ФАТАЛИСТ

Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом

фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга

поочередно, по вечерам играли в карты.

Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у

майора С*** очень долго; разговор, против обыкновения, был занимателен.

Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана

на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников; каждый

рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra.

- Все это, господа, ничего не доказывает, - сказал старый майор, - ведь

никто из вас не был свидетелем тех странных случаев, которыми подтверждаете

свои мнения?

- Конечно, никто, сказали многие, - но мы слышали от верных людей...

- Все это вздор! - сказал кто-то, - где эти верные люди, видевшие

список, на котором назначен час нашей смерти?.. И если точно есть

предопределение, то зачем нам дана воля, рассудок? почему мы должны давать

отчет в наших поступках?

В это время один офицер, сидевший в углу комнаты, встал, и медленно

подойдя к столу, окинул всех спокойным взглядом. Он был родом серб, как

видно было из его имени.

Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий рост

и смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но

правильный нос, принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка, вечно

блуждавшая на губах его, - все это будто согласовалось для того, чтоб

придать ему вид существа особенного, не способного делиться мыслями и

страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи.

Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных

и семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками, - которых

прелесть трудно достигнуть, не видав их, он никогда не волочился. Говорили,

однако, что жена полковника была неравнодушна к его выразительным глазам; но

он не шутя сердился, когда об этом намекали.

Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. За

зеленым столом он забывал все, и обыкновенно проигрывал; но постоянные

неудачи только раздражали его упрямство. Рассказывали, что раз, во время

экспедиции, ночью, он на подушке метал банк, ему ужасно везло. Вдруг

раздались выстрелы, ударили тревогу, все вскочили и бросились к оружию.

"Поставь ва-банк!" - кричал Вулич, не подымаясь, одному из самых горячих

понтеров. "Идет семерка", - отвечал тот, убегая. Несмотря на всеобщую

суматоху, Вулич докинул талью, карта была дана.

Когда он явился в цепь, там была уж сильная перестрелка. Вулич не

заботился ни о пулях, ни о шашках чеченских: он отыскивал своего счастливого

понтера.

- Семерка дана! - закричал он, увидав его наконец в цепи застрельщиков,

которые начинали вытеснять из лесу неприятеля, и, подойдя ближе, он вынул

свой кошелек и бумажник и отдал их счастливцу, несмотря на возражения о

неуместности платежа. Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед,

увлек за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался

с чеченцами.

Когда поручик Вулич подошел к столу, то все замолчали, ожидая от него

какой-нибудь оригинальной выходки.

- Господа! - сказал он (голос его был спокоен, хотя тоном ниже

обыкновенного), - господа! к чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я

вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать

своею жизнью, или каждому из нас заранее назначена роковая минута... Кому

угодно?

- Не мне, не мне! - раздалось со всех сторон, - вот чудак! придет же в

голову!..

- Предлагаю пари! - сказал я шутя.

- Какое?

- Утверждаю, что нет предопределения, - сказал я, высыпая на стол

десятка два червонцев - все, что было у меня в кармане.

- Держу, - отвечал Вулич глухим голосом. Майор, вы будете судьею; вот

пятнадцать червонцев, остальные пять вы мне должны, и сделайте мне дружбу

прибавить их к этим.

- Хорошо, - сказал майор, - только не понимаю, право, в чем дело и как

вы решите спор?..

Вулич вышел молча в спальню майора; мы за ним последовали. Он подошел к

стене, на которой висело оружие, и наудачу снял с гвоздя один из

разнокалиберных пистолетов; мы еще его не понимали; но когда он взвел курок

и насыпал на полку пороху, то многие, невольно вскрикнув, схватили его за

руки.

- Что ты хочешь делать? Послушай, это сумасшествие! - закричали ему.

- Господа! - сказал он медленно, освобождая свои руки, - кому угодно

заплатить за меня двадцать червонцев?

Все замолчали и отошли.

Вулич вышел в другую комнату и сел у стола; все последовали за ним: он

знаком пригласил нас сесть кругом. Молча повиновались ему: в эту минуту он

приобрел над нами какую-то таинственную власть. Я пристально посмотрел ему в

глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытующий взгляд,

и бледные губы его улыбнулись; но, несмотря на его хладнокровие, мне

казалось, я читал печать смерти на бледном лице его. Я замечал, и многие

старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который

должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток

неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться.

- Вы нынче умрете! - сказал я ему.

Он быстро ко мне обернулся, но отвечал медленно и спокойно:

- Может быть, да, может быть, нет... Потом, обратясь к майору, спросил:

заряжен ли пистолет? Майор в замешательстве не помнил хорошенько.

- Да полно, Вулич! - закричал кто-то, - уж, верно, заряжен, коли в

головах висел, что за охота шутить!..

- Глупая шутка! - подхватил другой.

- Держу пятьдесят рублей против пяти, что пистолет не заряжен! -

закричал третий.

Составились новые пари.

Мне надоела эта длинная церемония.

- Послушайте, - сказал я, - или застрелитесь, или повесьте пистолет на

прежнее место, и пойдемте спать.

- Разумеется, - воскликнули многие, - пойдемте спать.

- Господа, я вас прошу не трогаться с места! - сказал Вулич, приставя

дуло пистолета ко лбу. Все будто окаменели.

- Господин Печорин, прибавил он, - возьмите карту и бросьте вверх.

Я взял со стола, как теперь помню, червонного туза и бросил кверху:

дыхание у всех остановилось; все глаза, выражая страх и какое-то

неопределенное любопытство, бегали от пистолета к роковому тузу, который,

трепеща на воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся стола,

Вулич спустил курок... осечка!

- Слава Богу! - вскрикнули многие, - не заряжен...

- Посмотрим, однако ж, - сказал Вулич. Он взвел опять курок, прицелился

в фуражку, висевшую над окном; выстрел раздался - дым наполнил комнату.

Когда он рассеялся, сняли фуражку: она была пробита в самой середине и пуля

глубоко засела в стене.

Минуты три никто не мог слова вымолвить. Вулич пересыпал в свой кошелек

мои червонцы.

Пошли толки о том, отчего пистолет в первый раз не выстрелил; иные

утверждали, что, вероятно, полка была засорена, другие говорили шепотом, что

прежде порох был сырой и что после Вулич присыпал свежего; но я утверждал,

что последнее предположение несправедливо, потому что я во все время не

спускал глаз с пистолета.

- Вы счастливы в игре, - сказал я Вуличу...

- В первый раз от роду, - отвечал он, самодовольно улыбаясь, - это

лучше банка и штосса.

- Зато немножко опаснее.

- А что? вы начали верить предопределению?

- Верю; только не понимаю теперь, отчего мне казалось, будто вы

непременно должны нынче умереть...

Этот же человек, который так недавно метил себе преспокойно в лоб,

теперь вдруг вспыхнул и смутился.

- Однако же довольно! - сказал он, вставая, пари наше кончилось, и

теперь ваши замечания, мне кажется, неуместны... - Он взял шапку и ушел. Это

мне показалось странным - и недаром!..

Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о причудах Вулича и,

вероятно, в один голос называя меня эгоистом, потому что я держал пари

против человека, который хотел застрелиться; как будто он без меня не мог

найти удобного случая!..

Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и

красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта

домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно,

когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила

небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за

какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их

мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с

прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как

огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли

придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на

них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие

потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и

страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном

конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни

даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность и равнодушно

переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного

заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того

неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во

всякой борьбе с людьми или судьбою...

И много других подобных дум проходило в уме моем; я их не удерживал,

потому что не люблю останавливаться на какой-нибудь отвлеченной мысли. И к

чему это ведет?.. В первой молодости моей я был мечтателем, я любил ласкать

попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное

и жадное воображение. Но что от этого мне осталось? одна усталость, как

после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание, исполненное

сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли,

необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже

мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание

давно ему известной книге.

Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое

впечатление и раздражило мои нервы; не знаю наверное, верю ли я теперь

предопределению или нет, но в этот вечер я ему твердо верил: доказательство

было разительно, и я, несмотря на то, что посмеялся над нашими предками и их

услужливой астрологией, попал невольно в их колею но я остановил себя

вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно

и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и стал смотреть

под ноги. Такая предосторожность была очень кстати: я чуть-чуть не упал,

наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое. Наклоняюсь

- месяц уж светил прямо на дорогу - и что же? предо мною лежала свинья,

разрубленная пополам шашкой... Едва я успел ее осмотреть, как услышал шум

шагов: два казака бежали из переулка, один подошел ко мне и спросил, не

видал ли я пьяного казака, который гнался за свиньей. Я объявил им, что не

встречал казака, и указал на несчастную жертву его неистовой храбрости.

- Экой разбойник! - сказал второй казак, - как напьется чихиря, так и

пошел крошить все, что ни попало. Пойдем за ним, Еремеич, надо его связать,

а то...

Они удалились, а я продолжал свой путь с большей осторожностью и

наконец счастливо добрался до своей квартиры.

Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его нрав, а

особенно за хорошенькую дочку Настю.

Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку;

луна освещала ее милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она

улыбнулась, но мне было не до нее. "Прощай, Настя", - сказал я, проходя

мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.

Я затворил за собою дверь моей комнаты, засветил свечку и бросился на

постель; только сон на этот раз заставил себя ждать более обыкновенного. Уж

восток начинал бледнеть, когда я заснул, но - видно, было написано на

небесах, что в эту ночь я не высплюсь. В четыре часа утра два кулака

застучали ко мне в окно. Я вскочил: что такое?.. "Вставай, одевайся!" -

кричало мне несколько голосов. Я наскоро оделся и вышел. "Знаешь, что

случилось?" - сказали мне в один голос три офицера, пришедшие за мною; они

были бледны как смерть.

- Что?

- Вулич убит.

Я остолбенел.

- Да, убит - продолжали они, - пойдем скорее.

- Да куда же?

- Дорогой узнаешь.

Мы пошли. Они рассказали мне все, что случилось, с примесью разных

замечаний насчет странного предопределения, которое спасло его от неминуемой

смерти за полчаса до смерти. Вулич шел один по темной улице: на него

наскочил пьяный казак, изрубивший свинью и, может быть, прошел бы мимо, не

заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: "Кого ты, братец,

ищешь" - "Тебя!" - отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча

почти до сердца... Два казака, встретившие меня и следившие за убийцей,

подоспели, подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании и сказал

только два слова: "Он прав!" Я один понимал темное значение этих слов: они

относились ко мне; я предсказал невольно бедному его судьбу; мой инстинкт не

обманул меня: я точно прочел на его изменившемся лице печать близкой

кончины.

Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы. Мы шли туда. Множество

женщин бежало с плачем в ту же сторону; по временам опоздавший казак

выскакивал на улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас.

Суматоха была страшная.

Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни

заперты изнутри, стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою:

женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза

значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на

толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то

была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или

проклятие?

Между тем надо было на что-нибудь решиться и схватить преступника.

Никто, однако, не отважился броситься первым. Я подошел к окну и посмотрел в

щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет;

окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно

вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто

неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом

беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать дверь

и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после,

когда он совсем опомнится.

В это время старый есаул подошел к двери и назвал его по имени; тот

откликнулся.

- Согрешил, брат Ефимыч, - сказал есаул, - так уж нечего делать,

покорись!

- Не покорюсь! - отвечал казак.

- Побойся Бога. Ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин; ну,

уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь!

- Не покорюсь! - закричал казак грозно, и слышно было, как щелкнул

взведенный курок.

- Эй, тетка! - сказал есаул старухе, - поговори сыну, авось тебя

послушает... Ведь это только бога гневить. Да посмотри, вот и господа уж два

часа дожидаются.

Старуха посмотрела на него пристально и покачала головой.

- Василий Петрович, - сказал есаул, подойдя к майору, - он не сдастся -

я его знаю. А если дверь разломать, то много наших перебьет. Не прикажете ли

лучше его пристрелить? в ставне щель широкая.

В эту минуту у меня в голове промелькнула странная мысль: подобно

Вуличу, я вздумал испытать судьбу.

- Погодите, - сказал я майору, я его возьму живого.

Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у дверей трех казаков,

готовых ее выбить, и броситься мне на помощь при данном знаке, я обошел хату

и приблизился к роковому окну. Сердце мое сильно билось.

- Ах ты окаянный! - кричал есаул. - что ты, над нами смеешься, что ли?

али думаешь, что мы с тобой не совладаем? - Он стал стучать в дверь изо всей

силы, я, приложив глаз к щели, следил за движениями казака, не ожидавшего с

этой стороны нападения, - и вдруг оторвал ставень и бросился в окно головой

вниз. Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет. Но дым,

наполнивший комнату, помешал моему противнику найти шашку, лежавшую возле

него. Я схватил его за руки; казаки ворвались, и не прошло трех минут, как

преступник был уж связан и отведен под конвоем. Народ разошелся. Офицеры

меня поздравляли - точно, было с чем!

После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом? Но кто

знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за

убеждение обман чувств или промах рассудка!..

Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает

решительности характера - напротив, что до меня касается, то я всегда смелее

иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не

случится - а смерти не минуешь!

Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу все, что случилось

со мною и чему был я свидетель, и пожелал узнать его мнение насчет

предопределения. Он сначала не понимал этого слова, но я объяснил его как

мог, и тогда он сказал, значительно покачав головою:

- Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудреная!.. Впрочем, эти

азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко

прижмешь пальцем; признаюсь, не люблю я также винтовок черкесских; они

как-то нашему брату неприличны: приклад маленький, того и гляди, нос

обожжет... Зато уж шашки у них - просто мое почтение!

Потом он примолвил, несколько подумав:

- Да, жаль беднягу... Черт же его дернул ночью с пьяным

разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано...

Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит

метафизических прений.

Конец

Поиск по сайту: