ОТТЕПЕЛЬ

ДЛЯ ХРУЩЕВСКОЙ «оттепели» характерны два главных момента, оказавших наиболее существенное влияние на развитие советского общества. Первый из них — значительная либерализация форм и методов государственного управления. Второй — отказ от национально-патриотического элемента официальной идеологии, ее окончательный перевод на интернациональные рельсы, сопровождавшийся новым витком антицерковных гонений.
Обе эти тенденции стали результатом процесса «десталинизации», последовавшего за смертью «великого вождя» и расстрелом Лаврентия Берии, олицетворявшего собой политическое господство тайной полиции. Понимание того, что неисчислимые человеческие жертвы, понесенные Россией за последние десятилетия, грозят подорвать жизнеспособность Советского Союза, а также стремление избежать в будущем опустошительных кровавых разборок в собственной среде, толкнуло руководство страны на значительное смягчение режима. Методы массовых репрессий и индивидуального террора с этого момента перестают рассматриваться им в качестве главных рычагов управления обществом, оставаясь в арсенале власти в качестве вспомогательных средств.
Такое смягчение стало одним из важнейших факторов, предопределивших крах режима задолго до его фактического развала. Долгие годы гигантская машина сталинской империи создавалась в расчете на доведенное до совершенства умение управлять людьми с помощью насилия. Расстрелы и лагеря в этой системе государственно-политических координат вовсе не были исторической случайностью или «прихотью тирана». Они выполняли чрезвычайно важную «санитарную» роль, обеспечивая строгое единство идеологии, послушание и эффективную деятельность вертикали административного управления, контроль над огромным чиновничьим сословием, действенную хозяйственную систему — безжалостно и быстро отсекая при этом все, что могло составить хотя бы малейшую угрозу четкому функционированию государственной машины СССР и стран-сателлитов.
Это была глубоко продуманная, универсальная, внутренне логичная и по-своему совершенная структура власти, основанная на доведенном до естественного завершения материалистическом мировоззрении. Начала «целесообразности» и «пользы», вытеснившие в самосознании власти понятия ее религиозно-нравственного долга, справедливости, совести, чести — закономерно привели к торжеству зла в его крайних богоборческих формах.
Именно потому столь недолговечным оказался период терпимого отношения советской власти к русскому православию. Мощная оппозиция «примиренческому» курсу Сталина достаточно сильно заявила о себе еще при его жизни, почти сразу же после того, как в 1943 году наметился поворот к нормализации церковно-государственных отношений.
В постановлении ЦК ВКП(б) от 7 сентября 1944 года «Об организации научно-просветительской пропаганды» впервые не были определены задачи «решительной борьбы за преодоление религиозных пережитков» и «бескомпромиссного наступления на реакционную поповщину», столь характерные для аналогичных документов предыдущих лет. Подобное умолчание в директивном документе вызвало у партийных активистов, привыкших на лету ловить малейшее изменение политической конъюнктуры «наверху», растерянность и глухое недовольство.
Через четыре года это недовольство приобрело вполне осязаемые формы — под давлением «антирелигиозников» Сталин в 1948 году дал согласие на разработку специального постановления ВКП(б) «О задачах антирелигиозной, атеистической пропаганды в новых условиях», подготовка которого была поручена Михаилу Суслову. В полном соответствии с богоборческой традицией 20—30-х годов, авторы документа предлагали придать антирелигиозной пропаганде «наступательный» и «решительный» характер, обосновывая очередное форсированное наступление на религию необходимостью обеспечить скорейший переход «от социализма к коммунизму» (14).
Но в конце концов Сталин — более дальновидный и прагматичный, чем большинство его оголтелых соратников — все же настоял на своем. Подготовка документа была свернута. Более того, к концу 40-х годов из лексикона партийных и государственных документов практически исчезли сами термины «антирелигиозная» или «атеистическая» работа. Не было их и в отчетном докладе ЦК ВКП(б) девятнадцатому съезду партии, который в октябре 1952 года представил делегатам Маленков. Впервые на съезде партии вообще был обойден молчанием вопрос о задачах антирелигиозной пропаганды.
Но после смерти Сталина ситуация резко изменилась. В числе первых же постановлений ЦК по идеологическим вопросам, подготовленных под руководством Хрущева в 1954 году, своей резкой антицерковной направленностью выделялись два документа: «О крупнейших недостатках в научно-атеистической пропаганде и мерах ее улучшения» и «Об ошибках в проведении научно-атеистической пропаганды среди населения». Они недвусмысленно знаменовали собой конец «золотого десятилетия» относительного церковно-государственного мира и фактически возвращали общество на двадцать лет назад, во времена «безбожной пятилетки».
Единственным препятствием на пути возрождения массового антиправославного террора стала общая установка властей на смягчение репрессивной деятельности, связанная, как уже говорилось, в первую очередь, с их тревогой за собственную судьбу. Это помешало буквальному повторению тех времен, когда открытое исповедование веры являлось вполне достаточным поводом для ареста и расстрела. В рамках же, предусмотренных новым псевдолиберальным подходом, антиправославная кампания разгулялась вовсю.
Сам «дорогой Никита Сергеевич» обещал народу через несколько лет показать по телевизору «последнего попа». Но особенно жесткие административные меры против Церкви были приняты после нового решения ЦК КПСС, связанного с очередными «недостатками научно-атеистической пропаганды», появившегося на свет в октябре 1958 года. Запрещалось принимать в монастыри лиц моложе 30 лет; в семинариях и академиях возбранялось обучение лиц со средним специальным или высшим светским образованием; отменялось право патриархии оказывать финансовую помощь приходам, монастырям, духовным школам; ряд ограничений хозяйственной деятельности Церкви был направлен на подрыв ее экономической базы.
В течение четырех последующих лет кампания шла по нарастающей, в результате чего была насильственно закрыта большая часть монастырей (в 1945 году их было 89), духовных школ (подготовивших после войны несколько тысяч священнослужителей со специальным богословским образованием), а количество православных приходов за десять лет «атеистической пропаганды» (1954-1963) сократилось в несколько раз (примерно с двадцати до восьми тысяч). Только за четыре последних «хрущевских» года (1961-1964) по религиозным мотивам в СССР было осуждено 1234 человека (15).
Показательно, что, учитывая опыт своих прежних неудач, особое внимание богоборцы на этот раз уделили попыткам задушить Церковь ее же собственными руками. Епископов заставляли подписывать «добровольные» отказы от «ненужных» храмов, согласия на закрытие «лишних» приходов и монастырей. Одновременно подачками — спецавтомобиль «Чайка» для обслуживания патриарха, государственные награды «в связи с юбилеем» — старались погасить в среде священноначалия волну недовольства. Политика «кнута и пряника» — древняя как мир — была вновь использована с тем, чтобы растлить духовенство изнутри, подорвать благодатное церковное единство, взять под контроль настроения верующих, дискредитировать иерархию в глазах простых прихожан...
Одновременно с гонениями на Церковь из лексикона официальной пропаганды практически исчезло слово «русский». Понятие патриотизма, отказаться от которого после невиданного роста государственной, военной мощи страны и ее усиливавшегося влияния на международной арене не представлялось возможным, — допускалось в употреблении только в сочетании с терминами «советский» и «социалистический». Понятие «пролетарский интернационализм», использовавшееся в советской идеологической практике для подавления русского национального самосознания, вновь обрело первостепенное значение в государственном мировоззрении СССР. При этом так же, как тридцать лет назад, когда Россия и русский народ рассматривались в качестве подручных средств «одноразового использования» для разжигания «мировой революции» — теперь им была уготована та же роль в деле «построения коммунизма», долженствовавшего утвердиться, согласно всем руководящим документам, чуть ли не со дня на день.
В этом состоянии советское общество застыло на два десятилетия. Эпоха «застоя» — как бы последняя пауза русской истории перед ее новым, резким и драматическим поворотом.

ЗАСТОЙ

ИМПЕРСКО-БЮРОКРАТИЧЕСКИЙ период советской истории являет нам зрелище удивительное и противоречивое. Он сочетает в себе расцвет экономической, военной и политической мощи СССР с полной идеологической деградацией коммунистической доктрины, ее редкостным мировоззренческим бессилием, породившем в обществе почти что открытое презрение к лживому коммунистическому официозу и глухое брожение, инстинктивный поиск утраченных святынь.
Никогда за всю свою тысячелетнюю историю страна не поднималась столь высоко в области государственного величия: влияние советской сверхдержавы простиралось вплоть до самых отдаленных уголков земли, ни один мало-мальски существенный вопрос мировой политики не мог разрешиться без ее участия. В то же время никогда еще в области духовной не падала Россия столь низко: почти семь десятилетий беспрерывных социальных катаклизмов, оголтелой русофобии и ожесточенного богоборчества неузнаваемо искалечили национальное самосознание народа, подорвали религиозные корни русского бытия, довели нравственное состояние общества до критически низкого уровня.
За всем этим внимательно следили из-за рубежа. Запад по-прежнему — как и сто, и двести лет назад — видел для себя в России главную угрозу. В этой связи небезынтересно проследить, как менялось отношение западных держав к Советскому Союзу на протяжении всей его истории. Краткий период враждебности, последовавший вслед за Октябрьской революцией и вызванный боязнью того, что «большевистская зараза» может распространиться по всему континенту, быстро сменился периодом отчетливого «потепления». Это произошло практически сразу, как только стало ясно, что «мировая революция» не состоится. До тех пор, пока главной жертвой кровавого режима оставался русский народ, это положение вполне устраивало «цивилизованных» европейцев. Более того, признанные европейские (еврейские) интеллектуалы — такие, как Фейхтвангер, — после посещения Советского Союза (в 1937 году) находили его даже привлекательным, а Сталина — вполне приличным политиком.
Положение круто изменилось вслед за тем, как советское руководство в рамках национал-большевистской доктрины взяло курс на смягчение антирусской направленности режима. И если до тех пор, пока шла мировая война, Запад был вынужден сдерживать свои чувства, то сразу вслед за ее окончанием они проявились отчетливо и недвусмысленно.
«Посеяв в России хаос, — говорил в 1945 году американский генерал Аллен Даллес, руководитель политической разведки США в Европе, ставший впоследствии директором ЦРУ, — мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих помощников и союзников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа; окончательного, необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства, например, мы постепенно вытравим их социальную сущность. Отучим художников, отобьем у них охоту заниматься изображением, исследованием тех процессов, которые происходят в глубине народных масс. Литература, театры, кино — все будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых творцов, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства — словом, всякой безнравственности.
В управлении государством мы создадим хаос, неразбериху. Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности. Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель. Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркоманию, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов, прежде всего вражду и ненависть к русскому народу: все это мы будем ловко и незаметно культивировать.
И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратив в посмешище. Найдем способ их оболгать и объявить отбросами общества» (16).
Годом позже — 5 марта 1946 года — в Фултоне со своей знаменитой антисоветской речью, положившей начало «холодной войне», выступил Уинстон Черчилль. Размах начавшейся вслед за тем антироссийской пропагандистской кампании поразил даже видавших виды русских эмигрантов.
«Живя в дореволюционной России, никто из нас не учитывал, до какой степени организованное общественное мнение Запада настроено против России и против Православной Церкви, — писал Иван Ильин, раньше и яснее других почувствовавший, в чем дело. — Западные народы боятся нашего числа, нашего пространства, нашего единства, нашей возрастающей мощи (пока она, действительно, вырастает), нашего душевно-духовного уклада, нашей веры и Церкви, наших намерений, нашего хозяйства и нашей армии. Они боятся нас: и для самоуспокоения внушают себе, что русский народ есть народ варварский, тупой, ничтожный, привыкший к рабству и деспотизму, к бесправию и жестокости; что религиозность его состоит из суеверия и пустых обрядов...
Европейцам нужна дурная Россия: варварская, чтобы «цивилизовать» ее по-своему; угрожающая своими размерами, чтобы ее можно было расчленить, завоевательная, чтобы организовать коалицию против нее; реакционная, религиозно-разлагающая, чтобы вломиться в нее с пропагандой реформации или католицизма; хозяйственно-несостоятельная, чтобы претендовать на ее «неиспользованные» пространства, на ее сырье или, по крайней мере, на выгодные торговые договоры и концессии» (17) *.

* Господи, все повторяется в этом мире! Вспомним же. XIX век: «Попробуйте вразумить просвещенную Западную Европу насчет России...Не вразумите! У нее нет даже органа для понимания России»(И. С. Аксаков) (18). «Европа Россию не знает, потому что не хочет знать, или лучше сказать, знает так, как знать хочет, то есть как соответствует ее предвзятым мнениям, страстям, гордости, ненависти и презрению... Не надо себя обманывать. Враждебность Европы слишком очевидна: она лежит не в случайных комбинациях европейской политики, не в честолюбии того или другого государственного мужа, а в самых основных ее интересах». (Н. Я. Данилевский) (19).

Хрущевская «оттепель» не принесла Западу успокоения. Несмотря на возврат к интернациональному коммунизму и отказ от опоры на русское национальное самосознание СССР оставался для «свободного мира» источником сильнейшего беспокойства по нескольким причинам. Во-первых, образование «мировой системы социализма», а проще говоря — мощного советского геополитического блока, надежно прикрытого «ядерным щитом» СССР, исключало возможность силового изменения баланса сил на мировой арене. Во-вторых, сталинский рывок в сторону «русского шовинизма» показал идеологическую непрочность режима и неминуемо должен был рано или поздно вновь повториться. В-третьих, само существование Советского Союза служило непреодолимым препятствием на пути становления «нового мирового порядка» — единой планетарной системы государственного управления под руководством наднациональных международных структур (Организации Объединенных Наций и ей подобных).
Естественно, что в сложившихся условиях все усилия противников российского возрождения были направлены на то, чтобы «взорвать» Советский Союз изнутри, причем, как можно скорее, — ни в коем случае не допустив его «русификации» и возрождения нашего традиционного национального самосознания.
Результаты этих беспрецедентных по своей интенсивности усилий в полной мере явили себя в ходе горбачевской «перестройки».

Поиск по сайту: