АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

ПРОПОЙЦЫ

Читайте также:
  1. ГАЛЯ ГАНСКАЯ
  2. Галя Ганская
  3. Глава восьмая. РЫНКИ, ЯРМАРКИ, БАЗАРЫ
  4. Мистер Банкет
  5. ОТЪЕЗД СТАРЫХ ДРУЗЕЙ В МОРСКОЙ КОРПУС
  6. Побег Арсена Люпена
  7. Хлопоты по хозяйству
  8. Чистый грех

 

- Ну-с! Так как же? - обхватив за руки Берендю, как-то в классе во время рекреации остановил последнего Долба.

Берендя, притиснутый Долбой к стене, смотрел на него и вдруг решил поделиться с ним своим секретом.

- П... послушай, - начал он таинственно, - вот, че... черт возьми, у меня есть два знакомых...

- Каких знакомых?

- Пропойцы!

Берендя фыркнул.

- Какие пропойцы?

- Один техник, другой учитель... - Берендя рассказал Долбе о своей фантастической встрече и знакомстве с Петром Семеновичем и его товарищем, Васильем Ивановичем, которого вскоре привел к Беренде Петр Семенович.

- И... интересный тип... умные, - кричал Берендя.

- Ну?!

- Вот... вот... тебе крест... Черт знает что такое.

- И сошелся с ними?

- Да... да, сошелся...

Берендя, как-то пригнувшись и показывая свои гнилые зубы, всматривался нерешительно в Долбу. Долба смотрел на него некоторое время и наконец залился своим мелким смехом.

- Ах, черт! - тряс он головой, и трудно было сказать, что означал его смех: сочувствие Беренде, удивление или презрение к нему.

Смех Долбы так долго продолжался, что Корнев, сидевший в это время за какой-то книгой и усердно обгрызавший свои ногти, оторвался и лениво окрикнул его, не поворачиваясь:

- Ну, чего там?

Долба в ответ еще энергичнее рассыпался своим мелким смехом, покраснел и усиленно тряс головой. Корнев бросил книгу и, подойдя к нему и Беренде, проговорил:

- Ну?

Между смехом Долба передал о знакомстве Беренди с пропойцами.

- Ну? - переспросил Корнев, когда кончил Долба.

- Ну, и ничего, - ответил немного уже смущенный Долба.

- Чему же ты смеешься?

- Отчего мне не смеяться?

- Рыло!

- За... замечательно интересный народ, - приложил Берендя свои пальцы к груди.

- Гм! - протянул раздумчиво Корнев.

- Посмотреть бы их надо? - не то советуясь, не то советуя, предложил Долба.

- Их, что же, за деньги показывают? - спросил Корнев.

- За... зачем? - не понял Берендя остроты, - так прямо п... приходите.

 

 

Посмотреть новых знакомых Беренди собрались: Корнев, Рыльский, Долба, Карташев. Корнев привел к Беренде и своего двоюродного брата Моисеенко, студента университета. К Моисеенко и Корнев, и вся компания относились с уважением.

Моисеенко был простой с виду, вдумчивый и серьезный, весь поглощенный своими мыслями человек. Казалось, не было книги, которой бы он не прочел. На все, что для компании представлялось неясным, у Моисеенко всегда были определенные и точные разъяснения. Он охотно давал их, ставил ни во что свою эрудицию и поэтому пользовался в кружке Корнева авторитетом. Можно было спорить с Корневым, с Рыльским и Долбою, но с Моисеенко не спорил никто, и когда молчавший до того Моисеенко начинал говорить, то все споры сами собой кончались. Для компании это был тот же Писарев, Бокль, Дарвин, с тою разницею, что те были далеки, бывали не всегда понятны, а этот был близок и понятен.

С виду, впрочем, никакого поклонения или почитания не было - относились даже как будто пренебрежительно.

 

 

Отношения Беренди к пропойцам были очень своеобразные. Они брали у него деньги, изредка заглядывали в его квартиру, а то встречались с ним в той части бульвара, где он жил.

Берендя уже знал их историю, выслушивал терпеливо проклятия Петра Семеновича по адресу своих врагов и блаженный лепет товарища его Василия Ивановича:

- Вы умный, хороший, вы честный, вы очень умный...

- Че-ем я умный? - растерянно говорил Берендя.

- Вы скромный и умный... Вы поняли жизнь лучше нас... вам жить.

- Расслюнявился, - обрывал его Петр Семенович. - Уж тоже нашел... Вам сколько лет? - обращался он пренебрежительно к Беренде.

- Семнадцать.

- Семнадцать, - у вас на губах молоко не обсохло еще, а в ваши годы я уж в морду залепил профессору... Подлец, хоть бы пожаловался... ей-богу! "Я, говорит, семейный человек, не губите меня".

- Ах, Петр Семенович, я как подумаю... какой талант в вас погиб...

Берендя тоже был склонен видеть в Петре Семеновиче что-то выдающееся. На смотринах Корнев усиленно грыз ногти и пытливо всматривался в странных знакомых Беренди. Василий Иванович, по обыкновению, во все глаза смотрел в каком-то ошалелом восторге на всех. Петр Семенович угрюмо ежился и старался подавить всех своим презрением.

Моисеенко молча, внимательно наблюдал их, изредка задавая вопросы и опять продолжая слушать.

Когда приятели ушли, Корнев раздумчиво заметил:

- У этого... Василия Ивановича, что ли? что-то жалкое. А тот, другой, очевидно, совсем потерял всякий образ человеческий... Во всяком случае... я не знаю... интересного мало... а впрочем...

Корнев сосредоточенно принялся за свои ногти.

 

Es ist eine alte Geschichte

Doch bleibt sie immer neu;

Und wem sie just passieret,

Dem bricht das Herz entzwei*, -

______________

* Эта старая история

Вечно новой остается,

А заденет за живое -

Сердце надвое порвется (нем.).

 

продекламировал Долба и лениво улегся на кровать.

Корнев встал, подошел и, сказав: "Пусти", - лег рядом с ним.

Долба приподнялся на локоть и, рассматривая широкое бледное лицо Корнева, машинально оправлял свободной рукой его густые волосы.

- В сущности, если так вдуматься, - говорил Корнев, - собственно, ведь страшная вещь жизнь... Все как будто идет себе шаг за шагом, а чем кончается... Может быть, и между нами...

- Ничего не может быть подобного, - решительно проговорил Моисеенко, вставая и подходя к окну.

Он стоял спиной, смотрел в далекую перспективу улицы и говорил тем охватывающим живым голосом, каким говорят нервные, убежденные люди.

- Почва, на которой они поломали себе ноги, - я знаю их историю, - безыдейность. При таком условии, чем лучше человек, чем больше в нем сил, тем скорее он разобьется. Ну, пароход с сильной машиной без компаса и карт на полном ходу... Отчасти, конечно, они жертвы безвременья... Жизнь нашего поколения начинается при иных условиях: цели ясно намечены, и пути обозначились... период брожения, процесс оклассования, конечно, неизбежен.

- Как ты сказал? - спросил Корнев.

- Оклассования... тот процесс, что на Западе уже заканчивается. Период чистой идеи... ну, хоть эпохи конца прошлого столетия во Франции... сменяется периодом приспособления этой идеи к жизни... классы общества вступают в свои права, и в силу того или другого влияния класса идея видоизменяется, идет процесс борьбы, она или обуржуазивается, или в более чистом виде проникает в жизнь. Являются люди теории... практические деятели, рядом уступок проводящие по частям свою идею. Запутаться в этом хотя и сложном, но ясном процессе теперь можно только при неразвитости; нет, конечно, выполнения того, что выработала человеческая мысль лучшего, но разборка идет, и той каши понятий, того сумбура искусственных потемок, которые губят, уже нет. А следовательно, и места отчаянию нет и быть не может. То есть, конечно, жизнь всегда может разбиться при преследовании личных эгоистических целей: хотел быть сановитым - не выгорело, хотел устроить свое состояние - лопнуло все. Таких и жалеть нечего, - вольно же выбирать то временное счастье, которое всякая роковая случайность жизни шутя и легко может вырвать и разбить вдребезги! Есть другое счастье на земле... истинное и единственное... счастье, заключающееся в самосознании, кто ты и что ты, в идее, в той жизни для других, в той сфере, которая недоступна ни грязным рукам проходимца, ни роковым случайностям. Способность жертвовать собою для блага других присуща натуре человека: не глуши ее, и она явится таким источником счастья, с которым разве сравнится то эфемерное, которое под своей красивой скорлупой таит только постоянную необходимость заглушать в себе гордость сознания своего человеческого чувства. Всю жизнь здесь дрожи непрерывно перед риском потерять все, всю жизнь, вынужденный роковою последовательностью, будь злом. В альтруистической жизни совершенно обратное; ты не нуждаешься во лжи и фальши, потому что для тебя нужен минимум: десятирублевый сюртук так же хорош, как и сторублевый, одна комната для тебя то же, что для другого несколько этажей. В этом страшная сила и преимущество: тебе нечего терять. Другое преимущество в том, что в то время как одни только и заняты тем, что для тебя совершенно не нужно, ты все свое время употребляешь на положительную работу - уничтожение зла, приведением его шаг за шагом к самосознанию. Как бы ни была скромна твоя роль, тебе тем удобнее это. Ученый - ты разъясняешь людям незыблемые законы человеческого благополучия; ты вместо пальца, приставленного ко лбу, силой вещей заставляешь, указывая промахи, считаться с знанием. Практический деятель ты, ну хоть сторож железнодорожной будки, но раз твой умственный микроскоп умеет работать, ты наблюдаешь и изучаешь великий мир, одинаковый в своих проявлениях и в капле воды, и в океане. Причины, почему в одной деревне плохо живется, необходимы для понимания общих причин упадка, как слагаемые нужны для общей суммы. Одним словом, жизнь людей альтруистических - будущая жизнь всего человечества: внешность им не нужна, единение их основано не на количестве платьев, не на цвете подкладки, не на всем том, во что могут нарядить человека, как куклу, чужие деньги и чужие руки; не на наивной гордости не сознающих своей роли, а на счастье иметь возможность сознавать свое человеческое достоинство, на сознании, что это достоинство возмутится одною мыслью, что ты наденешь, может быть, и золотые, но унизительные цепи преступного раба. Чудная басня Лафонтена: голодный, но свободный гражданин. Здесь, в этом обществе, одно тебе необходимо: знание и самосознание, то есть надлежащее развитие. Стоит потрудиться, потому что, во-первых, и труд благородный, и результат труда - счастье жизни. Духовное счастье: жизнь отнять его не может. Великое преимущество! У людей времени Петра Семеновича было то неудобство, что не было общества таких людей, то есть оно было, конечно, но не многочисленное, не распространенное... Теперь таких людей везде встретишь и найдешь, а в веселой компании и кусок честно заработанного черного хлеба съешь с большим наслаждением, чем какие-нибудь трюфели богатого ресторана в обществе людей, узнающих друг друга только по меткам портных, а перепутай портной метки - и все пропало... Какое ж это счастье? Счастье улицы... достояние любого проходимца... грош ему цена!

- Ну и бритва язык, - сказал Долба и, тряхнув головой, весело рассмеялся.

Моисеенко, в разговоре рассеянно переходивший от окна к столу, перебравший и перетрогавший, кажется, все вещи по пути, остановился, посмотрел на всех, точно соображая, где он и как попал сюда, озабоченно сдвинул брови и, суетливо застегивая свой пиджак, взялся за шапку.

- Куда? Постой, - удерживал Корнев.

- Ку-куда вы? - спросил, в свою очередь, Берендя, поднимаясь.

- Нужно на урок.

Моисеенко торопливо попрощался со всеми и вышел.

За Моисеенко разошлись и другие.

На перекрестке Рыльский и Долба ушли в одну сторону, а Корнев, Карташев и Берендя стояли в раздумье: что предпринять и куда идти.

- Идем на бульвар, - предложил Берендя. - Там увидим, наверно, и моих гостей.

Все трое пошли.

Петр Семенович и Василий Иванович действительно сидели на скамье боковой аллеи бульвара.

Было тихо и уютно.

Вдали с щемящею грустью сумерек неподвижно застыла далекая готическая церковь; засыпавший в мартовском вечере бульвар; розовые полосы мягкого влажного весеннего заката, когда белые сочные облака так свободно купаются в нежной и бледной вечерней лазури небес. Кругом никого не было.

- Мо-можно присесть? - спросил Берендя.

- Садитесь, садитесь, - заволновался Василий Иванович, с каким-то восторгом и счастьем осматривая подошедших.

Василий Иванович чувствовал себя уютно и заглядывал вопросительно-счастливо им в глаза.

В Карташеве неприятное, брезгливое чувство к расплывшемуся заискивающему Василию Ивановичу подавлялось сознанием необходимости отвечать ему чем-нибудь ласковым. Но он не мог отделаться в душе от тяжелого брезгливого ощущения: что-то точно насильно забиралось в него в образе этих заискивающих, жалобно смотрящих голубых глаз пропившегося человека в грязном костюме, в оборванных рукавах, из-под которых выглядывало темное от грязи белье. Он чувствовал, что не может и оттолкнуть этого ласкового взгляда, и места ему нет в его душе. Даже радость Василия Ивановича была ему неприятна и отталкивала от себя чем-то грязным и нечистоплотным. Ему вспомнилась Жучка в тот момент, когда, вытащенная из колодца, она с размаху бросилась и лизнула его, грязная, прямо в губы. И это воспоминание, невольная параллель Жучки с этим оборванцем смутила его укором совести и прогнала все неприятное. Он, как мог, ласково кивнул Василию Ивановичу головой.

Василий Иванович напряженно, точно ожидавший этого, вспыхнул, и его лицо осветилось таким мягким светом счастья, от которого весело и легко стало Карташеву.

- Мы вот с Василием Ивановичем о вас толковали, - проговорил Петр Семенович. - Он видит, по своему обыкновению, в вас что-то особенное... ерунда все это... вы не больше тростника... трах - и ничего нет... так голыми руками вас всех переломаешь, как хочешь, а жизнь... Надо жизнь знать, что за зловредная это штука... Как в песне где-то: "На смех людям породыла вас маты".

- Ах, Петр Семенович, - страшно заволновался Василий Иванович, - зачем же... разбивать надежды... Не верьте ему... Жизнь трудна, но есть выход... и может быть так прелестна, так хороша...

Василий Иванович судорожно забрал воздух в себя и замер. Слезы одна за другой закапали по его лицу.

- Ну, что вы, ей-богу, Василий Иванович... Люди подумают, водка в вас плачет...

Карташев передал матери о своем новом знакомстве.

Аглаида Васильевна насторожилась.

- Если людям нет выхода, - говорил сын, - что ж им остается делать? не изменять же своим убеждениям? Во времена язычества какой-нибудь анахорет уносил свою идею в пустыню, к зверям, и оттуда мир она завоевала.

- Уносил с водкой? - спрашивала Аглаида Васильевна.

- Ну да... ну, так они и не знаменитости какие-нибудь... Просто честные люди.

- Перестань, Тёма, глупости говорить... Честные люди - не нашедшие себе другого занятия, как хватать ночью за горло, просить милостыню и пропивать чужие деньги в кабаках!

- А у него очень оригинальная теория: он говорит, что стоил бы людям гораздо дороже, если б он делал то, что другие...

- Он пьян, может говорить, что угодно, но ты, кажется, не пьешь?

- Не пью.

- Стыдно, Тёма, быть таким наивным. К чему же и образование тогда, если ты не можешь разобраться, где истина, а где бред опустившегося пьяницы.

- Ведь я не защищаю его. Я говорю, что есть некоторая правда...

- Должно быть снисхождение, но правды нет. Слишком святая вещь правда, чтоб она не нашла себе другого места, как кабак.

- Теперь нашла, а прежде могла и не найти... Крепостной сидел в кабаке, а с ним и правда сидела. Правда бежала в Сечу, а Сеча была, в сущности, что ж, как не разбойничий кабак? Собственно, я бы так даже поставил вопрос: в кабаке всегда сидит та правда, до которой люди еще не додумались...

Карташев, сказав это, сам удивился и прибавил:

- А знаешь, мама, это очень тонкая мысль.

Аглаида Васильевна улыбнулась.

- Некоторая доля правды есть, конечно.

- А если есть, то и знакомство с такими людьми полезно, - поймал сын.

- Но эту правду, не исковерканную, ты можешь и в жизни наблюдать.

- Ну-у, в жизни!.. все равно что в книге искать неизвестную страницу... а тут уже знаешь, где искать.

- По-твоему, значит, наука в кабак должна перейти?

- Не в кабак...

- Ты же сам говорил о закрытии кабаков?

- Ну - да конечно...

- Что конечно?

- Ну, значит, что, может быть, и слишком прямолинейно думать, что закрыл кабак и конец злу... Более сложно выходит...

Вот в этой сложности и сила. Было бы очень просто иначе: пошел в кабак и все узнал. Чтоб понять эту сложность, и учатся люди.

- А, собственно, жизнь, как подумаешь, очень сложная история... глу-у-бокая... дна не достанешь...

- Сколько знания приобретешь, столько и достанешь.

- Какого знания?

- Да хоть какого-нибудь.

- Латинской грамматикой не достанешь.

Карташев вздохнул.

- Шесть часов в неделю: четвертая часть времени куда пропадает. А еще греческий прибавят. Я вот в своей статье все это высчитываю... А то, что в это время мог бы узнать полезного, а то, что потупеешь от непроизводительной работы!.. Дай я тебе в пищу стружки буду подкладывать, разве не испорчу тебе желудок? Ужасно обидно...

- Не так уж ужасно...

- Тебе не так, а вот когда сидишь за этой грамматикой проклятой, так обидно, так унизительно себя чувствуешь, как будто... если б в каком-нибудь обществе вдруг тебя на колени поставили.

- Скажите пожалуйста!.. Величайшие умы учили латинский язык, и это не помешало им сделаться великими и не унизило их, а вас унижает.

- Величайшие умы!.. Они наряжались в туфли, наряжались в парики, пудрились... Ну, а я все это проделаю?.. У них сознания не было, а у нас есть сознание бесполезности, у всех есть, а делаем... точно назло... на вот тебе...

- Ну уж это совсем глупости начинаешь говорить.

- Вовсе не глупости, - возразил Карташев, все более увлекаясь своим молодым задором. - В эпоху Возрождения латынь понадобилась потому, что своего ничего не было. Теперь своего столько, что вся наука древнего мира в моем каблуке поместится, а, собственно, та бестолковая грамматика, которую мы зубрим, совсем бессмысленная ерунда, которую одинаково не знаем ни мы, ни сами древние, ни учителя... Шутовской предмет, которого уважать нельзя, нельзя уважать и того, кто берется выдавать его за что-то серьезное... Выходит обман, фальшь, унижение... обидное, унижение... Так иногда взял бы да пустил этой грамматикой в чей-нибудь деревянный лоб.

- Ах, как мило! ты его в лоб, он тебя в нос: доказали. Нет уж, милый! - вспыхнула Аглаида Васильевна, - когда дело до рук доходит, тогда конец всему: и прав будешь - один останешься, и друзья отвернутся, если у тебя других доводов нет.

- Сколько угодно есть...

- А если есть, то при чем тут руки?

- Досада...

- Досада? это уж личное чувство, а с личным никто и считаться не станет. Все личное только унизит и погубит: вот как этот спившийся техник.

- А его товарищ - совершенно обратное.

- Середину нужно... такт... понимание жизни; а раз понимаешь - твое я и потонет, и воли рукам незачем давать... Так же унизительно, как и то непроизводительное зубрение грамматики, о котором ты говоришь.

- Так, значит, зло так пусть и будет, а ты смотри да радуйся?

- Мелодраматических злодеев нет, мой милый... Сознательно одно зло все не могут делать... Если ты чувствуешь в себе призвание видеть зло там, где другие видят добро, так и имей терпение выяснить это, представить тому неопровержимые данные.

- А если их знать не хотят?

- Что ж, знать не хотят? Сила не в тех, кто знать не хочет, а сила в твоей истине. Ты сам анахоретов приводил... Я тебе Христа приведу... Не унизил же он свою истину участием рук; наоборот, унизились те, кто его распяли... И люди оценили, поклонились распятому... две тысячи лет тому назад величайший деятель человечества показал единственный путь проведения в жизнь своих идеалов: сам прими страдания за них, если убежден, но волоса не тронь неубежденного; не смей унижать свою истину потому только, что ты малодушен.

Значит, все-таки сложи руки и сиди: тебе будут плевать в глаза, а ты будешь говорить - божья роса?

- И в Христа плевали.

- Так то ж Христос.

- Вот-вот, и идея его - достояние мира.

- Нет, это все в теории хорошо, а на практике не годится.

- Именно... Поверь, эта мысль была еще яснее такому же практику, как ты, который стоял на Голгофе в момент распятия Христа.

- По-вашему, французская революция не должна была быть?

- По-моему, французская революция не убедила современников, сколько ни резали, - через десять лет уже сидел Наполеон.

- Но теперь все-таки ясно людям всё...

- Но не ясно вот что: может быть, истины эти, при распространении знания, сами собой прошли бы в жизнь...

- А теперь наверно прошли.

- И ученье Христа прошло.

Карташев напряженно уставился в мать:

- Учению Христа помогло небо, а здесь ум человеческий...

- Провел истины Христа, - докончила мать.

- Я что-то не помню там патера с распятием...

- Ну, об этом довольно...

 

 

VIII


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 |

Поиск по сайту:



Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.015 сек.)