Английские друзья Моцарта

Как Джэсон и ожидал, дом Эттвуда на Курзон-стрит оказался весьма элегантным.

– Дом мог бы быть и поскромнее, – сказал он Деборе, когда они вышли из экипажа и направились к парадным дверям. – Он красивый и в хорошем вкусе, но так и возвещает всем и каждому о богатстве и положении его хозяина.

– Это говорит о том, что он человек утонченный и следует моде, как я и полагала, – ответила она.

Лакей с поклоном провел Джэсона и Дебору в гостиную, где их ожидал хозяин. Остальные гости, сообщил Эттвуд, собрались в музыкальной комнате. Словно к торжественному приему, хозяин надел длинный синий сюртук, безукоризненные красные панталоны, сочетавшиеся с красными отворотами сюртука, белейший галстук, а грудь украсил двумя королевскими орденами.

Заметив, что Дебора любуется его мебелью, Эттвуд сказал:

– Это настоящий Шератон. Я купил ее у самого мастера, когда он был жив.

С потолка свешивалась газовая люстра, совсем такая, как в Королевском театре, и Эттвуд прибавил:

– Недавнее изобретение. В Лондоне можно перечесть по пальцам дома с газовым освещением.

На каминной полке стояли бюсты Генделя и Веллингтона, а над ними висела гравюра с изображением собора Святого Павла.

– Кое-кто полагает, что это оригинал самого Христофора Врена. Но мне пока не удалось это доказать, – вздохнул он. – Иначе бы он стоил целое состояние.

Подхватив Джэсона и Дебору под руки, Эттвуд повел их в музыкальную комнату, где Тотхилл, О'Келли и Джон Браэм обсуждали выгоды помещения капиталов в индийскую торговлю. При виде дамы певец поклонился и сказал:

– Я весьма польщен.

Браэм, человек средних лет, необычайно смуглый для англичанина, был небольшого роста; его длинное худощавое лицо, крючковатый нос и цвет кожи напомнили Джэсону да Понте.

Браэм сказал:

– Я счастлив, господин Отис, что вы считаете меня другом Моцарта. Я знал его лишь по рассказам моей дорогой покойной Энн.

– Они были близко знакомы? – поинтересовался Джэсон.

– Очень близко. Она говорила, что Моцарт считал ее самым лучшим сопрано.

– Энн обожала его музыку, – добавил О'Келли. – И не терпела никакой критики в его адрес. По слухам, они питали друг к другу нежные чувства.

– Это так и было? – спросил Джэсон.

– Не знаю. Я не замечал за ними ничего компрометирующего, хотя в Вене принимали как должное романы композиторов с примадоннами. Правда, Моцарт не был простым смертным. Он боготворил жену и старался никому не причинять боли.

– Его музыка тому свидетельством.

– И не только музыка. Он любил веселье, танцы, хорошую еду, вино. Но более всего, по-моему, он был чувствителен к красоте. Я уверен, Он пришел бы в восхищение от этой музыкальной комнаты.

В просторном и удобном зале размещались орган, клавикорды и фортепьяно, а лежавшие на виду ноты были сочинениями Эттвуда, Генделя и Моцарта. Стены украшали силуэты Моцарта, Гайдна и Глюка, все с автографами, гравюры спинета и лиры.

– Может быть, господин Отис сыграет для нас? – вдруг предложил Эттвуд.

Джэсон смутился. Чем ближе становился ему Моцарт тем больше он терял веру в собственные музыкальные способности.

– Немного попозже, – отозвался он и облегченно вздохнул, когда Эттвуд, не настаивая, пригласил всех к обеду.

Столовая была подстать всему дому. Широкий стол из красного дерева, сверкающие тарелки, белоснежные салфетки, блеск рюмок, отражающийся в полировке дерева – все выглядело безупречно.

Подали вино, затем последовали салат, мясо, свежая клубника, предмет особой гордости хозяина, и, наконец, кофе и бренди. Обед прошел в молчании, и лишь за десертом Браэм снова спросил:

– Вы не сыграете для нас, господин Отис?

– Я вас очень прошу, – подхватил Эттвуд. – Вы доставите нам удовольствие.

Джэсон поспешно переменил тему:

– Скажите, а кому-нибудь из вас приходилось обедать у Моцарта?

– И не раз, – отозвался О'Келли. – Он, как и все мы, любил поесть, но ему приходилось соблюдать осторожность. Некоторые кушанья вредили его желудку.

– Какие же?

– Это зависело не только от еды, а также от того, сколько он работал и как принимали его музыку.

– Сальери это знал?

Эттвуд бросил на О'Келли предостерегающий взгляд, но О'Келли весь предался воспоминаниям.

– Разумеется. – О'Келли повернулся к хозяину. – Помните, Эттвуд, случай, когда да Понте пригласил нас на обед вместе с Моцартом и Сальери?

Лицо Эттвуда выразило явное недовольство.

– Энн рассказывала, – прибавил Браэм, – что Моцарту приходилось быть разборчивым в еде.

– Она присутствовала на том самом обеде, – подхватил О'Келли, – когда зашла беседа о достоинствах кухни. Энн его запомнила. Там говорились странные вещи.

Эттвуд пожал плечами.

– Ничего подобного. Речь шла просто о еде и питье и их действии на человека. Сальери гордился своими познаниями в кулинарии.

– Да, тут он считал себя знатоком.

– А не говорил ли он что-нибудь о ядах? – поинтересовался Джэсон. – Насколько мне известно, Сальери мнил себя непревзойденным и в этом предмете.

О'Келли замолчал, удивляясь проницательности молодого американца. Сам он так до конца и не поверил диагнозу врачей, но что он мог поделать. В то время он находился вдали от Вены, а потом вспыхнула Французская революция, Европа на много лет позабыла о мире, и разгадать загадку стало еще труднее.

– Не было ли между Моцартом и Сальери каких-нибудь споров? – допытывался Джэсон.

– Они редко в чем соглашались, – ответил О'Келли.

– Стоит ли строить догадки, – вмешался Эттвуд. – Разве можно доказать, что Сальери причинил вред Моцарту? Что верно, то верно, он недолюбливал Моцарта, но это еще не значит, что он убийца. Все мы не ангелы, но и не чудовища.

– Я помню случай, когда Сальери навредил Моцарту, – сказал О'Келли.

– Когда это было? Я что-то не припоминаю, – Эттвуд нахмурился.

– Помните, как Сальери пытался лишить меня роли в «Фигаро»? В самый последний момент. Это грозило сорвать премьеру. Сколько было волнений!

– Но ведь это все подстроил Орсини-Розенберг.

– Розенберг всегда действовал в согласии с Сальери.

– Вы действительно хорошо знали Моцарта? – спросила Дебора.

О'Келли обидел такой вопрос.

– Госпожа Отис, я единственный оставшийся в живых участник первой постановки «Фигаро». Это я познакомил Англию с Моцартом, вместе с Эттвудом и супругами Сторейс. Не забудьте, я десять лет был директором Итальянской оперы.

– Так что же случилось на обеде у да Понте? – напомнила Дебора.

О'Келли задумался. Вспоминая о днях, проведенных с Моцартом, он вновь почувствовал себя молодым и готовым дерзать. В доме Моцарта он всегда был желанным гостем, а вот Эттвуд пригласил его к себе впервые за много лет. Тут не обошлось без Тотхилла; банкир, должно быть, намекнул Эттвуду, что супруги Отис богачи. Но сейчас это не имело значения. О'Келли забыл о своих преклонных годах, о том, что не оправдал возлагавшихся на него великих надежд и оказался неудачником, живущим милостыней друзей, о котором, если кто и вспомнит, то разве только потому, что он был другом Моцарта. Когда-то в Вене мало кто из певцов мог соперничать с ним, а по возвращении в Англию, пока не потерял голос, он был первым тенором в театре на Друри-Лейн. Затем целых десять лет состоял директором Королевского театра и Итальянской оперы, а потом лишился места за то, что слишком явно отдавал предпочтение Моцарту. А теперь оперы Моцарта ставились часто и приносили доход. Он завел тогда книжную лавку, где продавал ноты и прирабатывал торговлей вина, но ему пришлось расстаться с ней, так как он проматывал весь доход. И хотя он сочинил музыку к множеству пьес и написал несчетное число английских, французских и итальянских песен, и даже несколько песен для короля, через год после исполнения все они были забыты. Люди помнили лишь слова, сказанные о нем его другом Ричардом Бринсли Шериданом: «Михаэль О'Келли, сочинитель вин и импортер музыки». Но ведь не всякому дано быть Моцартом; а если он когда и заимствовал, то только у– самых лучших: у Генделя, Гайдна и Моцарта. Что же касается его воспоминаний о Моцарте, то тут никто не посмеет уличить его во лжи. Моцарт был его добрым другом, куда лучшим, чем Шеридан или Эттвуд.

– «Свадьба Фигаро» открылась в Вене 1 мая 1786 года, а спустя несколько дней да Понте пригласил на обед меня, Эттвуда, Энн Сторейс, Моцарта с женой и Сальери с его любовницей Катариной Кавальери, – начал свой рассказ О'Келли. – Сальери был женат на дочери богатого купца и поговаривали, что ее деньги пришлись ему весьма кстати, но с женой он нигде не показывался, а всюду, не стесняясь, водил за собой Катарину Кавальери. Кавальери была полногрудой красавицей – примадонной и совсем не итальянкой, а немкой, взявшей себе итальянское имя из соображений карьеры. Она пела Констанцу в «Похищении из Сераля». Но жена Моцарта не приняла приглашения. Моцарт объяснил мне, что Констанца ждет ребенка и что встреча с Сальери, который был ей неприятен, могла ее разволновать. Но, возможно, это было предлогом, чтобы встретиться с Энн Сторейс.

– Она была любовницей Моцарта? – спросила Дебора.

– У меня на этот счет есть сомнения.

– А что думаете вы, господин Браэм?

– Энн была благоразумной женщиной. Она никогда не говорила о мужчинах, с которыми встречалась до знакомства со мной. Но говорила, что Моцарт был всегда верен жене.

– А что известно о ее брате? Он сейчас в Англии? – спросил Джэсон.

– Стефан Сторейс умер, – ответил О'Келли. – Я не знаю, отчего да Понте не пригласил тогда и его. Моцарту нравился Стефан. Многих из тех, кого знал Моцарт, уже нет в живых. Да Понте давал обед в честь премьеры «Свадьба Фигаро» и нового заказа, полученного им от Сальери, но мне показалось, что либреттист просто решил помирить двух композиторов, поскольку нуждался в них обоих. К тому же ему льстила роль миротворца. Меня не удивило присутствие Сальери. При других он прикидывался другом Моцарта.

Всех остальных, и в особенности Энн, пригласили, чтобы угодить Моцарту. Ему нравились наш молодой задор и привлекательная наружность и то, что мы англичане. Моцарт любил Англию, где его признали еще в детстве, и надеялся еще раз приехать туда. Энн, уже снискавшая славу в Европе, была его любимым сопрано, и к тому же ему, видимо, хотелось знать, как поведет себя Сальери после премьеры «Фигаро».

Квартира да Понте на Кольмаркт показалась мне куда роскошнее жилища Моцарта на Гроссе Шулерштрассе; нам прислуживала экономка поэта и ее хорошенькая шестнадцатилетняя дочка, да Понте не скрывал, что она его любовница. Сначала шел обмен обычными вежливыми фразами, но когда да Понте вынул украшенную бриллиантами золотую табакерку, у Сальери расширились глаза от зависти. Сальери, ожидавший, когда да Понте первым пригубит вино – привычка всех итальянцев, живущих в Вене, – спросил:

«У вас новая табакерка, Лоренцо?»

«Да, новая, Антонио», – похвастался да Понте.

«А я и не знал, что вы нюхаете табак».

«Редко, но нюхаю. В данном случае я не смею оскорблять дарителя».

«Кого же?»

«Императора. Это подарок Иосифа».

Сальери усомнился.

Тогда да Понте расхвастался:

«Мало того, Иосиф еще наполнил ее дукатами».

«За что же такая честь?»

«За заслуги перед государством. А может быть, и за „Фигаро“».

«Может быть!» – усмехнулся Сальери, явно не доверяя своему другу.

«Не верите?» – Теперь рассердился да Понте.

«За „Фигаро“? – Сомнение в голосе Сальери достигло предела. – Я согласен, Лоренцо, музыка мелодичная, и ваши юные друзья Сторейс и О'Келли неплохо справились со своими партиями, но сюжет сулит вам неприятности. Он не свидетельствует о вашем благоразумии».

«Я считал, что мы уладили дело, когда Иосиф разрешил постановку, а потом присутствовал на премьере», – вмешался Моцарт.

«Тем не менее, недовольство осталось, – настаивал Сальери. – Я пытался предупредить Лоренцо, как опасно читать книги, запрещенные в Австрийской империи, но он не внял моему предостережению. От книг этих французских бунтовщиков один вред».

«Даже от Бомарше?» – изумился Моцарт.

«В первую очередь!» – отрезал Сальери.

«Я сам знаю, на какой сюжет писать мне музыку», – с достоинством ответил Моцарт.

«Значит, вы считаете, что то, чего нельзя сказать, можно спеть?»

«Сомневаюсь, чтобы публика прислушивалась к словам».

«И, тем не менее, слова были услышаны многими и не понравились. Вы играете с огнем. И можете поплатиться за это».

Поймав умоляющий взгляд да Понте, Моцарт примирительно сказал:

«Я ценю вашу заботу, маэстро Сальери. Что же вы нам посоветуете?»

«Снять со сцены „Фигаро“».

Воцарилось молчание. Да Понте, пытавшийся до этого примирить враждующих, теперь еле сдерживал гнев; не скрывала своего изумления и Энн. Даже более дипломатичный, чем я, Эттвуд, и тот, казалось, не верил своим ушам. Я хотел было вступиться за Моцарта. Как посмел Сальери делать подобное предложение? Один лишь Моцарт сохранял внешнее спокойствие.

«Это не так просто осуществить, маэстро», – сказал он.

«Невероятно! – воскликнул наконец да Понте. – Да разве!…» – Он задыхался от бешенства.

«Спокойней, Лоренцо, – Моцарт был сама сдержанность. – Почему вы считаете, что нам следует приостановить показ „Фигаро“, маэстро Сальери?»

«Ради вашего же блага».

«Вы очень заботливы».

Трудно было понять, шутит Моцарт или говорит всерьез. «Так почему же, маэстро?» – продолжал допытываться Моцарт.

Мне почудилось, что в это мгновение они уподобились двум дуэлянтам, оба ловкие в обращении со шпагой, стремительные в движениях, оба не бледнее обычного, правда, Сальери был сильно нарумянен по французской моде. И все же они расходились в самом главном. Сальери вечно настаивал, что говорит одну правду, но ему редко верили; Моцарт почти не употреблял этого слова, но ему верили всегда.

Сальери разукрашивал свою музыку модными выкрутасами, но она не пробуждала чувств; Моцарт презирал дешевые эффекты, но его музыка трогала сердце. Не удивительно, что его талант пугал Сальери. Никому не превзойти Моцарта, Сальери это знал. Я даже пожалел его, но лишь на мгновение.

«Послушайте, Моцарт, я хочу по-дружески предостеречь вас, – продолжал Сальери. – Многие дворяне оскорблены „Фигаро“. Они негодуют, что графа непрестанно обводят вокруг пальца. И в конце концов окончательно оставляют в дураках, да еще таким унизительным образом. Что же ждать от вас в будущем, если сейчас вы решились сочинить столь скандальную оперу, как „Фигаро“? Иосиф не вечен, у него слабое здоровье, он бездетен, а его наследник Леопольд куда более строгий правитель».

«Поэтому вы так озабочены, маэстро?»

«Именно поэтому. Я слыхал, что из-за „Фигаро“ Тайный совет просит Иосифа ввести строжайшую цензуру. Это может вообще погубить оперу. Погубить всех нас».

Моцарт, казалось, раздумывал над предложением Сальери, но я не мог больше сдерживаться. Две мои роли в «Фигаро» были мне очень дороги. Я заметил, что Энн порывается что-то сказать, а Эттвуд, обычно столь сдержанный, не скрывает своего огорчения, даже да Понте на мгновение лишился дара речи, и тогда я воскликнул:

«Господин Моцарт, всем нравится ваша музыка, кроме тех людей, которые слишком тщеславны, чтобы признавать достоинства других. Нас столько раз вызывали на бис, что император вынужден был вмешаться, иначе опера продолжалась бы до утра».

«У него были и другие причины», – заметил Сальери.

«Какие же?» – спросил Моцарт.

«Всех не перечислишь! Запомните, я предупреждаю вас как друг», – настаивал Сальери.

«Господин капельмейстер, я вас очень прошу не снимать оперу!» – воскликнул я.

В моем голосе прозвучала такая мольба, что лицо Моцарта осветилось улыбкой, и он сказал:

«Неужели вы думаете, я на это пойду?»

«Маэстро Сальери обладает даром убеждения».

«В этом ему не откажешь. Но ваша похвала еще убедительней. – Моцарт посмотрел на Энн, затем на Эттвуда, который был явно на нашей стороне, и сказал:

– Маэстро Сальери, возможно, вы и правы, но я не могу предавать ни моих друзей, ни самого себя».

Я облегченно вздохнул. Да Понте, огорченный разговором, приступил к еде, и мы последовали его примеру. Меня удивило, что Моцарт не прикасается к вину. От Констанцы я знал, что он не отказывался от хорошей еды и вина. Уж не назревает ли новый спор, подумалось мне. Да Понте с обидой посмотрел на Моцарта.

«Прошу прощения, но сейчас я не могу пить никакого вина», – сказал Моцарт.

«Вас смущает его качество?» – допытывался да Понте.

«Нет. Уверен, что оно самого лучшего урожая. Просто в последнее время у меня болят почки».

«От вина вреда не будет», – заметил Сальери.

«Пусть так, – ответил Моцарт, – но я не могу рисковать».

«С каких пор вы так осторожны?» – спросил Сальери.

«А я и не знал, Антонио, что вас заботит здоровье Моцарта», – сказал да Понте.

«Оно всех нас заботит». – Тут я заметил, как Сальери подтолкнул Катарину, и та утвердительно кивнула.

«Да я и не делаю секрета из своего здоровья», – пояснил Моцарт.

«Надеюсь, наш разговор не огорчил вас», – сказал Сальери.

«Чего же мне огорчаться? – рассмеялся Моцарт. – У меня и раньше случались приступы почечной болезни, но все кончалось благополучно. Мне просто следует соблюдать осторожность в еде и питье».

Когда экономка да Понте подала гусиную печенку, любимое блюдо Моцарта, он принялся за еду, но потом нахмурился и отодвинул тарелку.

«Вольфганг, ведь я для вас заказал это блюдо», – совсем огорчился да Понте.

«Спасибо, Лоренцо. В прошлый раз, когда я полакомился этим блюдом, я заболел. Как видно, это все мои почки».

«Почки?» – повторил Сальери. Я заметил, с каким вниманием он следил за разговором. – «И вы не посоветовались с аптекарем или доктором?»

«Не верю я ни аптекарям, ни докторам», – вздохнул Моцарт.

«И все-таки вы полагаете, что все дело в почках?» – настаивал Сальери.

«Все так считают. Да и симптомы подтверждают это. Однако довольно о болезнях, – сказал Моцарт, заметив наши озабоченные лица. – Ведь мы собрались повеселиться».

Но Сальери не унимался: «Что же вы можете есть?»

«Фрукты, овощи, постное мясо без специй и приправ».

Да Понте приказал экономке подать господину Моцарту то, что он пожелает. Затем он принялся обсуждать «Фигаро».

«Иосиф прослушал всю оперу от начала до конца, аплодировал, кричал „браво“, по виду он был доволен, а после дал нам аудиенцию».

Сальери не слушал да Понте. Он упорно возвращался к вопросу о пище, словно это было делом первостепенной важности.

«Вам следовало посоветоваться со мной, Моцарт. Я знаю, что многие кушанья при некоторых обстоятельствах действуют как яды».

«Яды! – вспыхнул да Понте. – Уж не хотите ли вы сказать?…»

«Помилуйте, Лоренцо, ваша кухня славится на всю Вену, – успокоил его Сальери. – Но вы знаете, что я разбираюсь в том, как пища влияет на желудок. Я подробно изучил предмет. Яд – вещь относительная. Что одному польза, другому смерть. Все болезни поселяются в желудке. Скажите, синьор Моцарт, какие же блюда не вредят вам?»

«Антонио, вы рассуждаете, как венецианец», – вдруг заметил да Понте.

«Ну, какой из меня венецианец, уж вам-то известно, что я родом не оттуда!» – Сальери еле сдерживался.

«Всякий знаток ядов по натуре венецианец».

«А я и не говорю о ядах!» – вышел из себя Сальери.

«А о чем же тогда?»

Дело могло дойти до кулаков, но тут я вспомнил, что чем громче кричат итальянцы, тем меньше их следует опасаться. Тут вмешался Моцарт:

«Я уверен, маэстро Сальери не имел в виду ничего дурного».

И Сальери поспешно подхватил:

«Ну, конечно же! Я только хотел уточнить, синьор Моцарт, какая пища вам вредна, чтобы дать вам должный совет».

«И все-таки прошу вас быть осторожней», – обратилась к Моцарту Энн Сторейс и ласково взяла его под руку.

Моцарт просветлел. Когда он улыбался, а он часто улыбался в нашем обществе, лицо его, обычно бледное и даже простоватое, словно озарялось солнцем.

После обеда Моцарт беззаботно танцевал с Энн под музыку из «Фигаро», которую играл на фортепьяно Эттвуд. Они с Энн были неравнодушны друг к другу. Моцарт танцевал с большим изяществом, и когда танец кончился, попросил:

«А теперь спойте, Энн».

Энн спела под его аккомпанемент незнакомую мне чудесную арию, которую я прослушал с восторгом; эта музыка была для меня новой.

Когда же он успел ее сочинить, спросил я, и Моцарт ответил:

«Во время танца».

Сальери не поверил, и тогда Моцарт сымпровизировал еще одну песню, лиричную и нежную, а потом предложил Сальери проделать то же самое.

Сальери отказывался, но Кавальери стала его упрашивать, тщеславие взяло верх, и он согласился. Но не в силах создать нечто оригинальное, он раздраженно ударил по клавишам и закричал:

«Чтобы творить, настоящему композитору нужно вдохновение, да и фортепьяно плохо настроено».

Тогда Моцарт снова сел за фортепьяно и сыграл вариацию на тему арии «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный», сохранив ее великолепный ритм, но придав ей изящество и нежность, присущие ариям из «Свадьбы Фигаро», написанным для Энн.

«Боже мой, как это прекрасно! – воскликнула она. – Это чудо, подлинное чудо. Когда же вы сочинили эту вариацию, Вольфганг?»

«Пока вы репетировали „Фигаро“.»

Он попросил Эттвуда сыграть арию «Мальчик резвый», а сам стал маршировать взад-вперед по комнате, изображая актера и певца. Его движения были стремительными и веселыми, он несомненно старался для Энн, как вдруг я услыхал презрительный шепот Сальери:

«Военный марш. Через год о нем никто и не вспомнит».

Да Понте извинился перед Моцартом за обед, и тот ответил:

«Лоренцо, обед был отменный, а вы олицетворение гостеприимства. После музыки еда для меня самое главное, хотя я отдаю должное и любви».

Моцарт был оживлен, не верилось, что всего несколько дней, как он встал с постели; он излучал энергию. С такой энергией ему не страшны болезни, подумал я.

Он шутил, что мадам Помпадур отказалась поцеловать его, потому что он был слишком мал, а Мария Терезия именно поэтому его и поцеловала, что он был молод. Я заметил, что Сальери вновь насторожился, – уж не надеялся ли он использовать это против Моцарта, ведь после смерти Мария Терезия почиталась в Империи чуть ли не за святую. И да Понте тоже был озабочен.

«По-вашему, Моцарт, царственные особы жестокосердны?» – спросил Сальери.

Моцарт посмотрел на цветы, благоухавшие в ящиках под окнами, и осторожно снял с них трех мертвых пчел.

«И почему они не прожили дольше? Может быть, что-нибудь было им во вред? – спросил он. – Вчера они весело жужжали, а сегодня мертвы. Когда мне было четырнадцать, я видел, как повесили двух воров. Тогда я был восхищен быстротой казни. А теперь я вижу, как смерть косит преждевременно и слишком многих. Она унесла мою мать, моих детей, моих родных, моих дорогих друзей. Но значит ли это, что жизнь жестока?»

«Так как же, по-вашему, Моцарт, – повторил Сальери, – жестокосердны или нет царственные особы?»

«Не более других людей».

«Вы любили Марию Терезию?»

«А Иосиф ее любил?»

«Но он ее сын!»

«Все мы считались ее детьми. Я ее любил. Когда мне было шесть лет». «А после?»

«По крайней мере, он понимает в музыке», – уклончиво ответил Моцарт.

«И это все?» – настаивал Сальери.

Моцарт улыбнулся проказливой улыбкой, а мне почудилось, что он бродит по краю отвесного утеса. Один неверный шаг и… Заметив мое беспокойство, он рассмеялся и сказал:

«Не терзайтесь, Михаэль, от меня так просто не отделаться, разве только убить».

Рассказ О'Келли взволновал Джэсона. Слова Моцарта об убийстве не давали ему покоя. На лице О'Келли была написана печаль; Эттвуд задумался, казалось, его мысли витали где-то далеко; Браэм нервно кусал губы, словно сдерживая слова, о которых мог потом пожалеть; лицо Тотхилла выражало растерянность и смущение. А о чем думала Дебора?

– Теперь, когда господин Отис выяснил все, что ему нужно, я надеюсь, он доставит нам удовольствие, сыграв что-нибудь свое, – нарушил неловкое молчание Эттвуд.

Как недальновиден Эттвуд! Выяснил все, что ему нужно! Джэсон перебрал в уме людей, с которыми ему еще предстояло встретиться: Констанца и ее сестры, Эрнест Мюллер, Бетховен, Сальери, здоров он или безумен, все равно.

– Господин Эттвуд, как по-вашему, Моцарт был убит? – прямо спросил Джэсон.

Воцарилось молчание.

– На вашем месте я бы не стал доискиваться ответа, – ответил Эттвуд. – Вмешательство в чужие дела не сулит ничего хорошего.

– Но вы согласны с тем, что рассказал господин О'Келли?

– Разумеется не во всем! – Эттвуд сухо рассмеялся.

– Значит, все было не так?

– Я действительно припоминаю, что Моцарт жаловался на почки и что он не мог есть некоторые кушанья, помню, что Сальери этим заинтересовался, но, с другой стороны, Сальери просто гордился своими познаниями в кулинарии. Это вовсе не значит, что он убийца.

– Я этого не говорил.

– Но подразумевали.

– Если вы придерживаетесь иной точки зрения, мне хотелось бы ее услышать.

– Мне нечего добавить к рассказу Михаэля. Я не люблю толков. – Заметив сомнение Джэсона, Эттвуд добавил: – Припоминаю, как Сальери советовал Моцарту не пренебречь уроками, которыми так увлекались многие дамы-любительницы, причем некоторые из них принадлежали к благородным и богатым семействам. Сальери уверял Моцарта, что это обеспечит ему надежный доход. Кто знает, возможно, Сальери был прав. На его месте я бы, наверное, дал тот же совет. Кто бы отказался от услуг, автора «Свадьбы Фигаро» и «Дон Жуана».

– А какие у вас с ним были отношения, господин Эттвуд?

– Последнее письмо я получил от него незадолго до смерти, когда он уже потерял надежду приехать в Англию и, видимо, понимал, что умирает; оно кончалось так: «Не забывайте меня, Томас. Ваш искренний и преданный друг В. А. Моцарт». Вскоре он умер. Внезапно. Неожиданно. И все же, если вы столь уверены, что Сальери враждебно относился к Моцарту, то почему Моцарт пригласил Сальери и Кавальери на представление «Волшебной флейты», да потом еще согласился отужинать у Сальери? Если Сальери был врагом Моцарта, то зачем мой уважаемый друг принял его приглашение?

Браэм, внимательно слушавший Эттвуда, заметил:

– Энн Сторейс рассказывала мне о письме, полученном от Кавальери, где та писала об этом ужине. Энн и Кавальери были друзьями.

– Это еще ничего не доказывает, – раздраженно заметил Эттвуд.

– Кавальери написала письмо в декабре 1791 года.

– Я не вижу связи.

– Письмо было написано сразу после смерти Моцарта. Очевидно Кавальери хотела выразить свое сочувствие, она знала о привязанности Энн к Моцарту. Но Энн взволновало другое. Кавальери писала, что Моцарт ужинал у них с Сальери всего за две недели до смерти и что тогда он был в добром здравии. Поэтому, писала Кавальери, ее потрясла его внезапная кончина.

– Именно это я и сказал вам, господин Отис, – перебил Эттвуд. – Письмо Кавальери ничего не меняет. Оно лишь подтверждает мои слова.

Браэм продолжал:

– Кавальери писала, что Моцарт заболел на следующий день после ужина. И что эта болезнь была смертельной. Кавальери, видимо, обеспокоило такое совпадение, она несколько раз повторила, что Моцарт не жаловался на желудок и почки, что ему стало значительно лучше и что ужинал он с аппетитом.

– Вы считаете, господин Браэм, что Кавальери что-то подозревала? – спросил Джэсон.

– Нет. Думаю, что и Энн ничего не подозревала. Энн никогда не высказывала мысли, что Моцарт был отравлен. И все же этот ужин и внезапная смерть будили ее подозрения. По ее мнению, письмо Кавальери было попыткой снять с себя вину.

– Отлично, – саркастически заметил Эттвуд. – В 1791 году Энн Сторейс получает письмо, а тридцать три года спустя высказывается предположение, что она подозревала убийство. Почему же, Браэм, она об этом умолчала в то время?

– Возможно, по той же причине, по какой вы не желаете разговаривать об этом теперь.

– Да о чем тут разговаривать? – возмутился Эттвуд.

– Господин Браэм, а Кавальери жива? – спросил Джэсон.

– Давным-давно умерла. И Михаэль ошибся, она была австриячкой, а не немкой. Мне об этом сказала Энн.

– Это ничего не меняет, – заметил О'Келли. – А вы не ошибаетесь насчет письма?

– Нисколько. Энн его хорошо запомнила. Она удивлялась тому, что Моцарт ужинал у Сальери, говорила, что Моцарт ему не доверял.

– У вас сохранилось письмо? – спросил Джэсон.

– Нет. За несколько лет до смерти Энн мы с ней расстались. Но она помнила письмо наизусть. Вечером Моцарт ужинал у Сальери, на следующий день заболел, через две недели умер. Ей это казалось странным совпадением.

– Очень странным. – Джэсон словно размышлял вслух. – Найти бы только доказательства, что эти события произошли, и именно в такой последовательности.

– Это может знать жена Моцарта Констанца либо ее сестра Софи, которая была при нем, когда он умирал, – сказал О'Келли. – Когда ужасная весть о смерти Моцарта дошла до меня, я написал Констанце, а ответила мне Софи. Она сообщила, что Констанца до сих пор не оправилась от горя и что последние часы его жизни ухаживала за Моцартом она, Софи. Она писала, что ей никогда не забыть его предсмертных мгновений, его распухшее тело, вздувшийся живот, застывший взгляд, конвульсии.

– От чего же, по мнению Софи, он умер? – спросила Дебора.

– От болезни почек, госпожа Отис. Но теперь я понимаю, что причиной мог быть и яд.

– Однако, как и Браэм, вы сочли уместным лишь теперь заговорить об этом, – заметил Эттвуд.

– Такие вещи не сразу приходят в голову. Если Сальери действительно хотел избавиться от Моцарта, то легче всего было выискать у него наиболее уязвимое место, почки. И не обязательно это мог быть яд, а просто вредная ему пища.

Пока остальные раздумывали над словами О'Келли, Эттвуд нетерпеливо встал и объявил:

– Мне кажется, господин Отис боится сыграть для нас. Может быть, он не музыкант? Сальери, по крайней мере, был музыкантом.

Джэсон не мог отказаться. Инструмент был непривычным, и он чувствовал, что гости невнимательно слушают его, но постепенно музыка Моцарта целиком завладела им, и он стал играть увереннее. Эттвуд поставил на пюпитр ноты Моцарта, ту самую фантазию, с которой его познакомил Отто Мюллер, но Джэсон сделал вид, что играет ее впервые. Его игра приобретала все большую выразительность и силу, а музыка, исполненная драматизма и напряженных страстей, удивительно отвечала моменту.

Кончив играть, Джэсон спросил:

– Каково ваше мнение, господин Эттвуд?

– В старании вам не откажешь, – снисходительно заметил Эттвуд. – Но до совершенства еще далеко. Нельзя ли послушать ваши собственные сочинения?

Джэсон сыграл несколько гимнов, но насколько эта музыка была холоднее и бесцветнее Моцарта! Закончив, он заметил чуть насмешливые улыбки Эттвуда и Тотхилла.

Однако Тотхилл вслух похвалил:

– Ваши гимны весьма приятны для слуха.

– Ну, а каково ваше мнение, господин Эттвуд? – снова спросил Джэсон.

– Вы слишком подражаете Генделю. Вам следует брать уроки композиции. Обязанности органиста при соборе св. Павла и заказы короля отнимают у меня сейчас много времени, но я бы мог выкроить для вас несколько часов. Моцарт говорил, что никто лучше меня не подражает его манере.

– Но я не стремлюсь быть вторым Моцартом! – воскликнул Джэсон.

– Это разумно. И к тому же невозможно. Но ведь вы хотите изучить его музыку. Когда вы могли бы приступить к урокам?

– Я скоро уезжаю в Вену.

– Господин Тотхилл говорил мне, что госпожа Отис… – Эттвуд запнулся. – Разве вы не собираетесь остаться здесь?

– Что же сказал господин Тотхилл? – спросил Джэсон. Тотхилл поспешил объяснить:

– Сейчас в Лондоне дают немало фортепьянных концертов для знати и других богатых людей, иногда их посещают даже члены королевской семьи. А у вас есть талант, и вы можете позволить себе развлечься. У вас, господин Отис, чрезвычайно живой ум. Чего вы только не придумали о Моцарте.

– Вы мне не верите?

– Отчего же, у нас в Англии богатые люди тоже подчас позволяют себе всякие чудачества. От этого они только становятся более интересными. – Если бы его жена, подумал банкир, могла обеспечить ему приличный пожизненный доход с условием, что он бросит занятия музыкой, он бы с искренней признательностью принял сей щедрый дар. – Почему бы вам не продолжить музыкальное образование под руководством господина Эттвуда? Вполне достойный выбор. А я бы снял для вас дом не хуже вот этого. Он обойдется вам от пятидесяти до ста фунтов в год. Заметив колебания Джэсона, Эттвуд прибавил:

– Знакомство со мной откроет вам доступ во многие аристократические дома Лондона. Заметьте, я даю уроки лишь талантливым ученикам.

– Но пока вы не сказали, есть ли у меня способности?

– Ваши произведения исполняются публично, значит, при наличии соответствующей подготовки все образуется само собой.

Джэсон посмотрел на присутствующих. О'Келли выглядел заинтересованным; на лице Тотхилла застыла неживая улыбка; Браэм задумчиво хмурился. Лицо Деборы выражало то покорность, то волнение. В ожесточении Джэсон подумал, что она его не послушается, что она никогда не слушала его музыку, можно сказать, никогда ее не слыхала; что она готова войти в заговор с Тотхиллом и Эттвудом, только бы удержать его здесь.

– Когда я пришла сюда сегодня, то не думала, что так трудно будет принять решение, – вдруг сказала Дебора.

– Вы дали мне основание думать, что предпочитаете Лондон Вене, – ответил Тотхилл. – Вы могли бы отлично здесь устроиться, госпожа Отис.

– Да, Лондон мне по душе. Мне бы хотелось здесь поселиться. Но теперь я вижу, что мы еще многого не знаем о Моцарте.

– Уж не думаете ли вы, что он был отравлен? – изумился Эттвуд.

– Нет, не думаю. И все же после того, что нам рассказали господа О'Келли и Браэм, у меня возникли некоторые сомнения.

– Будь я помоложе, я бы непременно отправился в Вену, – с внезапной горячностью произнес О'Келли. – Я бы побеседовал с Констанцей, с Софи, со всеми, кто хорошо знал Моцарта.

Эттвуд бросил на О'Келли раздраженный взгляд, словно обвиняя его в предательстве, но старого тенора уже нельзя было остановить.

– На вашем месте, господин Отис, я бы отправился немедля, – повторил он.

– У меня для вас письмо, господин Отис. От вашего тестя, – неожиданно объявил Тотхилл.

– Почему вы не отдали мне его раньше? – спросил Джэсон.

– Я увлекся беседой.

Но Джэсону показалось, что конверт уже вскрывали.

«Уважаемый господин Отис! – прочитал он. – Надеюсь, что это письмо дойдет до вас в целости и сохранности. Я не знаю вашего лондонского адреса и поэтому посылаю его через уважаемого господина Куинси Пикеринга.

Сам я приболел, но дело не в этом. Брат сообщил мне, что Сальери с каждым днем слабеет и, видимо, долго не протянет. Сальери совсем уже старик, ему за семьдесят, и, наверное, для вас это последняя возможность повидаться с ним. Эрнест сам не может похвалиться здоровьем, он пишет, что и жена Моцарта болеет, да и дни его сестры тоже сочтены. Печально, что многих из тех, кто знал Моцарта, уже нет в живых, и каждый новый день грозит утратой свидетелей.

Прошу вас, поскорее отправляйтесь в Вену.

Вы, наверное, собрали немало ценных сведений и, может быть, наконец-то, через столько лет, правосудие свершится. Мой брат узнал, где находится Сальери, он знаком со служителем этой лечебницы, и если вы вовремя приедете в Вену, вам, возможно, удастся повидать Сальери.

Ваш стареющий, но преданный друг.

Отто Мюллер».

– Ну, что? – нетерпеливо спросила Дебора.

– Сальери слабеет. И жена Моцарта тоже нездорова. – Джэсон не хотел посвящать никого, даже Дебору, в свои планы.

– Скажите, господин Браэм, – спросила вдруг Дебора, – упоминала ли Кавальери в письме, как Сальери отнесся к болезни Моцарта?

– Нет, – ответил Браэм. – Удивительно, что я и это-то запомнил.

– Поистине удивительно, – сухо заметил Эттвуд. Уже у дверей О'Келли посоветовал Джэсону и Деборе:

– Если вы встретите кого-то, кто знает о последнем ужине Моцарта в обществе Сальери и певицы, к примеру, Софи или Констанцу, а может, и самого Сальери, постарайтесь разузнать, что пил и ел Моцарт и как это на него подействовало.

Дебора доверительно взяла О'Келли под руку и сказала:

– Сомневаюсь, удастся ли нам отыскать доказательства тому, что Моцарт был отравлен, но теперь я понимаю, что у мужа есть основания подозревать нечистую игру. И весьма веские основания.

– Согласен с вами, госпожа Отис, – сказал О'Келли. – Но если подозрения вашего мужа оправдаются, положение станет серьезным и даже опасным. Вена полна интриг и в наши дни.

– Что же вы советуете? – спросил Джэсон.

– Торопитесь! Будьте настороже. Обдумывайте каждый шаг. И никому не доверяйте!

Поиск по сайту: