Что надо пересматривать

В это время политическая элита во все возрастающей степени проникается цинизмом, опережая в данном отношении население в целом. В ее кругу “про себя” давно уже не считают, сколько верст осталось до коммунизма; обросшие “социалистическим добробытом” (был такой термин в 20-е годы), утробистые советские начальники и их полнотелые жены уже не ощущают никакой реальной связи с революционным бесовством. Даже инстинкты черносотенного государственничества в них заметно ослабли. Другие инстинкты в них заговорили, еще более корневые, еще ближайшие к “земле”, те, что зовутся мафиозными. Западные социологи уже в 70-е годы зафиксировали, что в номенклатурной среде существует krugovaia poruka, весьма напоминающая собою мафиозные обычаи.

Как ни парадоксально это звучит, но прогрессирующий цинизм объективно выдвинул номенклатуру в положение действительно передовой, в строго ограниченном смысле, силы. Призванный быть воплощением лучших черт “советского человека”, слой управленцев продемонстрировал самому себе, а потом городу и миру, что никакого принципиально нового “советского человека” не существует, что таковой остается иллюзией некоторой части культурных кругов; реально же существует “вечный человек” со всеми его слабостями и пороками.

Так появилась психологическая основа для реставрации капитализма и формального разрыва с идеологией коммунизма. Одновременно был загублен и намертво связавший себя с нею культурный проект. Освобожденная от пут идеологии элита дала выход всегда теплившемуся в ней презрению к образованности, культуре, в аксиологическом смысле этого понятия. Образованность и культура в постсоветском обществе сохраняются в своем прикладном качестве, но постепенно исчезают как область бескорыстных актов.

Зато все, так сказать, поры открыты навстречу испарениям, идущим “снизу”: блатная стихия, на протяжении долгих советских десятилетий бившаяся о хрупкую поверхность культурности, проникает во все уголки общественного сознания, заражая и самое культуру. Заметим, что и в этом смысле тоже российский опыт идет в пандан с западным опытом. “Странный союз элиты и черни”, о котором писала Ханна Арендт применительно к 20—30-м годам, получил новый импульс в результате культурной революции 60-х годов: массовая культура усвоила элементы люмпенского языка и люмпенских повадок, ставших такими же привычными, как и окружающий пейзаж. Но в западных странах элиты, хоть и не оказывают активного сопротивления люмпен-культуре, все же пока еще гнушаются ею. Тогда как российская элита, не вполне забывшая о своем происхождении, в основной своей части относится к ней гораздо более снисходительно; тем более, что с какого-то боку сама сливается с криминальными элементами.

Вытолкнутый из своей берлоги мировыми сквозняками, номенклатурный медведь принюхивается к самым разным веяниям, пытаясь как-то их сообразовать со своими нутряными инстинктами. Одно он теперь знает твердо: право собственности есть священное право и лишить ее его никто не может или, во всяком случае, не должен. Избавившись от “Ленина в башке”, бывшая номенклатура окончательно становится консервативной силой, препятствующей любым посягательствам на существующий порядок вещей, как и вообще проявлениям любого рода политического экстремизма.

Правда, сказав “А”, по чести, следовало бы сказать и “Б”: признав частную собственность неприкосновенной, следовало подумать о реституции той собственности, что была экспроприирована в революцию. Но об этом никто и слышать не хочет. В данном вопросе экс-номенклатура остается выкормышем революции: “бывшие”, точнее, их потомки не должны стать “настоящими”¹.

¹ Вопрос о реституции, правда, не закрыт окончательно. Время от времени он вяло рассматривается; в отдельных, крайне редких случаях иски законных владельцев удовлетворяются. Во всех подобных случаях речь идет об имуществе относительно невысокой стоимости.

И то сказать, слишком велик срок, отделяющий нас от семнадцатого года. Вон во Франции реставрированные Бурбоны не сумели вернуть бывшим эмигрантам их владения, отобранные всего четвертью века ранее. Правда, эти владения, хоть и были названы “национальными имуществами”, сразу попали в частные руки и, следовательно, имели долговременных новых собственников. И, кроме того, бывшие эмигранты в конце концов все-таки получили от правительства (если не ошибаюсь, в 1826 году, то есть 36 лет спустя после экспроприации) огромную по тем временам компенсацию в сумме одного миллиарда франков.

А наши скоробогатеи тем более могут быть в этом отношении спокойны. Рассеянные по миру или затерявшиеся в массе “советского народа” потомки бывших собственников часто даже не подозревают, что они могли бы на что-то претендовать.

“Судьба к хватающему благосклонна” (Гете. “Фауст”).

Зато внутривидовая борьба, развернувшаяся в 90-е годы в среде новых собственников, вызвавшая к жизни профессию наемных убийц наподобие венецианских bravi, показала, что “наверху” пещерные инстинкты далеко еще не изжиты. И пусть не цитируют лишний раз Бальзака, сказавшего, что всякое состояние основано на преступлении, и не кивают в сторону Дикого Запада Америки, все-таки сказанное Бальзаком — не более чем гипербола и Дикий Запад — “гипербола” Америки. Такого, как у нас, “револьверного лая” (на почве выяснения частнособственнических отношений) не было нигде. От красного террора психологическая нить тянется к черному террору и где-то она еще оборвется? Откат в прошлое, совершившийся на протяжении 20—30-х годов, не может быть преодолен в два-три прыжка; рудименты архаической ментальности будут давать о себе знать, что бы ни делали руки, на какие бы клавиши ультрасовременных компьютеров они ни нажимали.

Конечно, и элита у нас все-таки разная. Какая-то ее часть (это в основном “силовики”) сохраняет государственнические инстинкты — исторический опыт государственного строительства, закрепленный подсознательно, но не “очищенный”, не проясненный надлежащей рефлексией. Есть тонкий верхний слой, вполне достойный в интеллектуальном, а возможно, также и в нравственном отношении, который “из болота тащит бегемота” — проводит необходимые административные и экономические реформы, но при этом остается в рамках прагматизма, а о национальной идее знает только то, что ее ниоткуда не видно.

Что объединяет всю элиту, так это то, что она не способна “вписаться” надлежащим образом, фактически и психологически, в рамки “общенациональной жизни”. Как уже было сказано, советская номенклатура в этом отношении была поставлена в чрезвычайно выгодное для себя положение: якобы лишенная собственности, она тушевалась в массе “советского народа”; существенно важно и то, что она была культурно неотличима от остальных (вспомним, какая в иные времена пропасть отделяла “белые жилеты” от “серых зипунов”). Ее пресловутый аскетизм сильно преувеличен; в гастрономической сфере, например, он никак себя не проявлял¹. Но лукулловы пиры, которые позволяли себе начальники, как и вся вообще их частная жизнь, проходили за высокими заборами, оставаясь недоступными для посторонних глаз.

¹ В самые суровые для советских желудков военные годы вышестоящие столы ломились от яств. У нашей семьи были родственники, ходившие в высоких начальниках, и я иногда имел возможность сравнивать, как питались они и как мы. Гастролатры из романа Рабле (люди, у которых была одна забота: как бы набить свое чрево) не столь уж многому могли бы их научить.

Сейчас немудрящая элита строит капитализм, сверяясь ровно с теми представлениями, какие сложились о нем в советское время. Тогда говорили, что это мир “кричащих контрастов” — и сейчас начали с разведения богатых и бедных на елико возможно большие дистанции друг от друга. На одном полюсе оказались the happy few, пользующиеся всеми благами, доступными богатым в иных краях, на другом — les miserables, живущие немногим лучше тех, что знакомы нам по романам Диккенса и Гюго. Разрыв между самыми бедными и самыми обеспеченными у нас чудовищный (в пять—десять раз больше того, что существует на Западе). И что, может быть, не менее важно, не сложилась еще “наука”, какими глазами им смотреть друг на друга (для сравнения: в Соединенных Штатах между богатыми и, очень условно говоря, бедными, теми, кого называют “низшим средним классом”, давно установились на редкость корректные отношения, практически исключающие или, во всяком случае, делающие невидными проявления наглости и зазнайства с одной стороны и злобной зависти с другой). Ее отсутствие тем более ощутимо, что резкая дифференциация по признаку доходов произошла “вдруг” — и п о с л е того, как несколько поколений “советских людей” воспитывались в духе социальной уравниловки и ненависти к “буржуям”.

Есть, правда, утешительное: если судить по опыту последних лет, в сознании или, скорее, подсознании россиян, похоже, выработался иммунитет против новых революций. Дай Бог, чтоб это было так. Но слишком долго испытывать терпение неимущих опасно. Дело может обернуться если не новой революцией, то по меньшей мере дальнейшим ростом уголовщины, и без того покрывшей всю страну зловещей сыпью. И нельзя сказать, что элита не чувствует опасности. Наиболее осторожные из скоропалительно ставших имущими давно уже поспешили водвориться в более счастливых странах. Это будто от их лица написал Гораций, которому однажды привиделась гибель Рима:

Мы всем гуртом, иль стада бестолкового

Лучшею частью, — бежим!…

Манит нас всех океан, омывающий землю блаженных.

Для остающегося большинства остро стоит вопрос психологической легитимации. Явно обозначилось стремление нащупать нити преемственности с элитой дореволюционной, что при почти полном отсутствии живых связей неизбежно отдает фальшью и нередко принимает, мягко говоря, наивные формы: иные нувориши покупают “дворянские грамоты” всего-то за несколько тысяч долларов и выращивают себе, опять же за деньги, развесистые генеалогические древа. Кое-кто из известных личностей получает вроде бы даже подлинное дворянство — из рук наследницы (впрочем, проблематичной) романовского дома; примечательно, однако, что подобные вещи не афишируются: люди, говорят, “могут не понять”. В том и беда: люди, то есть большинство населения, склонны считать, что все, попавшие в элиту, — “воры”, к тому же в значительной степени этнически нерусские (что сейчас воспринимается совсем не так, как в революционные годы). А значит, лояльность, проявляемая в отношении их, может быть только внешней и никак не искренней.

Могут ли элиты и массы понять друг друга? Для этого, очевидно, необходимы две вещи.

С одной стороны, надо изживать советские представления о равенстве, и делать это грамотно, опираясь равно на русский дореволюционный и современный мировой опыт. Массы должны понять, почувствовать, что справедливость — тонкий инструмент, который только “в вышних” пребывает, так сказать, на своем месте. А на земле не было и не будет таких порядков, которые можно было бы посчитать безоговорочно справедливыми. Надо стремиться лишь к тому, чтобы порядки стали б о л е е справедливыми, а это совсем другое дело.

Возьмем конкретно вопрос о приватизации. Рассуждая теоретически, она, конечно, могла быть гораздо более справедливой. Но требовать ее пересмотра — безнадежное дело (я сейчас не говорю о подобных требованиях, исходящих из среды самой элиты, той ее части, что посчитала себя обделенной, — это отдельный вопрос). Приняв во внимание психологические характеристики номенклатуры на завершающем этапе советской истории, придется согласиться с тем, что она (приватизация) не могла быть иной, то есть не могла не быть грабительской по отношению к массам.

“Пересматривать” надо события семнадцатого и последующих годов, до сих пор окруженные некоторым розовым флером в глазах значительной (а возможно, что и большей) части населения; вот из т а к о г о “пересмотра” рано или поздно выйдет некоторый толк.

С другой стороны, у того дружка, которого нашла денежка (русская пословица), должна пробудиться совесть. Ждать этого — небезнадежное дело. Где-то впереди — духовная встряска, которая неизбежно приведет в замешательство ползучую силу инстинктов. Не потому, что так хочется автору настоящих строк, а потому, что только так происходит подлинное обновление истории, “вдруг” нарушающее течение горизонтальных, назовем их так, процессов.

Это рыба сом “глазами вдоль не видит”, а человечество должно уметь хотя бы иногда проникать взором далеко вперед.

Элита должна будет суметь доказать, что она является таковою не только в формально-социологическом, но и в оценочном смысле, что она “села в свои сани” и способна вершить иные дела, кроме “себекарманных”. Надо надеяться, что она на это способна; во всяком случае, ее “низкое” происхождение не является тому препятствием. Вопрос крови нельзя совершенно сбрасывать со счетов¹, но он не может быть решающим; качество элитных кадров определяют в конечном счете духовные, культурные факторы. Да и в генетическом отношении элита не остается равной себе: способные люди поднимаются “снизу вверх”, идет “циркуляция элит” (В.Парето).

¹ Ф.А.Степун, например, обратил внимание на то, какую роль он сыграл в русской революции: “Вопрос о незаконных детях, о гневной и нервной барской крови в жилах русских крестьян, лишь мимоходом затронутый Буниным в его “Суходоле”, представляется мне… как социологически, так и психологически, очень интересною темою большевистского бунта” (Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. М. 2000. С. 18).

Кажется, Аристотель писал, что в “лучших”, “высших” примешано золото и серебро, тогда как “низшие” отягощены избытком меди и железа. Старо, как мир, но другого выхода нет: ждать, что алхимия культуры будет работать в направлении преображения “высших” в “лучшие”, повышая в их составе долю благородных металлов. Вот только процесс этот (даже при наличии самых благоприятных духовных веяний) по своей “технологической” сути — неизбежно длительный. Как бы не ухнула за это время Россия на задворки мировой истории!

Поиск по сайту: