О том, почему не выпороли комиссаров

Узловой вопрос в истории номенклатуры — ее отношение к коммунистической идеологии и к старой партийной “гвардии” (носительнице идеологии). Стремительный рост партийных рядов в период Гражданской войны и сразу после нее осуществлялся почти исключительно за счет выходцев из крестьян, малограмотных, а то и вовсе безграмотных; они не были способны воспринимать идеологические постулаты должным образом, а просто шли за вождями, в которых поверили. Исподволь в этой среде складывается своя корпоративная психология и своя особенная вера, чем дальше, тем больше расходящаяся с официальной идеологией. Уже в 1923 году, пишет Н.Саранцев, “от кандидатов на ту или иную должность требовалось только одно — догадаться, чего от них хотят. Кто “догадывался”, тот закреплял свое положение и имел шанс подняться выше. Так возник особый вид карьеризма, который позже получил открытое имя антитроцкизма”¹. Но чего от них хотели, что за такое молчаливое знание (tacit knowledge) вдруг вошло в силу, автор так и не говорит. Историк, в свою очередь, должен догадываться, какие такие умонастроения овладели партийными массами и почему их не принято было озвучивать. В данном случае метод исследования вынужденно соответствует предмету исследования.

¹ С а р а н ц е в Н. Большевистская властвующая элита: возникновение, становление и трансформация. Саратов. 2001. С. 105.

Вера в мировой коммунизм, поскольку она затронула сколько-нибудь широкие массы, сродни одури, которую приносит невесть откуда взявшийся пьяный ветер. Не то чтобы идея коммунизма была совершенно чужда русской натуре (Бердяев тут кое-что верно уловил), но гораздо ближе ей было многое другое, что с коммунизмом никак не совместимо. Нужна была полная утрата привычного чувства почвы, чтобы такое множество людей очертя голову устремилось за большевистским руководством, к тому же в большой (если не большей) своей части нерусским — еврейско-латышско-кавказским.

Мяукнул кот, и конь заржал:

Казак еврею подражал.

(В этих строках Мандельштама речь идет, конечно, о еврее, отрекшемся от своего традиционного еврейства и проникшемся интернациональным духом.)

Эта любопытная, уникальная в своей необычности страница русской истории была, однако, быстро перевернута. Прошло совсем немного времени после окончания Гражданской войны, и здравый смысл стал нашептывать ведомым, что ведущие их обмишурились: немедленного коммунизма в отдельно взятой стране не получилось, а мировая революция не состоялась и не было никакой уверенности, что она вообще когда-либо состоится. Исподволь ведомые стали искать для себя fundamenta in re — основания в самих вещах. Дорожка вела их прямиком назад, в лоно инстинктивного черносотенства, вобравшего все дикое и некультурное, что было в дореволюционной России. Повторю, это было чисто инстинктивное черносотенство, так сказать, обезглавленное — за отсутствием прежних “дядек”, которых расстреляла Чека.

Голова оставалась большевистской, то есть официальная идеология сохраняла прежнюю власть над партийными умами, только чем дальше, тем больше она становилась формальной. Вчерашние “иваны — дырявые карманы”, они же “братцы-хватцы из шатальной волости”, заделавшись столоначальниками, уже (и еще) не могли помыслить себя вне той идеи, к которой худо-бедно были приобщены. Это во-первых, а во-вторых, идея как-никак привела их к победе, то есть победа самой идеи была более чем сомнительной, но их, из грязи в князи скакнувших, победа оказалась вполне реальной. Поэтому идею оставили красоваться на почетном месте — черносотенные инстинкты выгрызали ее изнутри.

Противоречивое приятие — отторжение идеи ярко сказалось на отношении к вождям революции, Ленину и Троцкому. Из первого сотворили себе кумира “на веки вечные”, второй был превращен в исчадие ада, злейшего из злейших врагов соввласти. Никаких объективных оснований для такого диаметрального противопоставления, разумеется, не было. Разногласия между Лениным и Троцким до весны 1917 года были, скорее, тактическими, а после стали и вовсе редкими и преходящими; в последние годы жизни Ленин видел в Троцком большего единомышленника, чем в Сталине. Не случайно, что после смерти Ленина Н.К.Крупская поддержала именно Троцкого. Нельзя, конечно, исключать того, что, если бы Ленин остался жив, он мог бы в чем-то разойтись с Троцким, но здесь мы уже вступаем в область догадок (можно допустить, что Ленин пошел бы по пути “правых”, то есть бухаринцев, но уж никак не по пути Сталина). Во всяком случае, никакого “троцкизма”, отличного от ленинизма, в природе не существовало — его выдумали сталинцы¹. Впервые открыв в конце 80-х годов ставшие доступными серо-зеленые тома собрания сочинений Троцкого (последний том вышел в 1927 году), я смог удостовериться, что дело, которое “живет” (и уже на глазах издыхает), — это дело в равной мере Ленина и Троцкого.

¹ В книге В.Роговина “Была ли альтернатива? “Троцкизм”: взгляд через годы” (М. 1992) и других книгах этого автора, вышедших в 90-е годы и написанных с коммунистических позиций, достаточно убедительно показано, что ленинизм и “троцкизм” — по сути, одно и то же.

Было, конечно, некоторое различие в излучениях этих двух личностей. Ленин с его калмыковатым лицом, с его непременной “хитринкой” был партийным массам несколько ближе. Троцкий подавлял ораторским блеском и высокомерием — не личным, но высокой мерою идеи, которую он через себя пропускал. Кое-что значила и его национальность; хотя и Ленин в этом отношении, как известно, “небезупречен”. Но, с другой стороны, Троцкий в сравнении с Лениным скорее умел овладевать толпой и — до поры до времени — направлять ее в ту сторону, какую находил нужным.

Действительно принципиальное различие между Лениным и Троцким состояло в том, что первый вовремя умер и, следовательно, из него можно было сделать все, что угодно; из него сделали мумию, ставшую предметом поклонения. Троцкий же оставался злонамеренно живым и во все возрастающей степени мешал вызванному им с Лениным хаосу укладываться по его собственным, имманентным стихии законам. Своими заклинаниями он еще пытался поддержать “ветер, который сдвигает горы”, но молодые партийные дубки, успевшие пустить корни, все больше воспринимали его как чуждую себе и прямо враждебную силу.

“Одни влюблены в мумии, другие в призраки”, — писал Ницше. Партийная масса начала с веры в призраки, а кончила тем, что поклонилась мумии. Но призраки не растворились в воздухе, ибо теперь у них появилась функциональная нагрузка; более того, в какой-то момент показалось, что их зовущая сила даже выросла. Я имею в виду “великий перелом” 1929—1930 годов, сравнимый по значению с революцией 1917 года и сопровождавшийся повсеместным, казалось бы, возвращением революционного аскетизма. Проект коллективизации намечался под пером того же Троцкого, но даже он не смел помыслить, чтобы можно было провести его в жизнь с такой лютостью; а главное, смысл коллективизации радикально изменился сравнительно с тем, что имели в виду вожди.

Надо помнить, что на протяжении 20-х годов положение советского правящего слоя оставалось еще очень непрочным. У него была власть, но не было собственности. Основная масса собственников оставалась в деревне, которая пока еще терпела власть предержащую, но ведь ее терпение могло кончиться в любой момент. И вот новоявленный “орден меченосцев”, еще выше подняв красные стяги, “свиньею” попер на деревню, чтобы прижать ее к ногтю¹. Будто бы приближая таким образом вожделенный коммунизм. На самом деле перед глазами “меченосцев”, на ходу разворачивающих страну задом наперед, должны были маячить совсем иного рода образцы — аракчеевских поселений, вообще крепо-стного прошлого.

¹ Примечательно, что при этом остатки прежней элиты выкорчевывались с энергией, которой могла бы позавидовать “старая гвардия”. В канун “великого перелома” на селе еще оставалось, по разным данным, от 10 до 11 тысяч “бывших помещиков”, как они официально именовались. Иначе говоря, еще оставались “дворянские гнезда”, только теперь уже со скромными “приусадебными участками”. Разгром, которому подверглось, начиная с 1929 года, крестьянство, совершенно заслонил факт одновременного уничтожения последних “дворянских гнезд”. Конечно, в экономическом отношении на тот момент это была уже совершенно ничтожная величина, но культурную палитру села бывшие помещики, покуда они сидели в своих поместьях, разнообразили очень заметно. А в случае снятия наложенных на них ограничений многие из них, несомненно, создали бы (как это и было до революции) образцовые хозяйства и, таким образом, стали бы заметным явлением также и в экономическом плане.

А ведь все могло сложиться иначе. У Леонида Леонова есть чрезвычайно интересный рассказ “Возвращение Копылева”, написанный как раз в канун коллективизации, в 1927 году. Герой рассказа Мишка Копылев, в родном селе выделявшийся разве что леностью, когда началась революция, поспешил окунуться в ее бурные волны и вскоре где-то всплыл комиссаром, как это часто случалось с ему подобными. Потом послан был усмирять чем-то недовольных земляков: разъяснял им “суть наступающей нови” с помощью пулемета, который всегда таскал за собой на веревочке. Потом был “отовсюду”, то есть, очевидно, из советских учреждений, изгнан “за бурные самодурства” и от некуда деваться вернулся в свои пенаты (автор не мог написать, что “за бурные самодурства” следовало не только Мишку наказать, но изничтожить сами советские учреждения). Помня, как лютовал Мишка, мужики жестоко его наказали — выпороли до полусмерти, — но потом все-таки приняли в родное лоно.

В метафорическом смысле это почти готовый сценарий того, как могли развиваться события в действительности. Мужик был силищей, которая только что своротила тысячелетнее Российское царство; казалось бы, не так уж трудно ему было разделаться и с новой непрочной властью (одно тамбовское восстание потребовало сосредоточения крупных сил Красной армии во главе с самим Тухачевским, а что было бы, если бы подобное восстание началось в масштабе всей страны?), коль скоро последняя взяла резко антимужицкий курс. Почему этого не произошло? Вероятно, одна из основных, если не основная, причин состояла в том, что у власти было “народное” лицо; и это, конечно, сбивало с толку. У мужика с течением времени многое накопилось против “господ”, которых в революцию стреляли по одному только признаку “белых рук”. Но теперь “господа” “плавали в Черном море”. А мишки копылевы, облеченные властью, были как будто “свои” (недаром в рассказе Леонова Мишку, несмотря на все учиненные им зверства, село в конечном счете принимает обратно в свой круг). И выставляли себя борцами за “народное дело”, размахивая красным знаменем. А под тем красным знаменем, между прочим, в Гражданку сражались миллионы крестьян, которых теперь объявляли кулаками и подкулачниками.

Номенклатурная братия повела себя почти по рецепту одного из персонажей А.Н.Островского (из пьесы “Кузьма Захарьин Минин-Сухорук”):

Опутать красным словом черный люд

И властвовать.

С тем отличием, что “красным словом” она опутала не только черный люд, но и самое себя; ибо оно, “красное слово”, позволило ей реализовать древний, как человеческий мир, инстинкт власти и обладания, последний, правда, частично — в превращенной, суррогатной форме (председатель колхоза, как и директор
завода, — это не собственник, но “хозяин”, обладающий, особенно первый, многими прерогативами собственника).

Психологическая “тайна” номенклатуры — в одновременном приятии-отвержении идеологии. Утратив реальное содержание, идеи марксизма стали подлинно материальной силой, предоставив правящей номенклатуре “мандат” на управление страной. “Мандат”, который ей самой представлялся “вечным”.

Сегодня А.С.Панарин пишет, что советский строй обрушили “тайные буржуа, долго носившие личину партийной номенклатуры и наконец решившиеся сбросить с себя ярмо партийно-идеологических обязательств и зажить подлинной жизнью”¹.

¹ П а н а р и н А. Христианский фундаментализм против рыночного терроризма. — “Наш современник”, 2003, N№ 1. С. 166.

Впору поставить на полях ленинское “ха-ха!”. Откуда взялись у нас “тайные буржуа”? Версия, что мишки копылевы были засланы откуда-то из-за границы, вроде бы не проходит. Значит, остается допустить, что в душах людей, “вынутых” (говорю о людях) из самой что ни есть “народной” гущи и облеченных властью, изначально дремал собственник. Который рано или поздно должен был пробудиться и ощутить хороший аппетит. Если не в них самих, то в их потомках точно.

Развитие собственнического инстинкта в номенклатурной среде, еще подогреваемое заграничными видами примерно с середины 50-х годов (когда частично проредился железный занавес), в конечном счете стало одной из причин краха советской системы. Пришел час, и захотелось уже не стыдливой, не суррогатной, а полновесной, “нормальной” собственности: особняков с бассейнами, “Мерседесов”, костюмов от Армани etc. — “как у всех”. Коммунистический мавр, сделавший свое дело, должен был уйти. Реальное “завоевание революции” оказалось едва ли не одно-единственное: в стране сложилась совершенно новая элита, генетически не имеющая ничего общего со старой.

Поиск по сайту: