Где берет начало шигалевщина

“Грубая” и страшная в аспекте борьбы за власть и за собственность, советская эпоха выглядит несколько иначе в аспекте культуры: тут нельзя не признать за нею некоторых достоинств, особенно если сравнивать с нынешними “растрепанными” временами. Но было бы опрометчивым делать вывод о преимуществах советского строя хотя бы в одном этом отношении. Суть дела в том, что обрушение культуры в 90-е годы было запрограммировано еще в период 20—30-х годов. Это связано прежде всего с объективными характеристиками номенклатурных кадров, резко отличных от “старой гвардии” в культурном отношении.

Костяк “старой гвардии” составляли интеллигенты, то есть люди, принадлежавшие к кругу русской интеллигенции и в той или иной мере разделявшие общие для нее этические моменты и вкусовые предпочтения. Разумеется, в этом кругу, “розовом” в своей основной части, их выделяло революционное бесовство, но последнее проявлялось там, где затрагивалось Дело, а в остальном это были довольно обычные интеллигенты. Эстетические пристрастия, например, Ленина и Троцкого были достаточно типичными для интеллигентских кругов, точнее, для тех поколений, к которым эти двое принадлежали. То же можно сказать о повседневной этике — поскольку таковая, повторю, не имела отношения к Делу. Характерно, что отношения вождей революции, Ленина и Троцкого, с того дня, когда их перестали разделять принципиальные разногласия, стали вполне корректными, даже дружескими. Троцкий забыл Ленину “Иудушку”, а Ленин Троцкому — почти столь же резкие высказывания в свой адрес: оба знали, что взаимные эскапады были вызваны идейными, а не личными соображениями.

Примечательна интеллигентская щепетильность Троцкого, проявленная им в 1923 году, когда он отказался от наследования Ленину по линии Совнаркома: по его словам, он не хотел создавать впечатление, что страной правит еврей. Наверное, принять такое решение его побудили и практические соображения, но можно не сомневаться, что и щепетильность тут сыграла свою роль.

Партийная масса не могла не ощущать в партийных интеллигентах изначально чуждых себе людей. Роковой культурный разрыв между барином и мужиком получил свое продолжение в партийной среде: “товарищи” в стоячих воротничках, а то и в пенсне с золоченой дужкой раскрестьяненными крестьянами “утробно” воспринимались как “не наши”, что бы те ни говорили и ни делали. Эта дистанция давала о себе знать даже в период слепой веры в вождей, а со временем только крепла. Чему по-своему способствовала сама “старая гвардия”. Большевизм — экстремистская ветвь Просвещения, и в этом качестве он стремился н а в я з а т ь массам свою концепцию человеческого бытия, “поднять” их до своего уровня (то есть до уровня интеллигентных своих выразителей). В то же время большевики разделяли общее для русских революционеров народничество, веру в народный инстинкт. Выход из этого противоречия казался большевикам совсем простым: надо всего лишь “пробудить” народ, и он станет думать и действовать ровно так же, как и они сами. “Марксизм, — писал Троцкий, — считает себя сознательным выражением бессознательного процесса… Высшее теоретическое сознание эпохи сливается… с непосредственным действием наиболее удаленных от теории революционных масс”¹. В иных случаях революционные массы, с точки зрения большевистских вождей, сами должны были подсказать наиболее правильный путь. Отсюда метания Ленина, который в одних случаях придерживался буквы марксизма, а в других призывал “следовать за жизнью”, доверять “опыту и инстинкту масс”².

¹ Т р о ц к и й Л.Д. Моя жизнь. Т. 2. Берлин. С. 56.

² Л е н и н В.И. ПСС. Т. 35. С. 27, 275.

Между тем буква марксизма и опыт масс расходились чем дальше, тем больше — и не только политически, но и культурно. Большевики мечтали поднять каждого человека “до уровня Аристотеля и Гете”, а их номинальные преемники, после того как они перестали смотреть в рот вождям, расчухали, что у них “своя голова на плечах”, которая подскажет, что делать и чего не делать. Стихийная шигалевщина (“Цицерону отрезывается язык”, “Шекспир побивается каменьями” и т.д.) охватила партийные ряды. Весьма показательным в этом плане представляется последнее выступление Троцкого перед партийным руководством (27 октября
1927 года на объединенном пленуме ЦК и ЦКК): бывшего кумира не только перекрикивают и захлопывают, в него летят чернильницы и книги, от которых он с трудом увертывается; символичен выбор метательных снарядов: они как будто адресованы не только персонально Троцкому, но и всем вообще “книжникам” и “чернильным душам”.

С начала 30-х годов гонению подвергают уже не только по политическому признаку, но и по признаку образованности. Тень подозрения падает на целые учреждения, такие, как Институт красной профессуры или Коммунистический университет; во благовременье они закрываются или перестраиваются. Выходят, хоть и секретно, прямые запрещения выдвигать образованных на сколько-нибудь значительные должности. Эта сторона дела, кстати, нашла определенное отражение в цитировавшейся выше книге Саранцева. “Неподготовленность, неопытность и необразованность, — пишет он, — из отрицательных для элитных кадров качеств с возвышением Сталина превращаются в качества положительные и даже наиболее востребованные” (с. 135). Напрасно только автор приписывает это превращение возвышению Сталина (так мы опять сбиваемся на “историю королей”); зависимость здесь противоположная: Сильно Увеличенный Жук-Кувыркун (кто помнит, есть такой персонаж в “Стране Оз”) со своей кувырк-коллегией просто вовремя ощутил, куда дует ветер. От юности своей почитатель Симурдена (из романа Гюго) и разбойника Кобы (из старого грузинского романа), он тянулся за партийной интеллигенцией, пока та была в силе, а когда против нее выступила подавляющая ее сила, к тому же более близкая его разночинской сути, стал действовать “применительно к подлости” (в изначальном смысле этого выражения: применительно к нравам “подлых”, то есть низших в социальном и культурном отношении слоев).

Что представляли собою номенклатурные “новики” (термин ХVIII века) вблизи, свидетельствуют такие современники, как М.Пришвин и В.Вернадский: все это были сплошь щедринские типы, угрюм-бурчеевы и урус-кугуш-кильдибаевы свежей “большевистской” выпечки. Самые гадкие, в глазах революционной интеллигенции, представители “проклятого прошлого” были возвращены к жизни — ее же собственными усилиями!

Этот величайший конфуз русской истории неправильно было бы посчитать явлением сугубо эндемическим (имеющим местное распространение). Скорее, он представляет частный случай в ряду относительных неудач, которые претерпела и продолжает претерпевать концепция Просвещения. Возьмите, например, Америку 20—30-х годов XIX века, так называемую джексонианскую революцию (по имени президента Э.Джексона), — это был бунт “простого человека” против учительски настроенных высоколобых, и он весьма существенным образом скорректировал все последующее развитие американской культуры. Некоторую отдаленную аналогию с Россией здесь, по-видимому, провести можно. Только российский случай — особенно тяжелый. Нигде просвещенческая идея конструирования действительно-сти не претворялась в столь резко выраженный утопизм, а с другой стороны, нигде больше массы, которыми “овладевала идея”, не были до такой степени одичавшими.

Могут возразить, что сказанное вступает в противоречие с опытом советской культуры (какою она сложилась в 30-е годы, то есть в пору, когда “старая гвардия” была уже отстранена от власти), во многом вполне благообразной и отнюдь не чуждой просветительских устремлений, с ростом образования, бурным развитием книжного дела, и т.д., и т.п. Но мы не поймем советской эпохи, если не будем рассматривать ее как поле действия весьма различных и нередко противоборствующих сил. Следует, как я полагаю, исходить из того, что существовал культурный проект, возникший совершенно независимо от большевистской власти. Этот проект, берущий начало в 60-х годах ХIХ века, — разночинский по сути, но с течением времени обогащенный за счет некоторых элементов дворянской культуры; он создавался под какую-то левую, “прогрессивную” власть, но отнюдь не специально под большевистскую. Более того, на протяжении 20-х годов стихийные носители этого проекта не без некоторого недоверия присматривались к большевистской власти и только в следующем десятилетии поверили в нее — ироническим образом как раз тогда, когда она стала псевдобольшевистской.

Произошло, в сущности, грандиозное недоразумение: носители культурного проекта поверили, что властвующая элита претворяет в жизнь коммунистическую идею, поверили наконец и в саму идею; элита, со своей стороны, укрепилась в убеждении, что она следует “единственно правильным путем”¹.

¹ Подробнее я писал об этом в статье “Жестоких опытов сбирая поздний плод”. — “Новый мир”, 1998, N№ 10.

Афродита Пандемос (Простонародная) пыталась задушить в объятиях нескладного Гермеса! Все свое скромное обаяние (которого нельзя за ней отрицать), всю свою пластическую силу твердо ставшая советской культура употребила на то, чтобы представить советское общество, как самое-самое передовое, отвечающее вековечным чаяниям народов, что вошли в его состав. Разумеется, она по-своему утверждала простонародность и, так как последняя утверждала интуитивные пожелания верхов, допускала тут некоторые пережимы. Особенно в произведениях 30-х годов простяга слишком торопится показать, каков он сам большой. В кинофильме “Светлый путь”, например, звучит слишком уж откровенный клич “Требуются курносые!” (кстати, у Л.Орловой, играющей героиню, отнесенную к числу курносых, нос никак не отвечает заявленной кондиции); в другом популярном кинофильме тех лет “наши люди”, “дядя Кузя” и “тетя Паша”, противопоставляются “бетховенам и шубертам”. Но это, повторю, отдельные пережимы. Ибо в целом культура сохраняла “атмосферу горных высот” (Троцкий), которая давно уже улетучилась из сферы практической политики. Она еще излучала энергию Просвещения: за библиотечными столами под зелеными настольными лампами, на театральных подмостках и т.д. еще воспитывалась вера в “разумное, доброе, вечное”, и нельзя сказать, чтобы совсем безуспешно. Modus vivendi, сложившийся между политической и культурной сферой и кое-как просуществовавший до конца советской эпохи (несмотря на ряд испытаний, самыми тяжелыми из которых явились признания относительно ГУЛАГа, прозвучавшие в середине 50-х годов), был чрезвычайно выгоден для номенклатуры: он позволял ей прятать в лучах “общенародности” — не голо идеологической, но культурно подкрепленной — свое во многом автономное и живущее по собственным законам “тело”. И, таким образом, скрывать свои недостатки или то, что считалось ими с “общенародной” точки зрения.

Вероятно, впервые в европейской истории (если исключить период варварских завоеваний) в России сложилась политическая элита, культурный уровень которой, по крайней мере в период ее становления, был н и ж е с р е д н е г о. На конец 30-х годов она не дотягивала до среднего уровня даже по чисто формальным показателям: подавляющая часть кадров высшего звена могла похвалиться лишь начальным или даже неоконченным начальным (что особенно трогательно звучит) образованием.

Разумеется, с течением времени элита “культурно росла” вместе с остальным народом. Но здесь “пределы роста”, равно для народа и для элиты, обозначились очень скоро. И потому, что культурный проект, при всех его отдельных симпатичных сторонах, был заведомо провальным сам по себе, и потому, что он к тому же был жестко привязан к коммунистической идеологии. Неизбежен стал откат — в цинизм.

Поиск по сайту: