! — с уверенностью произнёс Хези. — Я тебя знаю, ты человек мягкий. Тебя я, даст Бог, еще уговорю.

«А кроме меня дураков нет», — мысленно закончил фразу рядовой Бен—Рахман, чьи умственные способности значительно развились в процессе общения с рядовым Тазом. В тот день он сильно опоздал на построение, поэтому после покраски ему предстояло бегать пять кругов вокруг того самого забора, который они красили вместе с Хези.

Поздно ночью отбегавший своё Бен—Рахман наконец забылся тяжелым сном, а Хези Таз закончил очередной бесконечный подпольный (точнее, пододеяльный) разговор по телефону. Он немного порыдал в подушку, после чего решительно встал, повернулся к соседней койке и потряс за ногу спавшего там Бухту.

— Бухта! Бу—у–хта! — прошептал он страшным шепотом, — Бухта, проснись! Я больше не могу, проснись, Бухта!

— А? Чего? Где? — встрепенулся Бухта, видевший во сне командира Иегуду Шварца, тонущего в идеально вымытом унитазе, и мгновенно удручившийся тем, что наяву происходило что—то другое. Перед ним, как печальное привидение, стоял маленький встрёпанный Хези Таз.

— Бухта, — одними губами произнёс Хези Таз, — мы окончательно поругались. Она меня точно—точно не любит. Я больше уже ну никак не могу. Застрели меня, а?

Конечно, применение грубого физического насилия по отношению к своим товарищам по оружию — вещь недопустимая. Но Бухта Бен—Рахман в этот день очень устал, набегался, наскандалился с командиром, и поэтому был слегка не в себе. Он поднялся с кровати, придвинулся вплотную к маленькому Хези, размахнулся и с наслаждением дал ему в челюсть. Хези, будучи некрупным, но задиристым, немедленно ответил точным, впрочем, слабым ударом слева, после чего Бен—Рахман сел на него верхом и на конкретном примере с блеском доказал преимущество уличного образования города Офаким над аккуратным аттестатом Реальной Гимназии Хайфы. Разнимал их прибежавший на шум сержат Иегуда Шварц.

В его кабинете горел свет, и неяркие тени падали на флаг, висящий на стене. Сержант Иегуда Шварц был доволен, как кот, поймавший мышь. Перед ним стоял огромный, тяжело дышащий Авирам Бен—Рахман, на плече которого буквально висел крошечный, избитый со всех сторон Иехезкель Таз. За драку, ясное дело, следовало наказать обоих. Но рядовой Бен—Рахман давно и неустанно раздражал командира Иегуду, поэтому командир Иегуда с наслаждением предвкушал, как он наконец—то отправит этого волосатого разгильдяя в армейскую тюрьму. Для начала — на двадцать восемь дней. А там посмотрим.

— Ну—с, — спросил он сухо, стараясь не улыбаться, — Хези, тебя я тоже накажу. Но сначала объясни мне, за что он на тебя набросился.

— Он на меня??? — возмутился Хези, моментально отпав от плеча своего боевого друга и принимая максимально устойчивую позу, — да вы что, командир! Это не он, это я на него набросился!

— Чего? — не понял сержант Шварц, — как это ты на него набросился?

— Очень просто! — с великолепным апломбом подтвердил Хези Таз, — я давно хотел его избить. И сегодня ночью понял, что больше не могу терпеть. Встал, разбудил и избил.

— И — ЧТО? — переспросил сержант Шварц, разглядывая со всех сторон разукрашенного Хези, — что ты С НИМ сделал?

— Избил! — заявил Хези, лучезарно улыбаясь.

— Ээээ а за что ты его избил, — цепляясь за свою последнюю надежду, спросил командир Иегуда.

— А он меня вообще раздражает, — с ангельским видом пояснил рядовой Иехезкель Таз.

То, что рядовой Бен—Рахман может раздражать кого угодно, сержант Шварц был вполне согласен. Но это был еще не повод прощать драку в роте — хотя бы потому, что подобная ситуация могла бросить тень на него самого.

— Это правда? — спросил сержант у молчаливо стоящего у стены абсолютно целого и невредимого Бен—Рахмана, которого только что зверски избил весь покрытый синяками и ушибами Хези Таз.

В ответ на это Бухта сдавленно охнул. Сержант не мог этого заметить, но оханье произошло от того, что в бок рядового Бухты вонзился худой и острый локоть Хези. Больше рядовой Бухта ничего не сказал. Сержант Шварц был вынужден принять его оханье за возглас смертельно избитого человека.

— Хорошо, — сказал он голосом, не сулящим никому и ничего хорошего, — тебя (он подбородком брезгливо указал на Хези) мы будем судить. А ты — тут кивок достался Бухте — можешь прямо завтра с утра начинать отмывать туалеты базы. Все. Начиная с самого дальнего. Спокойной ночи.

Суд, проведённый на следующий же день на скорую руку, приговорил рядового Иехезкеля Таза к двадцати восьми дням без права выхода с базы. Первые десять из этих двадцати восьми дней рядовой Таз был очень занят: он помогал рядовому Бен—Рахману мыть все туалеты базы. Каждый день сержант Иегуда Шварц приходил принимать работу (Хези предусмотрительно сваливал подальше), и каждый день браковал её, требуя назавтра всё перемывать. На базе еще долго вспоминали эти блаженные дни, когда все туалеты просто сияли чистотой.

На одиннадцатый день рядовой сержант Шварц сломался и принял работу (по совету всезнающего Хези, Бен—Рахман на свои деньги купил в магазине рядом с базой какое—то особенно мощное моющее средство, поэтому туалеты уже не просто сияли, а прямо—таки светились от стерильности), после чего несдающийся рядовой Бен—Рахман был милостиво отпущен домой на выходные — вместе со всей базой. Вся база чистила ботинки, паковала грязное бельё и обсуждала планы на целых три с половиной дня. Единственным человеком, который ничего не паковал и ничего не чистил, был Хези Таз.

Он уныло сидел на раскалённой от солнца скамейке, и следил глазами, как один за другим уходят за ворота остальные солдаты. Все они были в курсе странной драки между Хези и Бухтой, никто из них не знал, что, собственно, произошло, но сама идея того, что хрупкий Хези избил могучего Бухту (пусть даже и не избил, а только попытался) вызывала у них уважение. Все они махали Хези рукой и желали приятных выходных. Все они знали, что понятия «приятные выходные» при условии двадцати восьми дней без права выхода с базы просто не существует.

Через какое—то время поток солдат иссяк, и база опустела. Хези по—прежнему сидел на скамейке, и думал о том, что если бы его кто—нибудь уже черт побери застрелил, ему бы уже черт побери давно было хорошо. Солнце клонилось к закату, тишина опустилась на казармы и крыши, дежурный по кухне, пробегая, напомнил Хези, что его смена начинается через три часа, и больше никто не колебал воздух вокруг. Три часа надо было хоть чем—нибудь занять. Три часа занять было нечем. Можно было бы поспать, но было так паршиво, что спать не хотелось.

В этот момент скамейка рядом с Хези заскрипела, и чья—то тень упала на опущенные плечи рядового Таза. Хези поднял голову и увидел, что рядом с ним тяжело уселся Авирам Бен—Рахман.

— Ты что тут делаешь? — спросил Хези без выражения.

— Ничего, — честно ответил Бухта.

— А почему ты не дома? — спросил Хези.

— А ты? — ответил Бухта вопросом на вопрос.

Хези понял и больше вопросов не задавал. Бухта сидел, откинувшись на спинку скамейки, и курил. Хези подумал, пошарил по карманам, нашел пачку сигарет и закурил тоже.

— Бухта! — просительно сказал он через какое—то время.

— Не—а, — лениво откликнулся Бухта, не дожидаясь продолжения фразы.

— От тебя дождёшься, — уныло протянул Хези.

— Ты дебил, Хези, — привычно отозвался Бухта.

Они посидели молча еще немного, после чего Бухта вспомнил, что вечером будет транслироваться неплохой баскетбольный матч, а в клубе наконец—то починили телевизор. Хези любил баскетбол, поэтому, при всех своих черных мыслях, он не смог не отреагировать положительно. Поговорили про баскетбол, перекинулись на футбол, перемыли косточки новой подружке полузащитника команды Маккаби, сравнили впечатления от последней игры. Хези постепенно увлекался, и говорил вполне дружелюбно — но вдруг неожиданно подавился собственными словами и затих, как выключили. Бухта не сразу, но заметил, что его собеседник смолк и замер, с глупым видом глядя на главные ворота базы. Авирам оторвался от ковыряния в собственном носу и поднял глаза.

От ворот, по центральной дорожке, яростно размахивая сумочкой и звучно цокая каблуками, шла Кармелла.

ОБЛОМ

Талюша сидела дома и хотела суши. Дома сиделось хорошо, суши хотелось еще лучше, но дом был, а суши не было. Талюша хандрила.

Если бы можно было вот так взять и поехать, но нельзя. Во—первых, ну где их сейчас в десять вечера эти суши взять? Это же вам не пошел в магазин колбасы купил, это места надо знать. Талюша мест не знала, то есть знала, но такие, в которые нужно было долго и нудно ехать, а если десять вечера — то уже, пожалуй, и не успеть. Близких мест на предмет суши Талюша не знала, это тоже во—первых. Во—вторых, Талюша уже неделю болела насморком. Тяжелая болезнь насморк стирала грань между жизнью и прозябанием, и не давала самой совершать подвиги во имя себя. Смысл жизни мигал где—то в темноте, но целиком не просматривался. Талюша всхлипнула.

Сыновья—подростки числом три спали в своей как обычно захламленной комнате. Сыновья — это, конечно, хорошо, и Талюше все завидовали, потому что таких трое мужиков в доме и вообще. Но трое мужиков в доме — это в три раза больше стирать и в три раза больше готовить, а не в три раза больше удовольствия, как тут некоторые думают. Соседка Алевтина неизвестно что из себя строит. Думает, если она самая умная, то ей типа всё можно. Скажите пожалуйста. У неё, между прочим, одна всего дочка, и та не замужем. Если бы Алевтина была настоящим другом, она бы пошла сейчас и купила Талюше суши — тем более, что у неё и машина есть, а у Талюши нет. Когда Талюша получала права, инструктор сказал ей «счастливо, водите осторожно». Талюша бы и хотела водить осторожно, но машина была у соседки Алевтины, а у неё не было, поэтому водить осторожно она не могла. Алевтина сама, кстати, водит неосторожно. И зачем ей машина?

Алевтина за сушами для Талюши не поедет, это факт. Мог бы поехать муж, потому что муж, если мы об этом уже заговорили, на то и нужен, чтобы если что. Ни на что другое муж Талюши все равно не был годен, потому что смотрел футбол. Скопившаяся на небольшом экране фигова туча потных мужиков интересовала его гораздо больше, нежели родная больная жена, которой так хочется суши, что она вот—вот умрёт, но разве это кто—то ценит. Возможно, если бы мужу сказать «милый, купи мне суши», он бы и купил. Возможно. Хотя сначала долго объяснял бы, что нет денег (кстати, нет денег, да), а потом долго возмущался, какие—такие суши в середине ночи. Но купил бы. Возможно. Или нет. Для проверки этой гипотезы Талюше надо было докричаться до бесстрастной мужниной спины, после чего внятно и коротко, между двумя штрафными, объяснить, чего надо—то. Но болезнь насморк отягощалась хриплым горлом, а хриплая Талюша не имела ни малейшей надежды докричаться до телевизионного мужа.

Есть ещё, конечно, любовник Амвросий. Ученый, между прочим. Да. Но с любовником Амвросием всё просто: ученый, он и есть ученый. Нет, конечно, бывают и хуже, Алевтина вон вчера привела я вообще молчу, а у Амвросия, между прочим, профессорская ставка, не хухры—мухры. Любовник Амвросий был красив, умён, преимущественно добр и хорош в постели, когда мог. Мог Амвросий нечасто, объясняя это сложной внутренней жизнью и общей ослабленностью организма к сорока пяти годам. Талюшу Амвросий, в общем, устраивал, потому что когда он—таки мог, он—таки мог хорошо. Но если бы Талюша позвонила ему в десять вечера и попросила всё бросить и поехать привезти ей суши, любовник Амвросий сказал бы ей что—нибудь вроде «Не капризничай, Авиталь. Не маленькая. У меня сложная внутренняя жизнь, сорок пять лет и кризис среднего возраста. Я люблю тебя безумно, настолько, насколько позволяет напряженная международная ситуация. Какие среди ночи могут быть суши???». Талюша вздохнула. Действительно, какие среди ночи могут быть суши. Хоть удавись.

Ну, положим, были еще Коби и Моти. Эти завсегда были, куда девать такое счастье. Коби и Моти были круглосуточно готовы принести себя в жертву Талюшиным слабостям, причем любым, причем навсегда. Беда только в том, что в ответ Коби и Моти требовали быстрой и страстной любви и дружбы, а оделять любовью и дружбой Коби и Моти Талюша побаивалась. Нет, мы, конечно, современные люди, но ведь где гарантия, что Коби и Моти не приведут за собой потом еще и друзей? Нет гарантии, никакой. А если на самих Коби и Моти Талюша была еще со скрипом согласна, то на их друзей Жожо, Рафи, Дуду и Ахмеда — отнюдь. Хорошо иметь много друзей, вздохнула Талюша и высморкалась в платок.

Суши хотелось так, что зубы сводило. Ну почему жизнь так несправедлива, почему? Вон ведь, и дом — полная чаша, и дети растут все соседи завидуют, и муж — умереть не встать, и любовник — обалдеть и застрелиться, и даже Коби и Моти ничего себе, если в профиль со спины. Ну почему? Как вести хозяйство и приходить получать любовь и дружбу, так они тут. А как хорошему человеку нужно внепланово раз в жизни суши, то никого и ничего. Ну почему?

Зазвонил телефон. Талюша метнулась к трубке и волнующим полушепотом произнесла «аллоу?» с интимной такой интонацией в конце. Она всегда так отвечала на телефон.

— Талечка, как дела? — раздался в трубке до боли знакомый мамин голос.

— Нормально, — быстро перешла Талюша с интимно—волнующих интонаций на раздраженные, — тебе чего?

С мамой Талюша обычно разговаривала коротко и ясно. Без изысков.

— Талечка, я тебе сегодня там вкусненького передала, — сообщила мама извиняющимся тоном. — В зелёной коробочке. Папа с работы принёс.

— Вкусненького? — вяло переспросила Талюша, представляю, что у неё там за вкусненькое, небось опять эти её пирожки, — это чего еще?

— Да не знаю я, — отозвалась мама, — говорю же, папа принёс. У них там на работе какая—то встреча была, не то с японцами, не то с китайцами, и всех угощали какой—то гадостью, я название забыла. Вроде рыба там внутри и чуть ли не водоросли, ты же понимаешь, мы с папой такого есть не будем, а тебе, может, понравится. Ты у нас современная.

— Рыба? Водоросли? — и так уже хриплый Талюшин голос, казалось, осел еще сильней: она боялась поверить, — СУШИ???

— Может, и суши, — без энтузиазма согласилась мама, — я ж не знаю, как эта дрянь называется. Кажется, именно так.

Талюша не дослушала, бросила трубку, рванулась к холодильнику и распахнула белую дверцу. На центральной полке одиноко стояла кастрюля со старыми щами. Сбоку виднелись сосиски и пачка крабовых палочек. На полке ниже стоял томатный сок.

— Где, — не своим голосом завопила Талюша, перекрикивая десять тысяч футбольных болельщиков в телевизоре, где мои суши, ГДЕ???

— Какие суши, — спросил муж, на удивление быстро оторвавшись от экрана, — такая коробочка была зеленая?

— Да, да, зелёная, мама передала, — Талюша пританцовывала у холодильника не хуже, чем на экране танцевал у чужих ворот центральный нападающий проигрывающей команды, — это папа с работы принёс, у них китайцы были с японцами, и их всех сушами кормили, ГДЕ?!?

— А, вот это как называлось—то, — отворачиваясь обратно к экрану, рассеянно произнёс муж, — а я как раз таких никогда не пробовал, там их немного было, я все и съел. Надо же, говоришь, японцы с китайцами готовили, вот никогда бы не подумал. Нормальная такая еда.

Поиск по сайту: